Introduction of elements of fairy tale poetics into the structureof the narrative about modernity as a form of criticizing national consciousness in Russian proseof 1960s.pdf Два полюса народного сознания предопределили и два полюса обраще-ния к нему как к критерию оценки действительности в литературе 1960-х гг.В народе видели хранителя трезвого, неиллюзорного восприятия мира, чтообусловлено укладом крестьянской жизни - универсальность труда на земле,участие в природном жизнесозидании, очевидность последствий и результа-тов любого жизненного акта; в таком понимании народное сознание стано-вилось аргументом в споре писателей-традиционалистов с официальнымиутопическими социальными идеями. Но народное сознание само порождалосоциальные иллюзии и потому могло быть опорой социального утопизма; втаком случае оно подвергалось критике и отрицанию со стороны либераль-ной, позитивистской части общества. Архаическая мифологизация реально-сти, хранимая коллективной народной памятью, поставляет образ должного,универсального, сакрального и оставляет его абсолютом для оценки реаль-ности. Сказка - десакрализованный миф, с одной стороны, она закрепляет всознании образ идеального мироустройства, с другой - даёт образ нарушен-ной нормы, несоответствия действительности идеальному мироустройству.В историческом развитии жанровой семантики сказки исследователи указы-вают на переход от мифа к быту, от волшебной сказки к бытовой сказке [1-4]. В новейшей литературе возможно обращение к сказке и как к архаиче-скому канону, хранящему архетипические представления, и как к повество-вательному коду в оформлении реальности, когда отдельные элементыструктуры сказки - образы, пространственно-временная среда, сюжетныеситуации - вводятся в повествование о современной автору реальности.Выделим основные способы использования сказочного кода в повество-вании о реальности, опираясь на литературу второй половины ХХ в.1. Реконструкция структуры фольклорной сказки, имитация сказочнойпоэтики, стилизация, то есть создание новой сказки по архаическому прооб-разу. Содержательность реанимированной архаической сказки - соответст-Введение сказочной поэтики в структуру повествования о современности79вие мирообразу народной сказки: признание многомерности мира, в которомземная реальность связана с высшим или низшим, физическим или метафи-зическим мирами; предполагается вера в наличие нематериальных сил, втор-гающихся в жизнь людей, вера в возможность космизации, упорядоченияреальности в соответствии с высшими началами бытия; в основе сюжета та-кой сказки - инициация, введение человека в амбивалентный мир (сошлёмсяна сказки В. Гауфа и Ш. Перро, Г.-Х. Андерсена и бр. Гримм, А. Пушкина иП. Бажова), а в 1960-е гг. такой сказкой можно с оговорками назвать сказкуФ. Абрамова «Жила-была сёмужка»).2. Синтез поэтики фольклорной сказки и жанров письменной словесно-сти, когда основой созданного художественного мира остаётся сказочныймирообраз, лишённый мифологической семантики, воспринимаемый какусловный приём. В литературной сказке создаётся условный игровой хроно-топ, предполагающий реконструкцию сказочного хронотопа временно на-рушенной нормы, но имеющий принципиальную разницу онтологии: в лите-ратурной сказке нарушение логики реальности исходит не от сверхреальногомира, а от действий профанных норм реальности (разница «Сказки о мёрт-вой царевне» и «Сказки о золотом петушке» А. Пушкина очевидна, хотя итрудно определима). «К литературным сказкам», очевидно, следует отнестите произведения, в которых аксиологически ориентированный тип концеп-ции действительности, сложившийся в народной волшебной сказке, пред-ставлен не как фрагмент художественного мира, а как его основание иструктурный каркас» [5. C. 160]. Поэтика сказки в литературной сказке до-полняется элементами других жанров, вводится принципиально иной субъ-ект повествования, даётся социальная детерминированность персонажей.Мирообраз литературной сказки имеет как минимум двойной код: сюжетреальности вписан в сказочную ситуацию как условный приём заострениясмысла: серьёзного - и тогда литературная сказка сближается с философскойпритчей (сказки Е. Шварца) - или смехового, тогда литературная сказка об-ретает форму сатирического гротеска (сказки М. Салтыкова-Щедрина, «Дотретьих петухов» [1974] В. Шукшина). В литературной сказке миметическийпринцип теснится перед условностью символа или гротескового образа.Фантастика прорастает из реальности, является фантасмагорией социальногоили бытового устройства человеческой жизни.3. Введение сказки (или фрагмента фольклорной сказки, возможно, еёимитация) в повествование о реальности соответственно приёму вводногожанра в сюжет литературного произведения, когда фабульный разрыв ивключение другого кода повествования позволяет соотнести разные мирооб-разы, создать эстетическое отстранение для оценки изображаемой реально-сти (например, в романе «Комиссия» (1976) С. Залыгина - цикл сказок о том,как кержацкие парни женились на вятских девках; «Белый пароход» (1971)Ч. Айтматова - сказка о рогатой матери-оленихе).4. Наделение элементов реалистического повествования дополнитель-ной (коннотативной) сказочной семантикой, создающей аллюзивное поледля прочтения реалистического повествования в сказочном ключе; при этомвозможно и включение элементов сказки в структуру повествования о ре-альности. Мирообраз не выходит за рамки воспроизведения реального мира,Т.Л. Рыбальченко80но соотносится со сказочным мирообразом. Сказочная «подсветка» можетбыть направлена на отдельные элементы художественного произведения: наперсонажей (имена, атрибуты, функции, соотносимые со сказочными персо-нажами), на отдельные сказочные ситуации и положения без воспроизведе-ния морфологии всего сказочного сюжета, на характеристики реального про-странства или времени. Знаков, вызывающих аллюзии со сказкой, достаточ-но, чтобы соотнести образ реальности с моделью мира, хранимого в памятисказки, обнаружить либо соответствие, либо несоответствие картины реаль-ного мира и сказочной картины мира. Это «Стародуб» (1962) В. Астафьева,«Любимов» (1963) А. Синявского, «Привычное дело» (1964) В. Белова,«Живой» (1965) Б. Можаева, «Необычайные приключения Ивана Чонки-на» (первая книга 1968) и «Путём взаимной переписки» (1968) В. Войно-вича. Если выйти за границу 1960-х гг., этот ряд продолжат иронико-философские повести-сказки «До третьих петухов» (1974) В. Шукшина,«Живая вода» (1980) В. Крупина, «Чудо природы» (1982) А. Жукова; в пост-советской прозе это «Казённая сказка» О. Павлова.5. Типологическое сближение сюжета литературного произведения сосказочным сюжетом, не подкрепляемое прямыми аллюзивными знаками, втаком случае общность сюжета художественного произведения и какого-либо сказочного сюжета, возможно, объясняется общим мифологическимисточником, архетипическим образом или сюжетом.Обращаясь к литературе 1960-х гг., мы ставим целью не иллюстрациютеоретической типологии примерами, а выявление функций разнообразныхспособов введения сказочных элементов в повествование о современности,при этом возможна и контаминация разных способов, и доминирование од-ного из способов, преимущественно того, который обозначен в четвёртомтипе предложенной типологизации.Цель введения сказки или элементов сказки - обнаружить связь действи-тельности и картины мира, существующей в массовом сознании. Происходитпроверка не только наличного жизнеустройства, но и идеалов, стереотипов,архетипов сознания, являющихся причиной реального абсурда. Причиныиспользования сказочных моделей коренятся не только в реабилитации на-родного сознания как критерия оценки социальных проектов, государствен-ных и цивилизационных. Социалистическая государственная система и НТРпривели в 1960-е гг. к обесцениванию опыта земледельческого, патриар-хального народного уклада, подменяя универсальность жизнедеятельностииндивида исполнением функций в унифицированной системе. Обретениеродового опыта утратило актуальность, космотворение перестало быть мис-сией индивида, и сказочный сюжет, хранивший память об обряде инициа-ции, перестал соответствовать реальности, где социальная система опреде-ляла место исполнителя без претензий на роль демиурга, царя, в которогопревращался сказочный дурак.Ориентация на народную память возвращала сознание общества 1960-х гг.к низовой и первородной основе жизни, от «второй» природы к исконной, но влитературе проверялось и само народное сознание, трезво открывалась егонеоднородность и неидеальность. Одновременно с «оттепелевской» реаби-литацией народа как жертвы, но и как оппозиции власти, одновременноВведение сказочной поэтики в структуру повествования о современности81с критикой социальной системы, разрушительной и альтернативной народ-ному укладу, возникло исследование вины народа за исторический путь на-ции в ХХ в.: «Матрёнин двор» (1959) и «Один день Ивана Денисовича»(1962) А. Солженицына, «На Иртыше» С. Залыгина (1964), «Кончина»В. Тендрякова (1968). Поражение «оттепелевских» иллюзий о совершенст-вовании социализма, несбывшиеся надежды на оздоровляющие последствияНТР в обновлении народной жизни привели к тому, что в оппозиционной(диссидентской) литературе формируется критическое отношение к народ-ному сознанию как к неличностному, а следовательно, позволяющему вла-сти манипулировать народным мнением, то есть народное в современнуюэпоху предстало как массовое, а архаика народных представлений - как со-циальная мифология.Поляризация отношения к народу разделила литературу на идеализи-рующую, мифологизирующую патриархальные ценности народа и на крити-чески демонстрирующую косность и иллюзорность народного сознания; такопределились две ветви литературы о народе: почвенническая и либеральная(западническая). Однако в 1960-е гг. эти две тенденции не были разделеныстоль очевидно, как будет в 1970-е гг., и в литературе разных идеологиче-ских устремлений в 1960-е гг. апелляция к народным представлениям значи-ма, объективна и аналитична, то есть связана с исследованием амбивалент-ности народного уклада, а не с разоблачением. Более того, узнаваемость ска-зочных положений в реальности позволяла прийти к пониманию вечностисоциального алогизма. Сказка обнаруживала не только абсурд социалисти-ческой системы, антинародной при всей опоре на утопизм народного прав-доискательства, но и вечный социальный абсурд. Тем самым введение сказ-ки в повествование о современности не только проверяло реальность, но иразрушало авторитет оптимизма сказки, социальных и архаических мифов овозможной гармонизации мира. Открывалось не только отделение совре-менной народной жизни от коренных естественных начал, не только неспо-собность современного народа восстановить нарушенные нормы, но и онто-логические причины противоречий жизни.В 1960-е гг. писатели разных идеологических ориентаций расходятся втом, понимает ли сам народ противоречивость своих духовных ценностей,признаёт ли собственную вину за неидеальность жизнеустройства. Парадок-сально, но большая объективность, глубина и объёмность обнаруживаются впроизведениях писателей-почвенников, показавших, что в самом народномсознании есть понимание противоречивости и способа существования, иидеалов народа. В произведениях писателей-«деревенщиков» народ спосо-бен к рефлексии, к трезвой самооценке, тогда как либеральная литература,отказывая в персональности сознания представителям народа, лишала народспособности к критической самооценке, к прозрению от иллюзий и социаль-ных мифов. В прозе о народе 1960-х гг. это проявляется и в способах введе-ния, и в содержательности введения сказочных элементов в повествование онародной жизни: на одном полюсе - В. Белов, Б. Можаев, В. Шукшин, надругом - В. Войнович, А. Синявский.В социологизированной прозе 1960-х гг. чаще используется такой способвведения сказочных элементов, как создание аллюзивного поля, позволяю-Т.Л. Рыбальченко82щего прочесть сюжет реальности в контексте с общей моделью сказочногомира. В 1970-е гг. высокая оценка архаического сознания как более укоре-нённого в природных, онтологических законах привела к тому, что болеечастым стало введение сказки (и даже мифа) в повествование о современно-сти, сказочный сюжет обретает большую композиционную автономность истановится зеркалом, отражающим _______пороки реальности («Белый пароход»Ч. Айтматова, «Комиссия» С. Залыгина). В 1980-е гг. литература вновь воз-вращается к приёму, когда сказочная модель накладывается на реальность,создавая взаимокоррекцию архаического идеала и реальности (иронико-философские повести «До третьих петухов» В. Шукшина, «Живая вода»В. Крупина, «Чудо природы» А. Жукова).В повести В. Белова «Привычное дело» (1965) народу дано осознать ги-бельность своего долготерпения и послушания и поставить вопрос о воз-можности и способах изменения жизнеустройства: поиски счастья вовне, насчастливой земле или принятие жизни здесь, на дарованной жизнью земле(«привычное дело - жизнь»). Рассказы бабки Евстольи о пошехонцах введе-ны в повествование (глава вторая, часть 2, «Бабкины сказки») [6. С. 148-155]о бытовом потоке деревенского домашнего быта: бабка успокаивает прибе-жавших с улицы ребятишек, делая попутно свои домашние дела. Смена дис-курса (смена повествователя персонифицированным субъектом речи, сменапредмета изображения - событий из преданий) и множественные параллелис сюжетными ситуациями настоящего придают дополнительную семантикувводным эпизодам, семантику обобщения, создающего универсальную мо-дель народной жизни. «Пошехонь» (по В. Далю, «пошълъ» - «старинное,исконное, обычное») [7. Т. 3. С. 374] - это прошлое, повторяющееся в на-стоящем и потому проявляющее вечное, норму народной жизни. Можно го-ворить не о сказочных аллюзиях в повествовании о действительном, а о на-ложении, о неизменном тождестве прошлого и настоящего: вечная дрёманарода; доверчивость, переходящая в послушание; безответность, равнаябезответственности за собственную жизнь. Алогизм не внедрён извне выс-шей силой, но самовоспроизводится народом: неверие народа в свой ум, всвой труд на земле, в свои представления о естественной норме жизни.Рассказы бабки Евстольи нельзя определить соответствующими жанро-вому канону волшебной сказки, скорее, это разновидность бытовых сказок,[8, 9] называемая «народным анекдотом» - эпизоды быта, обнаруживающиестранное, выходящее за нормы, разрешение привычных ситуаций. Со сказ-кой «народный анекдот» сближает алогизм, воссоздание нарушенной нормы,естественных причинно-следственных связей явлений. Нарушение, с однойстороны, не выходит за рамки жизнеподобия, с другой стороны, гротесковоезаострение создаёт атмосферу фантасмагоричности, не вызванной действия-ми сил высшего порядка, то есть узнаваемая реальность открывается какалогичная, противоестественная, но источник нарушения нормы - сама этареальность, а не влияние чужого и враждебного мира.В рассказах о пошехонцах по канонам сказки возникает образ условнойдеревни, в которой нарушена естественная жизнь: «В большой-то деревне, вболотном краю жили невесёлые мужики, и всё у мужиков неладношло» [6. С. 148]. Пошехонцы - «невесёлые мужики», но и неумелые, не спо-Введение сказочной поэтики в структуру повествования о современности83собные толково наладить жизнь и, вследствие неумения, живущие впрого-лодь. Бабка перечисляет примеры неумения, неразумности, совпадающие сосценами реальной деревенской жизни. Неумелые бабы в пошехонской де-ревне растопят печь, а потом начинают «блины творить»: «Пока блины-тоходят, печка протопится, баба вдругоряд растоплять. Пока вдругоряд расто-пит, блины-то возьмут да и закиснут. Так и маялись сердечные»; «Кисельхлебают, молоком запивают, а молоко на окне стоит. Так и бегали от стола кмолоку». Чтобы портки надеть - прыгали в них с полатей, запрягая кобылу,не хомут надевают, а пехают в хомут кобылу.Голодная жизнь связана не столько с нещедростью природы, сколько снеумением возделывать землю, со следованием чужим глупым советам, тоесть с отсутствием знания естественных норм: «Ничего у них не росло. Ржине сеяли, одну только репу. А крапиву, чтобы у домов не росла, поливалипостным маслом - кто их так научил, бог знает. Кто что скажет, то и делали,совсем безответные эти пошехонцы» [6. С. 150]. Чужие советы нельзя на-звать враждебными, они провоцируют пошехонцев на собственный выбор,на собственный разум, они своего рода провокация взрослых людей на зре-лость, но пошехонцы не умеют воспользоваться собственным разумом, неумеют отделить естественное от противоестественного. И даже старики невладеют в сказках Евстольи знанием, оставив себе только желание малень-ких радостей: «А старики да старухи любили табак нюхать. До того любили,что всё пронюхали, до последней копеечки. Да они и молоденьких научили»[6. С. 148]. В конечном счёте именно самозабвение ставит в вину пошехон-цам бабка Евстолья: «из себя выходили редко, да и то, когда пьяные», нобудучи погружёнными в себя, пошехонцы не знали себя и только выехав издеревни с удивлением узнают себя: «Дак ведь, кажись, и я-то Павел? ЭтоПавел-то эк говорит да уши себе и щупает. Павел он али не Павел. Забыл,вишь, что он это и есть. Как из дому выехал, так и забыл. Вот какой был Па-вел толковой, а уж чего про тех говорить» [6. С. 150]. Безусловно, голос баб-ки Евстольи - это голос мудрой старости, итогового знания, хранимого вмире пошехонства, он доказывает наличие необходимого самосознания в на-роде, и потому именно представительнице народа дано критически оценитьсамозабвение народа.Пространство в сказках Евстольи организовано по принципу антитезы«своего» и «чужого», но «свой» мир становится всё более смертоносным, ачужой мир манит, перестаёт быть враждебным. Бабка рассказывает о неод-нократных путешествиях пошехонцев за дарами чужого мира, но этот мир необладает щедростью высшего мира, а коварство иного мира: и дети, и стари-ки в чужом мире создают игровые препятствия, дают ложные ориентиры,испытывая пошехонцев на здравый смысл, но они этого испытания не вы-держивают. Странник посоветовал пошехонцам лечь головами в муравей-ник, в другой встрече чужой посоветовал связать под брёвнами ноги сидя-щих, и доверчивые пошехонцы сами превращают шутку в опасность длясобственной жизни.Но в современной деревне повторяется вечное прошлое пошехонство. Вглавке «На брёвнах» утро деревенской бабы, Дашки Путанки, даётся как по-лусонные бездумные и безрезультатные действия: роняет в колодец ведро,Т.Л. Рыбальченко84«постояла немного в раздумчивости. Взяла второе ведро, не зная, доставатьводу оставшимся ведром или не доставать. Решила не связываться и удру-чённо пошла домой» [6. C. 164]. Сидящие на брёвнах мужики с интересомнаблюдают эту сцену и вмешиваются не помощью, а ироническими совета-ми ходить по воду сразу с самоваром. Утром бригадир посылает Ивана Аф-рикановича разбудить тракториста Мишку, а когда тому не удаётся спра-виться с поручением, сам едет будить, повторяя сцену из рассказов бабкиЕвстольи, когда самый умный пошехонец, Павел, будит утром односельчан,раздумывающих, стоит ли вставать, если темно, и они идут в соседний домсправиться, рано или не рано просыпаться. Сеют в современной деревне поуказке (кукурузу вместо ржи, как пошехонцы репу), заведомо зная, «всё рав-но не взойдёт», и поля с чахлыми всходами кукурузы подтверждают правотународа, но своим знанием народ не пользуется, не доверяет самому себе.Пошехонцы толокно в озере размачивали, не имея права на свою воду, аИван Африканович тайком косит сено, которое у него реквизируют, не имеяправа воспользоваться природным даром.Герой повести не соответствует образу Ивана-дурака, имея все атрибутыреалистического персонажа, характер, социально детерминированную судь-бу, но очевидны черты «пошехонства», «безответность» («никому-то словапоперёк не скажет», «из себя выходит» редко, только когда поставлен в пре-дельную ситуацию). Так, при необходимости справки-разрешения из колхозаотправиться на Север «вернулось то самое ощущение спокойного весёлогобезрассудства, и он, дивясь самому себе закричал: «Справку давай! Намоих глазах пиши справку!», но после достижения конкретной цели он воз-вращается к обычному подчинению: «поставил кочергу на обычное место,взял справку и прежним смирным, как облегчённый бык-трёхлеток, тяжело ипонуро направился к двери» 11 [6. C. 216]. В повести Белова бунт не норма, аеё нарушение, и когда Иван Африканович меняет привычное поведение,присущее ему отношение к жизни (когда, как и пошехонцы, он пьян), егоактивность и самоутверждение приводят к разрушительным последствиям: впервой сцене повести, сбившись с пути, он повредил груз, доставляемый вдеревенский магазин, и обрёк семью на безденежье; напившись, он устраи-вает сватовство своему приятелю Мишке; разгоняет компанию и всю дерев-ню, усомнившуюся в том, умеет ли он плясать.Сказки бабки Евстольи открывают не столько глупость, сколько неуме-ние распорядиться собственным умом, особенно в наложении на быт реаль-ной деревни, ставя вопрос о возможности выхода из пошехонства. Отверга-ется путь исхода и упования на другую жизнь на другой, правильно _______устро-енной земле. Cюжеты путешествий в сказках накладываются на реальныепутешествия главного героя повести: его возвращение к крыльцу сельповследствие пьяного управления Парменом, направлявшим его к дому; поезд-ка в Мурманск по совету Митьки за обеспеченной жизнью после утратыкормилицы Рогули; блуждания Ивана Африкановича в лесу после смертиКатерины. Путешествие пошехонцев за табаком - профанированное изложе-11 Этот жест персонажа будет повторён в сюжете хождения за справкой Ивана-дурака всказке В. Шукшина «До третьих петухов».Введение сказочной поэтики в структуру повествования о современности85ние сюжета о поиске праведной чудесной земли, о поиске волшебного сред-ства счастья. Другое путешествие пошехонцев - уже в поисках не табака, ахлеба, не счастья, а выживания, «когда народу мало стало, кое примерли, коемедведки в лесу задрали», и все поняли: «Умрём, ежели так и дальше делопойдёт». Однако и задумавшись, народ не находит собственных способоввосстановления жизни: «Одне говорят: Нам надо начальство хорошее, не-пьющее. Без хорошего начальства погибнем. Другие говорят: Надо, мужи-ки, нам репу-то не садить, а садить брюкву. Брюква, она, матушка, нас выру-чит, она!. Тут Павел говорит: Нет, мужики, всё не дело это, а надо нам посвету идти, свою долю искать. Есть где-то она, наша доля-то. Сказал и сел.Должна быть! - это Мартын говорит, а Федула, тот уснул на собранье. Су-дили-рядили, постановили пошехонцы идти по белому свету свою пошехон-скую долю искать» [6. C. 151].Эти сюжеты сказки дублируются сюжетом реальности - поездкой Дры-нова на Север с целью добыть деньги, избавиться от бедности. Советчикомздесь выступает родственник Митька, «свой», живущий по «чужим» нормами обретший в «чужом» мире внешние преимущества - деньги, свободу. По-шехонцы вернулись ни с чем после шутки, когда жители чужой деревни по-вернули телеги назад, и пошехонцы поехали в том направлении, куда пока-зывали сани, то есть вернулись в свою деревню. Иван Африканович дваждыповторяет анекдотический финал путешествия пошехонцев: в начале повес-ти, когда он по дороге в деревню, не доверившись лошади, поворачиваетсани и оказывается вновь у крыльца сельпо, где пил с Мишкой, - и в куль-минационной ситуации сюжета, когда он возвращается с дороги на Север,отстав от поезда, потеряв лук, взятый на продажу, и не застав в деревнеумершую на покосе жену. Сюжет реальности даёт аргументы скептическогоотношения бабки к поиску нормы вовне, к спасению в бегстве от своего ми-ра. Во-первых, в чужом мире дают ложные советы, совращают, подобно«нечистой» силе, во-вторых, исход - это продолжение той безответности-безответственности, которая обрекает на вымирание. И сказочное ослабле-ние жизни пошехонцев получает в сюжете реальности конкретное подтвер-ждение смертью Катерины, матери, рождающего центра семейного мира.Сюжет реальности ставит также вопрос о причинах не только пошехон-ства, но и выживания народа в алогичном укладе. Белов показал связь поше-хонства с онтологическим сознанием народа, с сознанием, ставящим над со-бой бытийные законы, необходимость соучастия в жизни, её поддержания.Инвектива критиков (Е. Стариковой, например), обличающая безличност-ность народного сознания (зачем рожают девять детей, не имея возможностиих прокормить, зачем работают, если им не платит государство), получает вповести контраргумент введением онтологического масштаба ценностей,определяющих существование народа вопреки неизменной алогичности со-циального (не советского только) уклада.Начнём с того, что скептическая оценка народной жизни как пошехон-ской дана самому народу - мудрой старухе, остающейся верной пошехонст-ву, которая обличает, но не уезжает к сыну на Север, спасая то, что подвер-гается смертоносному давлению государства, безответственности и терпе-нию Ивана Африкановича. Сюжет повести даёт аргументы, почему выход изТ.Л. Рыбальченко86круга жизни, поиск счастливой доли более губителен, чем терпение. СтоилоИвану Африкановичу выйти из порочного, казалось бы, круга жизни, какнеотменимые требования природной жизни ложатся на плечи оставшихся истановятся сильнее их возможностей. Гибнет Катерина, потому что на нейостаётся забота о рождённой жизни, потому что природа не считается с не-правильным социальным устройством и требует от человека заботы о буду-щей жизни: может или не может он справиться с этой заботой.Белов показывает, что социальная норма проистекает от онтологии - не-обходимости продолжать цепочку жизни. Существование индивида не имеетсобственного смысла для природы, хотя каждый человек, микрокосмос, не-сёт в себе собственные цели и ценности. Иван Африканович любит именноКатерину, а не рожающую женщину; верен ближнему миру, а не другому,может быть, и лучше устроенному. Социум - это правила организации жиз-ни рода, которые люди выстраивают ради продолжения и сохранения рода, ииндивид, следуя универсальной миссии - поддержать поток бытия, трагиче-ски обречён принять нормы рода. Высшая онтологическая этика - законподдержания будущей жизни - связана со знанием конечности отдельнойчеловеческой жизни, и человек вправе только своей жизнью пожертвоватьради сохранения общей жизни, жизнепорождающего бытия. Этика терпения,поддержания окружающей жизни важнее, чем поиск собственной истины иеё утверждение борьбой.Надбытовой круг обстоятельств вводится Беловым в ситуациях контактагероев с природным и метафизическим бытием. Даже анекдотические, это-логические подробности в повести имеют универсальную семантику: разго-вор Ивана Африкановича с мерином Парменом - это не только подробностьидиотизма деревенской жизни (рассказ о питии на спор с Мишкой), но ипроявление панпсихизма, одухотворённости жизни, не исчезающей в про-фанном быту: животное тождественно человеку, что подтвердится многимисценами: беседой Ивана Африкановича с замёрзшим воробушком; сценойсмерти коровы Рогули, данной в восприятии самого животного, живого су-щества. Особенно важен эпизод блужданий Ивана Африкановича в лесу по-сле смерти Катерины, когда впервые он пережил собственную малость вмасштабах бытия, страх перед равнодушием природы к отдельной человече-ской жизни, растерянность от ненаходимости ответа на вопрос, зачем даначеловеку жизнь. Спасительной стала именно доверчивость человека в безот-ветности бытия: зачем-то, наверное, нужна каждая жизнь, чтобы после смер-ти индивида остались его дети, лес, череда дней. Принятие онтологии каквысшего долженствования делает человека трагическим заложником тогомироустройства, которое не изменить и в поколениях.В структуре повести фрагменты сказки - критика позиции народа в со-циуме, а фабула реальных событий - объяснение трагической неразрешимо-сти народного долготерпения и безответности в социуме. Зеркальное отра-жение эпизодов сказки в сюжете повести о реальности переводит сатириче-ский модус сказок-анекдотов в трагическое открытие амбивалентности связионтологии и социального устройства, онтологии и экзистенции.В повести Б. Можаева «Живой» (1965) установка на достоверность непросто определяет поэтику жизнеподобия, но декларируется, тем самым какВведение сказочной поэтики в структуру повествования о современности87бы исключая поэтику сказочной условности: «Записал я эту историю в де-ревне Прудки со слов самого Фёдора Фомича Кузькина в 1956 году» [10.C. 7] (переломный год в изменении социума, год ХХ съезда, критики «культаСталина»). Событие рассказывания удалено от событий реальности, про-изошедших в не менее знаковый год - 1953-й, год смерти Сталина. Времясоздания повести - 1964-1965 - время автора-скриптора, время конца «отте-пели». Так обозначена историческая ситуация, начало и конец демократиза-ции и гуманизации советского социума. Повесть свидетельствует о разоча-ровании автора (либерала, интеллигента, сочувствующего народу) в «отте-пелевских» реформах, давших лишь незначительные послабления государст-венного диктата, но не восстановивших естественные нормы народной жиз-ни.Фабула конкретной ситуации - попытка мужика выйти из колхоза, трудв котором не обеспечивает даже физического выживания, - заканчиваетсямнимой победой героя, получившего право выйти из колхоза (после смертиСталина), но сама система осталась властвующей, решающей судьбу народаи отдельного человека. Герой же повести - Кузькин - торжествует победу,не понимая, что он не стал восстановителем нормы в социальной жизни, какэто утверждали сказочные финалы. В мотивировке субъектной организации(«победительная», сказочная история рассказана героем, а в тексте представ-лена повествователем) устанавливается различие ценностных установок ав-тора и персонажа, не их противоречие, а разная степень приближения к жиз-ненной норме. В фабуле повести - история борьбы героя за независимое су-ществование по естественным нормам: самостоятельный труд на своем про-странстве жизни - в своём доме, на своей земле. Государственная системасоздала противоестественное, перевёрнутое мироустройство, где лишённыеправа на землю люди не могут обеспечить своего существования, но кормятвласть.Колхозное пространство народной жизни - бесовское, ненормальное.Мир сугубо достоверной социальной реальности уподоблен сказочному ми-ру, в котором временно правят ложные правители, представляющие как буд-то нечеловеческую власть злых сил: деревня Прудки оказалась словно в за-колдованном царстве; обыгрывается сокращение «рай» в словах советскоговремени как обозначение перевёрнутого мироустройства - райцентр Тихано-во, «район», райисполком, откуда приходят распоряжения. Семантика топо-сов - не столько идиллия, сколько остановленная жизнь - Тиханово, Прудки- либо пустое обманное место (Свистуновский сельсовет). Социальная сис-тема, изображённая с натуралистической и социологической точностью,уподоблена алогичному миру в сказке, временно оказавшемуся под властьюгубительных противоестественных норм; семантическая подсветка даётсясловесными деталями, без образной гротескности: он попал в «заколдован-ный круг Тихановского райисполкома» [10. C. 46], после проработки в ис-полкоме Кузькин выходит, как будто на нём «черти ездили» [10. C. 41]. Гу-зёнков, местный царёк (социальный тип номенклатурного начальника, «ка-жется, все районные конторы по очереди возглавлял», был председателемрайпотребсоюза, заведовал Заготзерном, был директором комбината обслу-Т.Л. Рыбальченко88живания, теперь он председатель колхоза), уподобляется глупому царю, ко-торый не может быть лишен власти, хотя не имеет права на неё.Сказочная подсветка без сатирического искажения возникает из обыгры-вания имен; председатель колхоза Гузенков - Михаил Михайлович, так всказках именуется медведь, властитель леса, получивший власть над челове-ческим миром; обыгрывается телесность, тучность, свойственная начальни-кам, делающая похожим на медведя; обыгрывается фамилия, отсылающая ктелесному низу и к нечеловеческой сущности (по В. Далю, гузно - задницачеловека и животных) [7. Т. 1. С. 406]. Народ, подчиняясь этой власти, ли-шается самостоятельности жизнепроявления и потому - человекоподобия(«Я теперь, как дергач Только вот крякать не научился» [10. C. 29]. В са-моопределении Кузькина «работают» все значения слова: дергач - луговаяптица, перепел; кривляющийся человек; выдерга для дёргания гвоздей [7.Т. 1. С. 429]. Народ отходит от нравственных законов - ворует и тем живёт.Обесценивание человеческих норм демонстрируется не только фактами, но исловесными знаками. Можаев использует обычай прибавлять к имени клич-ку (коррекция имени, свидетельствующая о несоответствии сущности чело-века сути, назначению, данному в имени). Это создаёт сказочный дискурс вреалистическом повествовании, указывает на нарушение человечности в че-ловеке: бригадир Воронов, исполнитель власти Гузенкова в Прудках, - Спи-ряк Воронок (от названия не масти лошади, а птицы, питающейся падалью),он имеет ещё и кличку «барсук» (маленький ленивый хищник); бухгалтер «врайоне», инвалид Гражданской войны, - «битюг» (крепкая лошадь). Кузь-кин - «живой», но и «старый мерин» (выхолощенный конь), тогда как сущ-ность, данное его именем предназначение - быть даже не царём, а самимкосмосом. Кузьма - космос, порядок, самодостаточный мир, но уже имясдвинуло семантику сущности: имя Кузька приобрело значение пренебрежи-тельности и знак подневольной судьбы, вносимый известным выражением«Кузькина мать». Имя Федор (Теодор - греч. дар бога) и родовое имя, имяотца Фома (близнец), утверждают предназначение носителя имени бытькосмизующей силой.Кузькины, придя в перевёрнутый мир, подчиняются власти противоесте-ственных, хаотических, античеловеческих сил, не могут построить даже соб-ственный дом; «семиаршинник» Кузькина похож на домик на курьих ножкахи помимо обозначения малости здесь есть отсылка к пространству Бабы Яги:дом на конце деревни, как и дом Бабы Яги, то есть на границе мира и анти-мира, как и многие дома в Прудках, где нет порядка; земли вокруг дома -«свинья на рыбе унесла», и жизнь рода Кузькиных - под властью ненор-мальных устоев, коренные жители Прудков определяют эту власть каквласть сатаны: «Вы люди пришлые, не того престолу, стало быть, Бог-то изабывает вас в этот день. А сатана тут как тут, крутит, значит, свою кару-сель-от» [10. C. 7]. Необъяснимость событий - проявление некосмической,небожественной силы, но важно, что герой - живой, и странные событияпроисходят с Кузькиными не каждый день, а в «Фролов день», день Флора иЛавра (18 августа). «Фролов» день - языческий праздник (Фрол - от флора -мир растений), когда запрещалось работать на лошадях, но мужики в Пруд-ках устраивают лошадиные гонки, нарушая запрет, поклонение природе, ес-Введение сказочной поэтики в структуру повествования о современности89тественной основе жизни. Бездумность людей как беззаконность преследуетрод: отец не поделил землю с братом и был убит; дядя Емеля умер от водки впраздник; Кузькин потерял коня на скачках в Фролов день. Эти подробностипомимо анализа причин социальной дисгармонии создают семантику ска-зочного мира с нарушенными или забытыми народом нормами бытия. Без-думность, стихийность соединяются с подчинением противоестественнымнормам: власти, глупым обычаям. Важно, что все эти подробности сообщаетгерой - Кузькин, он критически оценивает уклад жизни, но повторяет своихпредков, подчиняясь противоестественным традициям.Незрелость героя («пудоросток», по определению матери) проявляется вигровом отношении к жизни как празднику («хромка», гармонь - его атри-бут) и в утопическом представлении об идеале, о счастье: «был малень-ким, думал: счастье - это большой дом с хорошим садом, как у попа Васи-лия, откуда пахнет летом сиренью, а зимой блинами. Стал подрастать, думал,что счастье - это жениться на Дуняшке. Но не успел ещё как следует помеч-тать, а его уже оженили. Потом он мечтал заработать много денег, накупитьлошадей, коров, построить большой двор, совсем как у Лизунина Но тутколхоз пришёл. А в колхозе какое оно счастье! Ладно. И такое счастьеможет быть. Но ведь неправдой оказалось и то, во что верил Фомич,когда шёл в колхоз: «Сделаем так, чтобы всем жилось хорошо». Выходило, ив колхозе счастья для него нет» [10. C. 30]. Его рано «оженили», он прини-мает антинормы социума: «бедняцкое происхождение сыграло с ним злуюшутку», его прочат быть хозяином над людьми, вводят в комбед (комитетбедноты), посылают на курсы председателей колхозов (путь Гузенкова),вписывая в систему, г

Скачать электронную версию публикации