The dialogue of poetry and prose in V.A. Zhukovskys collection «Ballads andTales» (Article 2).pdf Второе издание сборника «Баллады и повести», включающее в себя произведения, созданные в период с 1828 по 1831 г., в том числе и «Балладу о старушке», написанную, как известно, в 1814 г. и появившуюся в печатилишь в 1831 г., отражает изменения, произошедшие как в самой структурежанра баллады, так и в творчестве поэта на рубеже 1820-1830-х гг. Современная исследовательница, занимаясь изучением внутренней эволюции балладного жанра в творчестве Жуковского, выделяет устойчивую жанровуюмодель баллады, сложившуюся в 1808-1814 гг. Эта модель, основанная на соотнесении сюжетного и стилистического планов, включает ряд признаков.К ним относится развернутый сюжет «игры / борьбы с судьбой». Данныйсюжет, отмечает Т. Степанищева, разрабатывается в балладе как эпическийсюжет и включает в себя завязку, развитие действия, кульминацию и развязку. Другим существенным признаком является стилистическая близость баллад первого периода творчества к лирике поэта 1810-х гг. Следующие чертыбалладной модели жанра включают в себя психологические описания и прежде всего автохарактеристики персонажей, использование экзотической темы или экзотического фона, пейзажную экспозицию [1. С. 99]. Дальнейшуюэволюцию балладного жанра, как отмечает все та же исследовательница, можно описать следующим образом: «…резкая стилистическая трансформация сопровождается более традиционной организацией сюжета, и, наоборот, обновление сюжетной композиции происходит на фоне сохранения традиционного стиля, характерного для баллад раннего периода жизни жанра» [1.С. 104-105]. Эти эволюционные процессы касаются прежде всего таких баллад второй части сборника, как «Поликратов перстень», «Жалоба Цереры», «Суд Божий над епископом», «Кубок», «Покаяние», с одной стороны, и «Алонзо», «Доника», «Королева Урака и пять мучеников» - с другой. Эстетической эпизации балладного жанра способствуют и помещенные в этойчасти стихотворные повести «Неожиданное свидание», «Перчатка», а также«Две были и еще одна», созданные в 1831 г.Диалог поэзии и прозы в сборнике В.А. Жуковского «Баллады и повести» (статья вторая)77Если попытаться рассмотреть творчество Жуковского 1830-х гг. как единый текст, то важнейшими составляющими этого текста окажутся прозаический дневниковый и эпистолярный текст и текст поэтический, включающийв себя лирические стихотворения, лиро-эпическое балладное творчество и стихотворные переводные повести. Говоря о взаимодействии поэзии и прозы в творчестве поэта 1830-х гг., можно осмыслить этот процесс через принцип их «восполняющего единства». Как отмечает А.С. Янушкевич, в это время автор «старается прозу подчинить поэзии, а саму поэзию организоватьпо законам прозы» [2. С. 201]. В связи с интересующей нас проблемой обратимся к дневнику и письмам Жуковского 1827-1933 гг., которые создаютвокруг второй части сборника «Баллады и повести» характерный эпическийконтекст, организованный по законам прозы и в то же время ассимилирующий отдельные принципы поэтического моделирования художественноготекста.Так, дневниковая проза поэта 1827-1833 гг. раскрывает свою хроникально-событийную природу и представляет собой то хронику одного дня, то хронику путешествия («Парижский дневник» 1827 г., заграничное путешествие 1832-1833 гг.), то хронику одного события (запись от 1829 г.). Организующим сюжетным центром дневниковых записей поэта часто выступаетобраз дороги, а в собственно эстетическом плане - многогранный образ автора, который разлагается на бытовое «я», историческое «я», социальное«я», эстетическое «я», находящиеся в диалогических отношениях друг с другом и обусловливающие различные типы повествования. Например, записьот 1829 г. представляет собой фиксацию событий, связанных с пребываниемпоэта в свите Николая I, приехавшего на коронацию в Варшаву и открытиепольского сейма. В этом дневниковом фрагменте формируются особые семантические центры, которые наполняются личностно-философским смыслом и связаны с топосами Петербурга, Дерпта, Варшавы и Берлина. Дневникза этот год открывается записью: «Выехал из Дерпта 30 апреля. Приехал в Варшаву 7-го мая» и заканчивается так: «Июнь. 21. Выехал из Дерпта. На могиле Маши. Июнь. 23. Поутру в шесть часов приехал в Петербург»[18. С. 308; 311]. Можно сказать, что своего рода внутренним сюжетом этихзаписей является сюжет, связанный с памятью об умершей в 1823 г.М.А. Протасовой-Мойер и ее сестре А.А. Воейковой, умершей в Италии16 (28) февраля 1929 г. Организуется этот внутренний сюжет кладбищенским мотивом, передающим кольцевую композицию данной записи и утверждающим в дневнике не только хронологический, но и психологический тип повествования.Этот же сюжет, связанный с посещением в Ливорно могилы А.А. Воейковой, обрамляет и итальянское путешествие поэта 1833 г. Ср. записи от 14 (26) апреля 1833 г.: «Я отправился на кладбище. Долг свой милому прахуСаши заплатил только биением сердца при приближении. я срисовалмилый гроб наш. Место тихое и ясное. Случай меня привел остановиться в трактире (в Пизе. - И.П.) окнами против окна, в коем сидела Саша, и против той башни, которая своим звоном оживила ее последнюю яснуюминуту»; а также от 22 (3) мая: «Ливурна. На кладбище. Погода задержала отъезд. Ввечеру опять на кладбище, где рисовали» [3. С. 363; 381]. ЭтотИ.А. Поплавская78внутренний сюжет получает наиболее значимое эстетическое воплощение в дневниковой записи от 23 (5) ноября 1832 г., которая концентрирует в себеосновные темы и образы элегической лирики поэта и воспринимается как своего рода элегический канон в прозе. Ср.: «Минуты, в которые какою-томагическою силою пробуждаются воспоминания и все знакомые лица весьмаясно видимы. Слышишь голоса, чувствуешь то, что чувствовал, воздух, сторона, дом, чувство прошедшей жизни» [3. С. 340]. Здесь биографическое «я»показано в процессе его самовозрастания, в передаче нетождественного тождества автора самому себе. Через воскресение в сознании поэта «знакомыхлиц» соединяются временные и пространственные образы («минута», «воспоминания», «дом», «чувство прошедшей жизни»), а также передается акустическое («слышишь голоса»), эмоциональное («чувствуешь то, что чувствовал») и ольфакторное («воздух») восприятие мира. Здесь биографическое«я» автора дополняется его эстетическим «я», соединяющим дневниковуюпрозу поэта не только со сборником «Баллады и повести», но и с такими лирическими стихотворениями этого периода, как «Памятники» из «Собирателя» (1829) с характерной поэтической формулой «Воспоминанье здесь оковыразорвало» из миниатюры «Кто скрыт во глубине сих грозных пирамид-», «Звезды небес» из А. Вейрауха, историческая элегия из Шиллера, «Замок на берегу моря» из Уланда.Слияние биографического и эстетического «я» раскрывается в дневникев ярких зарисовках природы, среди которых важная роль отводится «горнойфилософии» поэта. Как справедливо отмечает современный исследователь, «горная философия» Жуковского - это прежде всего размышление о природе и смысле человеческой деятельности, о нравственном смысле истории, о границах человеческой воли и роли Предопределения в жизни» [4. С. 142].Вместе с тем «горная философия» русского романтика органично дополняется его «водной философией», тесно связанной с понятием судьбы, с категорией познания и самопознания, с концепцией романтического двоемирия и эстетикой жизнестроительства. Ср., например, запись от 14 (26) марта1833 г., посвященную описанию Женевского озера: «Прелестное время: солнце в тумане. Небо и озеро слиты прозрачным туманом, сквозь которыйснежные горы, как волшебный мир. На озере тусклые полосы и пятна от солнца янтарно-розового цвета. Туманный вид берегов и гор, междукоими дымится пар. Чудесная таинственность и живительная свежесть воздуха» [3. С. 352]; и запись от 17 (29) апреля 1833 г. из итальянского путешествия: «Переезд в Неаполь. Цвет неба, моря, соединяющий их пар, приятность и неопределенность форм, голубой цвет гор и янтарный цвет снега, гармония всего невыразимы. Но все превзошел последний вид Неаполя, когда перед нами открылся город и весь его залив с одиноким посредиВезувием. Это зрелище единственное в мире» [3. С. 365]. Здесь образы тумана и пара, создающие импрессионистичность обоих пейзажей, раскрываютглубинную связь горной и водной стихий в творчестве поэта, а также соединяют водное, горное и небесное пространства в многообразии цветовой, световой и ольфакторной гамме, выступая идеальной эстетической модельюпроявления абсолютного в относительном, бесконечного в конечном, вечного в преходящем через категории гармонии и невыразимого. В скрытом видеДиалог поэзии и прозы в сборнике В.А. Жуковского «Баллады и повести» (статья вторая)79здесь присутствует мотив отражения в воде, связанный со структурой близнечного мифа, с мифами о Нарциссе и его женском варианте - нимфе Эхо. В философском плане образ водной стихии неотделим от категорий познания и самопознания. Не случайно Г. Башляр пишет о том, что «весь мир - это гигантский Нарцисс, который познает самого себя, любуясь собою. Отраженный мир - есть обретенный покой» [5. С. 44-45].Если обратиться к сборнику «Баллады и повести», то в нем отчетливовыделяются произведения с преобладающим в них водным пространством.Среди них баллады «Адельстан», «Варвик», «Кубок», «Поликратов перстень», «Доника». В этих произведениях раскрывается многозначная символика воды, выступающая в качестве животворящего и губящего хаоса(«пучина бездонной зияющей мглы») и одновременно передающая гармонию мироздания («Реин, в зареве сияя, // Пышен тек между холмов») и перипетии человеческой судьбы («неверные морские волны»). Также образ водной стихии выступает как параллель к изображению человеческой души(«Ревел Авон, - но для души смятенной // Был сладок бури вой»), как знаковый обряд крещения («вода искупленья») и как власть инфернальных водных существ над человеком («Вдруг бездна их унылый и глубокий // И тихий голос издала»). Здесь образ водной стихии раскрывает свою амбивалентную природу, в основе которой оказывается сама подвижная структураводы, ее метаморфичность. Способность воды к изменению и перевоплощению оказывается внутренне родственной самой эстетике романтическоготворчества Жуковского, что находит отражение в «водных» номинациях и самой поэтике таких произведений поэта, как «Пловец», «Славянка», «Тамнебеса и воды ясны-», «Море», «Рыбак», «Плавание Карла Великого», «Ундина».Хроникально-эстетический тип повествования в дневнике Жуковскогоэтого периода естественно дополняется историко-философским, в основекоторого оказывается сближение исторического и социального «я» автора.Это такие записи, как «Бывают смутные времена в истории» и «Дух времени» за 1828 г., письмо к великому князю Александру Николаевичу, включенное в дневник поэта от 4 (16) января 1833 г. В записи под названием «Духвремени» в центре внимания автора оказывается идея цикличности времении истории. История мыслится здесь как движение от язычества к христианству, а само распространение христианства представлено в тесной связи с эпизодами Священной истории: сотворением человека и Всемирным потопом. Поскольку современное состояние мира соответствует «первым временам земли после потопа», то дальнейшее развитие истории должно быть направлено на искупление греха человеком и человечеством и утверждениеНового Завета между Богом и человеком. Сквозь призму этой статьи виднаконцепция истории Жуковского, по-своему преломленная и в сборнике«Баллады и повести» 1831 г. В записи же от 4 (16) января 1833 г. раскрывается соотнесенность «водной» и «горной» философии поэта с категориейПровидения. Говоря о необходимости «деятельной нравственной жизни» для человека, Жуковский замечает: «В мире действует не он (человек. - И.П.), а Провидение, которое действует в целом. Жизнь человеческого рода можносравнить с волнующимся морем: буря страстей производит эти минутныеИ.А. Поплавская80волны, восстающие, падающие и беспрестанно сменяемые другими. все они покорствуют одному общему движению; иногда движение кажетсябурею: бездна кипит; но вдруг все гладко и чисто; и в этом за минуту стольбезобразном хаосе вод спокойно отражается чистое небо. Вот вам философия здешних гор» [3. С. 346]. Как видим, здесь жизнь отдельного индивидаорганично вписывается в провиденциальное понимание автором истории, в свете которого существование каждого отдельного человека приобретаетглубоко личностный и одновременно высший надличностный смысл.В диалоге поэзии и прозы в творчестве Жуковского в этот период важнаяроль отводится явлению межтекстового билингвистического параллелизма.Здесь имеются в виду стихотворные переложения на русский язык такихпроизведений западноевропейских авторов, как прозаический рассказ Гебеля«Каннитферштан», заключающий «Две были и еще одну» (1831), и его же прозаическая идиллия «Неожиданное свидание» (1831). Сюда же относятсястихотворная сказка «Спящая царевна» (1831), написанная на основе прозаической сказки братьев Гримм «Dornroschen» («Царевна-шиповник»), которая в первоначальном прозаическом пересказе поэта был озаглавлена «Колючая роза» и опубликована в журнале «Детский собеседник», в № 2 за 1826 г. Это и стихотворные рейнские сказания «Фалкенбург» под названием «Эллена и Гунтрам», повести Л. Тика «Белокурый Экберт», были неизвестного автора из английского военного журнала «Военный суд на Мальте», относящиеся к 1832-1833 гг. [6. С. 153-163]. Сравнивая прозаические и стихотворные фрагменты из этих произведений, А.С. Янушкевич отмечает в последних характерные черты прозы: описательность, детализацию, эпичность [7. С. 229]. При этом ритмическое разнообразие данных переводов: четырехстопный ямб в «Эллене и Гунтраме», гекзаметр в «Белокуром Экберте» и переводах из Гебеля, белый пятистопный ямб в «Военном суде на Мальте», трехстопный хорей в «Спящей красавице» - свидетельствует о смысловой сложности, эпизации, использовании разнообразных жанровых и повествовательных форм.Вместе с тем поэтические переложения Жуковского органично вписываются в контекст таких произведений поэта 1831-1832 гг., как стихотворные повести «Сражение со змеем» и «Суд Божий», написанные в подражание Шиллеру, отрывок из стихотворной повести «Суд в подземелье», созданной в подражание В. Скотту, «Сказка о царе Берендее» и отрывок из сказки «Война мышей и лягушек» из Ролленгагена, «Нормандский обычай»из Уланда. Объединяют все эти произведения отчетливо выраженное в них фабульное начало, развернутые описания, а также использование разныхтипов художественной коммуникации: авторской, нарраторской и персонажной. Представленные здесь различные стихотворные размеры: гекзаметр, четырехстопный и белый пятистопный ямб - органично соответствуют различным сюжетным ситуациям и различным типам художественного повествования, по-своему преломленным в поэтическом языке.Важная роль в процессе взаимодействия поэзии и прозы в творчествеЖуковского в этот период отводится его работе над стихотворным переложением прозаической повети немецкого писателя Ф. де ла Мотт Фуке «Ундина». В дневнике от 27(9) ноября 1832 г. поэт записывает: «Начал «УндиДиалог поэзии и прозы в сборнике В.А. Жуковского «Баллады и повести» (статья вторая)81ну» [3. С. 340]. Как известно, в основе стихотворной повести Жуковскоголежит поэтический миф о «деве вод», о ритуальном браке «водяной женщины» с земным мужчиной, «чтобы затем похитить его душу» [8. С. 45]. Однако этот традиционный миф соединяется у Жуковского с гностическим мифом о странствиях бездушного тела в поисках своей души, своей небеснойотчизны. Этот гностический «элемент» на уровне романтической символикираскрывает глубинную связь «Ундины» с лирикой поэта 1818-1824 гг. Жанровое определение, данное поэтом «Ундине», - «старинная повесть» - выдвигает в центр проблему повествования. И сама номинация глав также указывает на то, что эстетический интерес автора сосредоточен не столько на самом событии, сколько на рассказе о нем, на его основной фабуле. Ср.: «Отом, как рыцарь приехал в хижину рыбака», «О том, как Ундина в первыйраз явилась в хижине рыбака», «О том, как была найдена Ундина», «О том, что случилось с рыцарем в лесу», «О том, как рыцарь жил у рыбака в хижине», «О том, как рыцарь женился», «О том, что случилось в свадебный вечер», «О том, что случилось на другой день свадьбы», «О том, как рыцарь и его молодая жена оставили хижину», «О том, как они жили в имперском городе», «О том, что случилось на именинах Бертальды», «О том, как рыцарь и Ундина уехали из имперского города», «О том, как они жили в замке Рингштеттене», «О том, как отыскалась Бертальда», «О том, как они ездили в Вену», «О том, что после случилось с рыцарем», «О том, как рыцарь виделсон», «О том, как рыцарь праздновал свадьбу», «О том, как рыцарь был погребен». Здесь фабула организуется вокруг трех пространственных центров: хижины рыбака, города и замка, которые воспринимаются как этапы на путиобретения героиней души и одновременно испытания рыцаря любовью и верностью.Кардинальным событием в жизни рыцаря и обеих героинь являетсясвадьба, что отражено и в названии сходных глав, передающих своеобразный параллелизм и в то же время удвоение основного действия. Кроме того, в самом тексте «Ундины» поэт также подчеркивает установку на повествовательность: «стали они разговаривать», «рассказывал много», «рассказ свойтак продолжал», «чудную повесть любили прохожим рассказывать», «спросьбой, чтоб начал рассказ свой», «рассказывать начал». Рассказчикамиже выступают рыцарь Гульбранд, рыбак, священник Лаврентий, Бертальда и сама Ундина. Их рассказы типологически перекликаются с дедушкинымирассказами из произведения «Две были и еще одна». Принцип, по которомуони вводятся, тот же, что и в «Двух былях» и в сборнике «Баллады и повести» в целом, - кумулятивный принцип. Он передает сюжетную динамикукак отдельных баллад, так и «старинной повести», в которой каждая глава -это новый этап в развитии отношений между Гульбрандом и Ундиной.Соответственно типам рассказчиков в стихотворной повести Жуковского, как и в сборнике «Баллады и повести», можно выделить следующиеуровни повествования: уровень персонажей-рассказчиков; уровень нарратора; уровень абстрактного автора. Как в отдельных балладах и повестях, точки пересечения авторской и нарраторской коммуникаций в «Ундине», реализованные через систему внефабульных лирических фрагментов, раскрываютблизость их идеологической и аксиологической позиций, а также связь с выИ.А. Поплавская82деленным нами внутренним автобиграфическим сюжетом в дневниковыхзаписях поэта 1828-1833 гг. Ср.: Может быть, добрый читатель, тебе случалося в жизни, Долго скитавшись туда и сюда, попадать на такоеМесто, где было тебе хорошо, где живущая в каждомСердце любовь к домашнему быту, к семейному мируС новою силой в тебе пробуждалась… [91. V. С. 62]; Как нам, читатель, сказать: к сожаленью иль к счастью, что нашеГоре земное ненадолго- Здесь разумею я гореСердца, глубокое, нашу всю жизнь губящее горе, Горе, которое с милым, потерянным благом сливаетНас воедино, которым утрата для нас не утрата, Смерть вдвоем бытие, а жизнь порыв непрестанныйК той черте, за которую милое наше из мираПрежде нас перешло [9. V. С. 93].Как известно, важную сюжето- и структурообразующую роль в стихотворной повести «Ундина» играет балладный субстрат. Он раскрывает взаимосвязь реального и фантастического элементов в повести, а также особенности ее психологизма. Так, например, мотив «узнавания» в «старинной повести», когда рыбак с женой узнают в Бертальде свою потерянную дочь, вызывает ассоциации с балладами «Алина и Альсим» и «Пустынник», в которых этот мотив является определяющим. Финал же «Ундины», в которомприсутствует мотив воссоединения любящих сердец после смерти, напоминает о балладах «Эолова арфа», «Эльвина и Эдвин», «Алонзо». Как и в сборнике «Баллады и повести», в «Ундине» выделяются две основные мифологемы - это мифологемы души и судьбы. И сам образ судьбы представленздесь как результат борьбы Бога и Дьявола за душу человека, как поединокчеловека с внешними и внутренними стихиями.Работая над переложением «Ундины», Жуковский в это же время создаеттакие известные прозаические произведения, как «Взгляд на землю с неба», «Воспоминание о торжестве 30-го августа 1834 года», «Пожар Зимнегодворца» и др. В статье «Воспоминания о торжестве 30-го августа 1834 года», посвященной открытию Александровской колонны в Петербурге, изображаемое событие описывается одновременно с двух точек зрения: с внешней и внутренней. Такой тип повествования воспринимается в то же время и как важнейший конструктивный принцип романтической поэмы, в которойсоединяются фабульное и внефабульное повествование, рассказ о событияхи лирические ассоциации повествователя, отсылающие нас к итальянскомупутешествию 1833 г. Ср.: «Я чувствовал вдохновение… такое же чувство, какое потрясло мою душу, когда представились мне в первый раз Альпы, когда я увидел Рим посреди его запустевшей равнины, когда подходил к храму св. Петра и остановился под его изумительным сводом. Здесьможно только описывать, и чем простее, чем вернее будет описание, тем более будет в нем поэзии» [9. X. С. 29]. Этот же принцип повествования встре1 Отдельные стихотворные и прозаические цитаты даются по этому изданию с указаниемв скобках римской цифрой соответствующего тома.Диалог поэзии и прозы в сборнике В.А. Жуковского «Баллады и повести» (статья вторая)83чается и в «Ундине» Жуковского, раскрывая своего рода «ассоциативный»параллелизм его поэзии и прозы 1830-х гг. Этот «ассоциативный» параллелизм раскрывает и романтическую символику поэта, представленную в его пейзажных описаниях. Ср. в статье «Воспоминания о торжестве 30-го августа 1834 года»: «Нева подымалась, и был в волнах ее голос; наконец запылала гроза; молнии за молниями, зажигаясь в тысячи местах, как будто стоялинад городом, одни зубчатыми стрелами крестили небо, другие вспыхивали, как багровые снопы, иные широким пожаром зажигали целую массу облаков, и в этом беспрестанном, быстром переходе из мрака в блеск сверкала громада колонны Было что-то похожее на незыблемость Промысла в этой колонне…» [9. X. С. 29] и в «Ундине»: …и было все небоТак же как море, взволновано; тучи горами катилисьМимо луны, поминутно её заслоняя, и чудноВся окрестность под блеском и тьмой трепетала; при свистеВихря было внятно, как море свирепое голосСвой воздымало и как, скрипя от вершины до корня, Гнулись и шумно сшибались ветвями деревья [9. V. С. 56].Итак, как отмечает современная исследовательница, в этот период«сквозной в прозе Жуковского стала идея синтеза в понимании действительности и ее изображения в искусстве» [10. С. 299]. Основой же идеи синтеза, сближающей поиски «первого русского романтика» в области поэзии и прозы в 1830-е гг., выступает идея жизнестроительства, основанная на эстетическом единстве жизни и литературной биографии, на «собирании» различных обликов поэта (бытового, эстетического, исторического, социального) в некое целостное сверх-«Я».

Скачать электронную версию публикации