V.A. Zhukovsky and A.V. Nikitenko: the history of personal and creative relationship.pdf Тема «В.А. Жуковский и А.В. Никитенко» многоаспектна и, к сожалению, пока еще мало изучена. Опубликованы письма Жуковского к Никитенко, отражающие в основном историю их встреч и общения в 1837-1841 гг. [1. С. 84-90]; в известных «Дневниках» Никитенко зафиксировано около 40 упоминаний имени Жуковского, воссоздающих историю прижизненных встреч двух деятелей русской культуры, деятельности Никитенко в комитете по изданию посмертных сочинений поэта, его оценок личности и творчества первого русского романтика [2. Т. 3. Указатель имен]. Но все эти фрагменты темы не сложились еще в общую картину, не получили системного осмысления. Цель данной статьи - рассмотреть историю личных и творческих отношений Жуковского и Никитенко как своеобразную семиосферу, включающую в себя различные аспекты и точки пересечения двух творческих систем. В собрании отдела рукописей и книжных памятников Научной библиотеки Томского государственного университета (ОРКП НБ ТГУ) хранятся две личные библиотеки: великого русского поэта В. А. Жуковского и историка русской литературы, критика, профессора Петербургского университета, цензора А.В. Никитенко. И этот факт определяет «томскую прописку» в изучении их личных и творческих взаимоотношений. Различные по количеству книг, по составу, по своеобразию маргиналий (подробнее см.: [3-5]), эти библиотеки - репрезентант интересов и направления умственного труда и духовного творчества двух выдающихся деятелей русской словесной культуры первой половины XIX в. «Коломб русского романтизма в поэзии» и «гений перевода», Жуковский свою библиотеку формировал как органическую часть творческой лаборатории. Многочисленные антологии античной и европейской поэзии, издания современных поэтов, в том числе Шиллера и Гете, Байрона и Вальтера Скотта, сочинения Грея, Томсона, Голдсмита, Попа, Пфеффеля, Лессинга, Вилан-да, Гердера, Гебеля, Лафонтена, Флориана, Парни, Делиля, около 30 изданий переводов «Одиссеи» Гомера на русский, немецкий, французский, английский языки были поистине его настольными книгами, откуда он черпал вдохновение, превращая «чужое» в «свое» и формируя феномен «всемирной отзывчивости» русской литературы. Обилие помет, записей, набросков переводов, дневниковые записи, рисунки - свидетельство особого значения библиотеки в его творческой биографии. Изучение произведений мировой этико-философской, исторической, общественно-политической, религиозной мысли, трудов по эстетике и истории литературы, созданные на основе их штудирования многочисленные конспекты, исторические таблицы - не только важный этап самообразования и самосовершенствования поэта, но и отражение процесса самоопределения и выработки концепции новой эстетики и жизнетворческой позиции. Не менее значима была роль книги в жизни и творческой биографии А. В. Никитенко. Выросший в семье крепостного, не получивший систематического образования, он сумел превратить свою библиотеку во второй университет. Художественные произведения писателей XVIII-XIX вв., целый культурный пласт современной ему литературы 1820-1870-х гг., включая переводы европейских авторов на русский язык, - все это давало возможность постигать законы художественного творчества. Публикации исторических документов, материалы по развитию образования в России, исследовательские труды наиболее видных деятелей российской истории К. И. Арсень-ева, Н.М. Карамзина, Н. Устрялова и др. обусловили историческую направленность его критической деятельности. Множество работ по философии, теории словесности определили глубину его теоретических воззрений, сформировали профессиональные практические представления [6]. После окончания философско-юридического факультета Петербургского университета он публикует в различных периодических изданиях сочинения, в центре которых проблемы этики («О преодолении несчастий»), политической экономии («О политической экономии вообще и в особенности о произ-водимости как главном предмете оной»), современной литературы («О происхождении и духе литературы», «О творящей силе в поэзии, или О поэтическом гении»). Его становление как критика и историка литературы проходит под знаком «идей времени». В своей «Речи о необходимости теоретического или философского исследования литературы» (1836) он опирается на идеи своего духовного учителя А.И. Галича [7], сочинения Гердера, представителей французского Просвещения, английской политэкономии, прежде всего Адама Смита. Библиотека будущего профессора словесности Петербургского университета, автора уникального проекта «Постановления о публичных лекциях» формируется с установкой на энциклопедические интересы ее владельца. В библиотеке Никитенко сохранились следующие издания сочинений поэта: 1. Стихотворения В. Жуковского. Т. 1-9. СПб., 1835-1844. 2. Ундина, старинная повесть. Издание А. Смирдина. СПб., 1837 (с дарственной надписью). 3. Наль и Дамаянти, индейская повесть. СПб., 1844. 4. Новые стихотворения В. Жуковского. СПб., 1849. 5. Сочинения Жуковского. Т. 10-12. Посмертные стихотворения. СПб., 1857. 6. Сочинения Жуковского. Т. 13. Сочинения в прозе. СПб., 1857. Кроме этих изданий сочинений Жуковского в библиотеке Никитенко имеется брошюра П.А. Плетнева «О жизни и сочинениях В.А. Жуковского» (СПб., 1853) и альбом «Двадцать картин к Ундине, старинной повести, рассказанной стихами В.А. Жуковским» [СПб., 1837] с гравюрами немецкого художника Л. Майделя. На основании этого списка можно говорить о длительном и устойчивом интересе владельца библиотеки к наследию великого русского поэта, а дарственные надписи свидетельствуют о дружеских отношениях Жуковского и Никитенко. О времени их знакомства повествует запись в дневнике Никитен-ко от 16 января 1835 г., рассказывающая о его встрече с поэтом на экзамене в Екатерининском институте, где с декабря 1830 г. он преподавал русскую словесность. Поэт, сам склонный к педагогической деятельности и занимавший должность наставника великого князя Александра Николаевича, высоко оценил труд Никитенко и сказал ему, что «в первый раз в жизни слышит, чтобы учащиеся имели такие познания в словесности и излагали их таким чистым русским языком» [2. Т. 1. С. 167-168]. Вскоре начинающий критик и педагог публикует в «Журнале Министерства народного просвещения» (1836. Ч. 9. № 1. Январь. С. 181-192. Подпись: А. Н-ко) отзыв о «Стихотворениях В. Жуковского» (к этому времени вышли тома I-IV и VII). Одним из первых Никитенко говорит о значении поэзии Жуковского для русского общественного и художественного сознания. Уже в самом начале своей статьи он заявляет: «... кто из соотечественников наших, вкусивших уже сколько-нибудь от плода Изящных Искусств, не знает или не знал наизусть многих стихотворений Жуковского? Жизнь, их одушевляющая, сделалась частью нашего нравственного существования. То, что гений чистой красоты внушает людям божественного и отрадного, перешло к нашему сердцу из его уст - в пленительных, дотоле не слыханных звуках родного слова. Не удивительно, что влияние Жуковского на современное поколение гораздо глубже и обширнее, чем влияние всякого другого из наших Поэтов, исключая разве Крылова.» (С. 180-181). И далее критик последовательно развивает мысль о том новом направлении, которое связано с именем Жуковского, когда «наша Поэзия сделалась нашею Отсюда легко уже было сделать поворот к народности.» (С. 183). «Жуковский, - решительно говорит он, - открыл нам новые, не виданные дотоле богатства отечественного языка» (С. 186). Автор отзыва особенно отмечает вклад первого русского романтика в развитие прозаического слога, обращая взор читателя к эссе «Рафаэлева мадонна», «Путешествию по Саксонской Швейцарии», «Отрывкам писем из Швейцарии», приводя почти целиком текст «Взгляда на землю с неба», видя в нем «изображение великого назначения человечества» (С. 187). Дальнейшие отношения и расположение поэта к Никитенко - свидетельство того, что рецензия для него, говоря его словами, - «посол души, внимаемый душою». «Он вошел в историю русской общественной мысли как автор интереснейшего дневника, содержащего непосредственные и живые отклики на множество литературных, общественных, политических событий за целые полстолетия - с двадцатых по середину семидесятых годов XIX в.», - пишет во вступительной статье издатель «Дневника» Никитенко И.Я. Айзеншток [2. Т. 1. С. V]. Дневники Жуковского в этом отношении не уступают ему. Они - летопись русского общественного и художественного развития 1800-1840-х гг. Но их сближает и то, что это «человеческие документы», отражающие характерные особенности жизнестроительства двух деятелей русской культуры. Около 40 записей в дневнике Никитенко связаны с Жуковским. Разные по объему, характеру информации, эмоциональному состоянию, они пронизаны чувством глубокой благодарности к нему как поэту и человеку. Три сюжета получают в них особый жизнетворческий смысл: совместная деятельность по увековечиванию памяти Пушкина, помощь Жуковского в освобождении от крепостной зависимости брата и матери Никитенко и активное участие последнего в издании посмертных сочинений великого русского поэта и друга. О значении Жуковского как наставника и учителя Пушкина, как летописца последних дней и минут его жизни, как хранителя памяти о нем и издателя его посмертных сочинений существует огромная литература. Меньше известно о личных отношениях Никитенко и Пушкина. Соперники в любовном чувстве к Анне Керн, хотя молодой студент изначально почувствовал свое поражение: «Накануне она целый день провела с ним у его отца и не находит слов для выражения своего восхищения. На мою долю выпало всего два-три ледяных комплимента, и то чисто литературных» [2. Т. 1. С. 47], недовольство Пушкина цензурой своих произведений со стороны Никитенко (история с «Золотым петушком» и «Анджело»), упреки последнего по отношению к поведению поэта: «Поведение его не соответствует человеку, говорящему языком богов и стремящемуся воплотить в живые образы высшую идеальную красоту» [Там же. С. 58] - всё это никогда не затмевало в сознании Никитен-ко масштаба пушкинского гения. «Подвигом честного человека» можно назвать поведение Никитенко в день похорон Пушкина. Несмотря на строгое предписание, чтобы в этот день «профессора не отлучались от своих кафедр и студенты присутствовали бы на лекциях», профессор Никитенко «прощался с Пушкиным» в Конюшенной церкви, а затем «поехал на лекцию». «Но вместо очередной лекции, - записывает он в дневнике, - я читал студентам о заслугах Пушкина. Будь что будет!» [2. Т. 1. С. 197]. И затем на протяжении почти четырех лет он вместе с Жуковским активно участвует в издании посмертного собрания сочинений Пушкина. Он делает всё возможное и невозможное, чтобы помочь Жуковскому сохранить подлинные тексты поэта, провести их без потерь через цензуру. «Сегодня держал крепкий бой с председателем цензурного комитета князем Дондуковым-Корсаковым, за сочинения Пушкина, цензором которых я назначен» [Там же. С. 198] - эта запись от 30 марта 1837 г. с эмоциональной силой передает состояние Никитенко в борьбе за сохранение пушкинского наследия. И одновременно это верность идеалам Жуковского как хранителя памяти гения Пушкина. Накануне своего отъезда с наследником в путешествие по России в начале мая 1837 г. поэт почти ежедневно обращается к Никитенко с просьбой следить за цензурной судьбой сочинений Пушкина, в том числе посмертных публикаций в «Современнике». Особенно его волнует судьба «Записок бригадира Моро де Бра-зе». 1837 г. стал важным этапом в сближении Жуковского и Никитенко. В этом году он дарит ему свою стихотворную повесть «Ундина», цензором которой был А.В. Никитенко, с дарственной надписью: «Александру Васильевичу Никитенко от автора». Новым этапом их личных отношений стал 1840 г., когда они борются за издание последних трех томов посмертных сочинений Пушкина. Возвратившись из путешествия по России и Европе, Жуковский тщательно просматривает и редактирует манускрипты поэта, чтобы поскорее их выдать в свет. Обстоятельства жизни (и личной и служебной) требуют его постоянных вояжей за границу, в Германию. Поэтому Никитенко становится его доверенным лицом, пытаясь сделать всё возможное для прохождения драгоценных текстов через цензуру. Несмотря на болезнь в январе, он уже в феврале выполняет все поручения Жуковского. 26 февраля он фиксирует это в дневнике: «Мне лучше. Я еще не мог читать лекций, но ездил к Жуковскому, который на будущей неделе отправляется с наследником за границу и просил меня побывать у него поскорее. Он отдал мне на цензуру сочинения Пушкина, которые должны служить дополнением к изданным уже семи томам. Этих новых сочинений три тома. Многие стихотворения уже были напечатаны в «Современнике». Жуковский просит просмотреть всё это к субботе. Тяжелая работа! Но надо ее исполнить» [2. Т. 1. С. 219]. Встречи с Жуковским, зафиксированные в дневнике Никитенко, их беседы о состоянии русской литературы, высокая оценка поэтом критико-эстетических опытов профессора, в частности характеристики Батюшкова, желание «помочь материалом» - всё это позволяет говорить об их духовной связи. Как точно замечает Э. М. Жилякова: «Жуковский ценил в Никитенко образованного профессионала-цензора, профессора словесности, честного человека, преданного русской литературе» [1. С. 88]. Человеческая симпатия и уважение к соратнику по изданию сочинений Пушкина, по осуществлению других проектов, в частности «Библиотеки сказок» [Там же], свойственная поэту на протяжении всей его жизни филантропическая деятельность отразилась в его помощи по освобождению из крепостной неволи матери и брата Никитенко. Жуковский обращается непосредственно к графу Д. Н. Шереметеву, владельцу крепостных родственников Ники-тенко. В личном письме к нему от 5 апреля 1841 г. он, в частности, пишет: «Вы более нежели кто-нибудь в состоянии войти в положение Никитенки, заслуженного профессора, пользующегося всеобщим уважением и уже имеющего имя в литературе. Вы лучше других поймете, как должно быть для него тягостно знать, что старая 70-ти летняя мать его и его брат находятся в крепостном состоянии. И для Вас, конечно, не только не будет затруднительно, но будет приятно одним словом исправить это, можно сказать, бедственное отношение. Чтобы выразиться яснее, прошу Ваше сиятельство о даровании свободы и матери и брату профессора Никитенки: вот предмет, о котором я желал иметь честь переговорить с Вами лично» [8. С. 347]. Показательно, что в этом письме поэт называет Никитенко «приятелем». На это письмо граф, испытывая глубокое уважение к его автору, немедленно отвечал (как явствует из сохранившегося чернового письма от 7 апреля 1841 г.): «С удовольствием исполню желание ваше» [Там же. С. 348]. Дневниковая запись от 14 апреля 1841 г. выражает чувства Никитенко в связи с успешным завершением этого события: «Дело о матери моей и брате кончилось так хорошо только благодаря вмешательству Жуковского. Да благословит его Бог! Сегодня я был у него и благодарил его» [2. Т. 1. С. 231]. Так постепенно профессиональные отношения Жуковского и Никитенко перерастают в дружеские. Основной пафос всей творческой биографии Жуковского и Никитенко, проявившийся в их культуртрегерской деятельности, - последовательное утверждение идеализма как философии современной духовной жизни и словесной культуры. Статьи Жуковского периода «Вестника Европы», прежде всего «О нравственной пользе поэзии» (1809), остро поставили в русской эстетике и критике проблему неразрывной связи добра, нравственности и красоты. Настойчиво подчеркивая свободу поэтического гения, особые законы стихотворного дарования, автор статьи решительно заявлял о неразрывной связи стихотворца-артиста и стихотворца-человека. «Искусство стихотворное, -пишет он, - дает понятие стихотворцу о том, что должен он делать как артист; но стихотворец именно потому, что он стихотворец, ужели не имеет никаких других обязанностей, перестает ли быть человеком, почитателем Бога, членом общества, сыном отечества? А будучи ими, ужели не имеет других важнейших особенностей, всегда неразлучных с обязанностями поэта?» [9. Т. 12. С. 201]. Эти вопросы и суждения Жуковского выявляли важность для русской словесной культуры того явления, которое еще во времена Античности получило название «калокагатия». Об актуальности этого понятия для русской литературы можно говорить много (см.: [10. С. 189-201]). Достаточно привести слова Иосифа Бродского из его «Нобелевской лекции» (1987). Он сказал: «Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека его реальность этическую. Ибо эстетика - мать этики; понятия "хорошо" и "плохо" - понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории "добра" и "зла". В этике не "всё позволено" именно потому, что в эстетике не "всё позволено", потому что количество цветов в спектре ограничено.» [11. Т. 2. С. 454]. Калокагатийная антропология в поэзии Жуковского начиная с 1814 г. всё ощутимее опирается на эстетические основания. В стихотворениях 18141824 гг., которые по праву можно назвать эстетическими манифестами, поэт последовательно вводит антропологию и онтологию калокагатийной философии в пространство прекрасного. В «Теоне и Эсхине» (1814) он стремление к «возвышенной цели» рассматривает как предназначение человека: «Всё в жизни к великому средство» и афористически определяет пафос этого состояния: При мысли великой, что я человек, Всегда возвышаюсь душою [9. Т. 1. С. 383]. Стихотворения «Цвет завета», «Невыразимое», «К мимопролетевшему знакомому Гению» (1819), «Лалла Рук» и «Явление поэзии в виде Лалла Рук» (1821), «Ангел и Певец», «Я Музу юную, бывало.» (1823), «Таинственный посетитель» (1824), эссе «Рафаэлева мадонна» (1821) - каждое из этих творений Жуковского и все они вместе варьировали различные составные, связанные с понятиями «нравственное» и «прекрасное». Поиск образа-символа поэтической калокагатии становится поистине задушевной идеей всех эстетических манифестов этого периода. Открытие тайного смысла явлений у Жуковского определяет расширение самих возможностей поэтического мышления, философствования. Используя и метафору, и аллегорию, и олицетворение, и миф, и эмблематику, Жуковский создает особый тип символического мышления. Функция каждого из этих приемов открывается у Жуковского в пределах того или иного стихотворного ряда, но символическое значение понятий «цвет завета», «таинственный посетитель», «мимопролетевший гений», «Лалла Рук», «Гений чистой красоты» открывается в общей системе стихотворений, в системе опо-средований. Образ-символ Гений чистой красоты впервые появляется у Жуковского в стихотворении «Лалла Рук» (начало февраля 1821 г.) в своеобразном варианте «Гений чистый красоты» [9. Т. 2. С. 223] и отражает атмосферу Берлинского придворного праздника, связанного с сюжетом поэмы Томаса Мура «Лалла Рук» и участием в нем великой княгини Александры Федоровны (подробнее см.: [9. Т. 2. С. 595-603; примеч. О.Б. Лебедевой]). Поэт еще словно сомневается в его жизненности: «Ах! не с нами обитает // Гений чистый красоты; // Лишь порой он навещает // Нас с небесной высоты.» Но уже в эссе «Рафаэлева мадонна», выросшем из письма к великой княгине от 2329 июня 1821 г., этот образ получает своеобразный статус эстетического гражданства и отражает состояние, когда «душа распространялась; какое-то трогательное чувство величия в нее входило; неизобразимое было для нее изображено Гений чистой красоты был с нею» (см.: [9. Т. 12. С. 343]). Выделение курсивом этого образа-символа не столько фиксирует его автореми-нисцентность (тем более что стихотворение «Лалла Рук» еще не появилось в печати), сколько закрепляет за ним масштаб «сквозного слова» и вводит его в большой контекст поэзии пушкинской поры. Появление эссе «Рафаэлева мадонна» в альманахе «Полярная звезда» за 1824 г. способствует такому прочтению образа-символа. Молодой Никитенко сделал идеализм Жуковского своим вероисповеданием. Отрывок из его романа «Леон, или Идеализм», опубликованный в альманахе «Северные цветы на 1832 год», уже в своей номинации сопрягает духовные искания личности с «идеей времени» - с идеализмом. Это понятие для автора романа, как и для Жуковского, прежде всего связано с распространением и возвышением души (подробнее см.: [12. С. 210]). Сам концепт-образ души становится для героя романа психологической основой идеализма. «Человек тогда только знакомится с самим собою, когда начинает изучать внутреннюю жизнь духа», «нужно было показать постепенное развитие сил его души»; «Я родился в эпоху так называемых новых идей», «меня снедала томительная, жгучая жажда нравственной деятельности», «мысли человеческой, выработанной, закаленной, как сталь, в пламени возвышенной души»; «Таинственно, но верно совершается в новом поколении нравственный переворот.» [13. С. 115, 116, 123, 125] - эти и многие другие максимы героя определяют его жизненную философию, восходящую к идеям романтического идеализма Жуковского. То, что в отрывках из романа «Леон, или Идеализм» определяло место романтического идеализма как основополагающего принципа жизнестрои-тельства молодого Никитенко, в его критико-эстетических поисках уже имело непосредственную связь с традицией «Коломба русского романтизма». В упоминавшемся уже отзыве на «Стихотворения В. Жуковского» 1836 г. он прежде всего акцентирует «заслуги Жуковского в отношении к идеалу». Понятия «идеала», «идеального» буквально витают над его размышлениями о духе автора «Стихотворений.»: «Жуковский обратился к общей человеческой природе, очищенной, возвышенной до идеального достоинства», «везде однако же разумеет природу в лучшем, идеальном ее значении» [14. С. 184, 183, 186]. Идеализм Никитенко не был бегством от действительности, от духа времени и общественно-философских его тенденций, и в этом отношении вряд ли справедливо суждение И.Я. Айзенштока: «. идеалистом остается он на всем протяжении своей жизни, притом идеалистом воинствующим, непримиримо относящимся к малейшим проявлениям материалистического мировоззрения» [2. Т. 1. С. XIV]. Любопытный материал для диалектического взгляда на эту проблему дает рецепция идей и образов «Рафаэлевой мадонны» Жуковского в статье «Рафаэлева Сикстинская мадонна» Никитенко (1857) (подробнее см.: [15. С. 93-122]). В эссе Жуковского нашли свое воплощение и развитие абсолютно все словесно-образные лейтмотивы, присутствующие в основном тексте стихотворения «Лалла Рук» и в комплексе связанных с ним текстов: мотивы сна и видения, «чистых» мгновений жизни, небесного Откровения, покрывала, отделяющего небесный мир от земного, и невыразимой небесной красоты, воплощенной в женском образе. Но ядром этого экфразиса, вербального воссоздания картины Рафаэля, становится концепт-символ Гения чистой красоты. Воссоздавая свое впечатление, поэт пишет: «Я был один; вокруг меня всё было тихо; сперва с некоторым усилием вошел в самого себя; потом ясно начал чувствовать, что душа распространяется; какое-то трогательное чувство величия в нее входило; неизобразимое было для нее изображено, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею.» [9. Т. 12. С. 342]. Выделенная курсивом автоцитата, вошедшая затем на правах реминисценции в текст пушкинского «Я помню чудное мгновенье», стала для русской эстетической мысли прежде всего выражением философии романтического идеализма. Никитенко еще в 1836 г. в рецензии на «Стихотворения В. Жуковского» обратил внимание на это произведение Жуковского, подчеркивая в нем, как и в других сочинениях поэта, «стремление к бесконечному, к чистейшей идеальной красоте» [14. C. 187]. Между появлением «Рафаэлевой мадонны» Жуковского и рождением «Рафаэлевой Сикстинской мадонны» Никитенко прошло более 30 лет, а это несколько эпох в русском эстетическом сознании. Уже в заглавии статьи уточняющим определением «Сикстинская» А.В. Никитенко придает своим размышлениям более конкретный, исторический характер. Жизнетворческий экфразис Жуковского, ориентированный на идеи романтического визионерства и мифологему Гения чистой красоты, в системе «аналитической критики» Никитенко максимально редуцирован. Идеи христианской цивилизации, связанные с деятельностью Сикста, с общей эволюцией человеческой морали внесли существенные коррективы в эстетические принципы романтизма. С одной стороны, в своей статье Никитенко вслед за Жуковским говорит о магической силе Рафаэлевой мадонны, о «живой, самосущей» красоте, связанной с нею. Он, как и поэт-романтик, видит в ней высший смысл искусства: «Впечатление, ею возбужденное, столь могущественно и неотразимо, что вы на несколько времени лишаетесь способности думать и говорить о чем-нибудь, кроме нее» [16. С. 586]. Но как человек нового времени, Никитенко уже более трезво относится к эстетике идеализма. В дневниковой записи от 19 октября 1855 г., анализируя развитие умственной деятельности от Карамзина до Гоголя, он так оценивает личности и деятельность Карамзина и Жуковского: Души восприимчивые, благородные, нежно настроенные ощутили над собой могущество великих верований человечества и радостно, беззаветно отдались первым впечатлениям этого отрадного знакомства. Таковы Карамзин и Жуковский. Но в этом прекраснодушии еще узкий взгляд на вещи. Это состояние юношеской неопытности, которая не ведает зла. Это, если можно так выразиться, сластолюбивое отношение к истине и красоте, а не деятельности мужей, для которых жизнь есть не игра в прекрасные чувства, а подвиг и победа. Но лучшие умы постепенно отрезвляются и перестают смотреть на мир сквозь близорукие очки собственного сердца, которое видит лишь только то, что хочет видеть, то есть чем может наслаждаться и с чем может мириться. Они уже глубже всматриваются в вещи и находят, что тут не до сибаритской роскоши чувств. Переходным звеном здесь является Пушкин: он уже недоволен, тревожен. Язвителен, хотя и в личном еще смысле. За ним идет Лермонтов, а там вдруг вырастает Гоголь. [2. Т. 1. С. 360-361]. В тексте самой статьи Никитенко более сдержанно говорит о «прочтении» Рафаэлевой мадонны идеалистами-романтиками. Более того, он даже вскользь упоминает об образах «невещественной» красоты и отдает дань «ясновидению Рафаэлева гения» (16. С. 589). Но знаменательно, что имя автора «Рафаэлевой мадонны» исчезает в «Рафаэлевой Сикстинской мадонне». Статья Жуковского, ставшая в это время уже классикой русской эстетической мысли, не упоминается вообще. Автор статьи о Жуковском «со стороны его поэтического характера и деятельности» как будто забывает его «Письмо о Дрезденской галерее», его мифологему Рафаэлевой мадонны. И это нельзя рассматривать иначе как тактический шаг критика. Память о поэте, его концепции визионерства и Гении чистой красоты живет в подтексте статьи критика 1850-х гг., боготворившего рыцаря романтизма, но живущего в другом времени и мыслящего категориями «исторической критики». Обратившись к балладе Жуковского «Старый рыцарь» для комментария к драматической истории создания так и не законченной картины Брюллова, Никитенко косвенно напоминает о творце «Рафаэлевой мадонны», который тоже долго («целый час») стоял перед творением Рафаэля и убедился, что «это не картина, а видение», что «эта картина родилась в минуту чуда». Только курсивом выделенная цитата из баллады и последующее решительное заявление: «Только это не был сон.» разрушает ваккенродеровскую легенду о сне Рафаэля и ее отзвуки в статье Жуковского. На протяжении всей статьи Ники-тенко так и не вспомнит об этом. Еще в статье Белинского, посвященной речи Никитенко о критике, были сформулированы методологические установки для понимания исторической роли христианства в новом понимании красоты как «красоты нравственного мира». Критик писал: Христианство нанесло решительный удар безусловному обожанию красоты как красоты. Красота мадонны есть красота нравственного мира, красота девственной чистоты и материнской любви; ее могла выразить только живопись, но уж никаким образом не могла выразить бедная скульптура [17. С. 277]. Никитенко пытается эту концепцию исторического развития красоты последовательно соотнести с идеями христианства, а творца Сикстинской мадонны сделать одним «из величайших изъяснителей христианства». И если для Жуковского главное выражение гения Рафаэля - его великая душа, а в его картине - стремление «изобразить для глаз верховное назначение души человеческой», то для Никитенко не менее важно место Рафаэля и его творения для умственной жизни, для истории общественной жизни и идей христианства. Сам экфразис Сикстинской мадонны у Никитенко - это скорее попытка вербального описания сюжета и образов творения Рафаэля. Если Жуковский, воспринимая Рафаэлеву мадонну как видение и откровение, говорит о картине - (при этом замечая: «если слово картина здесь у места») [9. Т. 12. С. 344] как о чуде, не подвластном выраженью, то Никитенко, усердно членя картину на образы, ищет в каждом из них идею христианства, пытается прозреть в них «обыкновенные и естественные формы». Внедряя в текст эссе фрагмент из своего стихотворения, Жуковский формирует именно жизнетворческий экфразис, где пересекаются и соотносятся тайны поэзии и живописи, где «Жизнь и Поэзия одно». Никитенко остается в своей статье историческим критиком и историком искусства. Его экфразис не больше чем искусствоведческая конструкция. В нем душа не распространяется; в нем главный герой - ум современного критика. Идеализм органично входит в систему его «исторической критики» как определенный этап проблемы отношения искусства к действительности. Не случайно Николай Чернышевский называл себя его «учеником», а в личной библиотеке А.В. Никитенко (собрание НБ ТГУ. № 22249) сохранился экземпляр книги Н.Г. Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности» (СПб., 1855) с дарственной надписью: «Александру Васильевичу Никитенко, в знак глубокого уважения от его ученика». Сразу же после смерти Жуковского Никитенко написал статью «Василий Андреевич Жуковский, со стороны его поэтического характера и деятельности», которую опубликовал в журнале «Отечественные записки» (1853. Т. 86. № 1. Отд. 2. С. 1-36; позднее издана отдельной брошюрой). Статья получила высокую оценку современников. Как записал в дневнике 8 января 1853 г. ее автор: «До меня вообще доходят вести, что статья моя принята в публике очень хорошо» [2. Т. 1. С. 358]. П.А. Плетнев, очень близкий к Жуковскому человек, сам только что написавший о нем статью «О жизни и сочинениях B. А. Жуковского» (Живописный сборник 1853 года. Т. 3. С. 355-397), так, по словам Никитенко, оценил его публикацию: «Вы попали прямо в суть дела, -сказал он мне, - и превосходно определили Жуковского со всех сторон. Особенно хорошо определены у вас отношения его к Обществу. Я сам старался везде показывать, что деятельность писателя есть гражданская заслуга» [2. Т. 1. С. 357-358]. Уже эпиграф - стихотворение «К портрету Жуковского» А. С. Пушкина: «Его стихов пленительная сладость // Пройдет веков завистливую даль.» -определяет пафос статьи. Критик формулирует его лаконично и четко: «... очертить в общей картине характер его литературной деятельности и значение, какое имеет она в истории нашей словесности и образования» [18. C. 2]. Поистине в его статье реализуется замечательный афоризм поэта: «Жизнь и Поэзия одно». Но Никитенко расширяет пространство этого взаимодействия. Постоянно подчеркивая высоту «идеального синтетического воззрения», «сближения действительности идеальной и действительности вещественной» через «синтезис», он говорит о синтезе национального и общечеловеческого, «своего» и «чужого» в поэзии Жуковского. Раскрывая природу этого синтеза, автор статьи показывает, как в имени Жуковского «заключается целый период нашей словесности», как «он первый из наших писателей идею чистой красоты сделал господствующею в своих творениях, первый был поэтом в прямом художественном смысле этого слова, понял глубоко эстетическое значение литературы и возбудил к ней всеобщее значение», «он дал нашей лирике поэтический смысл, а это очень важно; ибо лирика в каждой литературе есть пульс, которым означается движение ее жизненных сил» [18. С. 1, 4, 17]. Главное значение статьи Никитенко заключается в том, что он свои критические афоризмы материализовал через глубочайший анализ слова Жуковского. В этом отношении его статья является развитием основных идей и образов статьи самого Жуковского «О поэте и современном его значении. Письмо к Н.В. Гоголю» (1848), в центре которой -интерпретация выражения Пушкина: «Слова поэта суть уже дела его» (об этом см.: [19]). Мысли критика о природе слова Жуковского не потеряли своей актуальности и сегодня. Достаточно лишь процитировать одно его высказывание: Жуковский обладал тем победительным могуществом слова, которое каждую выражаемую мысль не только делает доступною нашему сознанию, но вносит ее в самые сокровенные отправления сердца, мчит ее, так сказать, с собою по жилам и нервам всего существа нашего. Поэтому естественно, что из каких бы отдаленных человеческих источников Жуковский не почерпал идеи и образы, они тотчас становились собственностью всей нашей литературы, стремившейся быть образованною, человечественною [18. С. 12]. Идея нравственного влияния Жуковского на отечественную общественную жизнь и литературу обретает свое развитие и конкретизацию через постоянно возникающую историко-литературную параллель Жуковский -Пушкин. Одним словом, статья Никитенко не превратилась в некролог о Жуковском. Она всем своим содержанием и пафосом была устремлена в будущее, навстречу юбилейным статьям 1883 г., монографии А.Н. Веселовского, критическим выступлениям поэтов Серебряного века. Дневниковые записи Никитенко после написания и публикации статьи, относящиеся к 1855-1857 гг., отражают его участие в особом комитете «для рассмотра посмертных сочинений Жуковского», написание «предисловия к дополнительному изданию сочинений Жуковского», участие в обсуждении «проекта памятника, который собираются воздвигнуть на могиле Жуковского» и открытии этого памятника, в «похоронах вдовы Жуковского» [2. Т. 1. С. 423, 439, 443, 450, 466]. В 1867 г. он «видел сына поэта Жуковского, молодого человека, весьма приличной наружности», с которым «поговорил об его знаменитом отце» [Там же. Т. 3. С. 103]. Так на протяжении почти полувека развивалась история личных и творческих отношений В. А. Жуковского и А. В. Никитенко.

Скачать электронную версию публикации