The image of Naples in A.S. Pushkin"s creative consciousness. Article 4.Mythopoetics of Pushkins Neapolitana: the legen.pdf Повесть «Египетские ночи» в контексте эволюции пушкинской неаполи-таны примечательна тем, что, будучи итоговым ее текстом, она в то же времявключает в себя один из начальных - фрагмент незавершенного замысла по-эмы о Клеопатре (1824), в которой, следовательно, тоже должен присутство-вать, хотя бы и глубоко скрытый, неаполитанский код. И если исходить изгипотезы причастности незавершенного пушкинского стихотворения (поэмы)о Клеопатре к имплицитному неаполитанскому коду его творчества, на чтодо некоторой степени уполномочивает вхождение замысла о Клеопатре в не-сомненно реализующую этот код повесть «Египетские ночи», принципиаль-ное значение приобретает тот факт, что первый замысел и первая редакцияэтого стихотворения относятся к 1824 г., т.е. к первой эпохе актуальностинеаполитанских мотивов в поэтической рефлексии и текстах Пушкина, когдаполитический первообраз Неаполя находит предварительный итог в отрыв-ках «Недвижный страж дремал на царственном пороге…» и «Зачем ты по-слан был и кто тебя послал?» (1824), а в ландшафтной лирике начинает ин-тенсивно развиваться лейтмотив «Кто видел край…». Вторая редакция «Кле-опатры» написана в 1828 г., когда неаполитанский локальный текст вновьдает о себе знать в лирике Пушкина отрывками «Я знаю край: там на брега //Уединенно море плещет» (1827); «Кто знает край, где небо блещет...» (1828);«Поедем, я готов…» (1829). Наконец, в 1835 г. Пушкин возвращается к этомузамыслу в третий раз, предприняв одновременно две попытки создать длянего обрамляющее прозаическое повествование: отрывок «Мы проводиливечер на даче…», в который включены прозаический пересказ поэмы о Клео-патре и третья редакция фрагментов его стихотворного текста, и повесть«Египетские ночи», где сюжет «Cleopatra e i suoi amanti» становится темой,предложенной неаполитанскому импровизатору. Таким образом, в эволюциизамысла о Клеопатре действительно выявляется своего рода смысловое под-водное течение: решительно на всех узловых стадиях более чем десятилетнейработы над этим странным замыслом, периодически заставляющим пушки-нистов задаваться вопросом о побудительных причинах его возникновения[1; 2. С. 118; 3. Т. 2. С. 312-314], тема Клеопатры развивается у Пушкина наотдаленном, но тем не менее реконструируемом ассоциативном фоне егоперсонального неаполитанского мифа.Сам Пушкин трижды позаботился указать источник, из которого почерпнулсюжет своей незаконченной поэмы (чем, кстати, категорически заблокировалдальнейшие попытки разысканий такого рода), - это замечание о Клеопатреримского историка Аврелия Виктора из его книги «De viris illustribus urbisRomae»: черновому автографу стихотворения «Клеопатра» 1824 г. предшествуетзапись: «Aurelius Victor» [3. Т. 2. С. 312], имя латинского историка упомянуто вповести «Египетские ночи (4. Т. VIII/1. С. 273), но его замечание полностьюпроцитировано поэтом (в латинском оригинале с вольным переводом прямо втексте) лишь в отрывке «Мы проводили вечер на даче…»:Haec tantae libidinis fuit ut saepe prostiterit; tantae pulchritudinis ut multi noctemillius morte emerint. что Клеопатра торговала своею красотою и чтомногие купили ее ночи ценою жизни (4. Т. VIII/1. С. 421-422).Однако же источник этот мотивирует пушкинскую интерпретацию сюже-та и образа лишь частично: обратим внимание на то, что свидетельство Авре-лия Виктора не содержит самого в этой интерпретации главного: у римскогоисторика нигде не сказано о том, что это сама Клеопатра заведомо потребо-вала от претендентов на ночь ее любви расплаты смертью, т.е. того, чтоубийственный замысел был целиком и полностью инициативой и условиемцарицы, являющейся, следовательно, прямой причиной гибели и косвеннойубийцей своих любовников. В замечании римского историка вообще нет ни-каких деталей - с истинно латинской краткостью оно предлагает только об-щий очерк ситуации. Между тем уже самая ранняя версия сюжета о Клеопат-ре в стихотворении 1824 г. обнаруживает изначальность этой оригинальнойпушкинской вариации исходного мотива:Кто к торгу страстному приступит?Свои я ночи продаю.Скажите, кто меж вами купитЦеною жизни ночь мою? (4. Т. III/2. С. 686).Этот же поворот сюжета мы находим и в самой поздней его версии в по-вести «Египетские ночи»: он заключен не только в тексте стихотворнойвставки, но и в свободном пересказе свидетельства Аврелия Виктора, вло-женном в уста Чарского, где также акцентирована изначальность намеренияцарицы предать своего любовника казни наутро после ночи любви:Я имел в виду показание Аврелия Виктора, который пишет, будто быКлеопатра назначила смерть ценою своей любви и что нашлись обожатели,которых таковое условие не испугало и не отвратило… (4. Т. VIII/1. С. 273).Очевидно, что вся разработка характерологических деталей сюжета неза-конченной пушкинской поэмы и психологический абрис его героини - эторезультат работы поэтического воображения, которое, подхватив начальныйимпульс, оперирует далее не только собственными имманентными возмож-ностями, но и всей совокупностью сведений, познаний и представлений, ко-ренящихся в том числе и в литературных источниках. И если с непосредст-венным сюжетным импульсом пушкинского замысла о Клеопатре все ясно,то источников его интерпретации и трансформации в таком вот, а не в каком-либо ином направлении можно и поискать - и именно в том контексте твор-чества, в котором этот замысел впервые посетил поэта в середине 1820-х гг.Среди возможных побудительных причин трансформации свидетельствалатинского историка и мотивировок изначальной ассоциативной связи сюже-та убийственной любви в его наиболее общем понятийном абрисе с искусст-вом поэтической импровизации, обусловившей впоследствии сюжет повести«Египетские ночи», заслуживает особенного внимания заметка следующегосодержания, появившаяся в начале 1824 г. на страницах журнала «ВестникЕвропы»:Г. Скриччи, Итальянский импровизатор, ныне изумляет Парижан непо-стижимым своим талантом. Особый комитет, составленный из первых драм-матических поэтов заготовил десятка два предметов для трагедии, кото-рую Скриччи должен был сочиняя декламировать перед собранием слушате-лей. От жребия и общего согласия Членов зависел выбор предмета. Объявлентитул трагедии: Бьянка Капелло. Бьянка, умертвившая своего супруга,вышла вторично замуж за Владетельного Князя Лудовика и старалась при-своить себе власть неограниченную; ей препятствовали две особы, от кото-рых она решилась избавиться посредством яда, и сама попалась в сети ко-варства, на пагубу другим расставленные [5. С. 321-322]. (За сведения обэтой публикации и предоставление текста заметки я выражаю глубокую бла-годарность Н.Е. Меднис. - О.Л.).Оставляя в стороне, как отдаленную перспективу, очевидные перекличкипрозаического текста предстоящих «Египетских ночей» с содержанием этойзаметки, а также и предположение пушкинистов о том, что в 1832 г. Пушкин,возможно, узнал от гр. Д.Ф. Фикельмон об имевшей место в Неаполе и про-изнесенной по просьбе неаполитанского короля импровизации Сгриччи натему «Смерть Клеопатры» [6. С. 57-58; 7. С. 16], обратим внимание на сюжетего импровизации 1824 г. История Бьянки Капелло, великой герцогини тос-канской, возможно, виновной в гибели своего первого мужа (причиной чемубыла страсть, внушенная ею великому герцогу Тосканскому Франческо Ме-дичи) и, кроме того, обвинявшейся если не историей, то преданием в попыткеотравить своего деверя, кардинала Фернандо Медичи [8. Т. IV. С. 300], а впо-следствии умершей при подозрительных обстоятельствах, тоже позволяющихпредположить отравление, явно перекликается с пушкинской вариацией сю-жета о любви египетской царицы своим объективным сюжетным смыслом -мотивами смертоносной любви и губительной женственности; по структуреже своей (кольцевой повтор мотива яда в начале и финале - истории? леген-ды?) она хорошо согласуется с типом эстетического мышления Пушкина.Но это лишь предположение. Если обратиться в поисках аналогичныхсмыслов к безусловным фактам, т.е. непосредственно к тому творческомуконтексту, в котором создавалась первая редакция стихотворения, то невоз-можно не отметить, что «Клеопатра» 1824 г. охвачена плотным хронологиче-ским кольцом работы Пушкина над текстом поэмы «Бахчисарайский фон-тан». Поэма была закончена в 1823 г., а в 1825 г. был написан «Отрывок изписьма к Д.», сюжетно-тематически связанный с поэмой и вошедший в со-став ее текста в третьем отдельном издании 1830 г. Более того, в том же1824 г., в том же октябре, когда Пушкин непосредственно работал над первойредакцией «Клеопатры», написано лирическое посвящение «Фонтану Бахчи-сарайского дворца» [9. Т. 2. С. 421, 425]: в сущности, эта поэтическая реф-лексия на тему достоверной реальности, которую поэтическая эмоция пере-плавляет на огне творческого воображения в как бы «исторический» сюжет,не уступающий, однако, реальному факту по силе психологической убеди-тельности, является своего рода косвенным эстетическим комментарием нетолько к южной поэме, но и к стихотворению «Клеопатра», где принцип со-отношения реальности и вымысла остается тем же - только место реальностизаступает историческое свидетельство:Или Мария и ЗаремаОдни счастливые мечты?Иль только сон воображеньяВ пустынной мгле нарисовалСвои минутные виденья,Души неясный идеал? (4. Т. II. С. 343).И более того, в конце октября - начале ноября 1828 г., когда Пушкин вер-нулся к замыслу поэмы о Клеопатре, он снова вспомнил о Крыме, Гиреях,фонтане, Бахчисарае и увлекательности поэтического вымысла, заново пере-брав эти лирические темы своей южной поэмы в незавершенном стихотворе-нии «В прохладе сладостной фонтанов…», написанном практически одно-временно со второй редакцией «Клеопатры» [4. Т. II/2. С. 1169].В поисках источников интерпретации образа Клеопатры именно эта не-явная, но неразрывная ассоциативная связь двух текстов (сюжетов) в созна-нии их автора заставляет обратить на поэму «Бахчисарайский фонтан» самоепристальное внимание - и немедленно убедиться в том, что это пушкинскоепроизведение, образно-лексические мотивы которого неизменно сопутствуютзамыслу поэмы о Клеопатре, густо насыщено мотивами имплицитного не-аполитанского кода, причем именно теми, которые способны особенно выра-зительно прокомментировать поэму о смертоносной любви царицы. Ука-зующим перстом в данном случае становится один из фактов творческой ис-тории поэмы «Бахчисарайский фонтан», «Отрывок из письма к Д.», которыйсодержит неаполитанские мотивы и в открытом тексте, и в ассоциативномподтексте.Реминисцентная связь первой редакции стихотворения «Клеопатра» скрымскими впечатлениями Пушкина, которые легли в основу поэмы «Бахчи-сарайский фонтан» и навеяли поэту цикл крымских элегий 1824 г., уже неод-нократно отмечалась в пушкиноведении - но только в плане психологическо-го сходства главных героев [10. С. 289-290; 3. Т. 2. С. 313]. К этим наблюде-ниям можно добавить и типологически сходный характер зачина двух тек-стов - вечерний пир, веселье которого омрачено роковым событием или мор-тальным замыслом. И наконец, самое главное: общее направление развитиязамысла поэмы о Клеопатре - это последовательное от редакции к редакциипроявление меридиональных орнаментально-декоративных элементов ее сю-жета (топологическая конкретизация исторического средиземноморского ко-лорита, ландшафта и интерьера), а поэма «Бахчисарайский фонтан» изна-чально и органично вписана своим южным крымским локальным колоритомв ту линию пушкинской ландшафтной лирики, которая развивается под зна-ком интерференции крымского и неаполитанского топосов. Ландшафтныйэлемент лирического эпилога поэмы, являясь одной из многочисленных ва-риаций сквозного лейтмотива пушкинской меридиональной лирики, содер-жит очевидные реминисценции из незавершенной элегии «Кто виделкрай…», конституирующей лирическую пейзажную неаполитану поэта:«Бахчисарайский фонтан»Волшебный край! очей отрада!Все живо там; холмы, леса,Янтарь и яхонт винограда,Долин приютная красаИ струй, и тополей прохлада…(4. Т. IV С. 171).«Кто видел край…»Все живо там, все там очей отрада,Сады татар, селенья, города; Янтарь висит на лозах винограда;В лугах шумят бродящие стада И шелковиц, и тополей прохлада (4. Т. II/1. С. 190-191).Однако отнюдь не эта очевидная соотнесенность ландшафтной живописи«Бахчисарайского фонтана» с крымскими этюдами Пушкина дает возмож-ность усмотреть в поэме (и, соответственно, в связанном с ней замысле олюбви Клеопатры) имплицитный неаполитанский код: сам внешний стимул ксозданию южной поэмы предлагает ситуацию перетекания зрительно-эмотивного впечатления в художественный текст, чрезвычайно близко кор-релирующую с одним из эпизодов русской неаполитаны конца XVIII - нача-ла XIX в., который заключает в себе аналогичный смысло- и текстопорож-дающий потенциал.Отправной точкой замысла и текста «Бахчисарайского фонтана» стал ар-хитектурно-исторический памятник, «В забвенье дремлющий дворец» [4.Т. IV. С. 169], пустующая бахчисарайская резиденция крымских ханов, а внем - гробница ханской возлюбленной и связанная с этими памятникамипрошлого местная легенда о страстной любви и безвременной смерти. Со-вершенно аналогичную филиацию идей содержат претексты неаполитанскоготравелога русской словесности рубежа XVIII-XIX вв., повествующие о за-брошенном необитаемом дворце неаполитанской королевы эпохи ТречентоИоанны (Джованны) I, который живописными руинами возвышался в XVIII-XIX вв. на самом берегу Неаполитанского залива, далеко выдаваясь своимфасадом в море. В истории этого дворца (или в его исторической легенде -подробнее об этом ниже) тоже есть гробница и связанное с ней историческоепредание о королевской любви и смерти, до некоторой степени сюжетно мо-тивированное особенностями архитектуры и местоположения самого здания.И все эти три литературные обработки исторического предания: коллектив-ный миф русских путешественников о королеве Иоанне, пушкинские интер-претации легенды Бахчисарайского дворца и свидетельства Аврелия Викторао Клеопатре - обнаруживают между собой явное сходство не только объек-тивных сюжетных мотивов, но и самих способов трансформации сюжета ис-торического предания в реализующем этот сюжет литературном тексте.Реконструкцию ассоциативного ореола, который в русском эстетическомсознании окружил дворец королевы Джованны I, целесообразно начать с повозможности максимально объективного свидетельства - энциклопедическойсправки:Иоанна I - королева неаполитанская, в 1343 г. наследовала престол последеда своего Роберта . Первый муж И., Андрей Венгерский, был задушенпо ее повелению. Когда явился в Неаполь венгерский король Людовик I, что-бы отмстить за брата, многие немедленно перешли на его сторону; но послевозвращения его в Венгрию общественное мнение склонилось на сторону И.,которая, между тем, вышла замуж за Людовика Тарентского (1346) и сноваприняла правление, а в 1352 г. была признана и Венгрией. Блеск, которогодостиг ее двор благодаря покровительству литературе и искусству, составлялрезкий контраст с бедностью и угнетенным состоянием народа. Когда вовремя великого церковного раскола И. примкнула к партии авиньонского па-пы Климента VII, противник его, римский папа Урбан VI, отлучил И. от црк.и, как ленный властитель Неаполя, признал королем Карла Дураццо Младше-го, под именем Карла III. И., бывшая в третьем браке за Иаковом III, королемМайорки, а затем вступившая в четвертый брак с авантюристом ОттономБрауншвейгским, усыновила и объявила своим наследником герцога Людо-вика Анжуйского; но прежде чем он успел оказать ей помощь, она была за-хвачена Карлом III и задушена, в 1382 г. [11].Уже это простое перечисление фактов биографии Джованны I обнаружи-вает в судьбе неаполитанской королевы эпохи Треченто потенциальный «ро-манический» (романтический) сюжет, исполненный роковых страстей: коль-цевая композиция ее жизни (виновная в удушении своего первого мужа, онапогибла той же смертью, на которую обрекла свою жертву - ср. Бьянка Ка-пелло, отравительница, умершая от яда), очевидный нумерологический со-блазн, в который вводят цифры, отмечающие продолжительность ее царство-вания (40 лет) и количество ее браков (4), равно как и сама способность чет-ного числа вызывать подспудные архетипические представления об акценти-рованной искусительно-губительной женственности демонического толка -все это отодвигает на второй план, так сказать, «политическую» сторону цар-ствования неаполитанской королевы (весьма, между прочим, бурную) и со-средоточивает внимание на «поэтических» сторонах ее личности и судьбы, вкоторых явственно эксплицированы идея незаурядной абсолютной величиныличностного потенциала и провиденциальная идея возмездия, навлеченногона носительницу этого потенциала его антигуманным отрицательным за-рядом.Конечно, далеко не случайно то обстоятельство, что в европейскую лите-ратурную традицию вообще имя королевы Джованны I вошло именно в товремя, которое было особенно чувствительно к такого рода сюжетам: на пикеславы готического романа (ср. готический стиль дворца на берегу Неаполи-танского залива), на переломе литературных эпох от сентиментализма к ро-мантизму. Этот «романический» потенциал сюжета никоим образом не ми-новал русскую словесность, постепенно, но неуклонно проявляя в ней своиимплицитные смыслы.Он очевиден уже в том внимании, которое русские путешественники пер-вой половины XIX в. неукоснительно проявляли к дворцу неаполитанскойкоролевы: памятник неаполитанского Средневековья, готический palazzo diDonn'Anna, неоднократно упомянут именно теми русскими посетителямиНеаполя, чья молодость пришлась на первые годы XIX в., а тип эстетическо-го сознания был сформирован в эпоху сентиментализма и раннего романтиз-ма. В дневниках В.А. Жуковского 1833 г. записи от 19/1 мая и 22/4 мая отме-чают « путешествие по Кияе до замка королевы Иоанны (Дон'Анна)»,предпринятое « при очаровательном свете месяца», и « виды по бе-регам на Неаполь, сияющий в заходящем солнце, на равелины дворца Иоан-ны, замки, на Капри, лодки, виллы внизу, lazzaroni» [12. С. 366, 368]; в архивеЖуковского, в альбоме неаполитанских зарисовок, сохранился выполненныйв его характерной графической манере «au trait» великолепный эскиз, на ко-тором запечатлен palazzo di Donn'Anna [13. Оп. 2. № 57].Н.С. Всеволожский, совершивший в 1836-1837 гг. двухлетний круиз поЮжной Европе, в качестве буквально первого неаполитанского впечатлениякак заметную деталь открывающейся с моря панорамы города упоминает« разрушающийся живописный дворец Королевы Иоанны» [14. Т. 2.С. 9]. В 1843 г. руины замка мгновенно и радостно узнает впервые увидев-ший панораму Неаполя с моря Н.И. Греч: «Вот старинный дворец КоролевыИоанны!» [15. Т. 2. С. 95].Для всех этих людей (принадлежавших, заметим, к самому близкомупушкинскому кругу общения) источником заочного знакомства с историче-ским памятником Неаполя и осведомленности о связанном с ним преданиистало изложение истории королевы Джованны I в невероятно популярной вРоссии на рубеже XVIII-XIX вв. и уже неоднократно нами упоминавшейсякниге Шарля Дюпати «Письма об Италии» («Lettres de l'Italie», 1785) [16.С. 255-272], письмо CXL ч. II которой посвящено именно гибельным роко-вым страстям двух неаполитанских королев этого имени.Для большинства русских читателей эпохи преромантизма это просвети-тельское путешествие было первым систематическим знакомством с истори-ей Италии и итальянского искусства; для русской литературной традиции оностало одним из эталонов сентименталистского нарратива, оказавшего боль-шое влияние на формирование концепции повествователя русского травело-га: образ склонного к мечтательной меланхолии и исповедующего культ при-роды «чувствительного путешественника», знатока и любителя историческихпреданий, ищущего в современности следы прошлого, унаследован русскойлитературой путешествий от Дюпати через «Письма русского путешествен-ника» Н.М. Карамзина [17. С. 48].В изложении истории Джованны I Дюпати, опуская «политические» фак-ты ее биографии, акцентирует факты «поэтические», а именно убийственнуюстрасть королевы, толкнувшую ее на преступление, и мотив роковой предо-пределенности ее трагического конца, последовавшего, по интерпретациифранцузского писателя, не в результате банальной борьбы за власть, новследствие неумолимого провиденциального мщения, замкнувшего жизнькоролевы своего рода композиционным кольцом:Я видел в церкви Св. Януария гробницу несчастного Андрея II, КороляНеаполитанского бывшего, среди двора своего, накануне коронования,жертвою измены молодой своей супруги, коея преступление внушено былолюбовию, поощрено молодостию, извинено красотою, уполномочено поли-тикою и оправдано Папою за золото; но которого никогда не простили ниприрода, ни совесть, ни Лудовик II, король Венгерский для отмщения засвоего брата прибежал из Германии с черным знаменем и сорок лет пресле-довал, угрожал или соглядал ту преступную главу, которая наконец, соста-ревши в несчастии и угрызениях совести, пала со своею короною, будучиеще обагрена кровию первого из четырех своих супругов, под железныммщением.Сей несчастный Андрей II убит в Аверсе и выброшен из окна. Кормилицаего искала и нашла тело его чрез три дня и, согласясь с одним монахом церк-ви Святого Януария, перенесла его ночью в сию церковь, в которой велико-душный священник, оросив его верными слезами, тайно похоронил, а потомна свой счет поставил над ним сей достопамятный монумент [18. Ч. 2.С. 241-244].Безусловно, еще до того, как в России вышел первый полный перевод«Писем об Италии» (1800), принадлежащий И.И. Мартынову и впоследствиинеоднократно переиздававшийся, книга Дюпати была известна просвещен-ным русским читателям в оригинале. И весьма симптоматичен тот факт, чтоименно письмо CXL, единственное из всего неаполитанского раздела книгиДюпати, было переведено на русский язык одним из самых талантливых рус-ских преромантиков, Андреем Тургеневым, умершим в ранней молодости.Перевод сохранился в архиве его ближайшего друга В.А. Жуковского, и, не-сомненно, именно этим обстоятельством вызвано особое внимание «Коломбарусского романтизма» к руинам дворца Иоанны при вышеупомянутом посе-щении Неаполя в 1833 г. - кроме своей собственной достопримечательности,дворец Иоанны для Жуковского, весьма чувствительного к таким сюжетам,был связан и с воспоминанием о безвременно умершем друге юности [13.Оп. 2. № 323. Л. 10 об. - 12].Уникальным доказательством популярности книги Дюпати в России яв-ляется одно из самых ранних русских послекарамзинских литературных пу-тешествий. Это изданная в 1805 г. книга Ф.П. Лубяновского «Путешествие поСаксонии, Австрии и Италии в 1801, 1802 и 1803 годах» [19]. Путешествие, вней описанное, в полной мере заслуживает эпитета «литературное», посколь-ку оно совершалось не только по реальному географическому и культурномупространству Италии, но и по страницам литературного текста, это простран-ство описывающего: итальянские главы записок Лубяновского являютсяочень близкой, хотя и вполне оригинальной, транскрипцией соответствую-щих глав книги Дюпати. История королевы Иоанны I изложена в запискахследующим образом: гроб Короля Андрея II. Властолюбивая Иоанна I, жена его, огорчен-ная крутым нравом своего мужа, посягнула на жизнь его. В цвете юно-сти, среди торжеств и удовольствий, накануне своего коронования, сей не-счастный король лишен жизни. Тело его выброшено за окно, и было бы до-бычею птиц и зверей, естьлибы его кормилица, сохранив к Государю своемулюбовь одна между толпою придворных не отыскала его уже на третийдень после смерти. Какой-то добрый и великодушный монах, разделив и го-ресть ее, и участие в жалостном жребии своего Государя, предал из состра-дания земле его тело, и на свой счет поставил ему памятник .Вскоре Иоанна увидела черное знамя, приближающееся к ней с Дунай-ских берегов; услышала в своих областях звук Венгерского оружия и мсти-тельный голос раздраженного брата погибшего мужа ее, который вторг-ся в ее царство и требовал отчету о пролитой крови своего брата. Почти со-рок лет меч его висел над головою сей несчастной Королевы; почти сорок летона в жестоком страхе избегала удару, пока, наконец, уничтоженная тою са-мою рукою, которую сама столько хотела возвысить, погибла жертвою мще-ния и неблагодарности [19. Ч. 2. С. 30-35].В созданной носителем русского эстетического сознания транскрипциинеаполитанского сюжета, первоначально изложенного французом, примеча-тельны два на первый взгляд чуть заметных сдвига: это его делокализация(исчезновение топонима «Аверс», обозначающего место преступления, об-легчает возможность перенести место действия в palazzo di Donn'Anna), иизменение мотивировки преступления - эротическая страсть королевы под-менена политической («властолюбие» вместо «любви»). Но какими бы не-значительными эти сдвиги ни казались, в истории сюжета, реципированногорусским эстетическим сознанием, им предстоит сыграть свою роль.Интерпретация истории королевы Джованны I, в которой русские читате-ли последовательно познакомились с ней по книгам Дюпати и Лубяновского,примечательна еще и тем, что жизнь и судьба героини влекут за собой исто-рические ассоциации «чувствительного путешественника»: в качестве амби-валентной аналогии-контраста к судьбе королевы Джованны I Дюпати пред-ставил судьбу второй неаполитанской королевы этого имени:Как я сказал вам об Иоанне первой и гробнице ее супруга, то кстати здесьсказать и об Иоанне второй, и гробнице ее любовника того Жана Карак-чиоли, коего судьба была почти подобна судьбе славного Ессекса. Жан Ка-ракчиоли, как и Ессекс, имел несчастие еще в молодых летах понравитьсяпожилой уже Королеве; хотел любочестием наградить скуку, с таким союзомсопряженную, слишком понадеялся на крайнюю страсть женщины, и ужаснообругал Королеву, думая, что он ругает только любовницу; и - так же как Ес-секс - обагрил кровию своею ешафот, по повелению любовницы, для кото-рой, по несчастию, все было возможно. Но и Иоанна, равно как Елисавета,умерла спустя несколько времени после смерти своего любовника, истощасьот любви и сожалений, перед тою обожаемою и окровавленною главою, ко-торую видела она денно и ночно [18. Ч. 2. С. 242-243].Та же самая ассоциативная связь судеб Джованны I и Джованны II, хотя ибез ссылки на Елизавету Английскую, воспроизведена и в версии Лубянов-ского: гробница Караччиола, бывшего обладателем сердца и царства Коро-левы Иоанны II. Несчастный наперсник огорчил Королеву; зависть давно ло-вила минуту, когда могла бы свободно его низвергнуть: тут погиб он от жес-токого ее удара. Но тот самый удар, который прервал его жизнь, возбудил всердце Королевы прежнюю нежность. Она впала в отчаяние и к сей гробницеприходила искать утешения от снедавших ее угрызений; обнимала в слезах искорби любезную тень, от нее всегда убегавшую, и сама тихими шагами со-шла за нею во гроб [19. Ч. 2. С. 35].Следуя логике обобщающей художественной мысли, Дюпати, а вслед заним и его русский транскриптор, явно погрешили здесь против историческихфактов: секретарь и фаворит Иоанны II (1370-1435), Джованни Караччолибыл казнен отнюдь не по воле своей царственной любовницы, а заведомопротив нее: после того как он в течение 16 лет (1416-1432) пользовался ог-ромной властью и держал в страхе всех подданных Иоанны II, он был убитзаговорщиками. Что же касается смерти королевы, воспоследовавшей через3 года после казни ее фаворита, то она, безусловно, не могла быть следствиемраскаяния в преступлении, в котором королева была неповинна, а о том, былали эта смерть вызвана тоской по возлюбленному, история умалчивает -впрочем, умерла Иоанна II в достаточно неромантическом, приблизительно65-летнем возрасте [11].Однако же результатом свободного художественного домысла стал за-ключительный абзац письма CXL, который своей глубокой эмоциональнойнасыщенностью не просто мог, но неизбежно должен был произвести глубо-кое впечатление на русских читателей «Писем об Италии», о чем свидетель-ствует незначительно варьирующий его повтор в книге Лубяновского: я пошел гулять по скату Павсилиппы, на морской берег, и прошелмимо ветхого дворца Иоаннина, оставленного волнам, его омывающим, ивремени, его разрушающему. Тут я остановился; сел на камне, и при лунномсиянии слушал шум волн, у ног моих умирающих. Не могу изобразить вам,какая глубокая и сладостная меланхолия тогда мною овладела: при воспоми-нании сих гробниц и кровопролитной любви Королев, при сем трагическомимени Иоанны, при виде сего древнего пустого дворца, при сем Елисейскомсиянии луны, при сей вечерней прохладе, наконец, при шуме валов, которыеприбегали ко мне, разбивались и раздавались во внутренности дворца, междуего развалинами, - из очей моих полились слезы [18. Ч. 2. С. 243-244].Сошедши с горы, отдыхал я в развалинах дому Королевы Иоанны. Утробыло прекрасное; ни треску, ни шуму городского там не слышно, а тольковолны с минуты на минуту разбиваются о стены падающего здания и глухойрев их умирает в его обширности [19. Ч. 2. С. 80].Эта концовка, поразительно созвучная заключительным строкам «готиче-ской» повести Н.М. Карамзина «Остров Борнгольм» (1794), повествующей остоль же фатальных разрушительных страстях, зрелище которых вызываетстоль же меланхолическую реакцию автора, не могла не отозваться в сердцахрусских читателей книги Дюпати, для которых повесть Карамзина была све-жей литературной новостью. Но главное даже не это. Эмфатика пассажа пе-реводит в план личного переживания повествователя, а вслед за ним и чита-теля, ассоциативно-образную цепочку исторических фактов и художествен-ных домыслов, которая остро акцентирует смысл циклического сюжетноголейтмотива «кровопролитной любви Королев». Начав свое развитие от исто-рического .0004 Tфакта (повинная в смерти мужа Иоанна I), немедленно влекущегоза собой художественный домысел (повинная в смерти возлюбленного Иоан-на II), в финале он вновь возвращается в область исторических фактов: казньфаворита Елизаветы, королевы Английской, графа Эссекса по повелению егоцарственной возлюбленной.И если теперь учесть, что изданная на французском языке в 1785 г. книгаДюпати стала известна русским читателям еще при жизни императрицы Ека-терины II, что русский перевод «Писем об Италии» вышел в свет через 4 годапосле ее смерти (1800) и что через 5 лет после этого о губительных следстви-ях королевской страсти (какой бы она ни была - политической или эротиче-ской) напомнили путевые записки Лубяновского, то причины особенноговнимания русских путешественников по Неаполитанскому региону к историии дворцу королевы Иоанны I становятся предельно объяснимы. Выстроеннаяфранцузским писателем ассоциативная цепочка фактов европейской историии преданий об убийственной опасности любви самовластной венценоснойженщины, обрекающей на гибель мужа или фаворита из политических расче-тов или по непреодолимой страсти, органично и естественно дополняетсяеще одним, ассоциативным русским звеном: по не подтвержденному фактамипреданию, Екатерина II, возможно, тоже была повинна в смерти своего мужаПетра III, и, вероятно, по обеим причинам - эротической и политической; чтоже касается фаворитов, то в этом отношении жизнь русской императрицыбыла ничуть не менее бурной, чем жизнь Джованны I, Джованны II или Ели-заветы Английской.И если теперь вернуться к тем пушкинским текстам, которые послужилиотправной точкой нашего экскурса в русскую неаполитану начала XIX в., тов них обоих - и в поэме «Бахчисарайский фонтан», написанной с 1821 по1823 г., и в стихотворении «Клеопатра», начавшем писаться в 1824 г., со всейрельефностью выступают и аналогичные приемы обработки фактическихисточников, и смысловые аналогии двух, казалось бы, совершенно разныхпушкинских сюжетов с историей королевы Иоанны I.Все отдельные прижизненные издания поэмы «Бахчисарайский фонтан»сопровождает выписка из книги И.М. Муравьева-Апостола «Путешествие поТавриде», в которой изложена легенда Бахчисарайского дворца. Однако жеэто изложение ни словом не упоминает о каких бы то ни было фатальныхобстоятельствах страстной любви крымского хана, воздвигнувшего памятниксвоей безвременно умершей любимой жене: мавзолей прекрасной грузинки, жены хана Керим-Гирея. Новая Заи-ра, силою прелестей своих, она повелевала тому, кому все здесь повинова-лось; но не долго: увял райский цвет в самое утро жизни своей, и безотрад-ный Керим соорудил любезной памятник сей, дабы ежедневно входить воный и утешаться слезами над прахом незабвенной. Странно очень, чтовсе здешние жители непременно хотят, чтобы эта красавица была не грузин-ка, а полячка, именно какая-то Потоцкая, будто бы похищенная Керим-Гиреем [4. Т. IV. С. 174-175].Сюжетная линия Заремы и Марии, в которой реализуется мотив преданияо грузинке-полячке, ни силой запечатленной в ней убийственной страсти, нисвоей недосказанной роковой таинственностью (возможно, именно Заремаповинна в смерти Марии) никак не согласуется ни с простой констатациейфакта расхождения местного предания с историческим свидетельством, ни ссообщением о хоть и безвременной, но вполне естественной смерти ханскойвозлюбленной, кем бы она ни была - грузинкой или полячкой:Между нимиДавно грузинки нет. ОнаГарема стражами немымиВ пучину вод опущена.В ту ночь, как умерла княжна,Свершилось и ее страданье.Какая б ни была вина,Ужасно было наказанье! [4. Т. IV. С. 168].Однако в этих гибельных страстях, т.е. в сюжетной линии Заремы - Ма-рии и в мотиве казни Заремы по воле ее властительного возлюбленного, ханаГирея, невозможно не увидеть как прямого, так и зеркально-инверти-рованного ассоциативных отблесков сюжета, живописующего «кровопролит-ную любовь» неаполитанской королевы Джованны I. И, в частности, стоитобратить внимание на одну маленькую топографическую несообразность ци-тированного фрагмента: это способ казни Заремы «В пучину вод опущена»,вызывающий представление об утоплении тела в море по неотменной семерусского словосочетания «пучина вод». Но о каком море или даже реке мо-жет идти речь применительно к такому безводному месту, как Бахчисарай?Зато именно над морем заканчивается неаполитанский эпизод записок опутешествии, повествующий о замке Иоанны: эмоционально насыщеннаяконцовка, приводящая читателя вслед за путешественниками по неаполитан-скому прошлому к прибрежному palazzo di Donn'Anna как немому свидетелюи памятнику некогда свершившегося в нем события - чтобы здесь, над мо-рем, он мог предаться меланхолической грусти у подножия руин, корреспон-дирует с долгим, как прерывистый вздох, и столь же эмоционально насы-щенным эпилогом пушкинской поэмы, который тоже завершается морскимимотивами:Я посетил БахчисараяВ забвенье дремлющий дворец.Среди безмолвных переходовБродил я там, где бич народов,Татарин буйный пировалИ после ужасов набегаВ роскошной лени утопал Где скрылись ханы? Где гарем?Кругом все тихо, все уныло Невольно предавался умНеизъяснимому волненью,И по дворцу летучей теньюМелькала дева предо мной!……………………………..Чью тень, о други, видел я? И зеленеющая влагаПред ним и блещет и шумитвокруг утесов Аю-Дага… [4. Т. IV. С. 168-170].Заброшенный пустующий дворец на берегу Неаполитанского залива нетолько был побудительным стимулом для изложения связанного с ним пре-дания в текстах путевых записок; особенностями своей архитектуры и место-положения и своим локальным мифом он даже оказался до некоторой степе-ни способен генерировать их смыслы так же, как пустующий дворец крым-ских ханов вызвал к жизни поэму Пушкина.Документальных подтверждений знакомства Пушкина с книгами Ш. Дю-пати и Ф.П. Лубяновского не сохранилось. Но личное знакомство поэта с ав-тором русской транскрипции «Писем об Италии» Ф.П. Лубяновским (этознакомство относится к 1830-м гг.: в апреле 1834 г. Пушкин в один день сЛубяновским был представлен императрице Александре Федоровне; в 1836-1837 гг. Лубяновский был его соседом в доме на Мойке [20. С. 241]), а такжечрезвычайная популярность «Писем об Италии» Дюпати среди людей, при-надлежавших к близкому пушкинскому кругу общения 1810-1830-х гг.(В.А. Жуковский, П.И. Шаликов, И.П. Пнин, Н.С. Всеволожский, К.Н. Ба-тюшков, А.А. Бестужев-Марлинский, Н.И. Греч [16. С. 267-268]), и актуаль-ность этого источника сведений об Италии именно для пушкинского поколе-ния русских литераторов позволяют предположить, что Пушкин был осве-домлен об их содержании хотя бы понаслышке.И если предположить факт внутренней ассоциативной связи пушкинскихтекстов с, очень возможно, известными ему изложениями легенды о дворценеаполитанской королевы, то прототипический смысл хронологически пер-вого звена в этой литературной цепочке становится совершенно очевидным:история королевы Джованны I и своим конкретно-историческим с

Скачать электронную версию публикации