Water as ontological and gnoseological environment (peculiarities of artistic adaptation of philosophical concept '.pdf Фантастическая пародия «Сократ Сибирских Афин» [1] (далее «Сократ») - последнее и самое сложное произведение томского писателя Виктора Дмитриевича Колупаева, подготовленное не только его художественными исканиями 1990-х гг., нашедшими отражение в сюжетной линии виртуального человека в романе «Безвременье» [2], но и прежде всего напряженными размышлениями о Пространстве и Времени, вылившимися в оригинальную концепцию мироустройства, которую трудно назвать сугубо физической (см. [3]). Несмотря на то, что исходная авторская жанровая квалификация «Сократа» как нельзя более точно отражает сущность использованного писателем метода (при этом пародия /др.-греч. яар-ю81а/ понимается как «перепев» идей, а фантастическое допущение заключается в «явлении философа из Древней Греции в реальность конца XX в.» [4. С. 41]), в предшествующем эпиграфу обращении Колупаев предпочитает пользоваться более гибким, предоставляющим значительную «свободу маневрирования» сверхжанровым определением «роман», одновременно развивая тему фантастического пародирования и указывая на его объект: Прошу прощения у всех когда-то живших, ныне живущих и еще не родившихся философов за то, что я в этом романе не только использовал их мысли и идеи, но и всячески их исказил и переврал [1. С. 3]. Таким образом, предлагаемое вниманию читателей произведение мыслится как фантастическое, пародийное и вместе с тем философское. Из прототекстов (пародируемых, «перепеваемых» и «перевираемых» источников) в текст «Сократа» попадает (заимствуется) множество философских и научных терминов (прежде всего методологически значимых, маркирующих принадлежность к той или иной парадигме, отражающих ту или иную картину мира), что вызывает необходимость адаптации стоящих за ними нехудожественных концептов к художественному дискурсу романа. При сохранении ряда существенных компонентов содержания и основных принципов его структурирования (именно поэтому речь идет об адаптации, «приспособлении» концепта к дискурсу, а не об ассимиляции, «уподоблении» вплоть до полного слияния с исконными, порожденными внутри дискурса концептуальными единицами) эти концепты в процессе «пародирования» приобретают индивидуально-авторские смысловые наращения, появление которых обусловлено местом той или иной единицы во внутридискурсивной концептуальной системе. Так, философский гиперконцепт «первоначало», представленный в «Сократе» целым рядом гипоконцептов, реализуется не только с опорой на сохраняющую для автора актуальность традиционную философскую оппозицию «архе - стойхейон», но и с учетом ассоциативного тяготения этих единиц к различным полюсам ключевого концепта романа («Сибирские Афины»), ср. Вода и Огонь - «афинские» первоначала, Грязь и Дерьмо - «сибирские»; «качественное» понимание первоначала (как «архе») - «афинское», «количественное» (как «стойхейон») - «сибирское» и т.п. (см. [5]). Кроме того, каждый из гипоконцептов, будучи вовлеченным в ассоциативно-смысловое взаимодействие с другими подчиненными ключевому концептами, может демонстрировать индивидуальную семантическую эволюцию как относительно философского, так и относительно внутридискур-сивного инварианта содержания (точнее, семантической структуры). Наиболее ярко эти индивидуальные особенности структурирования содержания концепта «Вода (как первоначало)» в «Сократе» проявляются в развитии у него семантической модификации «окружение, среда», далее конкретизирующейся в вариантах «онтологическая среда», «гносеологическая среда». В качестве онтологической среды Вода характеризуется в романе (прежде всего в эпизодах, посвященных осмыслению рассказчиком /глобальным человеком/ учения Фалеса) как первоначало, внутри которого произошло зарождение и в «обстании» которого продолжается бытие всего сущего, что естественным образом развивает логику трактовок Воды как «архе» и «стойхей-он» соответственно, ср.: все произошло (1) / вышло (2) из Воды, она источник и порождающая среда; все проникнуто (3) / окружено (4) Водой, она содержимое и контейнер: (1) Вода - старейшее, все произошло из воды [1. С. 70]; (2) рыбы и водные животные порождаются в воде в огромных количествах, и мой предок когда-то вылез из воды [1. С. 68]; (3) огурец на девяносто девять процентов, а не на девяносто пять, как ошибочно полагают некоторые, состоит из воды [1. С. 67]; (4) Я увидел общую панораму мира. Посреди Океана находился материк, не очень, правда, большой, стадиев этак тысяч десять в диаметре. А вокруг него была эта самая вода [1. С. 74]. Однако не только внешний мир, но и внутреннее пространство, пространство мыслей и чувств глобального человека представляет собой водную среду, в связи с чем познание мира вещей и идей (будь то фалесова или иные философские и физические концепции), равно как и самопознание героя, получает возможность описания в терминах погружения (ухода на глубину, ныряния) и всплытия (возвращения на поверхность, выныривания). При этом устойчивые метафоры (И в этом глубинный смысл самого верного представления чисел [1. С. 205]; я постепенно погружался в научные размышления [1. С. 254] и др.) соседствуют в тексте «Сократа» с окказиональными буквализациями общеязыковых и индивидуально-авторских косвенных номинаций, через оживление внутренней формы актуализирующими сопровождающее процесс познания и самопознания ощущение пребывания в водной среде (услышал я Пифагора, всплывая из глубин своих мыслищ; я, видимо, так глубоко погрузился в себя, что снаружи почти ничего и не осталось [1. С. 203]; я стал тем самым старотайгинским ныряльщиком, которым, по^словам^Сократа, нужно быть, чтобы понять философию Гераклита [1. С. 171], ср.: Еврипид дал ему сочинение Гераклита и спросил его мнение; он ответил: « Что я понял - прекрасно; чего не понял, наверное, тоже; только, право, для такой книги нужно быть делос-ским ныряльщиком» [6. С. 100] ). Названное субъективное ощущение объективируется в мотиве попадания рассказчика в различные естественные и искусственные водоемы (бассейн во дворике Мыслильни гетеры Каллипиги, река Океан, Срединное Сибирское море, затопленное подполье Сократа), плавания и утопания в них. Все эти средства описания процесса познания через контакт с водной стихией (метафора, буквализированная метафора, сюжетный мотив) в одинаковой степени информативны для моделирования компонента «гносеологическая среда» в смысловой структуре индивидуально-авторского концепта «Вода (как первоначало)». Сквозь призму «водных» образов познание и самопознание в тексте «Сократа» предстает в таких частично связанных между собой аспектах, как активность, опасность, целенаправленность, успешность, самостоятельность. С точки зрения степени активности субъекта погружение должно представлять собой нейтральный процесс, в то время как утопание / утягивание на дно (течением) однозначно характеризуют познание как пассивное, а ныряние / выплывание - как активное. Однако уровень познавательной активности при погружении также невелик, поскольку в романе оно обычно инициируется чьим-то высказыванием, а не актуальной познавательной потребностью индивида, хотя в целом и соотносится с его «гносеологической программой» (как он ее представляет в общих чертах), ср.: - Я не знаю, с чего начать. Я просто хочу знать, что такое Пространство, Время, Жизнь, Смерть, Бог [1. С. 11]; Неподалеку стояла группка студенток, обмахивала себя конспектами, перемигивалась с парнями, лениво роняла фразы. - Пространство и Время, - сказала одна из девушек, - в качестве абстрактной внеположенности, в качестве пустого Пространства и пустого Времени представляют собой только субъективные формы, чистое созерцание. А я стоял на одной ноге, поджав другую, и погружался в размышления ни о чем , а именно в увлекательнейшую и трагичнейшую историю учений о Пространстве и Времени [1. С. 23]; Я снова начал было погружаться в омуты размышлений о Пространстве и Времени с учетом того, что сказал Анаксимен [1. С. 136]. Что же касается утягивания на глубину, то оно самопроизвольно запускает механизм анамнесиса (истинного познания - припоминания души о ее пребывании в мире эйдосов), чего субъект не всегда достигает даже путем активного стимулирования своей познавательной деятельности, ср.: Я искренне сосредоточился, сказал себе: думай! думай!, но ничего не припомнил [1. С. 25]; Я снова начал тонуть. А! Не привыкать, решил я и пошел ко дну. И тогда я вдруг припомнил [1. С. 170-171]; Тут меня снова утянуло в глубину и понесло течением припоминать дальше [1. С. 203]. Максимально пассивным субъект представлен в ситуации, когда он достигает знания, даже не погружаясь, а созерцая поднявшуюся на поверхность, «саму собой» всплывшую «внутреннюю» истину, вызывающую у познающего гораздо большее доверие, чем озарение свыше, т.е. извне: Этот критерий истины мне даже нравился больше, хотя он не упал на меня с неба, а всплыл из глубин души [1. С. 509]. Как видим, ни один из вариантов пассивного познания в «Сократе» не получает негативной оценки: данный гносеологический путь - один из возможных, а для некоторых случаев и вовсе оптимальный. Это свидетельствует о том, что познание понимается автором как процесс методологически сложный, требующий ситуативно обусловленного поведения субъекта. Так, пассивное познание может переходить в активное - выплывание, которое мыслится как преодоление опасности (ср. омуты размышлений, т.е. нечто, способное затянуть и тем самым погубить) и возможность избежать гносеологической неудачи - утопания. Умение выплывать органически присуще человеку разумному, на что недвусмысленно намекает табличка у фонтана в Университетской роще («Утопать и тонуть категорически воспрещается!» [1. С. 24]); поэтому завершение истории с засмотревшимся на звезды и упавшим в колодец, но выбравшимся Фалесом рассматривается как доказательство его методологической адекватности, способности завершить «гносеологическое путешествие» (пусть пробное и не увенчавшееся пока успехом), вернувшись из идеального мира в реальный и оценив результат (Не знаю, что говорили тогда боги, а служанка моя долго хохотала, приговаривая: звезды изучает, а что под ногами - не видит! [1. С. 73]), а Сократ ни минуты не сомневается в «непотопляемости» глобального человека (и этот выплывет [1. С. 73]). Однако выплывание (или выныривание как движение прочь, из воды) -это своего рода «оборонительная» деятельность, связанная с попытками субъекта упорядочить накатывающие валы мыслей (на меня вдруг нахлынула мыслительная волна [1. С. 242]), структурировать полученное пассивно знание, найти дно (= «исчерпать» идею), чтобы оттолкнуться от него (= ограничить количество фактического материала, чтобы выстроить непротиворечивую теорию): Да и дно уже ощущалось под ногами. Я оттолкнулся и вынырнул из затопленного сократовского подполья [1. С. 544], поскольку бездна (бесконечность) пугает и парализует познавательную деятельность: Беспощадное солнце над головой, бездонная глубина подо мной. Смысла не было ни в одном из моих действий, впрочем, как и в бездействии [1. С. 74]. Что же касается «завоевательной» активности познающего, то она квалифицируется как ныряние и обязательно предполагает цель сознательного движения на глубину. В этом случае вода (ее толща, глубина) скрывает истину - сокровище, которое не видно наблюдателю с поверхности и которое должен добыть ныряльщик: А случалось ли тебе, глобальный человек, видеть весною, как по беспредельной глади еще холодного Срединного Сибирского моря плывут ледяные горы? Но вот ныряльщики за жемчугом утверждают, что в глубине моря все они соединены друг с другом огромной льдиной. И только тем, кто на поверхности, кажется, что эти горы отделены друг от друга [1. С. 573]. Вода выступает как покров тайны бытия (инобытия) и в том случае, когда является средой, преодолеваемой изнутри в процессе выныривания, сознательного движения на поверхность (а не из воды): Из-за медлительности своей и слабости он никогда бы не достиг поверхности, никогда бы не вынырнул и не поднял голову над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее здесь, у нас, чем в его краях, и даже не услыхал бы об этом ни от кого другого, кто это видел [1. С. 93]. Иногда водное пространство в качестве гносеологической среды изображается в «Сократе» как пересекаемое не по вертикали, а по горизонтали, и тогда духовный путь познающего субъекта представляет собой поиск берега, невозможный, однако, в ситуации утраты исходной точки - знакомого берега как устойчивого элемента сложившейся до начала «гносеологического путешествия» картины мира. При потере берега из виду плавание превращается в обессиливающее и безнадежное блуждание в бесконечности по ту сторону горизонта от цели; эта невозможность структурировать мир вещей и идей, «запеленговать» в пространстве себя и свою мысль вновь создает угрозу утопания: Я плыл, выбиваясь из сил и уже понимая, что если Океан бесконечен, то мне не добраться до берега. Или еще проще: впереди вообще нет никакого берега. Но и вернуться к знакомому берегу сил у меня тоже уже недоставало [1. С. 73]; Берега начали отдаляться и вскоре скрылись за горизонтом. Я снова начал тонуть [1. С. 170]. Из всех познающих субъектов только ныряльщик самостоятельно способен справиться с опасностями, подстерегающими его на пути к истине; пловцы и тонущие же нуждаются в проводнике, для которого Вода будет представлять свою, родную стихию («стойхейон»); таким проводником, чувствующим себя в Воде «как рыба», становится дельфин Бим, сопровождающий глобального человека в наиболее длительных и опасных путешествиях, не дающий ему утонуть («захлебнуться» в идеях) или заблудиться, знающий верный путь («видящий» невидимый берег, клочок суши, островок в бескрайнем Океане познания), поднимающий из гносеологической пучины на поверхность, способный противостоять отвлекающему от цели течению и т.п.: И пока я размышлял над этой проблемой, что-то выпихнуло меня из воды. От неожиданности я потерял ход своих никому уже не нужных мыслей и инстинктивно схватился за упругий клин, возникший перед моим лицом. Это был спинной плавник дельфина. Серый Бим - Белое Брюхо, самец-белобочка, развернул меня и понесся к невидимому берегу Течение здесь действительно было сильное, но Бим шутя справлялся с ним [1. С. 74]; Я уже заглотил половину Срединного Сибирского моря и чуть было не лишил сибирских эллинов мореходства, но тут снова откуда-то взялся дельфин-белобочка Бим, мой старый приятель. Я привычно ухватился за его спинной плавник, выплюнул Океан и, когда волнение от этого моего действия немного успокоилось, увидел тот самый островок [1. С. 171]; Исследовательский интерес настолько охватил меня, что я начал тонуть. И тут упругий клин снова возник перед моим носом. Совершенно непроизвольно ухватился я за него обеими руками, и старый друг Бим вынес меня на поверхность бушующего потока [1. С. 539]; Бим легко справлялся с любым течением [1. С. 541]; Но выплыл, выжил все-таки. Спасибо Биму! [1. С. 544]. Образ дельфина используется Колупаевым в «Сократе» со всем «шлейфом» традиционных символических смыслов, идущих от античной мифологии, в которой дельфин является одним из ключевых бестиарных персонажей, фигурируя в легендах о Посейдоне, Афродите, Дионисе и Аполлоне [7]. Все эти смыслы так или иначе актуализированы в тексте романа, однако в аспекте исследуемой проблематики (Вода как гносеологическая среда) важнейшими характеристиками дельфина становятся указания на то, что он был символом водной стихии, спасителем потерпевших кораблекрушение и психопомпом, а также «морским конем» Аполлона и одним из его возможных воплощений (ср.: Аполлон, бог искусств, недаром получил прозвище: «Delphinios», ибо не раз появлялся в образе дельфина, а также ездил на этом морском звере) [7]. Роль психопомпа трактуется в романе расширительно: др.-греч. уо%ояо|хя6 Странное дело, все, что говорила Каллипига, я воспринимал отчетливо. И тогда я понял: всех других я просто слышу, а Каллипига передает мне информацию всем свои упругим и горячим телом. И я с радостью воспринимаю ее [1. С. 258]. Древняя мудрость полагает самопознание (познание микрокосма) возможным путем познания макрокосма (Помните ту надпись на храме в Дель-фах? «Познай самого себя!» Она ведь имеет продолжение и полностью звучит так: «Познай самого себя, и ты познаешь богов и Вселенную». Значит, в душе человека заключено что-то соразмерное богам и всей Вселенной [1. С. 530]), однако есть лучший, более приятный и более надежный путь - избрать для познания объект, лишенный несовершенств и обладающий не частичной (что-то), а полной соразмерностью богам (ср.: Каллипи-га - эпиклеса богини Афродиты) и Вселенной (вначале возникла газово-пылевая материя, а затем - планеты, Каллипига и так далее и тому бесподобное [1. С. 466-467]); поэтому предложение Каллипиги «погружаться в нее» (Какой смысл погружаться в себя, правда ведь? Лучше погружайся, глобальный человек, в меня [1. С. 562]) совершенно лишено вульгарности, но подразумевает преобразование физиологической потребности в гносеологическую с сохранением «эротической» составляющей (опять же в высоком смысле, ср.: у Платона мотив эроса как ностальгия по абсолюту переплетается с теорией припоминания [11. С. 455]). Таким образом, исследование специфики смыслового наполнения концепта «Вода (как первоначало)» в «Сократе» В.Д. Колупаева, начатое нами в [5] и продолженное в настоящей статье, показывает, что структура художественного концепта, с одной стороны, воспроизводит структуру философских концептов «первоначало» и «Первовлага» («Вода Фалеса») как прототипиче-скую (о вербальных прототипах дискурсивно маркированных концептов, обнаруживаемых в иных дискурсивных средах, см. [12. С. 59]), с другой стороны, существенно усложнена относительно прототипа. Это связано не только со втягиванием гиперконцепта «первоначало» (и, соответственно, гипокон-цепта «Вода») в ассоциативно-смысловое поле ключевого концепта романа -«Сибирские Афины» - и превращением оппозиции «архе - стойхейон» в ак-сиологически нагруженную (подробнее см. [5. С. 144-150]), но и с формированием особых зон в семантической структуре отдельных гиперконцептов. Для концепта «Вода» такой зоной, возникшей по метонимическому типу переноса значения и демонстрирующей максимальное индивидуально-авторское приращение смысла как на фоне концептов-прототипов (философского гиперконцепта и гипоконцепта), так и на фоне семантического инварианта концепта «первоначало» в романе (художественного гиперконцепта), является фрагмент, реализующий семантические варианты « окружение; порождающая / активизирующая / стимулирующая / инициирующая внешние и внутренние изменения / резонирующая и т. п. среда». Необходимо отметить, что в тексте романа число актуализаций смысла «онтологическая среда» у концепта «Вода (как первоначало)» ничтожно мало, а репрезентанты его неспецифичны (представляют собой высказывания, в которых семантика окружения реализована различными локативными или директивными конструкциями, представляющими собой сочетания имени концепта с соответствующими предлогами или наречиями /в воде, из воды, вокруг вода/), что позволяет оценить данное направление семантического развития концепта как малопродуктивное. Напротив, смысл «гносеологическая среда» репрезентируется неоднократно, разнообразно и специфично, причем специфика эта проявляется как в дискурсивно обусловленном наборе репрезентантов (погружаться, тонуть / утопать, ныряльщик, дельфин и др.), так и в принципе тождества и взаимообусловленности (взаимоперетекания) внутреннего и внешнего в познании мира рассказчиком. Внезапное окружение глобального человека водной стихией всякий раз мотивировано изменением его психического состояния, а именно формированием (или конкретизацией) гносеологического намерения; на речевом и сюжетном уровне в таких случаях наблюдается буквализация метафор (языковых и индивидуально-авторских, включая развернутые, ср. погрузиться в себя, старотай-гинский ныряльщик, я начал тонуть). Наконец, высокая степень адаптированности философского концепта «Вода (как первоначало)» к художественному дискурсу проявляется в том, что репрезентанты смысла «гносеологическая среда» дополнительно к своей основной функции (экспликация индивидуально-авторской картины мира) являются маркерами типологической принадлежности персонажа, в связи с которым этот смысл актуализируется (ведущий - ведомый, посвященный -непосвященный и т. п.).

Скачать электронную версию публикации