Philosophical implications of the little house concept in A.S. Pushkin's The Undertaker.pdf 1 Замечательный русский философ Семен Франк, говоря о компонентах религиозного сознания Пушкина, последовательно акцентировал мотивный комплекс, связанный с религиозным духом его поэзии. Одним из оригинальных мотивов в духовном мире поэта он считал связанный с религиозным восприятием «духовной сосредоточенности и уединения» и «культом "домашнего очага"» мотив «пенатов». Это античное миромоделирующее понятие он рассматривает на материале стихотворений «Разлука», «Домовому», «Воспоминания в Царском Селе», «Вновь я посетил.», «Миг вожделенный настал.», «Два чувства дивно близки нам.», последовательно раскрывая процесс обретения духовной свободы, «самостояния» человека и поэта [1. С. 392-394]. Генезис антропологизации этого образа античной культуры, его введения в мир поэтического творчества восходит к стихотворению Батюшкова «Мои Пенаты» (1811-1812). Уже первые стихи этого послания, обращенного к собратьям-поэтам, Жуковскому и Вяземскому, выявляют этот подтекст. Отечески Пенаты, О пестуны мои! [2. Т. 1. С. 207] за этим эмоциональным зачином обозначается общий смысл «моих пенатов» как жизнетворческой модели бытия. Образы «отеческих богов», «доброго Гения», «поэзии святой», «небесного вдохновенья», «крылатых дум», Муз, Граций, великих поэтов прошлого и настоящего формируют особое пространство «хижины убогой» как особого мира поэта. Это послание и позиция Батюшкова не могли пройти мимо внимания юного Пушкина. Однако постепенно в творческом сознании Пушкина этот восходящий к Античности образ-мотив обретает новое содержание и окраску. В своих «Заметках на полях 2-й части "Опытов в стихах и прозе" К.Н. Батюшкова», давая в целом высокую оценку «Моим Пенатам», Пушкин писал: «Главный порок в сем прелестном послании - есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни» [3. Т. 7. С. 580]. Уже в стихотворении «Городок» Пушкин пытается его «приватизировать» за счет введения в сферу локального петер-бургско-сельского текста и творческой лаборатории. «Отечески пенаты» последовательно вписываются в пространство Царского Села, Михайловского, Болдино, где «русский дух и Русью пахнет». Этот процесс приводит к одомашниванию античного образа. Дом, а затем и домик органично входят в се-миосферу пушкинского художественного мира, формируя его концептосферу. В русской литературе концепт дома - один из самых распространенных и полисемантических. Это связано с тем, что для каждого человека дом - это наиболее осмысленное, родное и защищенное пространство, противопоставленное «чужому» миру. Ю.М. Лотман отмечал, что « каждый существенный культурный объект, как правило, выступает в двух обличьях: в своей прямой функции, обслуживая определенный круг конкретных общественных потребностей, и в «метафорической», когда признаки его переносятся на широкий круг социальных фактов, моделью которых он становится» [4. C. 377]. Следуя обозначенной установке, дом как культурный объект можно понимать и как место обитания, и как «миромоделирующий фундамент» для постижения внешнего мира и одновременно отгораживания от него. В пушкинском творчестве образ дома имеет особое значение. Как справедливо замечено: «В поэзии Пушкина второй половины 1820-1830-х гг. тема дома становится идейным фокусом, вбирающим в себя мысли о культурной традиции, истории, гуманности и "самостояньи человека"» [5. С. 314]. Большую часть жизни Пушкин провел в скитаниях, вынужденных или добровольных, и у него никогда не было своего дома. Даже будучи уже семейным человеком, он был вынужден жить в съемной квартире. В пушкинской лирике мы не случайно не находим гимнов отчему дому. Надо полагать, это связано с тем, что отношения Пушкина с родителями всегда были довольно сложными: постоянной поддержки, ни финансовой, ни моральной, он от них не получал. Все трудности и радости жизни Пушкин делил со своими друзьями, самыми близкими из которых были собратья-лицеисты. Думается, что когда смерть начала постепенно разрушать этот «защитный круг», потребность в доме как личном защитном пространстве стала для Пушкина жизненно необходимой. Не случайно память о дяде Пушкина, Василии Львовиче, как уже было отмечено исследователями, отразилась на рисунках к повести «Гробовщик», являясь отражением внутренней «связи творческой истории с этими недавними событиями» [6. С. 158]. Гармония домашнего пространства у Пушкина всегда связана с образом женщины: он был очень избирателен в выборе спутницы жизни. Предпочтя первую красавицу Петербурга, Наталью Николаевну Гончарову, Пушкин более двух лет уговаривал будущую тещу дать согласие на брак. Сам он отнюдь не был уверен в положительном ответе, о чем, в частности, говорит сквозной мотив «недоступного счастья» в письмах конца 1820-х - начала 1830-х гг. «Милый мой, расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Чёрт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан» [3. Т. 10. C. 304], - пишет он П.А. Плетневу 31 августа 1830 г. В разгар душевных терзаний и житейских неурядиц Пушкин оказался в селе Болдино, результаты пребывания в котором известны всему читающему миру. Исследователи отмечают, что повесть «Гробовщик» по сравнению с другими «Повестями Белкина» насыщена автобиографическими реалиями. Совпадают инициалы Адриана Прохорова и Александра Пушкина8, и топонимические реалии: Басманная, Разгуляй, Никитская, церковь Вознесения - московские топосы, имеющие к жизни поэта непосредственное отношение. В художественном мире «Гробовщика» названия улиц - подсказка для понимания действий Прохорова, в частности мотива переезда из дома на Басманной в домик на Никитской. Название улицы - «Басманная» - происходит от слова «басман», что значит «казенный хлеб». Как пишет А.А. Мартынов, «тут была Басманная (хлебная) слобода и Старый Житный двор здесь же в слободе, по всему вероятию, жили Басманники, то есть дворцовые пекаря, хлебники» [7. С. 17-18]. Переезд Адриана Прохорова из типичного района ремесленников в иной мир - важный момент его жизнестроительства. Действия гробовщика можно отчасти понять в их соотнесении с картиной пушкинской жизни. На Басманной находился дом Василия Львовича Пушкина, умершего накануне поездки племянника в Болдино. Эта смерть стала неожиданным потрясением для поэта. И в этом смысле переезд гробовщика с Басманной улицы приобретает символический подтекст, связанный с утверждением жизнестроительной концепции. С другой стороны, новый домик на Никитской «давно соблазнял воображение гробовщика», что говорит о переезде как о запланированном событии. Это также объясняется при обращении к биографическому контексту. «Никитской» (ранее - «Вознесенской») до начала XIX в. называлась Большая Никитская улица, на углу которой была расположена деревянная усадьба Гончаровых, родства с которыми добивался Пушкин. В «Гробовщике» улицы Басманная и Никитская становятся двумя символическими полюсами старой и новой жизни, между которыми во сне и наяву мечется Адриан Прохоров. С одной стороны, он добровольно переезжает в домик, купленный «за порядочную сумму». С другой - во сне как отображении мыслей и подсознательных стремлений сбывается еще одна давняя мечта гробовщика - организация похорон богатой купчихи Трюхиной. Разъезды от дома Трюхиной на Разгуляе (площадь на Басманной) до домика на Никитской, туда и обратно, говорят о мучительном выборе между старой жизнью ремесленника и новой - семьянина. Думается, что это дилемма не столько Прохорова, сколько самого Пушкина, который, сознавая масштаб желанных перемен, сомневался в их возможном осуществлении: « Я женюсь, то есть жертвую своей независимостью, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством. Я никогда не хлопотал о счастии, казалось, я мог обойтись без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его» [3. Т. 6. С. 388]. Исследователи неоднократно отмечали «семантическую намагниченность» (В.В. Виноградов) каждого слова Пушкина, пристальное внимание к малейшим смысловым оттенкам. Повесть «Гробовщик» содержит группу слов с корнем «дом»: «дом», «домик», «домой», «дома», каждое из которых имеет особую «вибрацию смысла». Согласно «Словарю языка Пушкина» в повести «Гробовщик» слово «дом» используется во всех значениях, которые в целом характерны для творчества Пушкина [8. Т. 1. С. 681-683]. Во-первых, в значении «здание, строение»: «Заперев лавку, прибил он к воротам объявление о том, что дом продается и отдается внаймы» [3. Т. 6. С. 119]. Во-вторых, дом - «заведение, предприятие, учреждение», так как это не только место для жизни, но одновременно мастерская и лавка. Интересно, что в черновых рукописях лавка гробовщика остается на Басманной: « пара кляч в четвертый раз потащилась с Басманной, где находилась лавка гробовщика, на Никитскую » [9. С. 624]. Третье, последнее, значение для «дома» в «Гробовщике» - «род, династия»: « тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом» [3. Т. 10. С. 119]. Конечно, «род гробовщиков» звучит довольно комично, если не учитывать, что проблема рода, корней - это наболевшая проблема самого Пушкина, на которую он по-новому посмотрел, будучи в Болдино. Если в «Гробовщике» только угадывается сходство Пушкина и Прохорова, то в стихотворении «Моя родословная» лирический герой максимально приближен к автору, называет себя «просто русским мещанином» [3. Т. 3. С. 208], ставя себя в один ряд с простыми ремесленниками. Сближение собственной жизни с мещанскими буднями гробовщика видится не очередной романтической маской поэта, а скорее новым взглядом на жизнь, который выразился в том числе и в законченности прозаического произведения - повести «Гробовщик» (предшествующие опыты в прозе оставались незавершенными). В других словах - «дома» и «домой» - доминирует семантика состояния и процессуальности. «Дома», т.е. «у себя в доме», ощущает себя только мертвец, первый клиент гробовщика, Петр Петрович Курилкин, пришедший на мистическую встречу с гробовщиком из своего «вечного дома» (т.е. гроба). Для самого гробовщика устремленность «домой», т.е. «в свой дом», всякий раз оборачивается несчастьем. Первый раз после обиды на пирушке у Шуль-цев: «Гробовщик пришел домой пьян и сердит» [3. Т. 6. С. 124], второй раз перед страшной встречей с мертвецами Адриан « пошел домой пешком, отпустив своего извозчика» [3. Т. 6. С. 126]. Это может показаться парадоксальным, но дом для Прохорова - не безопасная территория и средоточие счастья, а, наоборот, место, связанное с неприятностями и подавленным эмоциональным состоянием. Для слова «домик» пушкиноведы не выделяют специального значения, а между тем для Пушкина домик - это особое пространство. В контексте цикла «Повестей Белкина», в котором множество «домов», «жилищ», «горниц», «светлиц», «домик» присутствует только в повестях «Гробовщик» и «Станционный смотритель». Как известно, повесть «Станционный смотритель» была написана на следующий день после «Гробовщика». Главные герои, Адриан Прохоров и Самсон Вырин, схожи характерами и близки генетически: по первоначальной задумке Самсоном должен был именоваться гробовщик. Но одно из существенных отличий между ними - в их «домиках». Для Адриана Прохорова его «желтый домик» оказывается местом счастливого пробуждения, а Самсон Вырин находит в своем «почтовом домике» вечное пристанище. Само слово «домик» предполагает большую смысловую конкретику, чем «дом». В «Большом академическом словаре русского языка» предлагается два варианта понимания: 1) Уменьшительно-ласкательное слово к «дом». 2) Карточный домик [10. С. 253]. Семантика «карточного домика», т.е. заведомо непрочной постройки, -это еще одна неявная отсылка к жизни Пушкина. Современники отмечали страсть Пушкина к карточным играм, которая усилилась во время жизненной смуты. На рубеже 1830 г. состояние Пушкина было таково, что он предпочел бы умереть, чем не играть. «Всё может рухнуть, как карточный домик» - так обычно иронически говорят о расчетах, не имеющих под собой прочной основы. Надо полагать, именно такими же шаткими были надежды Пушкина на семейную жизнь. Концепт «домик» формируется на протяжении всей жизни и творчества Пушкина, начиная с ранней лирики. В стихотворении «Домовому» (1814) образ домика представлен идиллически, отмечен эпитетом «счастливый» и связан с образом доброго домового - хранителя домашнего очага. В славянской мифологии домового считают добродушным существом, « зла людям он вообще не делает, а напротив, старается предупредить о несчастьях и опасностях любит семьи, живущие в полном согласии и рачительно относящиеся к своему добру» [11. C. 125]. Если учесть, что домовой в русской культурной традиции считается первопредком рода, то предположение лирического героя о смерти домового («Домового ли хоронят?») в стихотворении болдинского периода «Бесы» усиливает трагическое мироощущение, чувство бесприютности и тоски. В стихотворении «Послание к Юдину» (1815) домик - это тот мирный уголок из мира сновидений, где рядом есть «веселый сад» и «старых кленов темный ряд» [3. Т. 1. С. 177], по которому тоскует уставший от Москвы поэт. Схожие мотивы тоски по простой благополучной жизни, далекой от светской суеты, мы находим в стихотворении «Городок» (1815), в котором образ домика снова вписан в счастливое природное пространство, в котором «.добрый твой поэт // Живет благополучно.» [3. Т. 1. С. 100]. Домик - это та обитель, в которой укрывается от внешнего мира лирический герой, а одиночество осмысливается как желанное благо. Мир «Городка» имеет ряд мотивов и образов, которые повторятся через 15 лет в повести «Гробовщик»: друзья-мертвецы, круговая чаша, призыв друзей и даже образ угрюмого нелюдима, сидящего перед окном. Нет сомнений в том, что лирический герой «Городка» - автобиографический, так как это стихотворение - послание другу детства Пушкина князю Н.И. Трубецкому. Эту деталь, как и родство мотивов, можно считать принципиальной: уединенная жизнь лирического героя, о которой сообщается от первого лица, очень напоминает будни Прохорова. После «Городка» только в 1830 г. появляется стихотворение «Новоселье», обращенное или к М.П. Погодину, который в апреле 1830 г. переселился в новый дом, или к П.В. Нащокину, часто менявшему съемные квартиры. В любом случае, как и прежде, «домику» сопутствует общий благоприятный контекст: он окружен «свободным трудом и счастливым миром». В поздней пушкинской лирике образ «домика» по-прежнему идеализируется (например, стихотворение «Кто из богов мне возвратил...»), а также вписывается в сферу личных воспоминаний. В основе стихотворения «Вновь я посетил.» (1835) лежат субъективные переживания поэта - смерть няни Арины Родионовны. В поздней лирике происходит смена эпитетов: «светлый», «счастливый» домик становится «опальным», «темным», но по-прежнему желанным для лирического героя. В прозе Пушкина образ домика появляется впервые в повести «Гробовщик». Правда, еще в 1829 г. в альманахе А. Дельвига «Северные цветы» за подписью «Тит Космократов» была напечатана повесть «Домик на Васильевском острове». Подпись автора - псевдоним Владимира Павловича Титова, знакомого Пушкина. А история об уединенном домике - это обработка устного рассказа самого Пушкина, переданного им в доме у Карамзиных. Все фантастические образы, в том числе, мистический домик, принадлежат Пушкину. Подтверждением этому факту являются воспоминания А.П. Керн о вечере в доме Карамзиных и наличие в бумагах Пушкина плана очень похожей повести. Правда, по пушкинской задумке, действие повести происходило в Москве, а не в Петербурге, у вдовы было две дочери, а не одна. Можно предположить, что этот устный рассказ предваряет повесть «Гробовщик», действие которой происходит в Москве, а в центре сюжета - вдовец с двумя дочерьми. «Уединенный домик на Васильевском острове» относится пушкиноведами к первой повести из цикла так называемых «петербургских повестей» Пушкина, среди которых «Пиковая дама», «Домик в Коломне» и «Медный всадник» (подробнее см.: [12. С. 382-385]). В последних двух повестях образ домика немаловажен. С ним связан мотив разрушения блаженного уголка. Так стихия уничтожает «ветхий домик» вместе с живущей в нем Парашей, а «домик в Коломне» существует только в памяти рассказчика. В поздней прозе с образом домика происходят почти те же изменения, что и в лирике. Например, в романе «Дубровский» (1833), который считается незаконченным, обращают на себя внимание не только сюжетные параллели с некоторыми «Повестями Белкина» («Барышня-крестьянка», «Метель»), но и формальное сходство при описании ряда событий. Это относится и к образу домика. Сравним: Роман «Дубровский»: «Вскоре завидел он домик Андрея Гавриловича, и противуположные чувства наполнили душу его» [3. Т. 6. С. 242]. Повесть «Гробовщик»: «Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему его воображение и наконец купленному им за порядочную сумму, старый гробовщик чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось» [3. Т. 6. С. 119]. В романе «Дубровский» «серенький домик» находится «на периферии» художественного мира и не играет центральной роли, как в «Гробовщике». Устремленность действия к катастрофической развязке - это та новая черта, которая роднит этот роман с поэмой «Медный всадник», где «ветхий домик» стал символом крушения надежд. В жизнеутверждающей повести «Гробовщик» образ домика предельно полисемантичен. Это и «идиллический приют», как в лирике, и «средоточие нечистой силы», как в предшествующем устном рассказе. Вместе с тем это принципиально отличное от дома пространство. В «Гробовщике» «домик» и «дом» - семантически противоположные образы. «Дом» - старый дом гробовщика на Басманной, из которого переезжает Адриан, а «домик» - новый на Никитской. В «домике», а не «доме» живет и Готлиб Шульц - веселый и приветливый сосед гробовщика. Разных по характеру, семейному положению, национальности, вероисповеданию персонажей роднят именно домики, находящиеся окошками друг напротив друга. Домик Шульцев воплощает идею «домика-идиллии», «домика-мечты». В нем живет счастливая семья, царит культ гостеприимства. Даже вечно угрюмый гробовщик, пребывая в стенах этого домика, становится веселым. Свой же домик гробовщик не воспринимает с такой же радостью, чего не скажешь о его дочерях, которые высматривают женихов, глядя в окна, наряжаются в яркие наряды, чем только раздражают своего отца. Разведение понятий «дом» и «домик» по двум противоположным семантическим полюсам нельзя назвать случайностью. В черновых редакциях повести «желтый домик» изначально был замыслен как «новый дом», «новое жилище», а Адриан вздыхал не «о бедной лачужке», а «о ветхом домике» [9. С. 624]. В беловой рукописи «домик» уже убран Пушкиным из негативного контекста. Домик - это не просто «маленький дом». Старый дом гробовщика именуется «лачужкой», т.е. плохоньким домом, но все же это не домик. Домик в «Гробовщике» не может быть «плохоньким». Как в предшествующей лирике, этот образ связан с осуществлением давней мечты. Сомнения гробовщика, его удивление в отсутствиЬ радости после покупки нового жилища зиждятся на двоении номинации «домик» - «дом». Выбор Прохорова между «домом» и «домиком» - это поиск способа существования, определение личной философии жизни. В человеческом сознании слово «домик» связывается чаще всего со словами «уютный» и «крошечный» [13. С. 74]. Семантика уюта в контексте сюжета повести «Гробовщик» очень важна. Как замечает Юрий Степанов, « понятие уюта для нас, как и для Пушкина, всегда ассоциируется со «своим», только тебе принадлежащим небольшим пространством, как-то отгороженным, отграниченным от внешнего мира» [10. С. 806-807]. Мы видим стремление гробовщика к уюту, благоустройству в новом жилье. Правда, уют у Прохорова своеобразный: в гостиной домика расположены пустые гробы, а все «человеческие» предметы быта (кивот с образами, столы, шкаф) находятся в задних комнатах. Согласно народным поверьям, «покойницкие предметы», расположенные в пространстве дома, могут навести болезни и несчастья на хозяина дома. Так что совсем неудивительно, что, находясь дома, Адриан испытывает гнетущую тоску. Семантика «крошечности», претензия домика на малое пространство, органично связанная с категорией уюта, в рамках текста повести получает воплощение в словах с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Гробовщик вздыхает о «старой лачужке», смотрит в «окошко», пьет из «чашки», журит «дочек», посещает «квартирку» Шульцев, слышит о немецких «городках», наконец, знакомится с «Юркой». Мир гробовщика уменьшенный или, можно сказать, кукольный. К тому, что выходит за пределы этого «игрового» мира, Адриан относится враждебно. Противопоставляются не только «дом» и «домик», но и «окно» и «окошко» как пограничные области, определяющие характер связи домочадцев с внешним миром. Если пребывание гробовщика «у окошка» связано с каким-то действием, то, когда гробовщик сидит «под окном», он подавлен, «погружен в печальные размышления». Дочери, «глазеющие в окно», тоже находятся без дела. «Окно» как атрибут «дома» как будто, останавливает всю жизнь внутри него. Можно сказать, что образ «дома» в повести «Гробовщик» семантически приравнен к образу «гроба». Вся похоронная атрибутика, описываемая без уменьшительных суффиксов, вписывается во враждебное пространство «дома». Адриан обеспечивает «вечными домами» умерших, но и сам уже уподобился духовному мертвецу, живущему в «доме-гробе» и ищущему контакта с миром мертвых друзей. Новый домик гробовщик сам превращает в гроб, расставляя пустые гробы в гостиной, которые, если верить народным поверьям, притягивают мертвецов. И действительно, сначала гробовщик находится в символическом контакте с запредельным миром, а потом, во сне, этот мир оживает и становится его персональной реальностью, которая оказывается страшной и враждебной. По нашему мнению, в «Гробовщике» отчасти срабатывает «нащокинский сюжет». П. В. Нащокин - близкий друг Пушкина, многолетняя переписка с которым свидетельствует об их сильной привязанности друг к другу. Как и Пушкин, Павел Воинович тяжело переживал потерю близких людей, всю жизнь прожил в съемных квартирах и был отчаянным игроком в карты. «Маленьким домиком» П.В. Нащокин называл миниатюру своего жилища - дорогостоящую игрушку, создаваемую лучшими мастерами на протяжении нескольких лет, в которой каждый предмет, от стула до чернильницы, был по-настоящему функционален (подробнее см.: [14]). Пушкин тоже принимал живое участие в обстановке этого кукольного домика, был свидетелем шуточных пиров, которые проводил П.В. Нащокин. В мае 1836 г. Пушкин писал жене: «Домик Нащокина доведен до совершенства - недостает только живых человечков» [3. Т. 10. С. 576]. Разноцветные домики «Гробовщика» похожи на кукольные домики, в них живут «маленькие человечки» - никому не известные маленькие люди. В этих домиках устраиваются пиры жизни и смерти (пирушка ремесленников у Шульцев, пир с мертвецами у гробовщика), вершится судьба маленького человека (гробовщика). Между тем жизнь «человечка из домика» оказывается всего лишь игрой. В этом экзистенциальном контексте образ гробовщика обретает особый смысл. Уже в самом начале повести Пушкин вводит своего героя в литературную традицию, связанную с изображением «гробокопателей» Шекспира и Вальтера Скотта, которые их «представили людьми веселыми и шутливыми» [3. Т. 6. С. 120]. «Из уважения к истине, - замечает автор «Повестей Белкина», - мы не можем следовать их примеру и принуждены признаться, что нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу. Адриан Прохоров обыкновенно был угрюм и задумчив» [Там же]. Между гробокопателями-могильщиками и гробовщиком, который, по словам пушкинского героя, не «брат палачу» и не «гаер святочный», возникает принципиальное различие. Он свое ремесло считает «честным» и защищает его. Проблемы жизни и смерти органично входят в сферу его рефлексии. На протяжении небольшой повести автор постоянно акцентирует его «задумчивость» и склонность к размышлению и рассуждению: «Адриан по своему обыкновению был погружен в печальные размышления", «Сии размышления были прерваны нечаянно тремя франмасонскими ударами в дверь», «рассуждал он вслух» [3. Т. 6. С. 120, 121, 124]. Как справедливо замечает Н.Н. Петрунина, «в «Гробовщике» Пушкин заставляет самого героя, в формах, доступных его сознанию, дойти до высших проблем земного бытия. Ад-риян предстает перед нелицеприятным судом собственной совести: и труженическая его жизнь, и место его в мире живых людей являются ему в новом свете» [15. С. 136-137]. Пробуждение героя в конце повести, солнце, которое «давно уже освещало постелю, на которой лежал гробовщик», его новое состояние: «обрадованный гробовщик» - за всем этим открывается выход из царства смерти в мир жизни. Семиосфера пушкинского концепта «домик» именно в «Гробовщике» обретает философский характер. Его полисемантика определяется субстанциальными проблемами бытия, связанными с мотивами жизни и смерти, яви и сна, самостояния, поэзии и прозы. В большом контексте Болдинской осени и «Повестей Белкина» это произведение наполняется миромоделирующими смыслами. «Пережитое во сне потрясение открывает Адрияну, что живому место среди живых» [15. С. 100], - замечает Н.Н. Петрунина. Подхватывая эту мысль, С.Г. Бочаров смысл повести видит за физическим пробуждением героя его духовное пробуждение: «Повесть не разрешается в ничто: что-то неявно произошло в жизни ее героя.» [16. С. 68]. Не лишено оснований суждение Вольфа Шмида: «Ужасом и смертельным страхом Адриян оплатил свой долг, долг перед жизнью» [17. С. 293]. Домик на Никитской становится для него не просто новым жильем, но и обретением нового взгляда на жизнь. А новоселье - актом самосознания. 2 Пушкинские «Повести Белкина» появились в атмосфере рождения новой русской прозы, размышлений о повести как «форме времени», споров о ее герое, сюжете, философском потенциале. Их второе издание в 1834 г. в составе сборника «Повести, изданные Александром Пушкиным» (как известно, «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А.П.» увидели свет в 1831 г.) уже не скрывало авторство. Сборник включал главы из «Арапа Петра Великого» и «Пиковую даму». Пушкин словно демонстрировал свои возможности как прозаика, выявляя историософский потенциал своей прозы. Любопытным рефлексом на пушкинские поиски стала появившаяся в «Библиотеке для чтения» (1834. Т. 10. С. 134-150) «Потерянная для света повесть» О.И. Сенковского, редактора журнала, скрывшегося под именем А. Белкина. Затем под этим же псевдонимом на страницах журнала будут опубликованы еще две повести: «Турецкая цыганка» (1835. Т. 12.) и «Джу-лио» (1836. Т. 18; в соавторстве с А. Тимофеевым). О пародийном подтексте этих публикаций уже неоднократно говорилось в пушкиноведении (Н. Я. Бер-ковский, С.Г. Бочаров, Н.И. Михайлова). Как замечает Н.И. Михайлова, «Сенковский пародирует и пушкинский принцип развертывания сюжета, и незначительность материала, который лег в основу его прозы» [18. С. 145]. Исследователь убедительно доказывает, что «объектом пародии Сенковского явился не только Пушкин. < > Сенковский пародирует не столько Пушкина, сколько М.П. Погодина.» [Там же. С. 145-146]. Показательно, что сам Пушкин почувствовал эту установку автора «Потерянной для света повести». В письме к Погодину от начала мая 1834 г. он писал: «Милостивый государь Михайло Петрович. Сейчас получил я последнюю книжку "Библиотеки для чтения" и увидел там какую-то повесть с подписью Белкин - и встретил Ваше имя9. Как я читать ее не буду, то спешу Вам объявить, что этот Белкин не мой Белкин и что за его нелепость я не отвечаю» [3. 10. С. 531]. Есть основания предполагать, что Погодин отреагировал на выпады «барона Брамбеуса» (псевдоним Сенковского) в свой адрес и выступил в защиту И.П. Белкина. В журнале «Телескоп» (1834. Ч. 19. С. 53-64) под криптони-мом Z появляется повесть «Домик на Никитской», содержание которой тесно связано с пушкинской повестью «Гробовщик». В пользу авторства М.П. Погодина говорят следующие факты: его участие в издании журнала «Телескоп», криптоним Z, которым он подписывал свои публикации в журнале «Московский вестник» в 1828 г. [20. Кн. 1. С. 240; 19. С. 343], его проживание на Большой Никитской улице, куда он переехал в апреле 1830 г. «Сизый домик» на Никитской становится в повести Погодина своеобразным репрезентантом философии «домика гробовщика». Вывеска на доме: «Здесь живет гробовщик. ГРОБЫ делаютца и обшиваютца разными материями» [21. С. 56] (графика и орфография автора) перекликается с вывеской на доме Адриана Прохорова: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые» [3. Т. 6. С. 120]. Фиксируя эту связь двух домиков, автор повести замечает: «Он [домик на Никитской] имел уже счастие одною своей вывеской привлечь зоркий глаз одного из наших славных поэтов.» [21. С. 54]. Новая жизнь домика гробовщика, на котором появляется еще вывеска повивальной бабки, способствует философизации содержания. Отталкиваясь от тезиса о том, что «век наш есть век мысли» [21. С. 55], автор повести «Домик на Никитской» делает своими союзниками «немецкого ученого», Шекспира, Байрона, Юнга, а «основную мысль всего человечества, первую мысль каждого из нас; вопрос всех веков, всех народов, всех философий» определяет как «вопрос о жизни и смерти» [Там же]. Погодин выявляет связь этого вопроса с простыми материями жизни. Домик гробовщика становится для него символом человеческого бытия. Не случайно в конце своего произведения автор предлагает «смотреть на философский сизый домик, перечитывать его вывески, думать о них, думать, как Гамлет, о жизни и смерти.» И делает вывод: «Это наведет вас невольно на важные и полезные размышления.» (21. С. 64). Так последовательно происходит своеобразная реабилитация гробовщика как носителя вечных вопросов жизни. Идя по следам пушкинского Адрияна Прохорова (здесь и мотив пира, и состояние пробуждения, и размышлений о ремесле гробовщика), Погодин доказывает не просто жизненность демократического героя, «маленького человека», но и связь его мироощущения с идеями времени. «Домик на Никитской» вряд ли можно назвать повестью в полном смысле. Отсутствие сюжета, полнокровных характеров, приоритет рефлексии над действием скорее позволяют определить это произведение как своеобразный философский очерк или аполог. В пользу этого обозначения свидетельствует и заключительная часть текста, пронизанная духом полемики и пародии. Объектом пародии становится новейшая словесность, воплощением которой является Гюго, «первый палач Парижской Мельпомены», а адресатом полемики выступает известный Барон, «причудливый Барон», воплощающий суть «известной пословицы»: «у всякого Барона своя фантазия» (21. С. 62). Нет никаких сомнений, что речь идет о Бароне Брамбеусе, редакторе журнала «Библиотека для чтения» О.И. Сенковском, авторе «Потерянной для света повести», пародирующей мир «Повестей Белкина» и произведений Погодина. Реконструируя сюжет своего аполога в духе «всех фантазирующих Баронов», Погодин создает апокалиптическую картину: «Среди бесконечных миллионов могил и крестов, теряющихся в отдалении, на трупах всего человечества стоит сизый деревянный домик, об одном этаже, с маленьким мезонином, о семи рамах, что на Большой Никитской» [21. С. 63]. Эта «ужасная трагедия», воссозданная как пародия на неистовую словесность и фантазии Барона, позволяет автору «Домика на Никитской» еще раз подчеркнуть гуманистическую основу пушкинской повести, в центре которой жизнь и судьба маленького человека и философия домика как репрезентанта внутреннего покоя и свободы человеческой личности. Само понятие новоселья, неоднократно возникающее в тексте пушкинской повести, выявляет ее философско-символический подтекст. В этом смысле стихотворение Пушкина «Новоселье», напечатанное в альманахе «Сиротка» на 1831 г., воспринимается как своеобразный постскриптум к повести. Напомним его текст: Благословляю новоселье, Куда домашний свой кумир Ты перенес - а с ним веселье, Свободный труд и сладкий мир. Ты счастлив: ты свой домик малый, Обычай мудрости храня, От злых забот и лени вялой Застраховал, как от огня [3. Т. 3. С. 172]. По одной из версий комментаторов, это стихотворение обращено к М.П. Погодину [Там же. С. 508]. Возможно, оно было пушкинским подарком на новоселье Погодина. 20 апреля 1830 г. поэт посетил его новый дом на Никитской и оставил следующую записку: «Пушкин приходил поздравить Вас с новосельем» [3. Т. 10. С. 283]. Не исключено, что «Домик на Никитской» стал продолжением этих мыслей поэта и выявил философский подтекст пушкинского концепта домика, с такой художественной отчетливостью обозначенный в одной из «Повестей Белкина». Своеобразным постскриптумом к пушкинской повести стал проект «Тройчатки» Одоевского и Гоголя, куда они хотели привлечь и Пушкина-Белкина, в центре которой была концепция домостроительства [22. С. 12-16], а также нереализованный до конца замысел «Записок гробовщика» Одоевского, в центре которых был образ философствующего героя (подробнее см.: [23. С. 135-148]). И в этом контексте повесть «Гробовщик» обрела для ее автора жизне-творческий смысл, а концепт домика - философский подтекст. Возвращаясь к началу статьи, к словам Семена Франка об особом значении в пушкинском религиозном сознании «идеи "пенатов", культа домашнего очага, семьи, домашнего уединения, как основ духовной жизни» [1. С. 435], можно констатировать: болдинская повесть «Гробовщик» и ее миромоделирующий концепт домика - важное звено в этом процессе.

Скачать электронную версию публикации