Philosophical lyrics of N. Klyuev (on creative evolution of the poet).pdf Наследие Николая Клюева в полной мере было востребовано лишь в кон-це ХХ в., в постсоветское время всё найденное в печати и в архивах издано вего книгах «Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы» [1] и «Словесноедрево. Проза» [2]. Первоочередные задачи современного этапа исследования:контекстуализация стихотворений и поэм лидера новокрестьянских поэтов,описание духовного пути его в масштабе национальной культуры. Причаст-ность Клюева к символистской школе признана всеми специалистами, дис-куссионным остаётся вопрос: преодолел ли он наследие Блока, причастна линовокрестьянская поэзия к постсимволизму.Исследователи советской эпохи «загородили» Клюева в раннем периодетворчества, закрыв тем самым вход в область философской поэзии. С Клюе-вым произошло то же, на что жаловалась Ахматова: её «заморозили» в Се-ребряном веке. Школьное изучение Клюева не идёт дальше предреволюци-онного цикла «Избяные песни» (1913), а ведь после него он писал ещё два-дцать лет. Судьба Клюева - из самых трагических в литературной историиРоссии: не только облыжно обвинён и бессудно расстрелян, зрелая лирикаего остаётся, в сущности, непонятой.Уже в первых трёх сборниках Клюева - «Сосен перезвон» (1911), «Брат-ские песни» (1912), «Лесные были» (1913) - сами по себе подробности кре-стьянского быта поэта интересуют мало. Реальность не одномерна, дихото-мия тела и духа доведена у Клюева до предела, однако её философское про-исхождение, а также связь с ретроспективной крестьянской утопией недоста-точно прояснены. В каждом стихотворении есть второй план, намёк на выс-ший слой бытия, часты прямые отсылки к дохристианской мифологии. В«избяном космосе» центр - печь (очаг) и корова-кормилица. В большом сти-хотворении «Белая Индия» (1916) Корова-Предвечность - это символ рож-дающего и кормящего начала («Повыйди в потёмки из хмарой избы - Ивступишь в поморье Господней губы, Увидишь Предвечность - коровой онаУснула в пучине, не ведая дна») [1. С. 308]. Вторичная мифологизация порож-дена в данном случае не фольклорной, а книжной культурой, явление этоближе к стилизации и может быть понято как высший слой её.Основополагающее у раннего Клюева - соизмеримость Бога и человека,Бог натуралистичен, а природный мир - духовен. Мифологический пласт непросто ощутим, он модернистски укрупнён. Мировое древо и гнездящиеся нанём птицы - это архаика индоевропейских народов. Символ судьбы - гагара:в яйце её скрыта смерть, а «птица Сирин» - посредник между миром горними дольним. Выше - только ангелы. Бесы же в клюевском космосе не летучи,это духи хтонические: «Не верьте, что бесы крылаты. У них, как у рыбы,пузырь» [1. С. 292]. А.И. Михайлов говорит о «христианизировании художе-ственного мировоззрения Клюева» и делает важное уточнение: «Клюев шёлпрежде всего от символизма с его концепцией двоемирия» [3. С. 270]. Вопросо результате исканий, о завершении пути поэта здесь не затронут.Уже в первом сборнике подчёркнут контраст видимости и сущности воблике героя: «Наружный я и зол и грешен, Неосязаемый - пречист…» («По-эт», 1909) [1. С. 115]. Именно это символисты и восприняли как своё. Прича-стность поэта-пророка к обоим мирам реализуется через мотив преображе-ния: «Как росу с попутных трав, Плоть томленья отряхнула, И душа, возли-ковав, В бесконечность заглянула» [1. С. 143]. Мотив изгнания постепенностановится сюжетообразующим началом циклов. Лирический герой, оказы-вается, изгнанный ангел («Я был прекрасен и крылат В богоотеческом жи-лище…»), в мире дольнем он томится и утешает себя надеждой на возвра-щение:Блаженной родины лишёнИ человеком ставший ныне,Люблю я сосен перезвон,Молитвословящий в пустыне [1. С. 135].Поэтому не сразу узнаётся образ демона, столь знакомый по символизму.Ведь светлый ангел (не падший) не лишён «блаженной родины» - доступа вЭдем, но никакого искушения этот бывший небожитель не несёт в себе.«Плоть томленья отряхнула» - это значит, что лирический герой возвраща-ется в небесный дом свой. Идея высокого преображения явно преобладаетнад христианской задачей спасения. Святость достигается через уход из этогомира: «С той поры не наугад Я иду путём спасенья. И вослед мне: свят,свят, свят, Шепчут камни и растенья» («Бегство», 1911) [1. С. 142]. При-надлежность души земному и небесному мирам - источник коллизии. Клюевпредстаёт двуликим Янусом - традиционалистом и модернистом-бого-искателем, старообрядцем и еретиком-хлыстовцем одновременно. Обычноисследователи, укрупняя один план, затеняют другой.Пафос «Братских песен» - возвращение отпавшей частицы в небесный«отчий дом». Лейтмотив этого цикла - воспоминание о былой причастностик горнему миру: на раденьях души «корабельщиков» вспоминают, как «всвете незакатном пребывали, мёд небесный, воду райскую вкушали». Бытие -круговорот: были людьми, затем «стали плотью мы заката зарянее, Подне-бесных облак-туч вольнее» («Радельные песни», 1912) [1. С. 177-179]. Небо вранней лирике Клюева - родной дом, а Христос - «братец одноотчий». Вско-ре появились эскапады заведомо не христианского происхождения: «Я родилЭммануила, загуменного Христа, Он стоокий, громокрылый, Кудри - буря,меч - уста…» [1. С. 343]. Стихотворение, пожалуй, не без вызова, названо«Спас», но образ поэта-демиурга в нём демонизирован. Если даже считатьправославие отправной точкой развития поэта, то к 1920-м гг. он отошёл отнего далеко.Ко времени революции сложился имидж Клюева - знаток «поддоннойРуси» («Я - посвящённый от народа, На мне великая печать, И на чело своёприрода Мою прияла благодать…») [1. С. 391]. И в прозе Клюева бросается вглаза мотив пророческого самоутверждения: «Самоцветный поддонный умможет быть судим только всенебесным собором» («Четвёртый Рим») [2.С. 59]. Уже в ранних стихотворениях Клюева поэт связует миры ангельские идемонские. Но если бы Клюев застыл в этой точке своих исканий, спор о нёмне имел бы столь большого значения. Радельные песни-гимны можно толко-вать как утопию, мечту о земле, где «твари дышащей смолкли б жалобы». А в1920-е гг. хлыстовская тема соединилась со скопческими мотивами. Впечат-ляет скрытый, парадоксальный план: в стихотворении «О скопчество - венец,золотоглавый град…» революция уподобляется духовному самооскоплениюнарода, рванувшегося к запредельной чистоте:О скопчество - арап на пламенном коне,Гадательный узор о незакатном дне,Когда безудый муж, как отблеск маргарит,Стокрылых сыновей и ангелов родит! [1. С. 333]Отрицание природной данности здесь мыслится как залог воссоединенияс всемирной душой. Неприятие природного порядка (здесь - отказ от полово-го диморфизма как залог преодоления телесной несвободы) - это исходныегностические интуиции.О широте религиозно-философских исканий Клюева интересно, но небесспорно, говорит С.Г. Семёнова в статье «Поэт "поддонной" России (рели-гиозно-философские мотивы творчества Николая Клюева)»: «В свой духов-ный мир он стянул огромные величины: культуру фольклора, церковной ли-тургики (эстетического богословия), старообрядчества, сектантства [ЛњЙ , преждевсего опыт хлыстовского мистицизма, и, наконец, активно-христианскуюмысль Н.Ф. Фёдорова» [4. С. 67]. Но эта пестрота, характерная для заключи-тельной фазы жизни национальной культуры (претенциозно названной рели-гиозно-философским ренессансом) только заостряет вопрос о доминанте ми-ровоззрения поэта. С.Г. Семёнова солидарна с мнением о гностических кор-нях клюевского пантеона: «По общему мнению исследователей русского сек-тантства, христовство-хлыстовство в низовой огласовке (а именно с христо-выми братьями-голубями был связан Клюев) несло в простонародно-крестьянском варианте древние гностические интуиции. В них важен упор наактивность человека в совлечении с себя природного "скотского тела" - дабы"уготовить себе крылья"» [4. С. 69]. Исследователь считает Клюева ревност-ным последователем религиозно-утопического учения Н. Фёдорова, т.е. идеирегуляции природы и воскрешения умерших средствами науки. Но есть лиоснования причислить Клюева к сторонникам прогрессистской утопии?Здесь, на наш взгляд, начинается смешение понятий. «Активно-христианскаяапокалиптика», в акцентировке С.Г. Семёновой, - гностический проект идил-лического завершения истории. Нет, историософия позднего Клюева иноготипа, и к хлыстовству он остыл в конце жизни.Знаток русских ересей П.И. Мельников-Печерский квалифицировал хлы-стовство как «самое древнее русское религиозное разномыслие, занесённоена русскую почву ещё при святом Владимире, одновременно с православием,происходящее от болгарских богомилов, как эти происходят от азиатскихманихеев, гностиков и Филона Александрийского»; «Сам бог, уничтожив вних душу человеческую и заменив её собою, вселился в них, и они стали"живыми богами"» [5. Т. 1. С. 29, 74]. Это первое в России указание на гно-стические истоки хлыстовства. С.Г. Семёнова почему-то связывает «скопче-ский проект» (с которым церковные власти боролись не менее двухсот лет) стак называемой «активной апокалиптикой». Речь идёт об отрицании законаприроды, а не признающий этот закон чаще всего сбрасывается ниже нор-мы - в сексуальное отклонение. Это крайнее проявление религиозно-утопического сознания. Вот мнение А. Ремизова: «Кондратий Селиванов, самимевший на себе три печати (трижды оскопившийся - "без всякого остатка"),предлагает людям всемирное оскопление - звери и птицы пускай себе топ-чутся. И уж само собой после такой операции место Вседержителя Творцаопрастывается - делать Ему больше нечего у оскоплённого человекасвой независимый богатый мир: дар пророчества и дар восторга» («Иверень»)[6. С. 510]. Ремизов, как известно, был увлечён хлыстовством, но скопческийпроект привёл и его в замешательство.Творчество Клюева грани 1910-1920-х гг. отмечено крайней противоре-чивостью. Коммунист-хлыстовец, старовер и гностик - это, конечно, фигу-рант Серебряного века. В стихотворениях Клюева начала 1920-х гг. есть ичисто авангардистские выпады: «В потир отольются металлов пласты,Чтоб солнца вкусили народы-Христы. О демоны-братья, отпейте и вы Гро-мовых сердец, поцелуйной молвы!» («Песнь Солнценосца», 1917) [1. С. 363].В одном четверостишии рядом и «народы-Христы », и «демоны-братья». По-эт-пророк зовёт силы всех миров к всеобщему примирению. Образ чертогабрачного, где низкие энергии преображаются, имеет гностические истоки,как и мотив преодоления ада и всеобщего примирения («Огненная грамота»,1919). Земной мир гностики понимали как результат отпадения от полноты(Плеромы), ошибки несовершенного Демиурга (ремесленника). В миреКлюева нет символа вечной женственности - жены и невесты, но образ все-ленской матери, возможно, восходит к гностическим источникам.Во время Гражданской войны хлыстовская «евхаристия шаманов» отда-вала жутковатым шутовством. Эта одержимость помешала поэту сразу раз-глядеть, кто такие большевики, он стал испытывать «грозового Ленина».Важно уловить момент перелома, это середина 1920-х гг. До этого моментасочинения Клюева бестрагедийны. Затем укрупняется мотив тёмного пере-рождения родины: на месте потаённой Руси предстала отталкивающая «Рас-сея-тёща». «Песнь о великой матери» (1931-1933 гг.) представила картинуторжества адских сил: «Безбожие свиной хребёт О звёзды утренние чешет,И в зыбуны косматый леший Народ развенчанный ведёт» [1. С. 779] - этовселенски значимое событие. Итоговые произведения Клюева воплощаютапокалиптическую картину, осознание тяжкого обрыва русской истории: «Кнам вести горькие пришли, что больше нет родной земли» [1. С. 773].Пафос стихотворений Клюева 1930-х гг. - покаяние. Богооставленностьпонята как наказание за прельщенья: «Плачь, русская земля, на свете Злосча-стней нет твоих сынов,И адамантовый засов У врат лечебницы небесной Для них задвинут всрок безвестный…» (незаконченный цикл «Разруха», 1934) [1, 629]. Финалом«Песни о великой матери», главной поэмы Клюева, можно считать видениешествия русских святых: небесные заступники возвращаются на иконы. «По-горельщина» также завершается мотивом преображения, спасения.В последнем из дошедших до нас стихотворений «Есть две страны…»(1937) создан образ чаши-песни - преобразование мотива священного сосу-да. В начале это глиняный кувшин, далее сосуд райской радости, затем -окончательное осознание - сосуд, сохраняемый до дня всеобщего преобра-жения.И первой песенкой моей,Где брачной чашею лилея,Была: «Люблю тебя, Рассея,Страна грачиных озимей!»[1. С. 632]Ангел вторит, благословляя языческий Овсень, значит, творчество на-правляла божественная воля: «И ангел вторил: "Буди, буди! Благословен род-ной овсень! Его, как розаны в сосуде, Блюдет Христос на оный день!"» [1.С. 632]. Лейтмотив избранничества преображается, отделяется от величаль-ного пафоса и наполняется трагическим: это избранничество на страдание.Остаётся и другой лейтмотив лирики Клюева - прикосновение к тайному зна-нию, но теперь речь идёт о тайне божественного замысла. Лирический геройв ситуации национальной катастрофы читает знаки судьбы. Силы ада вышлииз тьмы и попирают родину, но душа у земледельческой страны христиан-ская, тайну её хранит Христос до дня разрешения всех бед и противоречий.Даже тёмная Рассея - «страна грачиных озимей».Николай Клюев - литератор третьей фазы жизни национальной культуры(по К. Леонтьеву) - фазы всесмешения и религиозных химер. Эпоха неогно-стицизма в России была преддверием социальной катастрофы. Одни строилипроекты очищения мира, другие мечтали в корне перестроить человека. Пе-реход поэта от гностической ереси к религиозному традиционализму - не-достаточно изученная тема. Этому перелому до сих пор не придают должно-го значения: так действует гипнотическое притяжение мифемы «Серебряныйвек». «В художнике, как в лицедее, гнездятся тысячи личин» - это девиз эпо-хи жизнетворчества. Порой кажется, что Клюев собрал все модные ереси Се-ребряного века. Многие новейшие статьи о нём дышат полусознательнойапологией сектантства и гностицизма. В христианском понимании, путьКлюева - освобождение от хлыстовской одержимости, от гностического про-екта исправления мира. Звание религиозного поэта вполне заслужено им, норассуждения на эту тему ведутся без должного понимания. Взятый в целом,путь Клюева учит не бесконечному погружению в игру, а пониманию исто-ков нашей трагедии, осмыслению ослепляющего русского опыта.

Скачать электронную версию публикации