Novels of the end of 1990s-2000s on changing inter-generation relations and experience transfer.pdf В контексте апокалиптических настроений рубежа веков и тысячелетий,грандиозных социокультурных изменений в России 1990-2000-х гг. возникласитуация, «которая резко отличается от предшествующего и последующегоисторического процесса. Смысл этой ситуации состоит в беспрецедентномразрыве, в исключительном нарушении преемственности» [1. C. 19]. Сюжет-ные коллизии постсоветской цивилизации связаны в большей степени с об-нажением «противостояния частного и коллективного, человеческого Я имассы, между которыми нет спасительной прослойки рода» [2. C. 189]. Вконце XX в. разрыв связей между доперестроечными и постперестроечнымипоколениями прошел по всем сферам жизни вплоть до языка, так как эти по-коления усвоили разный цивилизационный опыт.Традиционно «опыт - совокупность знаний и практически усвоенных на-выков, умений» [3], поколенческая преемственность - «нисходящий, по вре-мени, порядок последования людей одного за другим» [4. C. 1021]. В рамкахданной статьи мы воспользуемся уточняющим эти определения наблюдениемК. Мангейма: «Единство эпохи состоит прежде всего в общности средств,которыми пользуется каждое поколение для выполнения тех или иных исто-рических задач своего периода» [5. С. 13]. Общность средств, длительноформирующих поколенческий опыт, обусловливала традиционное функцио-нирование, преемственность и сменяемость поколений. Однако «когда-тонасчитывалось по три поколения на век», а «теперь регистрируют новое по-коление чуть не каждый день, акцент новизны переместился на микрособы-тия технических инноваций» [6. С. 56], «скорость отправки в традицию всёновых и новых форм жизни такова, что для их характеристики не хватаетязыка» [7. С. 180].В результате нарушаются традиционные схемы преемственности. Поко-ленческие коммуникации, сшибка стереотипов и ценностей поколений - веч-ный (архетипический) процесс - слишком часты в эпоху техноса, активизи-руют открытия современным человеком неконтролируемой и неописуемойактуальной реальности. Литература 1990-2000-х гг. зафиксировала, что«смысловые скрепы между эпохами из очевидности превратились в тайну, именно понимание требует наибольших усилий» [2.C. 189-190]. Поэтому в переходную эпоху в новейшей русской литературеосмысляется не только нарушение преемственности, но и адаптация постпе-рестроечных поколений к ситуации «между», а также вопрошание молодых осмысле истории, которое всегда в культуре является вопрошанием о непре-рывности (включая проблему преемственности, проблему передачи опыта).Объясняя то, как новейшая литература пытается изобразить передачу по-коленческого опыта в условиях полного разрыва опыта цивилизационного,следует искать литературоведческие подходы, адекватные современным со-циологическим и культурологическим концепциям. Так, по словам социоло-гов, интерпретация не связей, а сбоев поколенческой коммуникации даетвозможность исследователю уловить ускользающую картину настоящего,ведь «реальное» настоящее проявляется в момент сбоя уже усвоенных (от«старших») жизненных программ: «О поколении как реальности мы можемговорить лишь в том случае, если представители определенного поколениясвязаны друг с другом тем, что все они испытали на себе воздействие соци-альных и интеллектуальных симптомов процесса динамической дестабилиза-ции» [5. С. 28]. Кроме того, нужно учитывать, что изображенные в новейшейрусской литературе ситуации хранения и передачи опыта (как и многие про-чие) «генерируют пограничные социокультурные явления», так как «культу-ра перестала быть стабильной и неизменной сущностью, а общество рассмат-ривается не как коллективный и единый концепт, а как динамическое образо-вание, в котором постоянно происходят процессы закрепления коллективныхи личных идентичностей в зависимости от контекста, ситуации и исходныхусловий» [8. C. 26].Представление о неоднородности, динамичности культуры принципиаль-но меняет идею о последовательности и продуктивностиИ. Калинин ссылается на Ю. Тынянова, который объяснял недостаточ-ность традиционного толкования преемственности так: «Когда говорят о…преемственности, обычно представляют некоторую прямую линию, соеди-няющую младшего представителя известной литературной ветви со старшим.Между тем дело много сложнее. Нет продолжения прямой линии, есть ско-рее… борьба. А по отношению к представителям другой ветви такой борьбынет: их просто обходят, отрицая или преклоняясь, с ними борются однимфактом существования» [11. C. 198]. В. Шкловский тоже делал акцент наэволюционных эффектх, возникающих благодаря генеалогическим контактаммежду различными литературными традициями - перспективным кажетсяего наблюдение: «…наследование при смене литературных школ идет не ототца к сыну, а от дяди к племяннику» [12. C. 120].Литература 1990-2000-х гг. показывает, что это наблюдение можно пере-нести и на передачу традиций в частном бытовом круге, т.е. союзником вборьбе младших со старшими оказываются «забытые и прежде не актуализи-рованные "побочные линии", существующие на периферии по отношению кдоминирующей "отцовской линии", но исторически зачастую представляю-щие по отношению к ней еще более ранние традиции» [11. C. 79]. Актуализа-ция этого потенциала переживается внезапно объявившимся наследником нев терминах борьбы и «отцеубийства», а в терминах «возвращения» или «вос-крешения мертвых» (Х. Блум).Не стоит забывать и то, что в 1990-е гг. возвращение литературы к «чело-векоцентризму» и к поиску механизмов преемственности/самоиден-тификации было реакцией на постмодернизм и вышло из недр этой, в то вре-мя уже «саморазрушающейся системы» [13. C. 25]. Описывая общекультур-ный фон постмодерна, различные авторы не раз обращались к понятию се-миотического кода как формы передачи информации (например, в интерпре-тации К. Леви-Стросса система кровного родства является всего лишь язы-ком социального кода, обеспечивающего биологическое здоровье рода путемзапрещения кровосмешения [14. С. 59]). Семиотический код (совокупностьожиданий, тождественная идеологии) «доносится до получателя не информа-тивностью, но избыточностью сообщения» [15. С. 52]. Избыточность - это то,что неоднородно, нелинейно, способно порождать многоуровневые ассоциа-тивные ряды, т.е. семиотический код - «аналог ризоморфной среды» [15.C. 53]. По мнению психологов, избыточные по отношению к практическимцелям и задачам образы, смыслы, ассоциации (которые М. Мамардашвилиназвал «третьи вещи») «преобразуются в новые, сверхопытные … диссипа-тивные структуры… и выступают в качестве одного из гарантов способностик принятию нестандартных решений» [15. C. 53]. Эти новейшие акценты со-относимы с открытиями формалистов и позволяют по-новому взглянуть наизображение моделей преемственности в известных литературных произве-дениях 1990-2000-х гг.В русской литературе 1990-х, в прозе, еще остается историческая рефлек-сия, заложенная в жанровую программу семейной саги: «Московская сага»В. Аксенова (1992), «Приложение к фотоальбому» В. Отрошенко (1994),«Медея и ее дети» Л. Улицкой (1996), «Крепость» Вл. Кантора (1996) и др.Однако XX в. научил человека жить в повседневности разлома: ощущение«распалась связь времен» из потрясения стало нормой, а потрясенное созна-ние - сознанием обыденным. Поэтому одновременно с редкими вариантамисемейной саги 1990-е гг. дали литературе молодого героя, «освоившего опытчуждости, открывшего для себя возможность быть кем угодно, трактующегонормы и ценности общественной (и семейно-родовой. - Т.Р.) жизни как воз-можные, но никогда как обязательные или абсолютные» [16. C. 279]: «Чапаеви Пустота» В. Пелевина (1996), «Хоровод» (1996) и «Самоучки» (1998)А. Уткина, «Свидетель» Вл. Березина (1996), «Дар слова, или Сказки по те-лефону» Э. Гера (1999), «Свобода» М. Бутова (1999), «Укус ангела» П. Кру-санова (1999) и др. В прозе названных авторов развернутого образа «отцов» икоммуникации с «отцами» уже нет, но появляется «воспоминание (молодогогероя. - Т.Р.) о… точке, в которой начался резкий отказ от опыта «отцов»,либо о точке, когда началось отрицание… уже собственного негативизма»[16. C. 281-282].Однако в ряде известных романов конца 1990-х - начала 2000-х гг. («Хоро-вод» А. Уткина (1996), «Чапаев и Пустота» В. Пелевина (1996), «Медея и еедети» Л. Улицкой (1996), «Андеграунд, или Герой нашего времени» В. Мака-нина (1998), «Кысь» Т. Толстой (1986-2000), «Бессмертный» О. Славникова(2001) и др.) есть интерпретация не только исторического перелома рубежа1980-1990-х гг., но и проблемы передачи опыта поколений. Таких произведе-ний немного (сказывается ощущение «разрыва», всеобъемлющее для 1990-хгг.), однако интересно, что в этих романах акцентирована «непрямая» (в кров-но-родственном смысле) ситуация поколенческой связи: дядя (тетя) / племян-ник - у Уткина и Улицкой, учитель / ученик - у Пелевина и Толстой, соседи вобщаге - у Маканина, отчим / падчерица - у Славниковой).Думается, что это типичный для 1990-х гг. подход, обусловленный либоостротой критики «советских» ценностей (направленной прежде всего против«отцов»), либо осознанием потери «отцов» в исторических катаклизмах. Та-кой подход дает неожиданные трансформации сюжета наследования поко-ленческого ( опытадяди), его друга Неврева (ранняя смерть отца-военного изменила его дворян-ское будущее), двоюродного брата героя Александра де Вельде (до 12 летвидел своего отца один раз в год), а также в судьбе кавказского князька Сал-ма-Хана (его отец погиб в междоусобицах). Поэтому весь роман Уткина - осамостоятельном поиске новым русским поколением механизмов пережива-ния себя в катастрофической исторической реальности.У молодых, как показывает Уткин, формируется облегченное восприятиечастной жизни, потому что при отсутствии межпоколенческой близости ис-торическое существование усваивается ими как система «готовых» знаков. Визображении Уткина источники информации, на которые обращает вниманиемолодой герой, различны и множественны, но несостоятельны для его само-определения в реальности. Тексты культуры не столько фиксируют многооб-разный опыт прошлых поколений, сколько предвосхищают будущую реаль-ность жизни молодых героев: «Итальянку в Алжире» герой посмотрел до то-го, как сам попал на Восток (Кавказ), «Антона Райзера» прочитал до того, какоказался в Западной Европе, с событиями на Кавказе познакомился в 15 летпо книге Марлинского. Реальность культуры в сознании молодых героев во-обще вытесняет бытовую и социальную, потому что живая действительностьполна исторических драм и чужих страстей, не объясненных живыми «стар-шими»: «дядина библиотека сделалась для Неврева настоящим прибежищемот мира снаружи, к которому не было у него ключа» [18. C. 37].Упомянутые в «Хороводе» частные письма старших тоже не становятсяоснованием для объяснения молодыми героями настоящей реальности (всеписьма введены в роман - осознаны героями - намного позже событий; на-пример, письмо польки Радовской герой находит в библиотеке дяди, в «Брю-совом календаре», когда обоих уже нет в живых). Вещи, оставшиеся от «от-цов», принимаются в их утилитарном назначении и оказываются пустымикак информант: «текст» вещей старшего поколения молодой геройших». Уткин на материале «исторического» сюжета демонстрирует новейшуюинтерпретацию - преемственность возможна только в синхронии, в рамкаходного поколения, изживающего свой опыт изнутри себя, хоть и в разрыведруг с другом (молодой герой женился на Сурневой, которой безрезультатнодобивался его друг Неврев; в старшем поколении - Хруцкий пытался спастиРадовскую с сыном, к которым не удалось прорваться дяде героя). Причиныактуальны для конца ХХ в.: тотальное отчуждение человека от события жиз-ни «другого» (как «старшего», так и ровесника), перманентное и радикальноеизменение состояния мира между эпохами социальной активности поколений.В романе В. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени» созданобраз мира (постсоветской реальности начала 1990-х гг.), полного повсе-дневных ударов, акцентированы социальные и бытовые сломы: политическиеизменения (легализация андеграунда), экономические изменения, изменениесоциального статуса (приватизация) «общаги» (обобщенного топоса совет-ской жизни). Герой Петрович - сторож в общаге и андеграундный («агэш-ный») писатель, бросивший писать, - спасается тем, что пытается вслуши-ваться в голоса-исповеди, в звуки быта, в язык жизни, т.е. слышит эмпириче-скую реальность, дополняет ее известными ему примерами унижения челове-ка (это соответствует моделям андеграундного существования).Подобное вслушивание в эмпирику и в «общественный организм» - в от-сутствие «высшего судьи» (бога, литературы) - чревато превышением мерыдолжного: ударом ножа Петрович убивает кавказца, который отобрал у негокурево, обозвал его «инженеришкой» и посягнул тем самым на достоинствосреднего интеллигента, стереотипно лелеемое Петровичем. При этом убийствоне вызывает в герое открытых переживаний, так как он считает себя независи-мым от готовых этических оценок: «когда человек убил, он в зависимости не отсамого убийства, а от всего того, что он об убийствах читал и видел на экранах»[20. С. 150]). Не случайно после убийства герой Маканина не углубляется в са-морефлексию и олитературенные нравственные оценки, а просто уходит из об-щаги «в мир». Жизнь социума предстает перед ним в это время (в начале1990-х гг.) в трех аннигилирующих формах: раскаяние старого (брежневско-го, советского) истеблишмента (история Леси Дмитриевны Воиновой); лега-лизация старшего поколения писателей (андеграунда, шестидесятников)(стукач Чубик по-прежнему обслуживает государственные органы) и агрес-сия утверждающихся молодых («новые русские», бизнесмен Дулов).Отстраненные наблюдения за молодыми ведут к тому, что Петрович на-чинает понимать социум как организм с вечным ритмом ударов, которые немотивированы движением к должному: Петрович видит, что новое поколе-ние, «молодые волки», «щелкали зубами... они могли стрелять, убивать запустяк», но и «сами столь же легко расставались с жизнью за вздорную пла-ту» [20. С. 207]. Когда на демонстрации «молодой милиционер... (сам длясебя, бесцельно)... тыкал дубинкой меж прутьями решетки... бил тычками впроходящих людей толпы, Петрович отмечает, что на юном лице засты-ло счастье, улыбка длящейся девственной радости» [20. С. 210], «никакого,скажем, садизма или ребяческого озорства... Просто бил. Улыбался» [20.С. 211]. О том, как пятидесятилетний герой Маканина воспринял опыт«младших», косвенно свидетельствует второе совершенное им убийство, ко-торое можно интерпретировать как отождествление индивидуальной воли сволей «общественного организма» (герой убивает андеграундного стукачаЧубисова (Чубика), «ужаленный» страхом за свою «честь агэшника»: Чубиктайно записывает на пленку разоблачающие некоторых «агэшников» речиПетровича).Герой переживает случайное (из-за болезни), но долговременное заклю-чение в психушке-тюрьме, где пытается найти «исповедника» - это, по Мака-нину, не реализация желания покаяться другим, но уже реализация желания ос-вободиться от «сюжета», от убийства как навязанной обществом модели: «…мнебы... выйти из моего сюжета» [20. С. 285]. Вновь становясь сторожем в общаге,герой осознает после психушки, что скученно-бытовое «общественное существо-вание» (общажное, агэшное) растворяет человека в реальности. Смерть старогодруга-агэшика, бездомного Вик Викыча, подтверждает это («сбитый машинойВикыч скончался сразу», мародеры «с него сняли все, разули», когда Петрович«примчался на кремирование», «тело Викыча уже уплыло в огонь», рукописи Ви-кыча погибли «на обочине дороги в той черной ночи. Всё до листочка» [20.С. 414-416]).История дружбы Петровича и его общажного соседа, молодого банкираЛовянникова (создающая одну из сюжетных рамок романа), показывает вфинале романа, что в личном общении с «младшим» у Петровича формиру-ется новое отношение к реальности. Общажники «подставили свежеиспечен-ному банкиру ножку - не дали однокомнатную... Ловянникову приватизиро-вать» [20. С. 426], молодой банкир в свою очередь нанес психологическийудар Петровичу - переадресовал ему комнату как старшему и как «изгою,который костьми бы лег за жилье. И у которого даже общага не посмела быотнять» [20. С. 437], а затем тайком продал ее. Однако Петрович, хотя пере-живает боль от «удара» Ловянникова, способен осознать, что ловянников-ский обман «был не обман, а замысел, мысль, или, скажем, умный ход, таккак старый Петрович при этом ничего не приобрел, но ведь и не поте-рял» [20. С. 436-437]. Более того, Петрович сближает позицию Ловянниковас собственным внутренним запросом - «именно он, Ловянников, объяснилмне, что нарастить деньги на ровном месте (своим умом, интеллектом) стольже трудно, как растить свой обнаружившийся талант и свое "я"» [20. С. 434].Об идеологической значимости образа Ловянникова свидетельствует назва-ние одной из глав, посвященных ему, - «Герой вашего времени» (очевидноосмысление Ловянникова как носителя ценностей и опыта нового времени).Только после «урока» молодого Ловянникова Петрович идентифицируетразницу между представителями своего поколения, своего АГ-круга (же-лающие опубликоваться, «старики роились возле дверей, настырные, какслепни» [20. С. 447]) и собой («Сколько есть воздуху в запасе, столько и будужить под. Жить под водой, плавать под водой. Автономен. Сам по себе» [20.С. 465]). Это и есть для героя новая формула существования, не зависящегоот массовых социальных или групповых ценностей и стереотипов, следова-ние которым либо чревато асоциальными действиями (убийства, совершен-ные Петровичем), либо ведет в тупик (бессмысленное упорство агэшников).В 2000-е гг. происходит возвращение интереса к прямой линии преемст-венности, однако писатели разных поколений (и это стоит особо подчерк-нуть) обращаются в большей степени к изображению линии «внуков» / «де-дов», а не «отцов» / «детей», о чем свидетельствует масса художественных,автобиографических и полудокументальных текстов: романы А. Чудакова«Ложится мгла на старые ступени» (2000), В. Шарова «Воскрешение Лазаря»(2003), Ю. Буйды «Кенигсберг» (2003), Г. Щербаковой «Прошло и это»(2004), Т. Щербины «Запас прочности» (2005), П. Алешковского «Рыба»(2006), Е. Чижовой «Время женщин» (2009), А. Илличевского «Математик»(2011), повести А. Варламова «Звездочка» (2002), О. Павлова «В безбожныхпереулках» (2007), И. Кочергина «Я - внук твой» (2007), рассказы Р. Солнце-ва «Бабушка с разноцветными глазами» (2006), А. Снегирева «Бабушка»(2006), Д. Новикова «Запах оружия» (2007), Жени Снежкиной «Бабушки»(2007), М. Вишневецкой «Бабкин оклад» (2011) и др.1Литературоведы уже обратили внимание на эту тенденцию (статьяИ. Савкиной «У нас уже никогда не будет этих бабушек?» [21]) и отмечают,что «то, что происходит с бабушками (дедами. - Т.Р.) в современной прозе, -знак трансформаций культурной парадигмы, попытка вырваться из уютной иобжитой тюрьмы утопий и стереотипов, вернуть бестелесной жертве идеали-зации плоть и голос, не бояться увидеть на месте предполагаемой гармонии -хаос» [21. С. 135]. В результате - либо «образ… старости социализируется имаргинализируется… Моя бабушка превращается в ничью, в социальныйфеномен… некое единое коммунальное тело» [21. С. 120-121] (см.: «Бабуш-ка» А. Снегирева, «Дай мне» И. Денежкиной, «Бабушки» Жени Снежкиной,«Похороните меня за плинтусом» П. Санаева), либо десакрализуется не«гильотинизацией», а «супермифологизацией», с помощью которой внуками«приобретается символический капитал» [21. С. 125] (см.: «Кенигсберг»Ю. Буйды, «Время женщин» Е. Чижовой, «Я - внук твой» И. Кочергина, «За-пас прочности» Т. Щербины). Таким образом, критики считают, что «во мно-гих нынешних текстах ценность и необходимость бабушкиного предания,опыта часто ставятся под сомнение» [21. С. 120].На наш взгляд, произведения 2000-х проявляют интерессвоих «дедов» и приобщаются к духовной преемственности. В анализе рома-на В. Шарова «Воскрешение Лазаря» И. Ащеулова подчеркивает, что сюжетвыстраивается как переписка повествователя с дочерью, в которую он вклю-чает разнообразные вставные тексты из архива деда (чужие письма, конспек-ты, философские трактаты и т.д.). Постепенно становится понятно, что вовсех текстах присутствует часть учения Н. Федорова. Благодаря этому объяс-няется и сюжет самого повествователя (который поселяется на кладбище,пытаясь воскресить отцов), и надежда новых поколений на тексты дедов каксредство материального воскрешения их плоти [22. С. 42].Объектами нашего внимания в литературе 2000-х гг. стали романы писа-телей трех поколений, позволяющие выявить, как отражено изменение пере-дачи поколенческого опыта в литературе начала ХХI в. В романе А. Чудакова«Ложится мгла на старые ступени» саморефлексия автобиографического по-вествователя и его воспоминания о себе молодом соотнесены с атмосферойсемейного микромира, который он застал в 1940-е гг., в детстве, в казахстан-ском городке Чебачинске, переполненном ссыльными разных волн и различ-ных национальностей. В контексте разрозненных географических топосов,где осуществлялась жизнь рода (упоминаются казахстанские Акмолинск, Че-бачинск, Павлодар, поселок Смородиновка, Дальний Восток, Западная Ук-раина, Германия, Белая Церковь, Саратов, Эльба, Берлин), дом ссыльногодеда в Чебачинске не воспринимается как пространство рода, а лишь как ме-сто проживания деда и разрозненных членов семьи (двоюродная сестра«Катька год жила у нас, но потом ей пришлось от жилья отказать - с первыхдней она подворовывала» [23. С. 12]). Во второй главе романа «Претендентына наследство» аллюзии характеризуют «наследство», доставшееся поколе-нию героя от старших поколений: Великая Отечественная война - финскаявойна - японская война - смершевцы - бендеровцы - ЧСИР (члены семейрепрессированных). Все это объясняет семейную разобщенность и трагиче-скую открытость в мир родового гнезда (этот образ в романе сохраняется, ноего семантика, как отмечено выше, размывается).То, что фрагменты воспоминаний героя не выстроены хронологическимежду главами и внутри глав, указывает, что автор подает жизнь семьи некак «историю рода» («истории» свойственны причинно-следственные отно-шения, линейность), а как одновременность прошлого и настоящего сущест-вования близких людей (в сознании автобиографического героя). Поэтомулогика повествования строится не на хронологии, а на том, что от главы кглаве постаревший герой открывает и проверяет знания, которые выработаличлены его семьи и близкие им люди (ищет достоверные знания в современ-ной ситуации «информационного взрыва»).Но оттого, что «все потоки времени текут параллельно», знания прошлыхпоколений предстают как обрывочные и противоречащие друг другу. Напри-мер, в третьей главе «Воспитанница института благородных девиц», посвя-щенной бабке героя, все аллюзии репрезентируют вкусы дворянской аристо-кратии рубежа XIX-XX вв. Так, бабкой упоминаются в рассказах о прошломплетеный диванчик a la Луи Каторз, актриса Гоголева в роли королевы в«Стакане воды», «неприятная история с гранатовым браслетом», Зимнийдворец, императрица Александра Федоровна, «граф Толстой и Пушкин с егошестисотлетним дворянством», «мадам Шанель», «кулон от Фаберже». Опе-реться на бабушкин круг знаний невозможно: в четвертой главе герой пере-числяет систему ценностей следующей эпохи, полностью отменяющую пре-дыдущую: «Трактористы», НКВД, «Артек», Коминтерн, Вернадский, РОНО,Царицын, Троцкий, Лубянка. Перечисленные в таком ряду символы вопло-щают в четвертой главе абсурд советской эпохи 1920-1930-х гг. Таким обра-зом, в первых главах подчеркивается, что исторические и культурные знания«старших» противоречат друг другу («самоопровергаются») и не адекватныпотребностям новых поколений (после домашних уроков деда «Антон ещедолго будет… называть переносы единитной чертой и писать иногда по рас-сеянности в конце слова еры» [23. С. 41]).Поэтому автобиографическим героем осуществляется ревизия «семейныхзнаний» не как «готовых знаний», а как результата семейного опыта. В цен-тральных главах романа - «Натуральное хозяйство XX века», «Землекопы иматросы», «Вдовий угол», «ООН» - описан духовно-материальный «опыт»старших, нацеленный на выживание, т.е. на совпадение с новейшими условия-ми жизни, а не на отвлеченное хранение знаний (культурных текстов и знаков).«Выращивали и производили все. Для этого в семье имелись необходимыекадры: агроном (дед), химик-органик (мама), дипломированный зоотехник (те-тя Лариса), повар-кухарка (бабка), лесоруб, слесарь и косарь (отец)» [23. С. 49].Упомянуты неслыханные урожаи деда-«докучаевца», домашнее производствосвечей, мыла, сахара, хлеба и крахмала, выделка кож и т.д.Однако герой убеждается, что процесс вырабатывания подлинного зна-ния (опыта) всегда мучительный, потому что если «опыт» выходит за преде-лы частной жизни, на его усвоение всегда влияют «тексты» (идеология обще-ства): в шестнадцатой главе «Приобретенные признаки наследуются» геройвспоминает имена биологов, влиявших на формирование естественнонаучно-го знания и опыта: наряду с Вавиловым, Лепешинской, Костычевым Tc

Скачать электронную версию публикации