«But sometimes he opened his eyes …» February and October in EdwardBagritsky's poetry.pdf Февраль и октябрь, обозначенные в заголовке, указывают на хронологиюсобытий, но порядок их освоения Э. Багрицким прямо противоположен, сна-чала «Октябрь», а потом - «Февраль».Причиной тому могло быть провинциальное положение Одессы, до кото-рой революционная волна докатывалась, порядком ослабевая. Грандиозностьпроизошедшего стала ощутимой лишь после окончательного утвержденияновой власти. Свидетельством тому воспоминания соратников Э. Багрицкого.Так, З. Шишова пишет о Февральской революции: «Сказать по правде, я ее незаметила. Для меня ничего не изменилось. Все так же жизнью города заправ-ляли врачи и адвокаты. Первые большевики прошумели над Одессой весен-ним дождем… Для меня революция по-настоящему началась только в1919 году. Наступала Директория. Несколько генералов зараз примеряли тре-уголку Бонапарта» [1. С. 202].В этом высказывании сконцентрированы все особенности восприятия ре-волюции, находящие отклик в стихах Багрицкого: противопоставление ро-мантического бунта всему затхлому и обывательскому («врачи и адвокаты»выступают здесь как аналог «фармацевтов» футуристов); пристрастие к бес-конечным историческим проекциям, сравнение революции с дождем, грозой(«раскаты Октября»), потоком1. В Одессе революция - не единовременныйакт, не десять петроградских «дней, которые потрясли мир» и не три дня вМоскве, о которых писал Д. Бурлюк («Три дня, три дня Без перерыва | Тре-щал морозно пулемет…| Сопротивленья сломлен стержень. | Вся власть Со-ветам!..») [3. С. 11], но растянутый во времени процесс смены властей.Революция стекала с севера на юг, причем первыми в Одессе появлялисьте, кто бежал от революции. Книжное мировосприятие поэтов провинциаль-ного города, пребывавшего «в горячем перегаре», напитывалось новой по-этической «революционностью». Потом им, втянутым в гражданское проти-воборство, оказалось просто не до стихов, если не считать листовок и стихо-1 «Потоки Октября» - название литературного кружка, существовавшего при Одесских железно-дорожных мастерских в первой половине 1920-х гг. Багрицкий называл его «Потоки патоки и пота»[2. С. 79].Февраль и октябрь в поэзии Эдуарда Багрицкого87творных воззваний. Память о «Феврале» у Багрицкого (два стихотворения стаким названием, написанные в 1923 и 1926 гг.) связана с опытом Первоймировой войны; тема «народного пламени» в неведомом еще автору Петер-бурге возникает в них ретроспективно, с учетом последующих событий.Творческий путь Э. Багрицкого отражает все особенности поэтическойситуации в Одессе, а позже в стране; его описание - всю специфику совет-ского литературоведения, которое упорно акцентировало ту «огромную роль,какую в «личной и общественной жизни» Багрицкого «сыграла Великая про-летарская революция» [4. С. 6], и, мало того, гарантировало место в совет-ской поэзии его ранним произведениям лишь «в той мере, в какой его твор-чество отразило (прямо или косвенно) героическую действительность вели-кой революционной эпохи и лучшие качества людей, двигающих вперед че-ловеческую историю» [5. С. 24].В посмертном двухтомнике произведений Багрицкого (второй том так ине вышел, хотя отсылки к нему присутствуют в комментариях к первому) заранними стихами следует обширный раздел «Октябрь», отсутствовавший вположенном в основу издания однотомнике, который составлял сам Багриц-кий. Этот раздел содержит газетные и журнальные публикации 1920-1926 гг.,не включенные автором в трилогию «Юго-Запад», «Победители», «Послед-няя ночь».Основные темы и интенции творчества Багрицкого были намечены ещекритикой 1930-х гг. Это уже упомянутое восприятие Октября через истори-ческие аналогии, выходящие как за российские пределы, так и за временныерамки новейшей истории. Ближайшей предшественницей оказывается, ко-нечно, французская Коммуна («1871», «Коммунары», «Бастилия»)1. Именноее лексика («О, барабанщики предместий», «когда ж опять предместье вста-нет…», «К тебе предместий тянется рука!») откликается AўpшЕ в описаниях Одессы(«настороженные предместья», «Предместья ожидали…», «В предместьяхгорланили утром гудки…», «Мы в эти дни в предместьях собирали / Оружие,листовки и бойцов»)2. Мировая («Знаки») и российская («Чертовы куклы»)история выстраивается как цепь перманентных революционных битв.Второй, и гораздо более интересный момент, - это указание на компенса-торную функцию литературной деятельности: «…акмеистическая проповедьсилы и красочности импонировала ему, как прямая антитеза слабости и бес-цветности его собственного бытия, и только» [8. С. 14]. Оставим в сторонеупоминание акмеизма с отсылкой к Н. Гумилеву3, но очевидно, что романти-чески окрашенная революционная деятельность у Багрицкого предстает теат-ральным действом («Пора | Игру окончить!; «И вот театр небывалый глазамоткрылся… | Никогда | В стране убогого труда | Такого действа не видали»), в1 Ср. «Семнадцатый» В. Нарбута: «…Октябрь. | И все: солдаты, швейки, металлисты - | О, про-летарий! - Робеспьер, Марат. | Багрянороднейший! Пунцоволистый! [6. С. 206].2 Ср.: В. Инбер: «И тот же город, на том же месте, | По-новому сотворен, | Когда улиц сто илидвести | Зальет черная лава предместий | С трещинами знамен» [7. С. 25].3 Раннего Багрицкого критики обвиняли в «гумилятине». По словам С. Липкина, Багрицкий го-ворил ему в 1920 г.: «Я его любил, но теперь с ним прощаюсь, другая жизнь у нас, хочу ею дышать»[9. С. 7]. См. в 1925 г. в «Стихах о поэте и романтике»: «Депеша из Питера: страшная весть | О черномпредательстве Гумилева».Н.А. Петрова88котором прослеживается отчетливое разделение актера и исполняемой имроли1.Двойственность бытового поведения Багрицкого отмечают все его знав-шие. «Этот фламандец пышно, как никто воспевающий всевозможнуюснедь, не мог видеть большого количества еды. Вид людей, поглощающихпищу, был ему тягостен», - вспоминала В. Инбер [8. С. 353]. Певец контра-бандистов и рыбаков, если верить В. Катаеву, «ужасно боялся моря и старал-ся не подходить к нему ближе, чем на двадцать метров»2. «Кровожадный», послову нынешних критиков, упивающийся жестокостью неустанный борец сдетства страдал астмой, не способствующей физическому участию в сра-жениях.В бытовой игре проступало пристрастие к откровенному актерству. Ему«всегда хотелось выглядеть бравым героем, этаким партизанским команди-ром, несколько картинным и даже лубочным» [13. С. 241]. Возможности бы-ли ограничены бедностью3, но стиль одежды всегда оставался эпатажно во-инственным: то «шинель старого покроя с двумя рядами диковинных пуго-виц» [15. С. 267], то бурка и огромная папаха [16. С. 257], то «брюки-галифе,френчеподобная куртка и краги» [17. С. 308]. «Неизменно романтическийвоенный облик» был призван «создать легенду» (С. Бондарин), которая реа-лизовалась в «литературной маске».Игровая природа собственного творчества, проявившаяся в выборе псев-донима, в склонности к стилизациям и подставным рассказчикам («ПесняСевы», «Что думает лайка», «Что думает Сева»), осознавалась, а зачастуюдекларировалась им самим («Я сегодня | Не поэт Багрицкий, | Я - матрос нагреческом дубке»). Газетные публикации начала 1920-х гг. Багрицкий подпи-сывал именем И. Горцев. «Игорцев, - удивляется И. Фаликов своему откры-тию, - «то есть он играл во все это - в революцию, в частности…» [18].Очевидно, дело обстояло сложнее, но ему, как всякому романтику, случалосьи заигрываться4.«Актером» назвал своего «наставника в ремесле» С. Липкин [20]. Как по-ложено романтическому поэту, он стихами строил себе биографию и делалэто целенаправленно, о чем свидетельствует его разговор с Иваном Катае-вым: «…если грянет новая война и мы опять окажемся под ударом, надо бу-1 Присущую Багрицкому театральность, отмечает А. Синявский в его графике: «Через рисункимы как бы заглядываем в костюмерную Багрицкого и видим в беспорядке разбросанные одеяния ипарики, пеструю театральную бутафорию, перемешанную с нарядами и приметами современнойэпохи: плащи, папахи, ружья, ботфорты, гайдамацкие усы, пистолеты, лихо торчащие за поясом,каски, широкополые шляпы и остроконечные красноармейские шлемы, напоминающие убранстводревних витязей (эта форма не раз воспроизводилась Багрицким и, видимо, - с наслаждением, совкусом, как и оружие, которое он любил, можно сказать, эстетически) [10].2 Этому утверждению противоречит воспоминание С. Бондарина: «Он только пришел с Ланже-рона, где целый день провел на шаланде в море» [11. С. 230]. Ср. также противоречивые свидетельст-ва, приведенные в [12. С. 119, 136].3 Историю покупки бекеши перед отъездом в Москву описывает С. Бондарин [14. С. 361].4 М. Колосов сообщает, что Багрицкий как-то сказал ему на улице: «Видишь в телефонной будкечеловека в очках? Это провокатор! Выдавал деникинцам одесских большевиков! Сейчас я позвоню,чтобы его задержали. И действительно пошел звонить». Неизвестно, насколько можно доверять этимвоспоминаниям (Колосов тут же сообщает, что Горький «решительно порвал … всякие связи с Хода-севичем, ставшим эмигрантом»), но факт вживания в роль показателен [19. С. 271, 273].Февраль и октябрь в поэзии Эдуарда Багрицкого89дет направить прямее линию своей жизни. Мы будем с вами комбатами иликомбригами!..» [6. С. 241]. Когда нет войны, поэзия как замена и компенса-ция жизненного акта - характерное поведение романтического поэта (извест-ны слова Байрона о том, что он не писал бы стихов, если бы мог реализовать-ся в общественной деятельности).С этой точки зрения «октябрьские» стихи Багрицкого, не включенные имв сборники, производят странное впечатление. Кажется, что его повествова-тель, знакомый по хрестоматийным произведениям, склонный к ролевой игреи скрывающийся за разными «масками», «гений освоения», как назвал егоК. Зелинский, никак не может войти в роль или не находит подходящей длясебя роли. Субъект этих стихотворений, обозначенный как «мы» или «вы»,даже включаясь в коллектив, сохраняет позицию наблюдателя («вижу я»), и втворческом качестве ему противопоставлен («А мы, поэты, что во время боя |Стояли молча, мы сбежимся дружно. | И над огромным и косматым трупом |Мы славу победителю споем» - «Рассыпанной цепью»). Эти стихи на ред-кость однотипны, как будто автор ищет подходы к теме, пытается освоить ее,варьируя и повторяя ситуации и лексические формулы. Такими же деклара-тивными будут попытки воспеть романтику созидания («Прекрасны годыбуйств и мятежа… | Но нам прекрасней кажется стократ | Упорный год стре-мительной работы»).Своя проблематика обретается в тщательно выстроенных и поздно издан-ных сборниках, где открывается галерея образов, описываемых в третьем ли-це, но вполне пригодных для самопроекций: Птицелов, Тиль Уленшпигель,контрабандист. Сам повествующий субъект позиционируется как певец ибродяга, сопоставимый или стремящийся соответствовать своим героям. Ноочень рано в поэзии Багрицкого проступает тема уходящего времени, поезда,который теперь проносится «мимо», опоздания, стремления вернуться встрой. Тогда и появляется оглядка на прошлое, образ «двух путей», возвра-щение к развилке истории, мотивировка выбора («За кем ты пойдешь? Я по-шел за вторым - | Романтика ближе к боям и походам…»).Впервые эта развилка фиксируется в незаконченной поэме «Освобожде-ние» (1921-1923), где Февраль и Октябрь обозначаются мелодраматическимпротивостоянием лидеров двух революций: «А там, под Гатчиной осенней, |Худой и бритый человек»; а к Смольному «Спеша, идет высоколобый | Ши-рокоплечий человек». Первый - «струсил», второй - назвал себя «новым во-ждем». В «Стихах о поэте и романтике» (1925-1929) «подземный семнадца-тый год», по сути, уравнивает и двух вождей, и два возможных пути развитияистории: «И два человека над временем стали… | И первый, храня опереточ-ный пыл, | Вопил и мотал головою ежастой; | Другой, будто глыба, над векомзастыл, | Зырянин лицом и с глазами фантаста…»1.Парность вождей реализуется в давно отмеченной парности персонажей:«На дороге нынче двое - Опанас и Коган». В «Думе про Опанаса» сюжет раз-вивается в перегруппировке пар: Опанас - Махно, Коган - Махно, Коган -1 В. Шубинский считает, что «в первой редакции вместо характеристики Ленина ("Зырянин ли-цом и с глазами фантаста") стояло узнаваемое описание Троцкого ("…Аптекарь иль черт, широкий вплечах и с лицом иудея")» [21].Н.А. Петрова90Опанас, Махно - Котовский, Котовский - Опанас. Оппозиции оказываютсяамбивалентными: опанасов «френч английского покроя» сближает его с«опереточным» Керенским, а его «скакун», который «ходит гоголем по по-лю» - с «рафинадным» конем Котовского. С «ежастым» Керенским ассоции-руется «волосня густая» Махно, с бритым Котовским - голая «глыбастость»Ленина («лысый» и «широколобый» у Багрицкого положительные характе-ристики). Вместе с тем за Махно - романтическая вольница «Гуляй-Поля», аза Котовским - новый-старый порядок: «От приварка рожи гладки, | Поступьудалая, Амуниция в порядке, | Как при Николае».И Махно, и Коган, и Котовский легки на расправу («Пулей рот закрою!;«Расстрелять - и крышка!»; «У комбрига мах ядреный…»). Опанас - единст-венный «человече», которому кровь - «обуза», кого совесть мучает («Катюга!Катюга!»), кто хочет не воевать, а работать. И в заголовок поэмы вынесеноимя того, «который не убивал, которым убивали» [22. С. 297], имя «несчаст-ного украинца-хлебороба», который «метался меж Махно и продотрядом»[20. С. 319]1. А в заключительной «посылке» повествователь в своей готовно-сти к театрально-героической кончине солидаризируется с Коганом, своегорода бабелевским «сверхчеловеком», «воюющим евреем» (Н. Мандельштам).Амбивалентность проявляется во всех произведениях Багрицкого на раз-ных уровнях. На фонетическом - в не оставшемся незамеченным пристра-стии Багрицкого к аллитерации на «рж» [24. С. 17], в повторяющихся «ры-жих», «ржавых», «ражих», «рже», «ржи», «ржанье». «Рыжими» могут бытьстога, колосья, волосы, сын, литвины, дезертиры и приват-доценты. «Ржавы-ми» - груши, трава, солома, нивы, листья, мхи, дубы, люди, цепи, кровь.«Ржа» может означать распад, старость, ненужность («Падет с театра ржа…»,«Лошади ржут, из ткани полезла ржа», «Чьи ноги по ржавчине нашей прой-дут?»), но соотнесенные с растительной метафорикой образы распада вклю-чаются в цикл смертей и рождений.На лексическом уровне - в излюбленных «знаках» Багрицкого «кровь» и«кровавый»: «кровавый час», «войны кровавые забавы», «кровавый бред»,«кровавый пот», «кровавые следы», «штык кровавый» и т.п. Именно кровьсоединяет собой «ржавое» и «красное». В описании главного, по Багрицкому,«знака» революционного хода истории определение «красный» часто заме-щается на «кровавый»: «флаг кровавый», «знамя, пылающее, как кровь».Кровь у Багрицкого - это кровь смерти («Кровь - постылая обуза | Мужиц-кому сыну») и кровь возрождения, кровь, которая «поет, играя», кровь Лени-на, который «всегда с нами».В «Думе про Опанаса» все оппозиции снимает, всех уравнивает смерть, ана костях тут же, гарантируя бессмертие, взрастает «жито молодое» (ср. в«Смерти пионерки»: «Чтобы юность новая | Из костей взошла»). Идея бес-смертия распространяется не только на отдельного человека или поколение,но на сам ход истории. Так, об СССР говорится: «Средь ржавых нив… ржа-ною кровью набухает | Огромная и ясная страна». Если Н. Асеев в «Лириче-ском отступлении» противопоставил цвета, придав им отчетливый идеологи-ческий характер («Как я стану твоим поэтом, | коммунизма племя, | Если1 Е. Любарева сопоставляет Опанаса с Григорием Мелиховым [23. С. 142-143].Февраль и октябрь в поэзии Эдуарда Багрицкого91крашено рыжим цветом, а не красным время?»), то Багрицкий воспевает одинцвет, «рыжий, как кумач».Литературная биография Багрицкого обычно выстраивается достаточнотрадиционно, с одной стороны, по аналогии с «революцией мобилизованными призванным» В. Маяковским, романтиком, ополчившимся после револю-ции против засилья быта, с другой, учитывая еврейский аспект, - с И. Бабе-лем. При определенных схождениях поэзии Багрицкого присущи свои осо-бенности, обусловленные атмосферой его одесского круга и жизненнымиобстоятельствами.Багрицкий, по его словам, «не видел нэпа» [25. С. 287], по вечной бедно-сти, отдаленности жилья и болезни, но и он после революции находит себеврага в работящем обывателе1 - «человеке предместья», когда-то бывшемзачинателем бунта, а теперь строящем свой «дрожжевой, густой мир». В этойборьбе с властью быта Багрицкий следует за Маяковским, хотя недотягиваетдо его масштаба: вместо «Повелителя всего» - «хозяин еды». Конфликт -поэта и филистера - сохраняет романтический характер, а фигура филистера,побывавшего бунтовщиком, становится обратимой.Сомнение в верности когда-то сделанного выбора («Пустынная нас окру-жает пора, | Знамена в чехлах и заржавели трубы…») приводит к внутреннейдвойственности, к утрате целостного самоощущения: «Я - не тот». Двойникявляется, как «человек из-за семи лет» у Маяковского, но, как у Бабеля, раз-двоенность ассоциируется с принадлежностью к двум культурам.Тема еврейства возникает у Багрицкого в воспоминаниях детства, в сти-хотворном разговоре с сыном, в «Последней ночи», в незаконченной поэме«Февраль». Критика обычно акцентирует открывающее сборник «Победите-ли» стихотворение «Происхождение» (1930), где, не без влияния Рембо, соз-дается образ «отверженного» поэта, мучительно расстающегося со старым -«ржавым» - еврейским миром и бытом. Виной родителей, как писал Багриц-кий в «Автобиографической заметке», была мечта сделать из него если неинженера, то «доктора или юриста» [27. С. 229] (то есть воплощение тогосамого филистера), их нежелание отдать его в художественное училище, гдебы «сын приказчика учился вместе с детьми ремесленников» [28. С. 230].Юношескому бунту против всего, что привязывает к традиции и лишает сво-боды, придана национальная окраска. Но натуралистическому безобразиюописанного в этом стихотворении еврейского мира противостоит «Детство»(1924), которое «прокатилось… звонким обручем по мостовой», в «прекрас-ной» Бугаевке, с заботливой «матушкой» и стаей гоняемых голубей. В поэме«Февраль» «еврейский чад» характеризуется как «пресловутый», ставшийнеприемлемым штампом. В 1925 г. чувство отверженности уже от новогомира с его «крестами и звездами», «церквами и флагами» («Куда нам пойти?Наша участь горька!») тянет за собой идею ветхозаветного суда: «Ты выслу-шан, | Взвешен, | Расценен в рублях». В «Разговоре с сыном» (1931) одним изоправданий революции служит разрешение еврейского вопроса.1 Багрицкий говорил, что кунцевский хозяин его - «крепкий мужик», работающий на железнойдороге, и добавлял: «Обожди, я напишу про них» [26. С. 313].Н.А. Петрова92Поэма «Февраль» (заголовок, отсутствующий в черновике, очевидно,спровоцирован упоминанием «февральской ночи») рассказывает, как извест-но, о несостоявшейся любви, финал которой обычно интерпретируется алле-горически: то как покушение «иудейско-мессианского семени» на мать Рос-сию (Ст. Куняев), то как «роман провинциального еврея-стихотворца с "си-не-зеленоглазой" русской литературой», то как реминисценция библейскогопророчества о возрождении из пустыни земли обетованной (см. [29]). Но этоне аллегория, а исповедь, сопоставимая с «Последней ночью», исповедь, по-вествующая о том, как менялся «облик мира», о том, как «юность кончилась»и как «начинается зрелость».Поэма состоит из четырех частей, отделенных друг от друга временнымипромежутками (отточия). Действие первых двух частей происходит до и вовремя войны; третьей - в феврале, а четвертой - после Октября, скорее всегов январе 1918 г., когда Одесса стала на время большевистской.Поэма выстроена композиционной воронкой: сначала - история юноше-ской влюбленности, на пути которой, как символ старого мира, стоит городо-вой; потом - расправа с городовыми и месть возлюбленной за невоплощен-ную мечту. Если аллегория здесь присутствует, то именно в фигурах, обра-зующих романтическую оппозицию любви и власти. Предмет юношескойстрасти не имеет лица («Таинственно, не по-человечьи | Отражалось лицо ееводяное»), представлен метонимически, и постоянной деталью, замещающейего, является «платье» («Шло гимназическое платье»), воплощающее все, очем «бедный, голодный, полуодетый» «маленький иудейский мальчик» «чи-тал ночами». Гиперболический городовой представляет собой «царство», во-круг которого «кружат в сияньи, | Желтом и нестерпимом до пытки, | Голубииз святого писания» - единство власти государственной и православной. Вдвух последних частях оба образа снижены: «похрапывающие» городовые и«ночная рубашка» вместо «платья».Стремления героя этой поэмы сопряжены с идеями Французской револю-ции: свобода («Захочу - сижу. Захочу - гуляю»), равенство («Я теперь срединих, как равный»), братство («Голосом и свободным жестом открывает объя-тья…»), причем тоска по равенству является превалирующей.Революция же оборачивается сменой социальных ролей, карнавальнымперевертышем верха и низа. Герой, становясь «вездесущим» «помощникомкомиссара», «ангелом смерти», занимает место «херувимов, одетых в шаро-вары» - городовых или «подобного ангелу» - пристава. Причем и в новомкачестве он подчинен некой внешней необходимости: «Что же! Надо идти!Не горюй, приятель!». Он по-прежнему испытывает страх и усталость. А по-пытки «найти в этом мире угол, | Где на гвоздике чистое полотенце | Пахнетматерью» безнадежны, так как «родительский дом», который «светился«язычками свечей и библейской кухни», «разворован»; «чай победителей, чайсвободы» выпит из «арестантского чайника». Мир «ржавых цепей и пудовыхкрючьев» свергнут, мир поруганной любви взят. Но не для того, чтобы, а «зато, что»: «за то, что робок», «за позор… бездомных предков». Революцион-ный пафос оказался тем «пафосом плебейства», о котором говорил в связи сэтой поэмой Д. Мирский [30. С. 19], дополненным «иудейской гордостью»«маленького иудейского мальчика, ставшего башнеподобным «детиной» иФевраль и октябрь в поэзии Эдуарда Багрицкого93получившего такой социальный статус, который позволяет рассчитаться завсе многовековые унижения своего народа. Причем само мщение «кинемато-графично», как и одесские «громилы», словно пришедшие из «Одесских рас-сказов» И. Бабеля, в реальной жизни не было ни бандитов, ни насилия1.Ретроспективная точка зрения постоянно раздваивает образ героя: «вояка,герой Стохода, | Богатырь Мазурских болот, понуро ковыляющий в сапогахкорявых…»; «ротный ловчило» и «еврейский мальчик»; «рожденный от иу-дея» и «птицелов». Все время не равный, а «как равный… (если нет вблизиофицера)». Двойственность находит выражение и в описании действий: ро-мантическому «вылетал на моторной гичке» противостоят «тащиться»,«шляться», «толочься», «вламываться», «вваливаться». Повторение глаголовс семантикой полета сопровождается упоминанием птиц и сравнением пред-мета «соловьиной страсти» с «чудесной птицей»: «глаз соловья на лице де-вичьем». В первой части перечисляются «попугай в серебряной клетке», лас-точка, овсянка, красноголовая птичка «Воловий глаз», соловей. Во второй,время которой - осень («Улетали птицы… | Высыхала трава… | Погибализвезды…»): иволга, синица, голуби, соловей. В третьей только воронье, «не-вероятные» попугаи, вышитые на ковре в полицейском участке, и «необы-чайный | Заклинательный крик петуха» в тот момент, когда «привратник»открывает «какую-то щель» и, впустив тройку, пришедшую «брать участок»,тотчас же закрывает выход. Новая жизнь ассоциируется с адом; в заключи-тельной части «соловьиный взгляд и полет», «случайной птицы щебетанье»уже отодвинуты в прошлое, утрата которого тоже требует мести. Остаетсялишь утопическая надежда на «Лебедей влюбленное ячанье».«Он был умный человек, соединивший в себе комсомольца с Бен-Акибой, -сказал о Багрицком Бабель. - Ему ничего не пришлось ломать в себе, чтобыстать поэтом чекистов, рыбоводов, комсомольцев» [34. С. 400]. Очевидно, при-шлось, когда стало ясно, что «к былому нет возврата ныне», не к дореволюцион-ному незавидному быту, но к той недолгой молодости поэта и мира. Приходи-лось и ломать, и приспосабливаться, о чем с редкой исповедальностью говоритсяв неоконченном «Феврале». Как сказал о Багрицком его ученик С. Липкин:«…как шаман камлал он исступленно, | Завороженно славил гегемона… | И бун-та дикого девятый вал, | Но иногда глаза он раскрывал…» [20. С. 319].

Скачать электронную версию публикации