From history of Homer's translations by V.A. Zhukovsky:translation of songs 1 and 2 of «The Iliad» (1849-1851).pdf В 1847 г., готовясь к переводу второй половины «Одиссеи», Жуковскийпризнался П.А. Плетневу: «Приходило в голову, и не раз, искушение приняться за «Илиаду», дабы оставить по себе полного собственного Гомера.Мысль была та, чтобы перевести все по теперешней методе с подстрочногонемецкого перевода, и потом взять бы из перевода Гнедичева все стихи, им лучше меня переведенные (в чем, разумеется, признаться публике). Такимобразом, два труда слились бы в один - но не по летам моим приниматься за такой долговременный труд, который овладел бы всею душою и отвлек бы ее от важнейшего - от сборов в другую дорогу» (цит. по: [1. С. 4 (первой пагинации)]). Тем не менее, закончив в апреле 1849 г. перевод «Одиссеи» и опубликовав вторую часть поэмы, Жуковский, согласно авторским пометамв черновике [2], являющимся главным основанием датировки, уже 2 (14) октября 1849 г., находясь в Баден-Бадене, приступил к переводу «Илиады».Перевод был начат со второй песни, которая представлялась наиболее сложной: «…каталог кораблей сбросил с плеч: это было самое трудное» (письмоН.В. Гоголю от 1 (13) февраля 1851 г. [3. Т. 1. С. 233]). 2 октября Жуковскийперевел первые двенадцать стихов, а еще через две недели с 17 по 29 октября(2-14 ноября) 1849 г. - почти весь «каталог кораблей» (ст. 494-718). Как свидетельствуют пометы в черновой тетради, поэт переводил приблизительно по 20 стихов в день.После этого в работе над «Илиадой» произошел почти годичный перерыв, заполненный педагогическими трудами и другими творческими замыслами. Однако само намерение вернуться к переводу сохранилось и переросло в план полного воссоздания поэмы, о чем Жуковский уведомил своихдрузей. Так, 3 декабря 1849 г. он обратился к Д.П. Северину с просьбой о присылке перевода Н.И. Гнедича: «Об Илиаде не заботься; возвращу в целости; а если потеряю, то сам ее переведу, чтобы вознаградить твой убыток»[4. С. 53]. 18 (30) апреля 1850 г. Жуковский поделился с П.А. Вяземским уже оформившейся мыслью: «Мне хотелось сделать вам сюрприз и привести всю переведенную мною Илиаду» [5. Т. 6. С. 637]. За этот период (ноябрь 1849 -- Статья подготовлена при финансовой поддержке гранта Президента Российской Федерации МД-915.2009.6.Из истории гомеровских переводов В.А. Жуковского63июль 1850 г.) им были переведены начальные 40 стихов первой песни, в рукописи не датированные. Наконец, поэт получил возможность продолжитьсвою работу и с 3 по 31 августа (15 августа - 12 сентября) 1850 г. перевелоставшиеся стихи первой песни (также по 20 стихов в день).Довести свое намерение до завершения Жуковский не успел, будучи занят учебными проектами и поэмой «Странствующий жид». Но до самойсмерти мысль о продолжении перевода не оставлялась и вылилась даже в обращение к П.А. Плетневу с планом нового совместного издания «Илиады»и «Одиссеи»: «Прошу исключить, однако, из своей обязанности перепечатывание особенно «Одиссеи», которая может последовать, если окончится начатый мною перевод «Илиады»; если же «Илиада» не переведется, то и перепечатывание «Одиссеи» не будет нужно (22 ноября (4 декабря) 1851 г. [6.Т. 3. С. 718]). На протяжении 1851 г. Жуковский неоднократно подтверждалсвое желание закончить работу над переводом до возвращения в Россию: «Яначал переводить «Илиаду» и перевел уже первую песнь и половину второй, и если бы так пошло, то весьма вероятно, что я кончил бы всю поэму (которую гораздо легче переводить нежели «Одиссею») к моему отъезду в Россию» (весна 1851 г., письмо К.К. Зейдлицу [7. С. 234]); «…прошу тебя возвратить мне возвращенного мною тебе Гнедича. Постараюсь воспользоваться моим заточением и слепотою, чтобы вполне быть русским Гомером.Пришли поскорее Илиаду» (9-го (21-го) сентября 1851 г., письмо Д.П. Северину [8. С. 519]); «Я постараюсь заняться переводом Илиады» (конец октября - начало ноября 1851 г., письмо Ф.И. Липману [9. С. 36]).Желание представить читателю «полного Гомера» оправдывало и соревнование с Н.И. Гнедичем, диалог с которым завязался уже в «Отрывках из Илиады» и чей перевод, был бы скорректирован единым контекстом гомеровского творчества. Текст гнедичевской «Илиады», по замыслу Жуковского, присутствовал бы в новом переводе как постоянный фон для сравнения, более того - как органичная внутренняя составляющая, что позволяло бы контаминировать лучшие варианты стихов двух переводчиков. Судьей и ценителем в данном случае должно было выступить потомство, а сам переводвкупе «Илиады» и «Одиссеи» превращался в поэтический памятникзавещание Жуковского: «…я все-таки, когда отделаюсь от своей педагогической работы, переведу Илиаду: тогда после меня останется прочный монумент моей жизни. Если, как пишет мне Фарнгаген, говоря о моем переводе: Wir, Deutschen, haben nichts fo gelungenes, то из этого следует, что мой перевод есть ближайший к подлиннику, ибо до сих пор таким слыл Фоссов: дать отечеству чистого Гомера есть великое утешение. Хотя заживо я не буду иметь никакой славы, но Гомер, и с ним мой голос, отзовутся в потомствеотечества» [5. Т. 6. С. 638].Самыми значительными препятствиями в работе над «Илиадой» являлись незнание поэтом древнегреческого языка и почти полная слепота, что и обусловило особую технику перевода. «У меня уже есть точно такой немецкий перевод, с какого я перевел Одиссею, - писал Жуковский П.А. Плетневу1 (13) сентября 1851 г., - и я уже и из Илиады перевел две песни. Нынешнею зимою этою работою заняться не могу: глаза не позволят. Для Илиады же найду немецкого лектора, он будет мне читать стих за стихом. Я В.С. Киселев64буду переводить и писать с закрытыми глазами, а мой камердинер будет мне читать перевод, поправлять его и переписывать. И дело пойдет как по маслу-» [6. Т. 3. С. 699]. «Немецкий перевод», о котором говорится в письме, представлял собой подстрочник, сделанный проф. Фишингером. Он, так же как К. Грасгоф, перевел первые песни «Илиады», передавая смысл и, по возможности, грамматическую форму каждого слова древнегреческого оригинала. Этот подстрочник был заключен в большую тетрадь, между листовкоторой вшивались листы с переводом Жуковского [2]. Образцом могутслужить начальные стихи первой песни: Den Groll singe, Göttin, des Pelliden Achilles, Den verderblichen, welcher zehntausend (unzählige) den Achäern Schmerzen gesetzthat, Viele aber starke Seelen dem Hades zugeschickt hat Der Helden, dieselben aber als Beute bereitet hat den HundenDen Raubvögeln und allen: des Zeus aber wurde vollendet der Wille -Seit dem nun zum ersten Male beide sich ausseinander stellten gestritten habend, Der Atride sowohl, der König der Männer, als auch der göttliche Achilles.Как и при работе над «Одиссеей», Жуковский переводил с данного немецкого подстрочника, привлекая для сравнения немецкий переводИ.Ф. Фосса [10-12] и русский перевод Н.И. Гнедича. Дополнительным источником выступал для поэта новейший перевод А.Л.В. Якоба [13], содержащий несколько стилистических помет [14. С. 189. № 1326].Работа над переводом «Илиады», в связи со смертью Жуковского, былапрервана на стадии чернового текста, еще не предполагавшегося к публикации. Последнюю авторскую волю здесь отражает авторизованная копия(ОРКиР НБ МГУ), созданная в период с сентября 1850 г. по конец 1851 г. В ней переведенные Жуковским фрагменты, за исключением ст. 1-12 второйпесни, были переписаны рукой камердинера Василия Кальянова из чернового автографа. Копия состоит из двух тетрадей в четверть листа. В первойтетради с заглавием на первом листе «Гомерова Илиада. Перевод В. Жуковского. Том I» находится первая песнь, во второй (без заглавия) после шестичистых листов следуют с седьмого листа ст. 494-718 второй песни.В обеих тетрадях присутствует авторская правка в несколько слоев. Первый ее уровень составляют исправления чернилами (иногда по карандашу), корректирующие ошибки в написании собственных имен и отдельных слов, а также восполняющие пропущенные при первоначальном переписываниислова, достаточно частые. Правка содержательного характера состоит здесьв замене ряда слов и иногда фрагментов стиха, неправильно разобранныхкамердинером или требовавших доработки (ст. 33-35, 38-39, 50, 58, 72 первой песни и др.). Эта правка охватывает весь текст перевода, однако исправления сделаны рукой Жуковского только до ст. 419 первой песни, после идетправка рукой камердинера и другими чернилами.Второй уровень правки включает карандашные исправления рукой Жуковского, сделанные, очевидно, при помощи особой машинки, позволявшейписать вслепую («Вот, например, я давно уже приготовил машинку для писания на случай угрожающей мне слепоты - эта машинка пригодилась мне Из истории гомеровских переводов В.А. Жуковского65полуслепому: могу писать с закрытыми глазами; правда, написанное мне трудно самому читать; в этом мне поможет мой камердинер». Из письмаП.А. Плетневу от 1 (13) сентября 1851 г. [6. Т. 3. С. 698]). Исправления эти массированные, но только до ст. 217 первой песни. Далее они встречаютсяэпизодически, а во второй песни присутствуют только в трех стихах (555, 556, 590). В целом ряде случаев Жуковский, по-видимому, колебался в выборе лучшего варианта перевода: в стих внесена правка карандашом, но текст, написанный чернилами, не зачеркнут (ст. 39, 64, 72, 74, 84, 86, 91, 92, 103, 118, 121, 122, 133, 134, 151, 214, 217, 231, 610 первой песни).О незавершенности как самого перевода, так и его редактирования свидетельствуют также пропуски отдельных стихов или частей стихов. В частности, не закончены в копии ст. 524 и 595 первой песни и ст. 601, 613 и 646второй песни, а ст. 661, 662 второй песни вовсе пропущены (но все они былипредварительно переведены в черновой рукописи). Кроме того, большойкомплекс стихов предполагался к переработке. В копии они отмечены крестами, сделанными камердинером при зачитывании рукописи Жуковскомуперед началом правки (в первой песни - ст. 33, 34, 42, 48, 50, 56, 86, 91, 119, 136, 139, 159, 218, 226, 227, 230-232, 261, 294, 316, 332, 392, 417, 423, 438, 458, 474, 489, 507, 515, 516, 524, 541, 548, 554, 563, 595, 598, 609; во второйпесни - ст. 543, 551, 559, 574, 590, 592, 601, 606, 613, 646, 648, 657, 660, 696, 711). В часть из отмеченных стихов были внесены исправления, о степениокончательности которых трудно судить, а часть осталась вовсе без доработки (подчеркнуты выше). В пяти стихах первой песни, отмеченных крестами, помимо того, присутствуют подчеркивания карандашом отдельных слов, вероятно предназначавшихся к замене или изменению: в ст. 392 слово «данную», в ст. 423 - «вчера», в ст. 507 - «подарок», в ст. 541 - «отклонивши», в ст. 554 - «помехи».Первую публикацию перевода осуществил известный ученый-классикП.М. Леонтьев на страницах издаваемого им университетского сборника«Пропилеи», посвященного античной филологии, истории и культуре [1. С. 1-32 (второй пагинации)]. Источником текста для него выступила авторизованная копия, особенности которой были учтены и переданы по возможности в аутентичном виде. Так, он воспроизвел в примечаниях параллельныеварианты перевода, не зачеркнутые Жуковским, сохранил авторские подчеркивания, пропуски слов и не полностью переведенные стихи, пометил астерисками стихи, предназначавшиеся к переработке, а во вступительной заметке оговорил основные сомнительные места в прочтении текста, приведяфаксимиле нескольких подобных слов из первой песни (ст. 60 «только», ст. 82«покуда себя», ст. 83 «ты», ст. 101 «пространнодержавный», ст. 156 «покрытые тенистым лесом», ст. 171 «сберешь, злой обидчик»). В большинствеслучаев чтения П.М. Леонтьева адекватны и приняты в настоящем издании, как и внесенные им минимальные восполнения пропущенных переписчикомслов (например, во второй песни в ст. 592 «Алфей», ст. 606 «ветров», ст. 648«Фест», ст. 660 «грады», ст. 696 «Деметре»; кроме реконструкции в ст. 628слова «Филея» - в черновой рукописи «Пилея», кроме того, восполнен пропуск в ст. 646 слова «бойницами») и исправления очевидных описок.В.С. Киселев66Тем не менее в процессе подготовки текста к печати редактор внес в саму рукопись ряд правок, касающихся формы собственных имен. Они особенно обильны во второй песни и зачастую не разграничивают описки камердинера и выражение воли Жуковского. Все подобные исправления отразились, соответственно, и в печатном тексте «Пропилеев». При подготовкешестого тома «Полного собрания сочинений и писем», в который вошли переводы Гомера, написание имен собственных в «Илиаде» было проверено по тексту черновика, хранящегося в РНБ. Также был восстановлен по рукописиОРКиР НБ МГУ выпавший по каким-то причинам из текста «Пропилеев»ст. 569 первой песни.Следующим издателем перевода выступил Д.Н. Блудов, в сотрудничестве с М.А. Корфом, П.А. Плетневым, А.В. Никитенко и Ф.И. Тютчевым готовивший к печати X-XIII тома «Стихотворений Василия Жуковского» с неопубликованными произведениями поэта [15]. Текст «Илиады» вошел в том XII. Он готовился по черновой рукописи перевода и не учитывал публикации П.М. Леонтьева. Обилие неокончательных правок Жуковского подтолкнуло Д.Н. Блудова на контаминирующий подход. В результате текст перевода воспроизводился произвольно - частью по исправленным вариантам стихов, частью по первоначальным. В целом ряде случаев редактор сам исправлял неудачные, с его точки зрения, стихи (в первой песни - ст. 122, 132, 149, 156, 160, 177, 217, 232, 236, 275, 297, 521, 524, 591, 593, 595, 598, во второйпесни - ст. 641 и 674). Например, ст. 232, имевший у Жуковского вид «Иначе, думаю, ныне в последний бы раз так обидно…» напечатан следующимобразом: «А не то бы ныне в последний уж раз так обидно…».Возвращение к тексту «Пропилеев» произошло в седьмом издании «Сочинений» В.А. Жуковского [5]. П.А. Ефремов впервые объединил в 4-м томеперевод «Одиссеи» с началом перевода «Илиады», реализовав мысль автораоб их преемственности. Текст перевода был дополнительно сверен по авторизованной копии, а поправки Д.Н. Блудова устранены. Собственные корректуры П.А. Ефремова свелись к изменениям нескольких слов, которые были восприняты как описки камердинера. Так, в первой песни в ст. 316 «неприятно-бесплодной» заменено на «неприютно-бесплодной», в ст. 385 «далекогрозящего» - на «далекоразящего», во второй песни в ст. 538 «Коринф»заменен на «Керинф», а в ст. 631 и 634 «кефалонян» и «Сам» - на «кефаленян» и «Зам». Все эти поправки после сверки по черновой рукописи (за исключением ст. 631 и 634 II песни) были приняты и в Полном собрании сочинений и писем. Из текста «Илиады», однако, убраны вставки из переводаН.И. Гнедича в стихах и фрагментах стихов, отсутствующих в копии ОРКиРНБ МГУ. В издании П.А. Ефремова они были введены в квадратных скобкахна месте ст. 524, 569, 595 (I песнь) и ст. 6, 601, 613, 646, 661-662 (II песнь).При подготовке Полного собрания сочинений и писем текст Гнедича был заменен на соответствующие фрагменты из черновой рукописи.Все последующие издания перевода, в том числе советского времени, воспроизводили текст ефремовских Сочинений В.А. Жуковского.IIПервый опыт перевода гомеровской поэмы был произведен Жуковским в работе над «Отрывками из Илиады» (1828). В них нашло воплощение авторИз истории гомеровских переводов В.А. Жуковского67ское понимание текста как сосредоточенного преимущественно на судьбеглавного героя. Это восприятие сохранилось и в 1840-е гг., в период перевода «Одиссеи». 19 февраля (3 марта) 1849 г. поэт писал П.А. Вяземскому: «План Илиады простее; там, однако, всем преобладающий Ахилл и сосредоточение всех действий около него для того, чтобы его возвеличить, и всемвластвующая мысль о его безвременной смерти составляют что-то удивительно гармоническое и целое» [16. С. 67]. Подобная «центростремительность» не позволяла Жуковскому воспринимать поэму как универсальныйэпический текст, и она до времени заслонялась «Одиссеей», более соответствовавшей авторскому идеалу эпической всеохватности. Так, 28 октября(9 ноября) 1842 г. в письме великому князю Константину Николаевичу переводчик признавался: «Очень рад, что вы любите Одиссею; я сам люблю ее более Илиады. В Илиаде более высоких, поэтических образов; в Одиссее вся жизнь давно минувшего во всей ее детской беззаботности и неподдельномпростодушии» [5. Т. 6. С. 359].Тем не менее сам интерес Жуковского к «Илиаде» был очень устойчив.Поэма мыслилась своеобразным дополнением эпического мира «Одиссеи» и в этом качестве фигурировала в планах писателя с середины 1840-х гг., когдавозник проект «Одиссеи для юношества». Здесь сокращенный текст поэмыдолжен был сопровождать «род пролога», излагавший события «до началастранствия Одиссеева»: «Эта картина обхватит весь первобытный, мифологический и героический мир греков; рассказ должен быть в прозе; но все, что непосредственно составляет целое с Одиссеей, то есть Троянская война, гневАхиллов, падение Трои, судьба Ахилла и Приамова дома, все должно составить один сжатый рассказ гекзаметрами, рассказ, сшитый из разных отрывков Илиады, трагиков и Энеиды и приведенный к одному знаменателю. В этот рассказ вошли бы, однако, некоторые песни Илиады, вполне переведенные» (письмо А.П. Елагиной от 5 (17) декабря 1844 г. [17. С. 85]).Эта мысль, определившая концепцию и состав «Повести о войне Троянской», вскоре переросла в более обширный проект полного перевода «Илиады», который вкупе с «Одиссей» составил бы «твердый памятник моей поэтической жизни, даровав моему отечеству всего Гомера таким, каков он есть» (16 (28) июня 1850 г., письмо великому князю Александру Николаевичу[18. Т. 6. С. 359]). Намерение Жуковского подкреплялось немногочисленными, но чрезвычайно важными для поэта оценками перевода «Одиссеи» как наиболее соответствующего духу и слову Гомера (С.П. Шевырев, К.А. Фарнгаген фон Энзе, Н.В. Гоголь). Тем самым перевод «Илиады» позволил бы воссоздать для русского читателя гомеровский мир во всей его цельности и разносторонности, дополнив «простое и невдохновенное» начало «Одиссеи», «которое упрямо лезет в прозаически-тривиальное», началом «поэтическим и высоким» (18 (30) апреля 1850 г., письмо П.А. Вяземскому [5. Т. 6. С. 637]).Жуковский преследовал масштабную цель. «Одиссея» и «Илиада» в совокупности должны были стать не просто переводами гомеровского текста, но воссозданием целостного образа Античности, увиденного через призмуромантической культуры. «Единственною внешнею наградою моего труда, -обозначал Жуковский цель своих поисков, - будет тогда сладостная мысль, что я (во время оно родитель на Руси немецкого романтизма и поэтическийВ.С. Киселев68дядька чертей и ведьм немецких и английских) под старость загладил свойгрех и отворил для отечественной поэзии дверь эдема, не утраченного ею, но до сих пор для нее запертого» (10 марта 1849 г., письмо А.С. Струдзе [19.С. 395]). Гомеровский «эдем» был патриархальной народной жизнью, где самые натуралистические, бытовые черты насыщались наивной поэтичностью: «…это беспрестанная идиллия, описание, простой быт семейный в хижине пастуха, с которым весьма мало разнится и быт во дворце царском, описание нравов простых, часто грубых, всё это имеет несказанную прелесть…» (19 февраля (3 марта) 1849 г., письмо П.А. Вяземскому [16. С. 64]).Учитывая подобное восприятие, можно сказать, что перевод «Одиссеи» вырастал из идиллий Жуковского («Овсяной кисель» и др.), пафос которых задают «труды и дни», слитный поток человеческой жизни, согласованный с ритмами природно-космической действительности и пронизанный ощущением духовного единства людей.Такая «первобытная поэзия» утверждает бытие, принимая его во всехпроявлениях, она «так светла и тиха, так животворит и покоит, так мирноукрашает все нас окружающее, так не тревожит и не стремит ни в какую туманную даль» (12 (24) сентября 1847, письмо С.С. Уварову [20. Т. 4. С. 658]).Мир Гомера осмысляется Жуковским как своеобразный отеческий дом, из которого в глубокой древности вышла европейская культура и в который она должна возвратиться, ощутив себя исчерпанной, потерявшей глубинные духовные основы. Действительность сегодняшнего дня и живописующая ее поэзия пронизаны неудовлетворенностью, тревогой, чувством раскола, спасение от которых в первоистоках: «Представляя вам Гиперборейский портрет этого гиганта древней Греции… я вам снова открываю дверь в этот мир чудес, я вас заставляю покинуть тяжелую атмосферу действительности, которая душит нас всех, и уношу вас в высокие, облачные страны идеалов, где дышится ароматным и девственным воздухом первых дней творения»(25 октября 1848 г., письмо К.А. Фарнгагену фон Энзе [9. С. 25]).По справедливой мысли С.С. Аверинцева, «Жуковский описывал ещене-литературность Гомера в терминах романтической концепции первобытного поэта как абсолютно наивного и безыскусного явления природы как простоты по ту сторону сложности, наивности по ту сторону осуществившей и исчерпавшей себя изощренности» [21. С. 139-140]. С подобной точки зрения перевод «Одиссеи» и «Илиады» становился утопическимпроектом, призванным на новых основаниях перестроить современную литературу, а в пределе и всю культуру, соединив духовный опыт новой Европы и Древнего мира. В художественной системе позднего Жуковского это приобретало характер универсального синтеза, в котором Гомер дополнялсяперсидским и индийским эпосом и русскими сказками. Особенно показательно здесь соседство Античности с библейскими источниками - с переводом Нового завета и «Странствующим жидом». Еще в раннем «Конспекте по истории литературы и критики» Жуковский писал: «Илиада и Одиссея.Кто хочет читать Гомера, тот должен вспомнить, что его поэмы после Библии почитаются древнейшими книгами» [22. С. 70]. Они составляли принципиальные полюса в культурно-философской концепции Жуковского, воплощая в себе древнее, дохристианское и современное, христианское начала.Из истории гомеровских переводов В.А. Жуковского69IIIСплав двух литературных традиций, двух мироощущений - одна из сквозных целей романтизма, свидетельством чему являлись опыты Гельдерлина и йенцев, Шелли и Китса, Шатобриана и Гюго. Переводчик «Одиссеи»опирался более всего на французскую мысль, в которой центральным понятием выступала меланхолия (см. о его рецепции в России [23. С. 111-168]).«Кажется мне, - замечал Жуковский, - что m-me Staёl первая произнесла, что с религиею христианскою вошла в поэзию и вообще в литературу меланхолия» (5 (17) декабря 1844 г., письмо А.П. Елагиной [17. С. 84]). Действительно, Шатобриан в «Гении христианства» и де Сталь в трактате «Овлиянии страстей на счастье людей и наций», использовав понятие, необыкновенно популярное в эпоху сентиментализма, придали ему статус культурно-философской категории. Меланхолия, понятая как ощущение бренности, преходящести посюстороннего, конечного бытия перед лицом непостижимой и притягательной вечности, явилась определяющей чертой христианского мировосприятия. «Греки и римляне, вовсе не простирая своих взглядов за пределы жизни и не подозревая о радостях, более высоких, чем земные, не были склонны, как мы, к мечтаниям и желаниям, что вытекает из характераих религии. Именно в духе христианства следует прежде всего искать причину появления волны чувств, столь распространенной среди современныхлюдей. Созданная для наших горестей и наших нужд, христианская религиябеспрерывно представляет нам двойную картину земных печалей и небесных радостей, и посредством этого она порождает в сердце источник близкой боли и далекой надежды, откуда проистекают неиссякаемые мечтания.Христианин рассматривает себя всегда как путешественника, идущего по долине слез и обретающего покой только в могиле. Мир вовсе не являетсяпредметом его вожделений, поскольку он знает, что дни жизни человека сочтены и что это мгновение быстро от него ускользает» (цит. по [24. С. 393]).Принимая различные формы в течение веков, меланхолия накладывалаобщий отпечаток на культуру Европы, чем все более отдаляла «цивилизованный» мир от «естественности» древних и диких народов. Знаменательно, что в повестях Шатобриана современный герой, в котором меланхолия разрастается до «мировой скорби», равно отчужден как от духа античности, являющегося ему в Италии и Греции, так и от жизни диких индейцев, в которой он пытается найти успокоение. Так, в философской традиции раннегофранцузского романтизма христианское забвение земного в пользу небесного порождало в настоящем безысходный пессимизм, чувство тупика, сопровождающееся взрывом мятежных страстей: «…та волна, в которую меланхолия погружает чувства, сама же вновь порождает эту меланхолию, посколькуона вздымается в водовороте страстей, когда эти страсти бесцельно пожирают сами себя в одиноком сердце» (цит. по [24. С. 394]). Здесь исток индивидуалистического бунта и социальных революций, на фоне которых и возникла сама концепция меланхолии.Обращение Жуковского к этому феномену современного сознания такжепроисходило на фоне революционных событий 1840-х гг., отражением чегоявились статья «О меланхолии в жизни и в поэзии» (1846) и рефлексия над переводом «Одиссеи» в письмах. «Наше время живет под мечом Дамоклеса: В.С. Киселев70все на волоске», - писал поэт, находясь едва ли не в центре мятежной Германии (11 (23) ноября 1848 г., письмо великому князю Александру Николаевичу [18. Т. 6. С. 562]). Чувство непрочности жизненного уклада, надвигающегося крушения, которым пронизано мироощущение настоящего, имело, по мысли Жуковского, своим истоком «буйство враждебного, всеразрушающего демократизма», «грязный эгоизм» (1 (13) января 1843 г., письмовеликому князю Александру Николаевичу [18. Т. 6. С. 449]), ставящий индивидуальный интерес выше общезначимого нравственного закона. Человек, цепляющийся за земные блага, не может не чувствовать их преходящий характер, а путь к истинному и вечному для его мятущейся души закрыт. Отсюда «горячка, которая теперь кипит во всем и везде производит бред сумасшествия», не исключая и «новейшей поэзии, конвульсивной, истерической, мутной и мутящей душу» (28 октября (9 ноября) 1842 г., письмо великомукнязю Константину Николаевичу [5. Т. 6. С. 359]). Последнюю Жуковскийназывает не иначе как «визгом» - «визгом сумасшедшего Гервега и комп., которым рукоплескает еще не образумевшаяся молодежь, посреди которойвстречаются и молокососы с проседью» (1 (13) января 1843 г., письмо великому князю Александру Николаевичу [18. Т. 6. С. 449]).Этим эксцессам «меланхолического сознания» противопоставляется искусство, где находит прибежище истинная меланхолия: «С другой стороны, я думаю, что революции, волнения, законодатели улиц, герои баррикад и т.д. -переходящи, поэзия же не прейдет и останется неизменной навсегда. Печальные обстоятельства прервали окончание работы, и теперь мне делается довольно трудно ясно слышать гармонический голос Гомеровой Музыпосреди завываний волков, столпившихся вокруг нас, чтобы разорвать все человечество. Но я все-таки буду спасаться время от времени под защитустарика Гомера, чтоб сделаться неприступным для всех тех известий, которые нас смущают и огорчают» (25 октября 1848 г., письмо К.А. Фарнгагенуфон Энзе [9. С. 24-25]). В интерпретации Жуковского целью поэзии является, однако, не создание некоего очарованного прекрасного царства, куда нет доступа волнениям мира. Напротив, как показал И.Ю. Виницкий, в перевод«Одиссеи» и позднее творчество поэта входит мощная струя историкополитической аллюзионности [25. С. 235-261]. Тем не менее в истинном искусстве вся стихия земного, эгоистического очищается в соприкосновении с вечным и непреложным. Подобный примиряющий катарсис и есть положительное следствие меланхолии, позволяющее рассматривать ее не только как часть христианского мировосприятия, но как извечную составляющую человеческой культуры вплоть со времен Гомера.Сущность меланхолии, по Жуковскому, одинакова во все времена - это «грустное чувство, объемлющее душу при виде изменяемости и неверностиблаг житейских, чувство или предчувствие невозвратной утраты без замены»(5 (17) декабря 1844 г., письмо А.П. Елагиной [17. С. 84]). Но истоки и, особенно, способы преодоления меланхолии глубоко разнятся. В Античностиона составляла ядро мировосприятия, поскольку действительность являласьчеловеку только в своих внешних формах, имеющих «жизнь пластическимогучую в настоящем», но в свете вечности бренных, «ничтожных, ибо душане имела за границей мира своего будущего и улетала с земли безжизненнымИз истории гомеровских переводов В.А. Жуковского71призраком, и вера в бессмертие, посреди этого кипения жизни настоящейникому не шептала своих великих, всеоживляющих утешений». Этот контраст «светлой жизни древних, светлой, как украшенная жертва, ведомая на заклание» [17. С. 84] и ощущения темной поглощающей пучины, неподвластной человеку, составляет разительнейшее отличие античности. Напряжение, неизменно возникающее между двух предельно разведенных полюсов -красоты бытия и бренности индивида, могло разрешиться только одним образом - героическим приятием «слепого, безжалостного фатума» («О меланхолии в жизни и в поэзии» [22. С. 344]). Подобный акт, с точки зрения Жуковского, имел характер нравственного катарсиса, поскольку реализовалсвободу человека. Через него личность своеобразно возвышалась до своейсудьбы, как Ахилл в «Илиаде», знающий о своей скорой смерти, но без колебаний идущий ей навстречу.Как свидетельствует материал, собранный С.Ю. Макушкиной при сопоставлении древнегреческого оригинала и перевода, эта мысль явилась однойиз ключевых для Жуковского. «У Гомера, - констатирует исследовательница, -доминирует объективное истолкование судьбы, предначертанной богами, ее развертывание, осложненное моментами участия самого человека. Жуковский принципиально разводит эти два аспекта». Для него «судьба человекане столько результат действия надличностных сил, сколько итог совпадениячеловека со своей судьбой… результат воли богов и напряженных усилийсамого человека, реализация его внутренней интенции» [26. С. 93].Так путь героя освещался этикой жизнестроительства, в чем состоялнаиболее глубокий урок «Одиссеи» и «Илиады» для современного читателя, который, принадлежа к сфере христианской культуры, должен был быть гораздо более восприимчив к подобному чувству, ибо «там, где есть Евангелие, не может уже быть той меланхолии, о которой я говорил выше, которойвсе запечатлено в до-евангельском мире: теперь лучшее, верховное, все заменяющее благо - то, что одно неизменно, одно существует, дано один раз навсегда душе человеческой Евангелием; правда, мы можем и теперь, как и древние, говорить: земное на минуту, все изменяется, все гибнет; но мы говорим так о погибели одних внешних, чуждых нам призраков, заменяемыхдля нас верным, негибнущим, существенным, внутренним, нашим; а древниеговорили о гибели того, что одно было для них существенно и что для них, раз погибнув, уже ничем заменяемо не было» (5 (17) декабря 1844 г., письмоА.П. Елагиной [17. С. 84]). Прозрение «существенного, внутреннего, нашего», т.е. субстанционально заложенного в человеке, преодолевает меланхолию, позволяя воспринять судьбу как результат собственного осмысленноговыбора, а не вердикт слепых надличностных сил или случайное сплетениевнешних обстоятельств.IVЭтика и эстетика жизнестроительства, осуществляя синтез древнего и современного миросозерцаний, выступила в переводе «Одиссеи» и «Илиады» фундаментом нового эпоса, насущной потребности русской литературысередины XIX в. [27. С. 283-291]. Ее отчетливо высветила уже полемика вокруг «Мертвых душ» Гоголя (К.С. Аксаков, С.П. Шевырев, В.Г. Белинский), В.С. Киселев72в ходе которой Гомер и гомеровские поэмы предстали как образец универсальной формы, способной синтетически и широко представить внешнее, предметно-событийное и внутреннее, «субстанциональное» содержание национальной жизни. Рефлексия Жуковского над своим переводом обнаруживала здесь массу соприкосновений с раздумьями критиков и практикой авторов. Объективность, простота, взаимодействие поэзии и прозы, детализациии обобщенности - все эти активно обсуждавшиеся в 1840-е гг. особенностиэпической поэтики оказались оригинально осмыслены и претворены в гомеровских переводах.Однако глубинный уровень диалога с современной словесностью составляла, пожалуй, проблематика личностного начала, одного из важнейшихпунктов полемики славянофилов и западников. Так, с одной стороны, западники утверждали примат личности и оправданность ее свободы, в том численравственной: «Закон развития нашего внутреннего быта… в постепенномотрицании исключительно кровного быта, в котором личность не могла существовать» [28. Т. 1. Стб. 57], с другой - славянофилы убеждали в плодотворности приоритета общего, общинного над индивидуальным: «Отделенная личность есть совершенное бессилие и внутренний непримиримый разлад» [29. Т. 1. С. 161]. С этой точки зрения «Илиада» представляла собойуникальный образец гармоничного взаимодействия личности и мира, когдаиндивидуальная стихия, чувство особенности своей судьбы и характера, уже развившееся достаточно глубоко, не разобщало героя с людьми, но, напротив, помогало ему преодолеть одиночество и вернуться в родовое целое, восстановив утраченное по воле обстоятельств единство. Для Ахилла путь к людям являлся и путем к себе, поэтому борьба с предопределением и его безоговорочное приятие выступали двумя нерасторжимыми гранями жизнестроительства. Тем самым в своем переводе Жуковский, пройдя междуСциллой и Харибдой индивидуализма и коллективизма, нашел свой ответ на сущностный нравственный вопрос, ими порождаемый и озвученный «натуральной школой»: чем задается судьба человека, им самим или средой.В этом смысле перевод «Илиады», как и «Одиссеи», включался в магистральную линию развития литературы 1840-х гг., что проницательно акцентировал Гоголь в статье «Об Одиссее, переводимой Жуковским», выделив в качестве главного пункта жизнестроительную этику: «…то, что ощутительнов ней видимо всем, что легло в дух ее содержания и для чего написана самаОдиссея, то есть, что человеку везде, на всяком поприще, предстоит многобед, что нужно с ними бороться, - для того и жизнь дана человеку, - что ни в каком случае не следует унывать, как не унывал и Одиссей…» [30. Т. 6.С. 206]. Подобной уверенностью пафос «натуральной школы» - среда, заедающая обыкновенного, маленького человека, - преобразовывался и возвышался из бытового до бытийного. В переводе «Одиссеи», особенно во второйего части, большое место занимали «кучи мелких подробностей» (16 января1849 г., письмо К.А. Фарнгагену фон Энзе [9. С. 29]) повседневной жизни, бытописательная стихия, близкая современной прозе, но само понятие средыусложнялось: она представала и в виде враждебном (козни женихов), и в образе вожделенного домашнего уюта. «Илиада» должна была возвратитьборьбе человека и обстоятельств универсальный и трагически-возвышенныйИз истории гомеровских переводов В.А. Жуковского73характер - в переживании неминуемой гибели, оскорблений соратников, смерти лучшего друга.Здесь, однако, Жуковский, продолжая свои балладные размышления, выходил к проблеме оправданности борьбы, границ индивидуальной свободы. Путь от Одиссея к Ахиллу своеобразно предвосхищал путь от Гоголя к Достоевскому, от «плута Чичикова» к «подпольному человеку». У Гоголяновый «Одиссей», гораздый для достижения своих целей на выдумку и обман, являлся в облике откровенного мошенника, «подлеца», чья личность, казалось бы, исчерпывается корыстными проделками. Но в свете высшейтелеологии возвращения к истокам, приобщения к своей истинной сущности, эксплицированной во втором томе «Мертвых душ», эта роль становилась не более чем вынужденным орудием, помогающим преодолеть давление среды. Целеустремленный, никогда не унывающий Чичиков, мечтающий о доме, жене и детях, а временами способный вспомнить и о вольнойнародной жизни, подсвеченной патриархальным идеалом «Одиссеи», отринув наконец ложный путь, должен был восстановить утраченное единствонационального космоса.Тем не менее само появление в гомеровской поэме личности, «котораяуже не чувствует себя простой частью целого, а начинает сознавать своюсамоценность» [31. Т. 6. С. 271], намечало сложные коллизии индивидуалистического, «подпольного» сознания. Жуковский, активно внося в свой перевод «Илиады» психологические обертоны, акцентировал проблематичность ориентации человека в бурном, изменчивом мире [32. С. 46-52]. Под его пером Ахилл превращался в самостоятельный источник рефлексии, подчиняющийся не столько душевным движениям, заданным извне, волей богов, сколько внутренним импульсам, для которых уже далеко не всегда подходили априорные нравственные критерии. Этическое становление здесьобретало характер индивидуального поиска. В этом моменте герой «Илиады» служил предвестием героев Достоевского, которые в определенный момент начинали бунт, освобождались от нравственных стереотипов среды. В отличие от Ахилла, однако, им не суждено было итоговое растворение в лоне патриархальной семейственности, снятие личностного сознания. Для них реальностью становится вечная борьба за себя, заставляющая чем дальше, тем больше прибегать к маскам, провокациям, обманам, лелея в душе замысел мести то конкуренту Агамемнону, то врагам-«троянцам».Сложное нравственное содержание «Илиады», утверждающее тем не менее незыблемость этических ориентиров, восполняло педагогическу

Скачать электронную версию публикации