Forms of colonial discourse in early Russian chronicle writing (to the statementof the problem).pdf Составление огромной территории Российского государства происходи-ло в результате колонизации. К настоящему моменту накоплен чрезвычайнообширный исторический материал, позволяющий с достаточной степеньюполноты и системности описать колонизационный процесс на всем его про-тяжении вплоть до XX в. Тем не менее в отечественном литературоведении,в отличие от историографии [1], интерес к этому пласту культурной жизнидо настоящего времени минимален, несмотря на то что в русской словесно-сти откликов на колониальную проблематику чрезвычайно много - от мис-сионерского «Жития Стефана Пермского» до «Асана» В.С. Маканина. Пери-петиям русского колониализма посвящалась рефлексия классиков -М.В. Ломоносова, М.М. Хераскова, Н.М. Карамзина, В.А. Жуковского,А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя, Л.Н. Толстого, Ф.М. Досто-евского, Н.С. Лескова и многих, многих других. Этот пласт русской литера-туры не просто велик, он одна из частей самопознания нации.Немногочисленные исследования в русле postcolonial studies, посвящен-ные русскому колониальному дискурсу, сосредоточены в основном на не-давнем материале - советском и постсоветском. Едва ли не единственнаяпопытка выйти за эти узкие пределы принадлежит А. Эткинду. В серии ста-тей начала 2000-х гг. он, отталкиваясь от положений постколониальной тео-рии, в первую очередь исследований Э. Саида, попробовал применить ее крусскому историческому и литературному материалу - роману XIX в. [2-5].Результатом явилась констатация парадоксального положения: «Россия вразных ее частях, периодах и лицах бывала как субъектом, так и объектомориентализма (т.е. колонизации. - В.К.). Россия колонизировала самусебя, осваивала собственный народ. То была внутренняя колонизация, само-колонизация» [5. C. 108-109]. Подобный поворот темы, весьма интересноподтвержденный историческим материалом, призван был подчеркнуть отли-чие российского варианта колониализма от европейского, преимущественнобританского и французского, для которого характерно обоснование власт-ных отношений четкой дистанцией: «В большинстве случаев культурныеВ.С. Киселев24различия между метрополией и колонией опирались на расовые, этническиеи лингвистические признаки . Власть осуществляется людьми сущест-венно другими, чем их подданные» [5. C. 110-111].В российском случае, по мысли Эткинда, подобных устойчивых разли-чий не было, власть и народ выступали как единое однородное целое с об-щим языком, религией, национальной принадлежностью и культурой. Темсамым колониальные оппозиции оказывались нерелевантными, что находи-ло отражение и в литературе: «Литературные освоения периферических ко-лоний России - Украины_______, Крыма, Новороссии, Кавказа, Сибири, Централь-ной Азии - стали предметом многих исследований. При всем значении этойтемы стоит отметить, - подчеркивает, однако, Эткинд, - что собственно ори-енталистская, в традиционном смысле слова, классика большой русской про-зы сравнительно небогата: «Путешествие в Арзрум», «Хаджи-Мурат»,«Смерть Вазир-Мухтара». К этому можно добавить десятки менее известныхсочинений, но это не изменит очевидного вывода: отношения между Запа-дом и Востоком имели существенно меньшее значение для русских класси-ков, чем отношения между государством и народом» [5. C. 114-115].Этот тезис и раскрывается в дальнейшем при анализе трех романов -«Капитанской дочки» Пушкина, «Идиота» Достоевского и «Серебряногоголубя» Андрея Белого, демонстрируя растворение колониальной проблема-тики в метасюжете отношений Человека из Народа и Человека Власти иКультуры. По логике данных размышлений получается, что колониальныйдискурс можно обнаружить практически в любом произведении, посвященномсоциальной жизни, и по этому разряду с успехом проходят «Путешествие изПетербурга в Москву», «Война и мир», «Доктор Живаго» Так, нечувстви-тельным образом российский колониальный дискурс лишается собственногопредмета, а значит, и необходимости. Начав с утверждения новой тематики,А. Эткинд, по сути, заводит ее в тупик. К настоящему времени это состояниене преодолено, о чем свидетельствует, например, подборка статей и сопрово-ждающий ее обзор литературы в недавнем номере «Нового литературногообозрения», где А. Эткинд выступает как главный специалист по проблеме ив беседе с М. Липовецким развивает свою концепцию на материале свежихроманов Д. Быкова, В. Сорокина, В. Пелевина [6].Вместе с тем в рассуждениях ученого содержится чрезвычайно плодо-творное методологическое наблюдение о подвижности дистанции междуколониальным субъектом и колониальным объектом: «Эта дистанция мар-кируется разными средствами - расовыми, этническими, лингвистическими,религиозными, юридическими, одним словом, культурными. Все они высту-пают в роли знаков различий, и значение любого из них конструируется или,наоборот, оспаривается и отбрасывается культурой. Все они встраиваются вкультурный механизм, который выстраивает необходимую дистанцию меж-ду властителями и подданными. Текущие значения этой дистанции соз-даются, поддерживаются, регулируются, оспариваются в борьбе, обмене,сотрудничестве между двумя сторонами. У каждой из сторон свои историче-ски меняющиеся интересы, состоящие в увеличении или уменьшении куль-турной дистанции; и в любом случае для изменения дистанции нужны энер-гия и время» [5. C. 111-112].Формы колониального дискурса в раннем русском летописании25Динамичность культурной дистанции необходимо, однако, рассматри-вать не как повод для снятия проблемы колониальных отношений. В случаеРоссии это имеет особую значимость. Составление государственной терри-тории протекало в течение более чем тысячелетия, и границы между метро-полией и колонизируемыми регионами постоянно сдвигались. Уже покорен-ные народы и их земли, например Урал или Русский Север, включались современем в состав «коренной» территории, и этнокультурные различия ос-лаблялись или вообще снимались - при выраженной ассимиляции опреде-ленной народности. Но колониальная граница смещалась дальше - на Вос-ток, Запад или Юг, и возникала новая конфигурация властных отношений,устанавливались видоизмененные, приспособленные под конкретный случайкритерии дистанцирования с их идеологической мотивацией. Об отсутствииколониальных различий, полном снятии этнокультурной дистанции гово-рить, однако, не приходится, она присутствовала и отнюдь не растворялась вотношениях власти и народа в целом, составляя их особую, выделеннуючасть и питаясь реальными проблемами совместного существования пересе-ленческих и туземных групп населения и, конечно, управления последними.Образец подобного подвижного функционирования колониальной се-мантики предлагает уже первый масштабный памятник отечественной лите-ратуры - Повесть временных лет. Погружение в его материал важно предва-рить минимальными теоретическими обоснованиями, которые в дальнейшеманализе выступят определенными ориентирами.Во-первых, так же, как и А. Эткинд, мы разделяем фундаментальное по-ложение Мишеля Фуко о том, что всякий дискурс является отражениемидеологии, находясь с ней в диалогических отношениях: власть порождаетзнание, знание формирует и легитимирует власть. При этом необходимоучитывать и принципиальное уточнение М. Сарупа: «Власть - это не некийинститут или структура, не какая-то определенная сила, которой некто былбы наделен: это имя, которое дают сложной стратегической ситуации в дан-ном обществе» [7].Во-вторых, объектом колониального дискурса является «Другой», т.е.группа или ее представители, существенно отличающиеся от субъекта дис-курса по этническим, религиозным, лингвистическим, культурно-бытовым ит.п. признакам. Колониальный дискурс создает определенный образ «Друго-го», обосновывающий необходимость применительно к последнему отноше-ний господства-подчинения - для «усмирения», религиозного «просвеще-ния», «цивилизаторской» работы и пр. Необходимо при этом учитывать ивозможную смену ролей, частую в российской истории, когда колонизаторстановится колонизируемым (и наоборот).В-третьих, колониальный дискурс исторически подвижен, что определя-ется как эволюцией идеологических импульсов, контекстов колониальныхотношений, так и трансформацией собственно дискурсивных конструкций -жанровых, сюжетных, образных, стилевых. При этом мы допускаем случаи,когда два этих уровня могут входить в противоречия и порождать независи-мые друг от друга феномены.В-четвертых, и в синхронном плане колониальный дискурс способен ге-нерировать параллельные, существенно отличные друг от друга модели, от-В.С. Киселев26зываясь на разные внутренние потребности культуры, на идеологическуюборьбу внутри нее.IIПервоначальные основы русского колониального дискурса закладывают-ся в летописании, в Повести временных лет. Она создавалась разными авто-рами на протяжении XI-XII вв., и трудно выделить в ней отдельные истори-ческие пласты, поскольку разновременной материал входил элементом вобщую идеологическую концепцию. К моменту складывания первой русскойлетописи древнерусское общество прошло длительный путь развития. В ис-токах его - родоплеменная организация, в рамках которой устойчивая прак-тика колониальных отношений была еще невозможна, поскольку даже в слу-чае данничества не создавалась регулярная иерархия господства-подчинения. Этот этап для наиболее развитых племен заканчивается к VI-VII вв., когда складываются надплеменные союзы. Здесь этническое нерав-ноправие уже могло приобретать постоянные формы в виде разделения надоминирующие племенные группы с их родовыми элитами и группы зави-симых племен. Отзвуком подобного разделения является, например, фраг-мент начальной части летописи, проводящий четкую границу между подчи-ненными и главенствующими народностями: «Се бо токмо словђнескъ языкв Руси: поляне, древляне, ноугородьцы, полочане, дреговичи, сђверъ, бужане. А се суть инии языци, иже дань дають Руси (курсив наш. - В.К.):чюдь, меря, весь, мурома, черемись, моръдва, пермь, печера, ямь, литва, зи-мигола, корсь, норома, либь: си суть свой язык имущее, от колена Афетова,иже живуть в странахъ полунощныхъ» [8. C. 10].Наконец, с IX в. в Новгороде (словене) и Киеве (поляне) происходит по-степенное утверждение раннегосударственных отношений, предполагающихдостаточно устойчивые структуры власти, опорой которых явились князья-варяги [9, 10]. Иноплеменной статус князя и его варяжской дружины (руси)ставил их над любой родовой элитой и мотивировал колониальное по своемухарактеру господство над всеми этносами, входившими в подконтрольныеплеменные союзы. «И прия власть Рюрикъ, и раздая мужемъ своимъ грады,овому Полотескъ, овому Ростовъ, другому Бђлоозеро, - констатировал лето-писец. - И по тђмъ городом суть находницы варязи, а перьвии насельници вНовђгородђ словђне, в Полотьски кривичи, в Ростовђ меря, в Бђлђ-озерђвесь, в Муромђ мурома: и тђми всђми обладаше Рюрикъ» [8. C. 13]. С тече-нием времени этнокультурная дистанция между русью (варяжской правящейэлитой) и славянами уменьшалась, и колониальные отношения трансформи-ровались применительно к последним в единую национальную государст-венность (см. описание этой эволюции [11]). Но колониальный характер вла-сти сохранялся в отношении недавно покоренных народностей, еще тольковступавших на путь ассимиляции и не включенных в «коренные» земли.Повесть временных лет впитала в себя рефлексы на эволюцию колони-альных отношений в течение всех этих периодов (что осложнялось, крометого, завоеваниями части славянских земель аварами, хазарами, печенегами,половцами, когда уже славяне являлись объектом колонизации). Тем не ме-нее в составе летописи данные разновременные события были объединеныФормы колониального дискурса в раннем русском летописании27общей идеологией, выражавшей устремления власти Ярославичей, ближай-ших наследников первых варяжских князей от Рюрика до Владимира. Идео-логическое оправдание государственных отношений, неразрывно связанныхс отношениями колониальными, являлось одной из первостепенных задачлетописи, так же как и, например, Русской Правды, юридически закрепляв-шей нормы новой общественной организации [12, 13], и «Слова о Законе иБлагодати» Илариона, мотивировавшего их с религиозной стороны.Эта сознательная идеологичность делает предельно прозрачной связьмежду дискурсом и властью. Повесть временных лет, как любая летопись, нетолько собрание памятных событий, но официальный документ, подтвер-ждающий легитимность тех или иных властных структур или отдельных но-сителей власти. По выражению А.А. Шахматова, «рукой летописца управля-ли политические страсти и мирские интересы» [14], которые подчиняли рас-сказ идеологическим влияниям противоборствующих сторон. Летопись все-гда выражала не индивидуальное, а коллективное мнение и коллективное жесознание (вкупе с бессознательными интенциями). Тем самым историческоезнание прямым и непосредственным способом определяло власть, а властьрегламентировала содержание и структурирование знания.Применительно к колониальным процессам это задавало специфическийракурс повествования. Сами они являлись частью сложных межэтническихотношений, характерных для ранних стадий формирования народов и народ-ностей. Далеко не все они были основаны на господстве и подчинении. Ог-ромность территории славянского расселения, разность уровней развитияплемен, тесное соседство с неславянскими племенами, финно-угорскими,тюркскими, обусловливали многообразие связей. Насыщенность экономиче-ских, религиозных, военных, языковых контактов создавала благоприятныеусловия для взаимообмена культур и возникновения гибридных этнокультур-ных форм. Как справедливо заключает В.Я. Петрухин, приводя, в частности,многочисленные примеры гибридизации культур славян и тюркских кочевни-ков, «взаимодействие этносов, сформировавшихся в средневековую эпоху, не сводилось к однонаправленным процессам господства и подчинения,конфликта и ассимиляции: спектр этого взаимодействия был шире» [15].Импульсом подобных контактов выступал такой фактор, как земледель-ческая колонизация. В.О. Ключевский называл ее «основным фактом рус-ской истории». Подсечно-огневое земледелие, на котором основывалось хо-зяйство славян, приводило к быстрому исчерпанию производительностиочищенных земель, а значит, к необходимости осваивать все новые и новыетерритории, вторгаясь в места проживания соседних племен. Так соверша-лась постоянная этническая диффузия, обусловленная торговыми связями,обменом культурными артефактами, перекрестными браками, сближениемрелигиозно-обрядовых форм, бытовой культуры и т.п. Разумеется, и она да-леко не всегда была мирной и беспроблемной, приводя в случае долговре-менного соседского проживания к ассимиляции менее социально развитогоэтноса, от которого сохранялись в победившей культуре лишь некоторыехарактерные элементы.При всей своей первостепенной значимости в летописи процессы собст-венно земледельческой колонизации и межэтнического общения отраженыВ.С. Киселев28очень скудно (в основном в виде упоминания определенных топонимов, сви-детельствующих о торговых и т.п. контактах, например «чудские» топонимыв Новгороде). Они как бы выпадают из сферы внимания летописца, озабо-ченного иными проблемами. Его первостепенный фокус - государствен-ность и ее идеология, а соответственно, отношения господства - подчине-ния. Но они в большинстве случаев как раз и следуют по пятам земледельче-ской колонизации. По обоснованному утверждению С. Кортунова, «историяРоссии есть история страны, которая осваивала новые территории, и историягосударства, которое стремилось подчинить себе изначально стихийныйпроцесс монастырской и крестьянской колонизации» [16].Изложение перипетий государственной колонизации в летописи погло-щало предшествующие и сопровождающие события межэтнического обще-ния. Мирная колонизация выступала здесь как немаркированный нарративноэлемент, а насильственная, в первую очередь военная, как маркированный.Образцом может выступить, например, целый ряд следующих друг за дру-гом погодных записей, главным содержанием которых являлись колониаль-ные походы Владимира Святославича: «Въ лђто 6489. Иде Володимеръ кляхомъ и зая грады ихъ, Перемышль, Червенъ и ины грады, иже суть и досего дне подъ Русью. В сем же лђтђ и вятичи победи, и възложи на ня даньот плуга, яко же и отець его имаше. Въ лђто 6490. Заратишася вятичи, и идеена ня Володимиръ, и победи я второе. Въ лђто 6491. Иде Володимиръ на ят-вягы и побђди ятвягы, и взя землю их. Въ лђто 6492. Иде Володимеръна радимичи. Бђ у него воевода Волъчий Хвостъ, и посла и Володимеръ пе-редъ собою, Волъчья Хвоста; сърђте радимичи на рђцђ Пищанђ, и побђдирадимичђ Волъчий Хвостъ. Тђмъ и Русь корятся радимичем, глаголюще:Пищаньци волъчья хвоста бђгають. Быша же радимичи от рода ляховъ;прешедъше ту ся вселиша, и платят дань Руси, повозъ везут и до сего дне »[8. С. 38, 39].В последнем фрагменте, как и в нескольких следующих, констатирую-щее сообщение разрастается в небольшую нарративную конструкцию - мик-роновеллу, главным действующим лицом которой является герой-победитель, не просто совершающий некое действие, но порождающий ис-торический прецедент - повод национально унизительной характеристики,замещающей реальный образ покоренной народности (поскольку иных све-дений о ней в летописи больше не приводится). Позиция доминирования,кроме того, проецируется в подобных рассказах не просто на конкретныймомент, но на неопределенное время - «до сего дня», утверждаясь как обяза-тельная часть межэтнических отношений и свидетельство неотъемлемогопревосходства русичей над соседними племенами. Подобные нарративныеустановки утверждали идеал исключительно властных отношений с болееслабыми народами, подразумевающий иерархию господства-подчинения инеобходимость грубой силы для контроля над данниками. Так уже в Повестивременных лет идеология начинает корректировать реальную историю свозможным прицелом на то, чтобы ее формировать.Лейтмотивом этой идеологии, интенсивно формирующейся с конца X в.,выступала преобразующая роль государственности и ее культуры, в первуюочередь христианства. Сквозь «Слово о Законе и Благодати» Илариона,Формы колониального дискурса в раннем русском летописании29«Память и похвалу князю Владимиру» Иакова Мниха, Повесть временныхлет проходит мысль о превращении прежних племен, составивших ядро Рус-ской земли, в новых людей, уже не русь, полян или словен, а христиан: «Бла-гословен Господь Иисус Христос, иже возлюби новыя люди, Русьскую зем-лю, и просвети ю крещеньем святымь» [8. С. 53]. Пройдя крещение, онивключились в семью цивилизованных народов и встали вровень с Византиейи Римом.Инициатором цивилизующего преобразования выступила княжескаявласть Рюриковичей, и она же способствовала созданию новой суперэтниче-ской общности, противопоставленной своей верой враждебным языческимплеменам, в первую очередь кочевникам - печенегам, а затем половцам. «Ирече Володимеръ: Се не добро, еже малъ городъ около Киева. И нача ста-вити городы по Деснђ, и по Востри, и по Трубежеви, и по Сулђ, и по Стугнђ.И поча нарубати мужђ лучьши от словень, и от кривичь, и от чуди, и от вя-тичь, и от сихъ насели грады; бђ бо рать от печенђгъ» [8. С. 54]. Провозгла-шение надплеменного характера княжеской власти и ее христианско-цивилизующих целей привносило в колониальную идеологию новый эле-мент - просветительского воздействия. Колонизация превращалась в распро-странение правой веры и новой, более высокой культуры: «И умножишасяпрозвутери и людье хрестьяньстии. Радовашеся Ярослав, видя множьствоцерквий и люди хрестьяны, зђло, а враг сђтовашеться, побђжаемъ новымилюдьми хрестьяньскыми. Въ лђто 6546. Ярославъ идее на ятвягы. Вълђто 6548. Ярославъ идее на Литву. Въ лђто 6549. Иде Ярослав на мазовъ-шаны, въ лодьяхъ. Въ лђто 6550. Иде Володимеръ, сынъ Ярославль, на Ямь,и победи я» [8. С. 67].Реакцией на подобную религиозно-просветительскую политику явилисьвозмущения и бунты, прокатившиеся в XI в. по Руси (записи под 1024 и1071 гг.). Показательно, что все рассказы о них локализованы в летописи наплеменных территориях, относительно недавно присоединенных или нахо-дящихся в тесном соседстве с иноплеменниками (Суздаль, Белоозеро, Чуд-ская земля, Новгород). Инициаторами возмущений выступают в записях не-изменно волхвы, т. е. хранители национально-религиозной самобытностиплемени, и в приписываемых им действиях обнаруживаются отчетливыеследы определенных обрядовых форм, как у волхва на Белоозере, исполь-зующего финно-угорские молельные ритуалы [8. С. 498], [17]. Их призывыинтерпретируются летописцем как наущения бесов и одновременно угрозакняжеской власти, восстановителем которой выступает на Белоозере княже-ский наместник Янь Вышатич. В беседе с волхвом он сначала разоблачаетложность его веры, а затем производит суд, прибегая к пыткам, и казнь. Ха-рактерным моментом рассказа является и юридическое самовольство Яня,его отказ предоставить волхвам, как представителям родовой элиты, правосуда непосредственно князем (Святославом), зафиксированное в ст. 33 Рус-ской Правды. Это свидетельствовало об отказе центральной власти рассмат-ривать «лучших людей» племени как сколько-нибудь самостоятельную об-щественную силу и выступало залогом растворения любой национальнойкультуры в суперэтнической государственно-религиозной общности.В.С. Киселев30IIIФормирование наднациональной идеологии не свидетельствовало, одна-ко, о переходе на путь исключительно «внутренней колонизации», в томсмысле, который приписывается этому термину А. Эткиндом. И дело здесьдаже не в том, что на этом этапе княжеская власть не была еще в достаточ-ной мере цельной и дистанцированной от массы населения, которое и долж-но было выступить единым объектом колонизации. Подобный имперскийвид она начнет приобретать только к XVI в. Как свидетельствует летопись,сама идеология являлась внутренне подвижной и предполагала целую сис-тему оппозиций-разграничений, регулировавших колониальные отношения.Только в совокупности и при конкретной конфигурации она мотивировалакультурную дистанцию между субъектом и объектом колонизации.Фундаментальной оппозицией, характерной для средневекового миро-воззрения, было разграничение «своего» и «чужого», оно выступало обяза-тельным импульсом для формирования и колониального дискурса. Опреде-ление сферы «своего» в территориальном, языковом, этническом, конфес-сиональном и государственном плане было общей задачей первой русскойлетописи, о чем, в частности, свидетельствует ее полное заглавие «Сеповђсти времяньных лђт, откуду есть пошла Руская земля, кто въ Киевђ начапервђе княжити, и откуду Руская земля стала есть». Для правильной идеоло-гической мотивации происхождения русского народа и государственности искладывания территории Киевской Руси летописец (Нестор) выстраиваетсетку взаимопересекающихся противопоставлений, которые могли бы охва-тить гетерогенный материал ранней этногосударственной истории. Ими, всвою очередь, очерчивался круг этносов и территорий, являющихся «чужи-ми» и составляющими сферу возможной колонизации.Важнейшими из признаков, определяющими «горизонтальный» уровеньразграничений, являлись язык, происхождение и место проживания народ-ности. Так, Нестор сразу акцентировал общность генезиса и территориаль-ное соседство славян с рядом племен: «В Афетовђ же части сђдять русь,чудь и вси языци: меря, мурома, весь, моръдва, заволочьская чудь, пермь,печера, ямь, угра, литва, зимђгола, корсь, лђтьгола, любь. Афетови(сыны. - В.К.) же прияша западъ и полунощныя страны» [8. С. 7-8]. Тем неменее при учете еще одного признака - языкового - сразу обозначалась чет-кая граница, сопровождаемая важным уточнением о колониальном статусеэтносов: «Се бо токмо словђнескъ язык в Руси: поляне, древляне, ноугородь-цы, полочане, дреговичи, сђверъ, бужане . А се суть инии языци, ижедань дають Руси: чюдь, меря, весь, мурома, черемись, моръдва, пермь, пече-ра, ямь, литва, зимигола, корсь, норома, либь: си суть свой язык имущее, отколена Афетова, иже живуть в странахъ полунощныхъ» [8. С. 10].Общие категории на следующем витке описаний Нестор конкретизиро-вал, вводя разделение славянских племен по территориальному принципу:«Тако же и ти словђне пришедшее и сђдоша по Днђпру и нарекошася поля-не, а друзии древляне, зане сђдоша в лђсђхъ; а друзии сђдоша межю Припе-тью и Двиною и нарекошася дреговичи . Словђни же седоша около езе-ра Илмеря, и прозвашася своим имянемъ . А друзии сђдоша по Деснђ, ипо Семи, по Сулђ, и нарекошася сђевер. И тако разидеся словђньский язык,Формы колониального дискурса в раннем русском летописании31тђмъ же и грамота прозвася словђньская» [8. С. 8]. Пространственное мыш-ление, отождествляющее этнос и его землю и отразившееся, в частности, втопонимической мотивации названия племен, создавало во введении Повес-ти временных лет выразительную географическую картину, минимальнойсовокупностью примет характеризующую большие ареалы с разнороднымнаселением. В постколониальной теории подобная стратегия панорамногописьма получила название картографирования [18]. Ее суть в том, что лапи-дарно-живописная карта, в данном случае словесная, будучи закреплена вавторитетном тексте (или системе текстов), формирует условный образ на-родности и благодаря постоянному воспроизведению, а Повесть временныхлет - обязательная начальная часть любого летописного свода - становитсянеотделимой частью национальной идентичности, причем как колонизатора,так и колонизируемого.Для средневекового мировоззрения картографирование было одной изхарактернейших и важнейших черт (ср. нарративное разворачивание хоро-нима «Русская земля» в «Слове о полку Игореве» или «Слове о погибелиРусской земли»), позволявшей внести в территориально-этническое описа-ние символические смыслы и тем самым иерархически разделить объекты[19]. В летописном тексте эту вертикаль вводит микросюжет, следующий запроцитированным выше фрагментом, - рассказ о легендарном пути апостолаАндрея по территории Руси. Из всего огромного пространства легенда выде-ляет только два локуса - будущие места основания Киева и Новгорода: «Ивъшедъ на горы сия, благослови я, и постави крестъ, и помоливъся Богу, исълђзъ съ горы сея, идее же послђже бысть Киевъ, и поиде по Днђпру горђ.И приде въ словђни, идеже нынђ Новъгородъ» [8. С. 9]. Тем самым они по-лучают сакральное освящение и выделяются, посредством рассказа, нарра-тива, из простого перечня других этнических территорий. Более высокийиерархический статус земли полян и словен мотивирует в летописном дис-курсе их будущую роль доминирующих племен, субъектов колонизации.Так в повествование вводилась дополнительная, ценностная оппозиция, ас ее появлением отношения свой / чужой начинали моделироваться концен-трически, разделяясь на включающие друг друга расширяющиеся сферы:племенной центр восточных славян - племенная периферия - представителинеславянского мира. Подобная тернарная структура призвана была подгото-вить дальнейшее разворачивание колониальных сюжетов, а потому предпо-лагала гибкость системы различий, возможность их переключения как в сфе-ру внутриплеменных отношений, так и в область контактов с иноэтническимокружением. Примечательно, что у этой модели уже на начальной стадиилетописания появляется две версии - полянская (Киевская) и словенская(Новгородская), в зависимости от взгляда на то, какое племя явилось доми-нирующим. Исследователи в данном плане говорят о влиянии типичногосредневекового этноцентризма. «Эгоцентрическая система описания ок-ружающего мира, описание изнутри, со всей очевидностью проявляется уНестора, - отмечает, в частности, В.Я. Петрухин, - поляне были для киев-ского летописца своим племенем, он описывает расселение и даже нравыпрочих славян со своей полянской точки зрения» [15. C. 249].В.С. Киселев32Важно, что деление на центр и периферию оказывалось в любом случаеценностно окрашено и потому мотивировало возможность властных отно-шений, подпитывало идеологию господства. Отдельные характеристики,возникавшие в тексте, казалось бы, непреднамеренно, формировали общуютелеологию летописного повествования, при линейно-хроникальной органи-зации подразумевая возможность проспекций и ретроспекций. Рассказ о бу-дущем покорении тех или иных племен подготавливался предшествующимописанием, при всей внешней нейтральности основанном на целой системеидеологических подразумеваний.Выразительным примером здесь может быть сравнительная характери-стика двух славянских племен - полян и древлян. Она подчеркивала болеецивилизованный облик полян («обычай имутъ кротокъ и тихъ») в противо-вес «варварам» древлянам («а древляне живяху звђриньскимъ образомъ»), авкупе с ними попутно вятичам, кривичам «и прочии погании» [8. С. 10-11]1.Эти племена упорнее всего сопротивлялись колонизации и ассимиляции,стремясь сохранить политическую самостоятельность и культурную само-бытность («еже творять вятичи и нынђ», замечал Нестор даже в началеXII в.). Тем самым развернутое негативное описание их обычаев подготавли-вало в летописном повествовании сюжеты о насильственном и жестоком по-корении, предоставляя возможность интерпретировать его как акт просвещения.Так, походы на древлян, все больше усиливая их зависимость, предпри-нимают последовательно Олег («Поча Олегъ воевати древляны, и примучива, имаше на нихъ дань по чернђ кунђ» [8. С. 14]), Игорь («И древляне затво-ришася отъ Игоря по Олеговђ смерти Иде Игорь на древляны, и победиа, и возложи на ня дань болши Олговы» [8. С. 21]) и, наконец, Ольга, мстя-щая древлянам за убийство Игоря во время сбора им внеурочной дани. По-следний, развернутый и красочный, рассказ закрепляет и нарративно акцен-тирует (сквозной прием летописи) логику лапидарных погодных сообщений.Колониальный смысл ее точно обозначил С.В. Юшков: « убийство Иго-ря было вызвано его вымогательствами. Правящие круги понимали,что существовавшая до убийства Игоря система взимания дани может и вдальнейшем вызывать восстания, что на местах княжеская администрацияили отсутствовала, или была крайне малочисленной и слабой, что власть ве-ликого князя держалась признанием ее племенными князьями или свет-лыми князьями - князьями-наместниками. Нам кажется, что одним из ос-новных мероприятий Ольги была ликвидация князей - как местных племен-ных, так и князей-наместников» [21].Повествовательно эта прагматичная колониальная политика, как показалД.С. Лихачев, облекалась в форму сказки, где главным действующим лицомвыступала княгиня Ольга, «мудрая дева», задававшая древлянам одну задругой некие загадки, а те, по своему неразумию и самомнению, оказыва-лись неспособными их решить. Герой-культуртрегер тем самым получалвысшую мотивацию своих жестоких казней («лучших мужей» древлян зака-1 Как свидетельствует археолого-этнографический анализ этого сюжета Б.А. Рыбаковым,он отражает реальную разницу в уровне социального развития двух племен к VI в., память окоторой дошла до времени создания летописи [20].Формы колониального дискурса в раннем русском летописании33пывают и сжигают заживо, убивают во время пира, массово вырезают вовремя взятия их столицы Искоростеня), поскольку его противники былиполностью дискредитированы. Акт окончательной колонизации («И възло-жиша на ня дань тяжьку . И идее Вольга по Дерьвьстђй земли съ сы-номъ своимъ и съ дружиною, уставляющи уставы и уроки» [8. С. 29]) пред-ставлялся одновременно и актом государственного упорядочивания-просвещения.Этот сюжет переломный в летописном повествовании. После него в По-вести временных лет «горизонтальная» система оппозиций, связанная с тер-риторией, этносом и языком, дополняется противопоставлениями по двум«вертикальным» признакам - государственному и конфессиональному. Сиг-налы того дают погодные записи за 947 и 955 гг.: первая из них рассказываетоб установлении регулярного данничества по всем землям Киевской Руси, авторая повествует о крещении Ольги в Царьграде. Замена племенного деле-ния земель государственным (города и волости с их погостами - местамисбора дани), введенная княгиней, юридически акцентировала новую системукоординат, элементы которой проникали в летописное повествование и вболее ранних эпизодах, когда, например, племенное название употреблялосьпараллельно с территориальным обозначением (например, «дулђби живяхупо Бугу, гдђ ныне велыняне», «новугородьцы, преже бо бђша словђни» [8.С. 10, 13]). Но только после реформ Ольги территориально-государственныйпринцип становится основным.В идеологической системе летописи он противопоставлен автохтоннойвласти, происхождение которой от легендарных вождей племен объясняетсяв многочисленных рассказах. Применительно к полянам это развернутыйнарратив об основателях Киева братьях Кие, Щеке, Хориве и их сестре Лы-беди - «и по сихъ братьи держати почаше родъ ихъ княженье в поляхъ, а вдеревляхъ свое, а дреговичи свое, а словђни свое в Новђгородђ, а другое наПолотђ, иже полочане» [8. С. 10]. Тем не менее для летописца родоваявласть выступает варварской и неполноценной, поскольку не способна вы-полнять своих функций по защите этноса, инициируя межплеменные распри(«и почаша сами в собђ володђти, и не бђ в нихъ правды, и въста родъ народъ, и быша в них усобицђ, и воевати почаша сами на ся» [8. С. 13]) и обре-кая обессиленные племена на внешнюю колониальную зависимость («Имахудань варязи изъ заморья на чуди и на словђнех, на мери и на всђхъ,кривичђхъ. А козари имаху на полянђх, и на сђверђх, и на вятчђхъ» [8.С. 12]). Красочные детали рассказов об обрах (аварах) и хазарской дани под-черкивали это общее унижение и тем самым мотивировали будущее смеще-ние коренных княжеских родов (рассказ о вокняжении в Киеве после смертиКия, Щека и Хорива варягов-находников Аскольда и Дира, а затем Олега).Их противовесом выступила легитимизированная и обеспеченная право-вым договором («иже бы володђлъ нами и судилъ по праву» [8. С. 13])власть варягов в лице Рюрика и его дружины (руси). Она тоже была колони-альной по своей сути, вызывая перверсию фундаментального этническогопротивопоставления «свой / чужой». В течение нескольких поколений (доСвятослава и Владимира) русины воспринималась как инородцы и их разли-чие от славян подчеркивалось и внешними наблюдателями, и составителямиВ.С. Киселев34летописи. По свидетельству Константина Багрянородного, еще во временаИгоря русь колониально управляла славянами: «Когда _______наступит ноябрь ме-сяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киавы (Киева) и отправ-ляются в полюдие , а именно в Склавинии (племенные области) вер-вианов (древлян), другувитов (дреговичей), кривичей, севериев (северян) ипрочих славян, которые являются пактиотами (данниками) росов» [22]. Раз-деление руси и славян отражено в договорах с Византией, приведенных Не-стором под 912 и 945 гг., в сообщениях о походах на Царьград («Игорь же-совкупивъ вои многи, варяги, русь, и поляны, словђни, и кривичи, и тђверьцђ поиде на Греки» [8. С. 23]) и др.Оправданием подобной перверсии становилась дифференциация сферыэтически «чужого»: в нее включались не просто нейтральные народы, носоперники и враги славян - Византия, хазары (а позднее печенеги и полов-цы). В частности, летописец разделяет в своем рассказе русь и собственноварягов, рассматривая последних как находников, несмотря на их общуюэтническую принадлежность. По отношению к враждебному окружениюрусь выступала как «свое чужое», организующее защиту славянских терри-торий и консолидацию различных племен для достижения общих целей, впервую очередь походов на греков и хазар. В них к княжеской дружине русиприсоединялись воины народов-данников, получая возможность участвоватьв общей политике. По обоснованному мнению В.Я. Петрухина, так появля-ется и само название Русь (Русская земля), обозначающее территорию юж-ных славянских племен во главе с полянами, освободившуюся от хазарскойдани и перешедшую в управление руси [23].Пограничный статус, существование на стыке «своего» и «чужого» ми-ров, каждый из которых, в свою очередь, был неоднороден, превращал дру-жинную элиту во главе с князем в гибридное этнокультурное сообщество,впитывавшее черты славянской, варяжской, тюркской (хазарской, печенеж-ской, половецкой) и византийской культур. Подобная экстерриториаль-ность - характерная черта летописных образов Игоря и, особенно, Святосла-ва: едва ли не все сообщения о них связаны с внешними походами (

Скачать электронную версию публикации