Evolution of the image of Ukraine in the imperial literature of the first quarter of the nineteenth century: regionalism.pdf I На рубеже XVIII и XIX вв. успешная интеграция Малороссии в социально-политическое и культурное пространство империи оказалась существенно проблематизирована новыми обстоятельствами - присоединением Правобережной Украины в ходе разделов Речи Посполитой 1792 и 1795 гг. Тем самым Левобережная Украина, прежний рубеж Российской империи, превратилась во внутреннюю область, что усиливало объединяющие связи и делало эфемерной надежду на восстановление автономии. Но, с другой стороны, Малороссия теперь должна была выполнять роль культурно-политического посредника, своеобразного буфера в отношениях империи с еще не ассимилированным и, более того, сопротивляющимся русификации населением. Так, вроде бы уже снятый «украинский вопрос» соединился с «польским вопросом» и вызвал к жизни целый ряд новых проблем, существенно сказавшихся на образе Малороссии. Прежде всего, это была проблема польского наследия в истории, социально-политической организации, культуре. Его оценка и характеристика находились в тесной зависимости от двух конкурирующих идеологий - имперской и польской, вступивших в своеобразную борьбу за Украину. Суть их обозначилась уже в ходе разделов Речи Посполитой, где Екатерина II явилась в роли защитницы православного населения (диссидентов) и апеллировала к единству украинских и русских земель со времен Древнего Киева: « ни одной пяди земли "древней", настоящей Польши не взяла и не хотела приобретать . России населенные поляками земли не нужны» (цит. по: [1. Ч. 1. С. 19-20])22. Акт аннексии воспринимался в подобном контексте как восстановление исторической справедливости и, более того, как своеобразная месть за польскую интервенцию Смутного времени. Эти мотивы были развиты в том числе и в многочисленных одах, посвященных разгрому восстания Т. Костюшко и взятию Варшавы А.В. Суворовым («На взятие Варшавы» Г.Р. Державина, «Солдатская песнь на взятие Варшавы» Н.А. Львова, «Эпистола на взятие Варшавы» Е.И. Кострова, «Пеан, или Песнь на победы над мятежниками польскими » Г.Р. Рубана, «Ода на покорение Польши» А.С. Шишкова, «Глас патриота на взятие Варшавы» И.И. Дмитриева и т. д)23. Канонический вид «польскому» идеологическому комплексу (древнее единство, конфессиональная и этническая общность, воздаяние за интервенцию) придал Н.М. Карамзин в «Историческом похвальном слове Екатерине Великой» (1802), где нарисовал образ деградирующей от анархического республиканства Речи Посполитой и противопоставил ей мощную государственность России, правомочного владельца незаконно отторгнутых («давно ли она, пользуясь его (Российского государства) изнеможением, хищною рукою хватала в свое подданство целые княжества российские?» [5. С. 290]), находящихся в небрежении и, более того, дискриминируемых украинско-литовских земель: «Монархиня взяла в Польше только древнее наше достояние, и когда уже слабый дух ветхой республики не мог управлять ее пространством. Полотск и Могилев возвратились в недра своего отечества, подобно детям, которые, быв долго в горестном отсутствии, с радостию возвращаются в недра счастливого родительского семейства» [5. С. 290]24. Речь Посполитая в последний период существования, однако, также искала пути внутренней интеграции, создания из полиэтничного населения (поляки, литовцы, украинцы, белорусы и др.) единой нации. Деятели польского Просвещения, в том числе Т. Костюшко и Г. Коллонтай, непременной предпосылкой для обновления государства считали распространение польского языка и культуры25. Основой их идеологии выступала мысль о национальной одноприродности «кресов» (этнических провинций) и Коронной Польши, после разделов превратившаяся в разветвленную мифологию, питательную почву польского украинофильства, с образом идиллического единства культур в центре. Как констатировал А.И. Миллер, «украинофильство в этом случае выступало как любовь к краю, являющемуся частью Речи Посполитой, а украинская специфика трактовалась либо просто как региональная, либо как этническая, но не исключающая Украину из польского мира» [10]. Одним из ранних воплощений подобной мифологии выступили многоязычные «Фрагменты исторические и географические о Скифии, Сарматии и славянах» (1795) Я. Потоцкого [11], где, в частности, обосновывалось общее скифско-сарматское происхождение украинцев и поляков и их отличие от русских, и статья «О названии Украина и зарождении казачества» (1801) Т. Чацкого [12], в которой общий этногенез возводился к племени укров, переселившихся в VII в. из-за Волги. В какой-то степени Т. Чацкий выступил учителем А. Чарноцкого (З. Доленга-Ходаковского), отказавшегося от сарматской теории, но развившего концепцию общего славянского мира с генетически единым языком, мифологией, культурой (см. предыдущую нашу статью). По пути А. Чарноцкого пошло в 1820-1830-х гг. целое поколение польских украи-нофилов - Т. Падура, Д.И. Зубрицкий, К. Бродзинский, В. Залесский, Ж. Паули, Л. Голембовский и др., занявшихся собиранием и публикацией фольклорно-этнографического материала26. При том что в свое время планомерную полонизацию «кресов» Речи По-сполитой провести не удалось, они представляли собой чрезвычайно специфичную социокультурную систему, по сути, гибридную. Так, основное население Правобережья составляли этнические украинцы, главным образом крестьяне, которые в сословной иерархии занимали самое низкое место и не имели собственной национальной идентификации. Ее заменой выступал культурный консерватизм - приверженность традиционной вере (православию и униатству, воспринятому в большинстве поверхностно, на уровне внешней обрядности27), языку и обычаям, проводившая социальные границы с элитой и питавшая часто бунтарские настроения (гайдамаки, Колиивщина), но не имевшая сепаратистских акцентов. Правобережная элита в лице многочисленной шляхты, основной адресат имперской политики и второй компонент гибридной социокультурной системы, в начале XIX в. была на 90% польской и определяла уклад общественной жизни. Идеалы дворянской демократии и самоуправления, польские формы социального поведения, проникнутые духом сарматизма, польский язык и искусство, в том числе литература, являлись для шляхты элементами региональной самоидентификации, органичной для «кресов» Речи Посполитой. Подобный этос, широко представленный в том числе и в воспоминаниях украинских шляхтичей конца XVIII - первой половины XIX в. (Г. Олизара [18. № 8. С. 1-41], М.С. Чайковского [19. Т. 84. № 11. С. 161-184; № 12. С. 149187; 20. Т. 85, № 1. С 163-176], П.Д. Селецкого [21] и др.), выразительно охарактеризовала Н.Н. Яковенко: «Безсумшвною престижшстю користувався "старопольський" тип шляхтича - втшення чеснот справжнього сармата -хороброго во!на, в1рного сина вгтчизни, безхитрюного адепта золотих вольностей, якого з рештою шляхти еднають вдеали р1вност1 й братерства кров1. тут панують однаков1 стандарти вартостей, серед яких головна роль ввдведена чолов1чим забавам - полюванню, пияцтву i полгтицг, тобто участ в сеймикових з'!здах, головних осередках провiнцiйного публiчного життя. 1н-ший же бiк сарматських чеснот являв собою на!вну Глорифiкацiю старовини, загумiнковий консерватизм i загальнокультурну обмежешсть, надiйно ввдго-роджену вiд свгту схоластичною риторикою езугтсько! школьно! освгти» [8. С. 319]. Приверженность польскому, заметим, не мешала многим шляхтичам, в том числе магнатам, исповедовать казацкий дух и вольности, показательный образец чего предлагают, например, воспоминания М.С. Чайковского о своем деде Михаиле Глембоцком: «Он относился к казакам как грозный шляхтич, к ляхам - как гордый казак; к русским и немцам - как непримиримый поляк» [19. С. 162]. Подобная многовекторная идентичность вполне способна была примениться к российским условиям, что определяло в целом лояльное отношение польско-украинской элиты к империи. Так, Станислав Щенсны Потоцкий, неофициальный глава Тарговицкой конфедерации и один из идеологов польского раздела, писал в конце 1790-х гг.: «Не стану больше говорить о прежней Польше и поляках. Исчезло и это имя, как исчезло столько других в истории, я уже чувствую себя навсегда русским» (цит. по: [22. С. 76-77]. Это мнение, кто добровольно, а больше поневоле, могли высказать многие шляхтичи, вынужденные принять российское доминирование - в обмен на определенные преференции власти, имущественные, карьерные, социальные. За первые десятилетия XIX в. гибридная социокультурная ситуация, сложившаяся еще в составе Речи Посполитой (украинское крестьянство / полонизированная шляхта), мало изменилась, свидетельствуя о своеобразной консервации этно-сословных разделений с их сложившимися идентичностями, что констатировал А.Г. Глаголев в 1823 г., проезжая через Правобережье по пути в Европу: «Народонаселение Волыни и Подолии преимущественно состоит из трех племен: русских (в их число автор включал и украинцев. - В.К., Т.А ), поляков и евреев. Каждое из них исповедует особую веру и, что всего примечательнее, занимает особую степень в гражданском обществе. Все, называющие себя поляками находятся в шляхетском или духовном звании; евреи составляют среднее сословие, т.е. купечество и мещанство; а русские принадлежат к низшему разряду общества: к крестьянам и вообще черни. Нельзя не заметить в этом следов политики прежнего польского правительства » [23. С. 122-123]. Это социокультурное наследие составило серьезную проблему для империи. Ее решение не вылилось в системные усилия по ассимиляции, как было во второй половине XVIII в. с Гетманщиной, и представляло собой до событий 1830-1831 гг. ряд отдельных социально-политических мероприятий, главным из которых являлось уже испытанное средство. Взамен лояльности представители польской шляхты получали возможность войти в состав дворянской элиты империи, а также право принимать участие в административно-политической деятельности - как местной, так и общероссийской. Последним активно воспользовались многие выходцы из шляхетских семей, тесно связанных с Россией еще со второй половины XVIII в. (блестящая петербургская карьера Адама и Константина Чарторыйских, Яна, Станислава и Щенсны Потоцких, М. Огинского, Ф.К. Браницкого и др., в культурной сфере - живописца А. Орловского, композитора Ю. Козловского, пианистки М. Шимановской и пр.)28. Подобный отказ от глубокой русификации поддерживал влиятельность польских социокультурных форм, распространенных не только на Правобережной Украине, но и в пограничных регионах, в особенности в Киевской губернии, где по переписи 1811 г. жило 1172 русских и 43 тысячи польских дворян. Польский облик региона фиксировали имперские путешествия. Так, И.М. Долгорукий поражался в 1810 г. многочисленности и амбициозности польских помещиков в Киеве: «Все знают, что такое Контракты: они начинаются в генваре и продолжаются недели три. В эту бешеную пору поляки наезжают кучами отвсюда для своих продаж, разменов, аренд и откупов. Из карманов их посыплются кучи золота, и я видел такие домы, которые невероятный дают хозяину доход » [27. Кн. 3. С. 262]. Не укрылось от его внимания и фактическое отсутствие мер русификации в среде шляхты: («Я не утаю примечания, общего между помещиками русскими, что поляки детей своих не учат по-русски и, кажется, будто местона-чальники на это смотрят равнодушно» [27. С. 245]), что, впрочем, путешественник извинял сложностью управления многонациональным регионом: «Губерния наполнена всяким народом: в ней поляки, малороссы (хохлы) и россияне; разность прав, нравов и обычаев каждого из них наносят служащим большие хлопоты и затруднения» [27. С. 261]. В 1817 г., после второго путешествия на Украину, И. М. Долгорукий высказался более определенно, сетуя на «странную» политику правительства, не идущего по пути унификации, а, наоборот, оставлявшего полякам слишком большие свободы - в ущерб малороссийской элите, мыслящейся уже как русская: «Прежде отторженные провинции польские вступали в права и преимущество и под закон той державы, которая их к себе присоединила: ныне, напротив, не только оставлены права и законы тем областям, в коих одни живут поляки, но и в самой древней российской провинции, Киевской, введены польские суды, статуты и язык, потому только, что несколько поветов вошли в состав ее из земель польских, и вместо того, чтоб заставить поляков плясать по дудке русской, россияне, живущие здесь вместе с ними, должны подлаживаться под их учреждения и обучаться их языку, когда, как выше сказано, поляк по-русски не хочет и говорить» [28. Кн. 2. С. 150-151]. Даже запоздалые усилия по русификации западных губерний, в том числе пограничных территорий Левобережной Украины, начавшиеся после польского восстания 1830-1831 гг., мало сказались на их социокультурном облике. Выразительную картину Киева в этом контексте оставил С.А. Маслов, ученый, секретарь Императорского московского общества сельского хозяйства и учредитель «Земледельческого журнала»: «Странным однакож показалось мне смешение русских с поляками; даже и на гулянье заметно, что между ими еще не совершилось однородного сродства. Вообще Киев в гражданском быту носит на себе отпечаток польских нравов . Между жителями чаще слышится польский, нежели русский язык, и не будь в Киеве русской святыни, которая в нем владычествует и привлекает к себе сердца россиян, тогда это был бы не более как завоеванный от Польши город» [29. С. 61]. Главным орудием полонизации выступила система образования, получение которого для польской шляхты, также как и для бывшего малороссийского казачества, было и элементом престижа, и - в случае мелкого и безземельного дворянства - едва ли не единственным социальным лифтом. Общность интересов способствовала в 1800-1810-х гг. развитию школ, где образование проходило на польском языке и с набором дисциплин и программ, утвержденных еще Эдукационной комиссией (1773-1776). Империи, только приступившей к реформе образования и, по сути, пошедшей по пути Речи По-сполитой, на определенном этапе выгоднее было принять польское наследие в готовом виде, создав единый Виленский учебный округ (Подолье, Волынь, малороссийские, белорусские и литовские губернии) под попечительством А.Е. Чарторыйского и инспектированием неутомимого ревнителя польского просвещения Т. Чацкого29. Благодаря его усилиям и поддержке польской шляхты как в Петербурге, так и на местах вскоре были открыты новые учебные заведения (Волынская гимназия в Кременце, мужская Подольская гимназия и др.). В них, как и в старые школы, не исключая русских гимназий и Харьковского университета, пришли многие преподаватели из Вильно и из присоединенного позже Царства Польского, откуда доставлялась, кроме того, литература, формировались библиотеки. Увеличилось и количество ординарных польских школ (в Бердичеве, Меджибоже, Клевани, Теофильполе и др.). Этой образовательной экспансии правительство стало противопоставлять ограничительные меры лишь к началу 1820-х гг., а к решительной русификации образования приступило только после событий 1830-1831 гг. Польский облик украинских школ и гимназий отразился в художественной прозе и путешествиях 1800-1820-х гг.30 Этот элемент образа Украины стал настолько устойчивым, что бурсак или студент воспринимался в качестве непременного персонажа, черты местного колорита. Одним из первых для имперской публики его подробно разработал В.Т. Нарежный в авантюрной повести «Бурсак» (1822, опубл. 1824), действие которой отнесено к эпохе Богдана Хмельницкого («Гетман, согласясь с послами царя российского, положили непременною обязанностию освободить Малороссию из-под ига польского» [34. Т. 2. С. 65]), но весь бытовой фон и социокультурные обстоятельства являлись, по сути, современными, о чем говорит хотя бы то, что дьячок Варух отправляет своего сына Неона в Переяславский коллегиум (позднее Полтавско-Переяславский), основанный в 1738 г. Там отец оставляет его, «снабдя соломенным мешком и какою-то латинскою книгою на польском языке и благословя гривною денег» [34. С.11]. Вскоре Неон начинает обучение: «Меня отвели в надлежащий класс, где и начали преподавать латинскую, польскую и русскую азбуку. Менее нежели в час прозорливый учитель, католический монах, догадался, что я церковные книги читал столько же проворно и внятно, как стихарный дьячок, а посему дальнейшее в сем упражнение признано излишним, а советовали мне всеми силами налечь на изучение языков латинского и польского» [34. С. 13]. После нескольких лет учебы и смерти родителя Неон, оказавшийся на самом деле подброшенным шляхтичем (как рассказал ему Варух: «Под подушкой в корзине нашел я записку, не знаю, на латинском или на польском языке, и более ничего, что бы могло обнаруживать о происхождении младенца» [34. С. 37]), попадает в столь же полонизированную обстановку. Его возлюбленной становится «молодая вдова Неонилла, воспитанная в Киеве на польский образец» [34. С. 53], его покровителем является Мемнон, «мужчина лет под пятьдесят в дорогом польском платье» [34. С. 43], а окружение составляют дочь последнего Мелитина, которая «играла на лютне и пела прелестно на малороссийском и польском языках» [34. С. 48], и другие шляхтичи, толпящиеся в приемной гетмана, где Неона, желающего послужить отчизне, поначалу принимают презрительно: «Это, - сказал пожилой польский сановник, -по-видимому, какой-нибудь малороссийский шляхтич, который приехал ко двору предложить посильные услуги, лишь бы его одели, дали клячу и - кусок черного хлеба» [34. С. 145]. II Конкуренция двух социокультурных проектов, польского и русского, совершалась в условиях, не благоприятствовавших мирному соревнованию. Наполеоновские войны выступали постоянным фоном польского вопроса и оказывали влияние не только на политические процессы на Правобережье, но и на образ Украины в имперском общественном сознании и словесности. В Польше Наполеона приветствовали как освободителя, поскольку обещания французского императора соответствовали чаяниям местных патриотов. После образования в 1807 г. Великого герцогства Варшавского, утверждения его конституции и избрания парламента эти надежды, казалось, начали воплощаться в жизнь, став источником польского мифа о Наполеоне31. Российское правительство вынуждено было включиться в борьбу за лояльность недавно присоединенных подданных Правобережья, которые иначе могли активно поддержать наполеоновскую армию, как это случилось в самой Польше, выставившей 83,5 тысячи солдат, в том числе 37-тысячный Пятый армейский корпус под командованием Ю. Понятовского32. Частично это и произошло: многие выходцы магнатских семей с личным ополчением, а также представители мелкой шляхты Волыни и Подолья отправились в Герцогство Варшавское и приняли участие в военной компании 1812 г. Ответом на политику Наполеона явились как репрессивные меры, конфискация имений перебежчиков, волнами проходившая с 1809 г. и закончившаяся только в 1813 г., после победы, усиление полицейского контроля, высылка неблагонадежных лиц, увеличение российского военного корпуса, так и попытки укрепить лояльность, распространяя уверенность в будущем восстановлении Польши. Публичные заявления М.И. Кутузова и манифест Александра I «О прощении жителей от Польши присоединенных областей, участвовавших с французами в войне против России» от 12 декабря 1812 г. опирались на ряд проектов еще предвоенного и военного времени о восстановлении польской автономии, в том числе и о возвращении в состав Польши украинских земель (записки А. Чарторыйского, М.Б. Барклая де Толли, К. Фуля, М.К. Огинского)33. Подобная борьба за лояльность ощутимо сказывалась на спектре тем и образов, связанных с Украиной, причем не только Правобережной, польской. Одним из индикаторов здесь являлись оды, посвященные украинскому / польскому ополчению и победам той или иной стороны в войне 1812 г. Н.М. Филатова приводит целый ряд стихотворных откликов, опубликованных в центральной прессе Герцогства Варшавского, в частности в «Gazety Warszawskiej». Среди них «Ода по случаю провозглашения Польши 28 июня 1812 г. в Варшаве» и «Стихи к Польскому войску по поводу начавшейся войны с Москвой» Ф. Венжика, «Ода по поводу торжеств Генеральной конфедерации 28 июня 1812 г.» и «К литвинам» К. Тымовского, «Военная песня, спетая 28 июня в театре» Ю.У. Немцевича, «Радость гражданина, еще находящегося под российской властью, при полученной вести о воссоздании Королевства Польского» и др. [41. С. 60-73]. Непременным мотивом их является напоминание о прежнем величии Речи Посполитой, которое можно восстановить общей борьбой поляков, литовцев, украинцев против враждебной России («Соединяйтесь, брат с братом», «В ожидании вас, братья, / Литва раскрыла свои объятья» (Ф. Скарбек); «Ваш родич из своей неволи вам руку дружбы подает» (Ю.У. Немцевич). Характерный образец здесь - анонимная «Военная песнь литвинов в 1812 г.» с образами совместно торжествующего белого Орла и Погони (гербы Коронной Польши и Великого княжества Литовского): Orly biale czarnych goni^. Litwini! B^dzmy Pogoni^! Patrz! Na skrzydlatym piorunie Zloty ptak zwyci^ski leci. Wrog pod gromem jego runie... [42. S. 1241-1242] В этих текстах, так же как и в публицистике («Литовские письма» Ю. У. Немцевича), формируется идеологический комплекс, зеркально отражающий российскую риторику времени разделов. В центре его - образ древнего, исконного единства Речи Посполитой, представление об этнорелигиозном родстве ее народов и, конечно, сюжет исторической мести за суворовскую резню в Праге, за оккупацию - сюжет, воскрешающий воспоминания о превосходстве Польши в 1612 г. и оправдывающий участие в наполеоновской компании. Эту зеркальность точно заметил впоследствии А. С. Пушкин в незавершенном послании «Графу Олизару» (1824), где воспроизвел топику своего и чужого дискурсов: Певец! издревле меж собою Враждуют наши племена: То [наша] стонет сторона, То гибнет ваша под грозою. И вы, бывало, пировали Кремля [позор и] плен, И мы о камни падших стен Младенцев Праги избивали, Когда в кровавый прах топтали Красу Костюшкиных знамен [43. Т. 3, кн. 1. С. 334]. Вне данного идеологического комплекса не осталась и Малороссия, с тем отличием, что место событий Смутного времени и взятия Варшавы здесь заняла эпоха Богдана Хмельницкого. Воспоминания о ней были актуализированы в ходе наполеоновских войн и русско-турецкой кампании 1806-1812 гг., когда после долгого перерыва было созвано украинское ополчение и восстановлены казачьи войска34. Это послужило поводом для реабилитации казачьего наследия, столь долго вытесняемого из малороссийского дискурса35. В ходе Отечественной войны 1812 г. казаки, как донские, так и малороссийские, стали одним из символов побеждающей империи, приняв активное участие в боях тарутинского периода, контрнаступления и зарубежного похода36. Поэтическим отзывом на возрождение казацкой тематики и как следствие антипольских исторических реминисценций выступили оды 1807-1814 гг., часть которых написана на украинском языке, хотя и предназначалась имперской публике: стихи некоего «запорожского казака Твердовского», «Мысли украинского жителя о нашествии французов. Малороссийская ода» неизвестного автора, «Ода, сочиненная на малороссийском наречии по случаю временного ополчения» Г. Кошиц-Квитницкого, «Ода малороссийского простолюдина на случай военных действий при нашествии французов в пределы Российской империи в 1812 году» П. Данилевского, «Песня старого русского солдата на разбитие французов» П.Ф. Калайдовича, оды и песни И.А. Кованько («Солдатская песня», «Ода на бегство Наполеона» и др.), ряд стихотворений В.В. Капниста («Видение плачущего над Москвою россиянина, 1812 года октября 28 дня», «Ода на всерадостное известие о покорении Парижа» и пр.) Казачество в этих текстах, отражавших регионалистское сознание («Е в нас батько царь насншшш / / Мы божылысь для юго / / Колы треба бороныты / Руського царя свого» [50. С. 4]), представало как феномен общей русско-украинской истории, воплощение этноконфессионального родства. С ним связывался и мотив исторических обид, польских притеснений, исток многочисленных казацких войн и набегов на «ляхов», породивший в итоге хмельниччину. События 1807-1814 гг., прославившие казаков на весь мир, в русле подобного прецедентного дискурса рисовались возмездием не только Наполеону, но и Польше, вновь собравшейся «полонить Украину». В комическом виде такая аналогия, в частности, возникала у «запорожского казака Твердовского», сравнившего французского императора и Т. Костюшко: Колысь такш же був Костюшка Скакав, пурхав мов тоби птушка... Деж вин теперь? ты сам збагнешь! [51. С. 13]. Осмеяние планов польского завоевания присутствовало и у Г. Кошиц-Квитницкого: Бонапарте самый старшш Вашой атаман орды, Гроши с Пруса обибравши, Подобрався и сюды? Хоче в нас ляхив отняты? Биса визме, сын проклятый [52. Ч. 33, № 9. С. 41]. Характерный образец сплава данных мотивов (русский регионализм, исторические обиды, слава казаков, возмездие) предлагало неопубликованное стихотворение Н. И. Гнедича, отрывок из его задуманной комедии о запорожских казаках: Ой наши козаки рубили ляхив, От их запорозьких шаблей и спысив Носился над полем кровавый лишь пар! Кутузов козакив як птыц окрылыв И ими французив як громом губя, На вики прославыв и их и себя! На вик не погибне всеобщий сий глас: Кутузов Смоленскш отечество спас! (цит. по: [53. С. 234]). При столь мощном взлете развитие зеркально повторяющих друг друга польского / российского / украинского конфронтационных дискурсов в послевоенные годы оказалось не столь актуальным и, более того, идущим вразрез с имперской политикой, стремившейся восстановить спокойствие на западных окраинах, укрепить лояльность новых подданных и, по возможности, снять синдром насилия. Уже 12 декабря 1812 г. Александр I публично даровал прощение перебежчикам с Волыни и Подолья, высказав родственную заботу о заблудших соплеменниках: «Между тем надеемся, что наше чадолюбивое прощение приведет в чистосердечное раскаяние виновных, и всем вообще областей сих жителям докажем, что они яко народ издревле едино-язычный и единоплеменный с россиянами, нигде и никогда не могут быть толико щастливы и безопасны, как в совершенном во едино тело слиянии с могущественной и великодушной Россией (манифест «О прощении жителей от Польши присоединенных областей, участвовавших с французами в войне против России»)» [54. Т. 32. С. 482]. Ответом на политику примирения явилась и трансформация публичного дискурса, из которого устранялись мотивы взаимных обид и претензий, поглощаемых блеском имперской славы. Одним из ярких образцов подобной риторики остранения являются записки К.Н. Батюшкова, проведшего вторую половину 1815 г. в Каменец-Подольском в свите своего командира генерала А.Н. Бахметьева. Они последовательно отодвигают в далекое прошлое сюжеты исторических междуусобий, оставляя в настоящем воспоминания о милых друзьях, недавних победах русского оружия и впечатления о живописной украинской природе: «Здесь, в Каменце, я вижу развалины замка и укреплений турецких, польских и русских; прогуливаюсь по ветхим бастионам и замечаю их живописные стороны. Несколько раз стены сии переходили из рук в руки. Турки брали их у поляков, поляки у турок, и, наконец, русские отбили их у гордых республиканцев. Повсюду древние следы войны и времени. Укрепления сии часто были осаждаемы смелым и беспокойным Хмельницким, который, в смутные времена республики, внезапно являлся в Подолии, разорял цветущие села и плодоносные берега древнего Тираса, осаждал Каменец, грозил Варшаве и исчезал, как призрак. На дальних холмах, за рекою, стояло его войско, усиленное толпами татар. Сколько воспоминаний исторических!.. Правда! Но «мое воображение хозяин в доме», как говорит Монтань. Я забываю невольно и вождей польских, и гетмана, окруженного мурзами, и переношусь в Богемию, в Теплиц, к развалинам Берг-шлосса и Гайерсберга, около которых стоял наш лагерь после Кульмской победы» [55. С. 395-396]. Снятие идеологической конфронтации осложнилось, однако, планами правительства в Коронной Польше, вызвавшими, по мере их реализации, широкий общественный резонанс. Уже с января 1813 г., перехватив наполеоновскую инициативу, император, чьи войска оккупировали территорию бывшего Княжества Варшавского, начал подготовку к восстановлению польской автономии - под российским контролем. На Венском конгрессе 1814-1815 гг. этот проект реализовался в провозглашении нового унитарного государства -Царства Польского. 27 ноября 1815 г. была подписана его конституция, по которой российскому императору как польскому королю перешла в руки исполнительная власть, разделяемая с Сеймом, источником власти законодательной. Сам Александр I трактовал свои функции скорее как охранительно-координирующие, но особо подчеркивал неразрывную династическую связь Польши и России. В речи 15 (27) марта 1818 г., обращенной к вновь созванному польскому Сейму и опубликованной в том числе в «Украинском вестнике», император призывал принять эту связь как должную и необходимую: «Существование ваше неразрывно соединено с жребием России. К укреплению сего спасительного и покровительствующего вас союза должны стремиться все ваши усилия. Восстановление ваше определено торжественными договорами. Оно освящено законоположительною Хартиею. Ненарушимость сих внешних обязательств и сего коренного закона назначают отныне Польше достойное место между народами Европы» [56. Ч. 10, кн. 5. С. 174]. Но если статус Царства Польского и его модель взаимоотношений с Российской империей были определены, то вопрос относительно «кресов» Речи Посполитой, полученных в результате разделов, оставался открытым. Правобережная шляхта чаяла воссоединения с Царством Польским и вдохновлялась самим фактом существования автономного польского государства. Александр I в течение 1815-1819 гг. имел твердое намерение расширить его территорию путем присоединения «кресов». Эти планы вызвали бурную реакцию как консервативного, так и либерального лагеря имперской элиты37, став постоянным фоном образа Украины, причем не только Правобережной. Точку зрения консерваторов наиболее последовательно выразил Н.М. Карамзин, с которым император поделился своими «польскими» планами. Между ними 17 октября 1819 г. состоялся разговор, в ходе которого историограф, дабы отговорить императора от опрометчивого шага, огласил свою записку «Мнение русского гражданина», где выразился категорически против возвращения «кресов». Показательно, что из записки исчезли несколько элементов прежнего антипольского дискурса, в первую очередь мотив этноконфессионального родства присоединенных земель. Националистическая риторика, столь укрепившаяся в пред- и послевоенные годы, здесь совершенно отсутствовала: писатель оперировал аргументами государственной целесообразности и выражал мнение не столько «русского», сколько «гражданина», точнее подданного. С позиции имперской, домодерной, целостность страны выступала результатом прежних завоеваний («Мы взяли Польшу мечем: вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний» [5. С. 437]) и не требовала национальной интеграции. Н.М. Карамзин отчетливо противопоставил эту логику модерному принципу, из которого исходили польские патриоты и сочувствовавший им Александр I. С точки зрения историографа, национальная близость частей бывшей Речи Посполитой (точнее, элит этих регионов), уже вполне осознанная имперской публикой, не имела решающего значения перед лицом самодержавно-династического принципа: «Литва, Волыния желают Королевства Польского, но мы желаем единой империи Российской» [5. С. 438]. Редуцировался до одной фразы и контекст древнерусского единства («К тому же и по старым крепостям Белорусия, Волыния, Подолия, вместе с Га-лициею, были некогда коренным достоянием России» [5. С.437]), его место занял анализ современной политической ситуации. Более того, привлечение исторических свидетельств осознавалось как аргумент в пользу федерализма, как актуализация прежнего национального статуса земель: «Старых крепостей нет в политике: иначе мы долженствовали бы восстановить и Казанское, Астраханское Царство, Новогородскую Республику, Великое Княжество Рязанское, и так далее» [5. С. 437]. Ближайший же политический фон для историографа представляли эпоха Екатерины II и война 1812 г., продемонстрировавшие исконную враждебность Польши и России: «Скажут ли, что она (Екатерина II) беззаконно разделила Польшу? Но Вы поступили бы еще беззаконнее, если бы вздумали загладить ее несправедливость разделом самой России. Восстановление Польши будет падением России, или сыновья наши обагрят своею кровью землю польскую и снова возьмут штурмом Прагу! Нет, государь, никогда поляки не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками. Теперь они слабы и ничтожны: слабые не любят сильных, а сильные презирают слабых; когда же усилите их, то они захотят независимости, и первым опытом ее будет отступление от России» [5. С. 437-438]38. Последовательная имперская логика, игнорировавшая национальные аспекты и победившая в итоге в вопросе «кресов» (Александр под давлением общественного мнения вскоре отказался от своих планов), не могла тем не менее снять самой проблемы. Во второй половине 1810-х - 1820-е гг. образ Украины, как Правобережной, так и Левобережной, отчетливо этнизировал-ся, и национальное начало требовало определения своего места в культурном пространстве, в том числе политико-идеологическом. Попытки подобного осмысления, существенно трансформировавшие конфронтационный российско-польский дискурс, предлагали проекты декабристов. Они отразили влияние, с одной стороны, федералистских идей, а с другой - формирующегося панславизма. Так, уже в 1816 г. М.А. Дмитриев-Мамонов, создатель преддекабри-стского Ордена русских рыцарей, набросал «Краткий опыт», где предлагалось разделение России на территориальные образования, часть которых имела национальную окраску (Киевское, Казанское, Астраханское, Польское царства, Курляндия, Лифляндия, Финляндия, Грузия). Это не означало, однако, их автономии в составе нового государства, что в особенности касалось Польши. Одно из положений чуть более ранних «Пунктов преподаваемого во внутреннем Ордене учения» гласило: «Конечное и всегдашнее истребление имени Польша и Королевства Польского и обращение всей Польши, как Прусской, так и Австрийской, в губернии Российские» [60. С. 145]. Сохранение национального своеобразия, польского или украинского, мыслилось М.А. Дмитриевым-Мамоновым только в аспекте общерусского регионализма. Подобный территориальный подход еще более последовательно был воплощен в двух проектах конституции, предложенных Н.М. Муравьевым [61. С. 303-355, 356-366]. Наиболее распространенно о статусе Украины высказался глава Южного общества П.И. Пестель. В «Русской правде» он предлагал модель унитарного государства, учитывающего, однако, этнические реалии. Автор четко отделял, с данной точки зрения, народы, имеющие или имевшие в прошлом самостоятельную государственность, и народы малые, «не могущие по слабости своей пользоваться самостоятельною политическою независимостью и долженствующие следовательно непременно состоять под властью или покровительством которого-либо из больших соседственных государств» [62. Т. 7. С. 121]. Такие этносы должны подвергаться последовательной ассимиляции: « лучше и полезнее будет для них самих, когда они соединятся духом и обществом с большим государством и совершенно сольют свою народность с народностью господствующего народа, составляя с ним только один народ» [62. Т. 7. С. 122]. К числу «исторических» народов идеолог безусловно относил поляков, что и оправдывало активные контакты с ними в целях изменения общественного строя: «Что же до Польши касается, то пользовалась она в течение многих веков совершенною политическою независимостью и составляла большое самостоятельное государство. Она могла бы и ныне сильное получить существование, если бы соединила опять в общий государственный состав все свои части, разобранные могущественными соседами. Итак: по правилу народности должна Россия даровать Польше независимое существование » [62. Т. 7. С. 123]. Но украинцы для П.И. Пестеля не являлись самостоятельным политическим субъектом и, более того, не осмыслялись даже как отдельный народ, а только как местный вариант народа русского, что относилось в равной мере к Малороссии и Правобережной Украине: «Племя славянское, коренной народ русской составляющее, имеет пять оттенков: 1) Собственно так называемые россияне, населяющие губернии великоросские; 2) Малороссияне, населяющие Черниговскую и Полтавскую губернии; 3) Украинцы, населяющие Харьковскую и Курскую губер

Скачать электронную версию публикации