Old I am, so keep telling everything": the discursive corpus of tradition and the genre "communication of traditional .pdf 1. Традиция. Задолго до институционального оформления антропологии феномен традиции уже привлекал внимание Г. Зиммеля, А. Бергсона, О. Шпенглера. Во второй половине XX в. традиция оказалась важнейшим объектом исследования для всех гуманитарных дисциплин. К ней обращались этнографы, фольклористы, литературоведы, историки, социологи, философы, психологи, специалисты по коммуникации, коллоквиалистике и пр. При этом объем понятия «традиция» менялся, а сам термин постепенно размывался почти до операциональной ничтожности. Сегодня он указывает и на материал культуры, и на некий процесс его трансляции, и на способ этой трансляции, и на фактор, обеспечивающий устойчивость культуры. В качестве внеприродных субстанций общество передает не только материальные средства и ресурсы своего воспроизводства, шаблоны поведения, но также предельные значения символического универсума, обобщенные представления о своих целях, идеалах, нормах, императивах и т.д. В передаче перечисленных аспектов культурной традиции удельная доля речи соответственно нарастает. Тем не менее первоначально изучение горизонтальной (синхронной) и вертикальной (диахронической) трансляции бесписьменной культуры практически не опиралось на исследовательский аппарат языкознания. 2. Дискурсивная трансляция традиции. Только к середине прошлого века представители многих отраслей знания согласились с неновым в общем-то тезисом, что человек живет в мире, формируемом и предъявляемом ему посредником - языком. «Лишь небольшая часть нашего знания о мире рождается в нашем личном опыте. Большая его часть имеет социальное происхождение, передана мне моими друзьями, родителями, учителями и учителями моих учителей», - утверждал в 1962 г. А. Шютц [1. С. 16]. Идея учета языковых факторов при объяснении экстралингвистических явлений и феноменов оказалась созвучной и сторонникам «лингвистического переворота», и постструктуралистам, и когнитологам, осваивавшим все более широкие области гуманитарной науки14. А в аналитической философии, изначально уделявшей внимание противопоставлению дискурсивного и эмпирического зна-ния15, стала актуальной проблематика «knowledge by description», или, как обозначает ее И.Т. Касавин, «познавательной коммуникации», «знания-сообщения», «знания понаслышке». Дискурсивная передача идеальных элементов традиционной культуры16 (а эта форма культуры во многом воспринимается как концентрирующая в максимальной степени национальные черты) в восточном ареале Pax slavica все еще предстает в «диалектном одеянии», если использовать метафору С.Е. Никитиной. В отечественной литературе уже устоялся термин «диалектный дискурс», и все же диалектная коммуникация обладает рядом черт, препятствующих однозначной квалификации обозначаемого феномена. В результате исследователи предпринимают попытки его дальнейшей стратификации: «Все диалектное речевое пространство может быть обозначено как общий дискурс, особенности которого реализуются в частных дискурсах (например, тендерном, ритуальном, темпоральном и т.д.)», - настаивает Н.В. Большакова [4. С. 8]; см. также: [5]. В трактуемом подобным образом диалектном дискурсе на пересечении бытовой, моральной и фольклорной зон есть все основания увидеть область функционирования корпуса традиции - уже некогда созданных, создаваемых и потенциально возможных текстов, объединяемых указанной содержательно-смысловой общностью. Далее она будет обозначаться как «дискурс традиции». Парадоксальным образом этот полуинституализированный дискурс организован вокруг размытой смысловой области «наивного» сознания, среди многочисленных имен которой нет имени традиция. В народной речевой культуре ее обозначают диалектно-просторечные ЛСВ общерусских имен и собственно диалектные номинации (иногда в их включенности в связанные выражения) мода, модель; повер, поверье, вера; обычай, обычае, завычина, завычка; порядок; заведение, заведь, заведёнка, заведённое, завидье; закон и др. [6]. Дискурс традиции - это тот «словесный компонент поведения» (в терминах ранних работ М.М. Бахтина) или «массив языковой практики» (по М. Фуко), который является коррелятом социокультурной деятельности по поддержанию иерархии идеальных ценностей и социальных установлений. Термин «поддержание», как представляется, подразумевает не только трансляцию этих воззрений и норм новому поколению во избежание их крушения и исчезновения с уходом стариков. Одновременно он учитывает и непрерывное (вос)производство данных идеальных объектов, поскольку традиция не наличествует в мире как раз и навсегда созданная сущность, а постоянно конструируется, переписывается на языке сегодняшнего дня. Для передачи символических ценностей люди используют разнотипные социальные практики (см. работы Ж. Батая, П. Бурдье, Ж.-Ф. Лиотара, П.С. Сангрена, К. Марч, М.К. Петрова, Д.Б. Зильбермана и др.), и дискурс -лишь один из механизмов культурной репродукции. Вместе с тем Н. Рис, находясь в позиции внешнего наблюдателя17 русской лингвокультуры, настаивает на том, что «у русскоговорящего сообщества речевое общение представляет собой главную арену производства социальных ценностей. Разговор - это не та деятельность, которая описывает процесс создания ценностей, а та деятельность, в РАМКАХ КОТОРОЙ, в ХОДЕ КОТОРОЙ и ПОСРЕДСТВОМ КОТОРОЙ на деле создаются социальные ценности» [7. С. 55]. Таким образом, вопреки установке психолингвистики на разделение речевой коммуникации и социальной интеракции [8] в данном случае происходит совмещение этих феноменов. Полагаем, что это касается дискурса всех идеальных ценностей, сформированных русской культурой. Поскольку анализ дискурса предусматривает учет психологических, социальных, национально-культурных, прагматических и подобных факторов, сделаем два замечания такого рода. На нынешнем этапе исследования можно утверждать, что тексты, порождаемые дискурсом традиции, встраиваются в рамки отчетливой гиперструктуры диалога. Он протекает в условиях неравноправия участников: чужак, или неофит, или «младший» в иерархии социальной группы задает вопросы признанному (легитимному) носителю традиции и получает его ответы. И хотя повседневностью обусловлено неинституциональное объединение субъектов этого дискурса, свободная мена названных коммуникативных ролей им принципиально не свойственна. 3. Речевые жанры, предназначенные для передачи традиции. Всякая дискурсивная формация - это несколько аморфное единство «тематически общих» текстов, агломерация, которую исследователи для удобства описания стремятся структурировать на разных основаниях, в том числе разделяя на жанры18 - модели организации формальных средств и структур того или иного речевого события и речевого произведения. В свое время М. М. Бахтин резюмировал: «Номенклатуры устных речевых жанров пока не существует, и пока даже не ясен принцип такой номенклатуры» [10. С. 259]. И несмотря на то, что сегодня выделены уже 295 жанров [9], практически во всех подвергшихся исследованию дискурсивных массивах речежанровая сегментация далека от завершения по причине, названной тем же М.М. Бахтиным. Она заключается в неисчерпаемом разнообразии социального взаимодействия, в неизбежно возникающих новых его видах, вызываемых к жизни изменившимися условиями, в которых существуют люди. Так, например, упоминавшаяся выше монография Н. Рис [7] посвящена многочисленным (от традиционно описываемых до оставшихся за рамками всех существовавших на тот момент классификаций) жанрам вновь сложившегося «катастрофического дискурса», который сопутствовал резким преобразованиям в области политики, экономики и права в эпоху поздней горбачевской перестройки и распада СССР. Тем не менее вполне определились противоположные позиции, с которых лингвисты19 предлагают разграничивать и обозначать элементы жанрового поля. Ряд авторов разделяют убеждение А. Вежбицкой в том, что выработанные лингвокультурой речевые жанры (или же их компоненты типа речевых стратегий и тактик, речевых действий) язык непременно маркирует («типизирует») лексически. «Отнесенность конкретной речевой деятельности к тому или иному речевому жанру определяется способностью носителей языка идентифицировать его и назвать как таковой. Разумеется, при описании конкретного речевого действия носитель языка может и ошибиться (например, принять совет за просьбу или приказ) или употребить неточное обозначение - важна принципиальная возможность идентификации речевого жанра в данном языке», - отмечают Е.Я. и А.Д. Шмелевы [12. С. 194-195]. Вследствие такого подхода, первоначально выделенные и удовлетворительно описанные к настоящему времени жанры соотносятся с глаголами и именами речи, которые обозначают «наивные» интенции говорящего. Не опровергая тезиса, что речевой жанр - это форма выражения коммуникативного намерения, другую позицию достаточно афористично сформулировал в 2014 г. В.В. Дементьев: «Часто наличие названий в коммуникативном концепте20 (жанров, речевых актов, стратегий, тактик, ролей, типажей) признается определяющим фактором, хотя, как известно, при изучении концептов в целом лексический компонент - исключительно важный, но далеко не единственный» [14. С. 31]. Не раз был высказан и более радикальный взгляд. Например, Н. Рис, настаивая на том, что человек, воспитанный и сформированный русской лингвокультурой, так же тонко чувствует «непопадание» в русский речевой жанр, как и в русскую грамматику, полагает, что он при этом «затруднится назвать (выделено мною. - Г.К.) жанр собранных ею текстов «катастрофического дискурса» [7. С. 77-78]. Дискурсивный корпус традиции предсказуемо предстает разножанровым пространством. Принимая вторую точку зрения и опираясь на степень дирек-тивности (категоричности) и стереотипности подачи информации в текстах данного функционального типа, на нынешнем этапе исследования можно вычленить в нем такие речевые жанры, как «передача эстетики традиции (категории прекрасного)»21, «передача этики22 традиции (категорий долга, нормы)», «передача мотивировки традиции (категории причины)»23, «передача технологий традиции (категории норматива)». В данном перечне директивность возрастает «слева направо», и поучения в текстах последнего жанра носят наиболее безапелляционный характер, так как отход от выработанной и утвердившейся технологии чаще всего влечет за собой немедленные негативные материальные последствия. Вопрос об объеме и границах конкретного текста, воплощающего речевой жанр, с одной стороны, активно никогда не обсуждался, а с другой - все же стоит на повестке дня (см. работы Т.И. Стексовой, Н.В. Большаковой, Г.Г. Москальчук и др.). Закономерной кажется большая ясность границ письменных жанровых реализаций, где a priori строже соблюдается «информативная модель». Письменные тексты, подвергающиеся сегодня речеведче-скому анализу, нередко имеют значительный объем. В качестве же устных речевых произведений большинство авторов рассматривают микротексты (две-три реплики диалога). В принципе такой подход - это родимое пятно смежной с жанроведением (генристикой) теории речевых актов [16, 12]: ее сторонники работают прежде всего с «первичными», «элементарными», «одноактными» короткими высказываниями, не ставя вроде бы под сомнение существование речевых актов «больших форм». И хотя А. Вежбицкая, М.Ю. Федосюк, В.В. Дементьев, М.В. Китайгородская, Н.Н. Розанова и др. подчеркивают, что дело не в количественной стороне и жанроведение должно сосредоточиваться на иных аспектах текста, безусловно, настала пора обратить внимание на жанровую специфику пространных континуитетов устной речи. Объективная трудность решения этой задачи обусловлена тем, что спонтанный устный речевой поток с его тематическими повторами, разрывами, лакунами и под. нелегко сегментировать на целостные смысловые участки с верифицируемыми границами. 4. Запись приведенного ниже довольно объемного (286 знаменательных слов) текста, который воплощает жанр передачи традиционной этики, сделана в 1974 г. в с. Гынгазово Шегарского р-на Томской обл. от Анны Ильиничны Головачевой (1912 г. р.). Два вопроса диалектологов и информация поясняющего характера даны в квадратных скобках. При переводе аудиозаписи в письменную форму отражены собственно диалектные и диалектно-просторечные явления фонетического (включая акцентуацию) и грамматического уровня, общерусские черты переданы в соответствии с нормами орфографии и пунктуации литературной подсистемы. Текст для удобства его метаописания разбит на условные тематические фрагменты - участки, где сохраняется единство темы. Даже при отсутствии в нем явно эксплицированного зачина и концовки, т.е. утвердившихся в лин-гвокультуре инициальных и финальных формул, можно говорить о достаточной цельности его содержания. 1-й тематический фрагмент А я счас одна живу. А тут вся семья была раньше. Много нас, детей, было у родителев. И родители тут помёрли и две сестры. А тоды я с сестрой жила вдвое [вдвоём]. А таперь сестра в Томским живёт, ето подыскался её какой-то старик из [села] Бабарыкина. А ему в Томским брат ли сын какой-то дом купил, то ли коператив, то ли ешо как-то. Вот её туды и позвал. Она на год старше меня, но чё ей не ехать, али дети её держали, али хозяйство како? Не было у её детей-то. Муж у её на фронте убитый. А она так и осталась одна. Последне время мы так и жили вдвое с ней._ [- А у вас детей тоже нет?] Мои дети поразъехались кто куда. Вот я и одна таперичка. Никому не нужная. Да, много кому я таперь нужная... А таперь стара. А так живу одна, уж и помирать Господь скоро заставит. Господи, скорей бы уж. Дети есь, да какой от их прок? [- А почему вы говорите, что проку нет?] А хто куды разъехались. Разе оне спросют у меня басловения [благословения]? Нет, таперь не таки дети пошли, как раньше. Тоды во как родителёв боялись! А етим разе охота со старой матерью жить? А раньше? Старики-родители жили до самой смерти со мною, а померли оне в [19]50-х годах. Мать раньше, а отец ешо долго потом-от-ка жил. А мои дети хто где. Аж страшно становится. По свету раскиданы, как кукушки. Младший сын в армии служит. Таперь уж скоро прийтить [должен]. А прийтить чё? Обженится, а хто ему запретит? Года подошли - женись. А 2-й тематический фрагмент 3-й тематический фрагмент 5. Универсальные черты дискурса традиции. Итак, носитель традиционной культуры предъявляет точку зрения и глубину осознания темы, присущую не теоретику, исследователю или эксперту, а «рядовому человеку», от чьего интереса почти всегда ускользает интерсубъективно разделяемая стабильная норма - иначе говоря, практикуемая часть традиции, актуальная на текущий день конфигурация ее элементов, ее нынешняя основа. Безусловность исполнения заставляет воспринимать эту часть как рутину. Привычное, обыкновенное, рядовое, постоянное, однообразное, стереотипное, стандартное почти не привлекает внимания и не становится предметом непрофессиональной рефлексии. В зону непосредственного жизненного интереса и, как следствие, в фокус коммуникации регулярно попадают те звенья традиции, которые метафорически могут быть названы ближней периферией поля традиции. Такая практика вчерашнего дня еще вполне помнится, осознается, но уже не претворяется в жизнь. В результате коммуникативно разрабатывается лишь мотив «умаления», «ослабления», «исчезновения», «ухода» и даже «забвения» традиции или же ее «искажения», «нарушения», «разрушения». Наличный материал, собранный этнографами, фольклористами и диалектологами, заставляет предполагать, что для дискурса традиции не существует мотива творческого развития24, так сказать, мотива благотворной изменчивости: прежде всего в нем педалируется неизменность, стабильность, связанная, впрочем, с моду- 2 сом «должного» , но отнюдь не «наличного» состояния мира. Дискурсивная практика передачи традиции сопровождается процессом конструирования идентичности субъектов дискурса во имя ее поддержания или изменения. Ролевая (интеракциональная) идентичность25 отвечающего участника диалога оказывается двойственной: он предстает в своих собственных глазах более сведущим по отношению к вопрошающему собеседнику и одновременно выступает всего лишь «свидетелем», «передатчиком» истины (конструкция рассказую всё в 3-м тематическом фрагменте как раз эксплицирует роль «транслятора»), но не ее «знатоком», «источником». Эта же идентичность выводится и из имликатуры а кто ему запретит? (2-й тематический фрагмент). Дискурс традиции зиждется на той аксиоме, что подлинный знаток, равно как и источник традиции, никогда не наличествует в реальном бытии «здесь и сейчас». Для придания этим абсолютам высокого авторитета они исключены не только из конкретного акта трансляции, но даже из профанной «мы-группы» равных транслятору-рассказчику26. Указанные моменты - status rerum для всего дискурса традиции в его жанровой диверсификации. Предстоит выяснить, каковы же черты, обнаруживающиеся собственно в жанре передачи этики в отличие от смежных жанров (см. п. 3), становящиеся сигналами жанровой принадлежности? Каковы, наконец, те признаки (параметры), что отделяют его от неоднократно к настоящему моменту проанализированных диалектологами меморатов? Последний термин покрывает тексты, близкие по своей содержательной ориентации, - это и изустные свидетельства очевидцев, и воспоминания, и автобиографии, другими словами, рассказы людей, некогда лично и эмоционально вовлеченных в описываемые события. Некоторая содержательная и формальная общность меморатов с приведенной записью ставит задачу резче очертить границы между этими функциональными типами текстов. 6. Жанровое своеобразие передачи традиционной этики. 6.1. Концептуальная насыщенность. Сама по себе вербальная трансляция традиции, безусловно, не исключает сосредоточенности участников на любом из ее звеньев от материальных средств и способов действий (обычаев) до идей и базовых ценностей, но заметной коммуникативной выделенностью отличаются основные концепты традиционной культуры, представляющие «крестьянские начала» русского мира. При этом они детерминированы не только бытием, но и бытом, не только экзистенциальными, сущностными, духовными, но и витальными, плотскими потребностями человека (см., например, работы Л.Г. Гынгазовой о картине мира носителя традиционной культуры В.П. Вершининой (1909-2004)). В 2004 г. Г.Г. Слышкиным [13] была высказана мысль о «концептуальной насыщенности жанра»: миромоделирование, вершась в определенных жанровых рамках, чаще всего опирается на один-два системообразующих концепта и ряд конкретизирующих их частных. Независимо от этой идеи диалектологи, смотрящие на речевую эмпирию с иной стороны, неоднократно указывали на то, что «базовыми», «стержневым», «ключевыми» для диалектной коммуникации и особенно для жанра меморатов являются концепты ЖИЗНЬ и РАБОТА. Их статус косвенно доказывает и то обстоятельство, что они не только «мыслятся» и «переживаются», но обрели устойчивый этический компонент и ценностно ориентированы на фоне почти полного отсутствия в дискурсивной практике диалектоносителей метафизических концептов БЛАГО, ДОБРО, ДОЛГ, ЧЕСТЬ, СПРАВЕДЛИВОСТЬ, МОРАЛЬ и т.п. Стоит, впрочем, подчеркнуть: хотя концепт максимально эксплицируется в тексте, все же любой текст воплощает лишь «часть» или же «версию» концепта, обусловленную типом дискурса и жанра. Итак, для анализируемой записи «образующими» являются концепты ЖИЗНЬ, РАБОТА и СЕМЬЯ. Именно они формируют ее содержательно-тематическое ядро, при этом их текстовая реализация возникает благодаря совокупности значений целого ряда лексем. Столь многообразная репрезентация - признак важности для конкретного автора разворачиваемого концептуального содержания. Постоянная апелляция к ЖИЗНИ характерна для всех тематических фрагментов текста. Планом выражения концепта, «входами» в него становятся оппозиты жить (11 актуализаций) и помирать, смерть, убитый (5 актуализаций). Частота обращений к РАБОТЕ и СЕМЬЕ соответственно нарастет / снижается от 1-го к 3-му фрагменту. Апелляция к концепту РАБОТА носит еще более дисперсный характер, чем в рассмотренном выше случае: эту функцию, помимо лексемы работа, реализуют единицы хозяйство, отдых, помогает, а также номинации конкретных видов деятельности или ее объектов (побелить, мыть, на коленках ползать, корова, свиньи), которые устойчиво ассоциируются с трудом вообще или же с постоянными крестьянскими заботами. Номинация семья вновь актуализована лишь в самом начале текста, но оязыковляющие далее это концептуальное содержание 23 лексические единицы оказываются более «однотипными», поскольку все они репрезентируют слот 'члены семьи': родители, мать, отец, дети, сестра, брат, сын, муж, мамаша 'свекровь', сноха. На первый взгляд выявленный «концептуальный набор» не позволяет говорить о различиях между меморатами и передачей этики. Принципиальным, однако, представляется факт обращенности заявленного жанра к еще одному ментальному образованию. Идеальное мироустройство в традиционной культуре связано с этическим концептом, который известен под именами СТАРИННЫЕ ЛЮДИ, СТАРЫЕ ЛЮДИ, СТАРИКИ [18]. К нему отсылает номинация старики-родители: ее возрастная маркированность во 2-м тематическом фрагменте на фоне нескольких немаркированных обозначений родители как раз «стирает» референцию к конкретным матери и отцу и актуализует концептуальное содержание 'носители смыслообразующей матрицы мира'. 6.2. Категория времени. Наряду с отсылкой к жанрообразующему концепту маркер «старики» высвечивает особую значимость для жанрово же обусловленной картины мира параметра времени. А в чем проявляется своеобразие трактовки времени на других уровнях организации данного текста? Прежде всего, стоит вернуться к особенностям построения и подтверждения идентичностей автора. Бросается в глаза, что именно спекулятивное, умопостигаемое время, принимая личину возраста, позволяет нарратору создавать нетождественные идентичности. В границах текста его возрастное самоопределение резко видоизменяется, коррелируя с противопоставленными личностными аспектами «Я». Пока он конструирует свою идентичность с детьми, исполняющими законы семейного общежития (Много нас, детей, было у родителев; Старики-родители жили до самой смерти со мною), социальный лик окружающей действительности соответствует матрице-традиции: А тут вся семья была раньше; много детей; Тоды во как родителёв боялись! Смена коммуникативного фокуса приводит к тому, что нарратор выстраивает свою идентичность уже с возрастной когортой профанных стариков (таперь стара; стара вот; уже и помирать Господь скоро заставит), а состояние «жизненного мира» осмысляется им как извращенное, нарушающее разные - а может быть, все? - аспекты традиции: одна таперичка; живу одна; никому не нужная; разе охота со старой матерью жить; разе оне спросют у меня басловения. Весьма показательна настойчивая (дважды во 2-м и дважды в 3-м тематических фрагментах) актуализация темпорального самоопределения старая, хотя на момент записи рассказчику нет 62 лет, т.е. «старость» в данном случае - это ситуативная оценка, опирающаяся, впрочем, на каноны традиционной культуры27. Согласно им именно старость обусловливает накопленное духовное богатство - знание и опыт, именно старость дает право (эту установку культуры прямо выражает паремия: чем старее, тем правее) учить и поучать, т. е. передавать знания и опыт молодым28. А в определенных обстоятельствах право оборачивается своей противоположностью, превращаясь в нравственный долг. Автор провозглашает максиму соблюдения этой нормы: стара, вот и рассказую всё. Жанрообразующий мотив, который разрабатывает транслятор традиции, - это обусловленное временем изменение, искажение тех нравственно аргументированных обычаев и норм межпоколенческих взаимоотношений, которые образуют этическую категорию «долг». В крестьянской семье эта трансформация коснулась не только младшего поколения (сын, младший сын, дети, сноха - это основные субъекты отрицательно оцениваемых новаций), но даже ровесников нарратора, входящих в старшую возрастную когорту (сестра). Безусловно, в дискурсивных практиках роль категории времени не исчерпана построением идентичностей субъектов и объектов коммуникации. Временная перспектива диктума, по мысли Т. В. Шмелевой, - это один из тех параметров, которые и формируют, и позволяют оценивать жанровую специфику нарратива (не отменяя, впрочем, методического посыла, что выделение жанра должно вестись по комплексу признаков). Итак, в меморатах если не господствует однозначно, то побеждает перфектная перспектива. В результате для текстов этого функционального типа тривиальны нарушения хронологической последовательности, но в них нет регулярного противопоставления темпоральных срезов действительности на содержательном уровне. Жанровый канон диктует интерпретацию прошлого, былой жизни как нелегкой (почти всегда), трагической (часто) или же ничем не отличающейся от такого же полного испытаний настоящего. Нынешняя реальность может и вовсе оставаться за рамками актуального интереса нарра- 3 тора, хотя именно она задает систему оценок . Кроме того, само по себе воспоминание и «рассказывание» предполагает, что рассказчик помимо ЖИЗНИ и РАБОТЫ сосредоточен на событийных концептах. Он обращается к былым событиям, происшествиям, случаям, историям, оказиям, казусам, эксцессам, определившим хоть и типичный, но все же индивидуальный рисунок его судьбы. А поскольку для событий как динамичных процессов значимы длительность и локализация во времени, в нарра-тивы неизбежно вводится множество разнотипных и разноструктурных лексических темпоральных «ориентиров», «привязок», «вех» и пр. Их спектр детально изучался не только лингвистами29. Помимо циклических календарных и конфессионально-культурных маркеров времени (типа «в октябре», «на масленицу», «перед родительским днем»), в меморатах значительная доля приходится на маркеры событийные. В их роли выступают номинации значимых для «мы-группы» рассказчика исторических событий общенационального масштаба, уникальных бытовых девиаций и стереотипных узлов биографической схемы. Такие маркеры даже при их несовпадении у предста- 2 вителей разных «мы-групп» , т.е. при определенной индивидуализации, позволяют достаточно точно локализовать диктумное содержание в структури- 3 рованном континууме прошлого . Для жанра передачи этики, напротив, содержательно-тематически релевантна не событийность (читай: уникальность, неповторимость) бытия, а заполнение, «оплотнение» мироздания материальными и нематериальными объектами (вплоть до идеальных символических форм, обычаев и порядков), несущими на себе печать человеческой активности, телесной, социальной и духовной жизни людей. Внимание говорящего направлено на константное и неустранимое противостояние темпоральных модусов реальной действительности. Ими становятся образцовое минувшее vs. сущее ныне, однако неполноценное, ущербное в своем существовании, так как наличествовавшие некогда объекты теперь отсутствуют либо их свойства и качества претерпели необратимое изменение. В силу того, что модус будущего вообще исключен из 4 данной модели мира, оппозиты оказываются комплементарными , как, например, верх и низ, добро и зло, чет и нечет, и упоминание имени каждого из них непреложно вводит импликатуру другого. В жанре передачи этики обозначения временных срезов прошлого и настоящего актуализуют друг друга. Стандартными лексическими показателями времени при этом служат максимально обезличенные, релевантные для любого нарратива единицы: в представленном тексте это раньше, тоды и таперь / таперичка. В определенном смысле их можно считать показателями темпорального дейксиса. Интересно, что автор практически не использует дейктический показатель сейчас (он актуализован только в первом предложении). Вероятно, это проявление своеобразия конкретной коммуникативной личности, поскольку в дискурсивном корпусе традиции частотность единиц сейчас / счас высока. Вопрос о функциональном равноправии теперь и сейчас не так прост. Дейкти-ческая функция показателя сейчас не вызывает дискуссий. Теперь же, по мнению И. А. Мельчука [24], обозначает время события всегда в сопоставлении с некоторым событием в прошлом, т.е. основная функция у теперь текстовая. Таким образом, дискурсивную интерпретацию движения времени и последствий этого процесса автор сознательно или интуитивно поддерживает и на уровне семантической системы языка. В приведенной записи раньше, тоды и таперь / таперичка 11 раз выполняют функцию маркирования широкого временного среза, целой эпохи, особенно часто встречаясь в 1-м и 2-м тематических фрагментах на всего лишь 2 конструкции (мать раньше [умерла]; таперь уж скоро прийтить [должен]), которые не решают этой задачи. Невостребованность более точной локализации обусловлена тем, что и «раньше»-эпоха, и «теперь»-эпоха выступают в качестве неструктурированных, целостных континуумов, говорящему важно лишь указать на них. Используемые маркеры, будучи универсальными, способны обобщать частный темпоральный опыт каждого рассказчика, они снимают индивидуальность точки зрения говорящего и, следовательно, придают выстраиваемой им модели мира стереотипный (истинный и всеобщий) характер. По своей природе стереотип «всегда стремится обозначить бытовую ситуацию как субстанциональную, а субстанциональную опустить до уровня бытового наблюдения» [25. С. 14]. 6.3. Категории движения и пространства. Указанная высокая частотность взаимообусловленных маркеров-оппозитов высвечивает характерные темпоральные ощущения транслятора традиции. Вопреки распространенным утверждениям о доминировании в традиционной культуре циклической модели времени, в анализируемой записи движение времени (особенно отчетливо его эксплицирует конструкция года подошли из 2-го тематического фрагмента) представлено как линейное. Отнюдь не возвращаясь на круги своя, время приводит в такое же необратимое движение и заполняющие мироздание элементы (не таки дети пошли). Как видим, пространственно-временная метафорика формирует еще один мотив текста - разделение, разобщение прежде единого микрокосма семьи и рассеяние ее членов (поразъехались; раскиданы). Разрастание пространства до масштаба Вселенной (по свету раскиданы) плюс движение времени и движение объектов (чё ей не ехать; хто куды разъехались) - смысл двух первых тематических фрагментов записи. Передвижение членов семьи в физическом пространстве оказывается, подобно движению времени, однонаправленным: оно нацелено вовне, из микрокосма своего дома, устремлено вдаль от говорящего. При описании им обратного движения реальная модальность конструкции корректируется лексически: ехать в деревню не хотит, скоро прийтить [должен]. Перемещение людей в чужое пространство приводит к опустению (в тексте четырежды эксплицирована микротема одиночества (одна) в противовес прежнему состоянию мира (много нас было)) и запустению своего. Полнота былого «жизненного мира» 1-го тематического фрагмента прямо противопоставлена его нынешнему опустошению, когда в финале 3-го фрагмента, заключающего весь текст, нарратор перечисляет наличные в «теперь»-эпоху «оплотнители» своего микрокосма: Живу. Изба у меня есь, дрова зимой есь, еда есь. И деньги государство за работу плотит - 20 рублей. Выбираемые нарратором маркеры пространства вновь лишены индивидуальных черт. Ими служат либо имена постоянных топосов-оппозитов, базовых для смежного фольклорного дискурса (в деревню vs. в городе), где они обозначают не только физическое, но также стереотипное социальное и символическое пространство, либо универсальные дейктические показатели (тут, суды vs. там у их). Пространство, в котором в «теперь»-эпоху пребывает сын-отступник в окружении чужаков, обозначено маркером там, который, казалось бы, не может уже быть редуцирован к более элементарному дейктическому показателю. Однако там способен задавать референцию и к пространству «инобытия» [26. С. 51]. Нарратор усиливает чуждость этого «иного», «инакого» бытия (которое отличается даже принятым способом мыть пол), обезличивая индивидуальные качества порожденных им и находящихся в его пространстве объектов: сноха городска кака-то, какая-то палка. «Дискредитирующая» функция определителя какой-то вскрыта и подробно рассмотрена А.Б. Пеньковским [27]. Таким образом, за исключением конкретно-референтных обозначений Томский 'Томск', Бабарыкино и 1950-е годы, обеспечивающих географическую и историческую привязку диктумного содержания, пространственно-временная система координат в анализируемом нарративе приложима к «миру вообще». В меморатах же пространство, как и время, предстает индивидуализированным, личностно окрашенным. 6.4. Жанровое миромоделирование. Вйдение мира, его целостный образ, как известно, возникает в результате наложения онтологической, пространственной и темпоральной проекций бытия. В жанрово обусловленных картинах мира они, оставаясь взаимосвязанными, оказываются, вероятно, не вполне равнозначными. Например, создаваемый в рамках жанра передачи традиционной этики образ действительности «развернут» к человеку темпоральной проекцией, так как феномен традиции во всех его ипостасях ориентирован на когнитивное доминирование времени. Одной из функций традиции как регулятивного механизма является снятие негативных для человека последствий непрекращающегося отчуждения «жизненного мира», т.е. возникновения в изменившейся действительности новых структур и отношений, которыми и опредмечено время. Обратимся еще раз к тексту: обретшие бытие в «теперь»-эпоху новации настолько дискомфортны для автора, что трактуются как тотально не соответствующие идеалу. Хорошей жизни, жизни в довольстве, которая описывается в ирреальной модальности желаемого (да и жили бы припеваючи), мешает отступничество других - или всех? - людей, включая семью рассказчика, от структур и отношений, которые репрезентировали этические нормы, существовавшие в «раньше»-эпоху, точнее сказать, приписываемые ей (поскольку истинность этой референтной ситуации остается за скобками нашего анализа). Ключевой в этом смысле предстает антитеза в 3-м тематическом фрагменте текста: С ума посживали люди. [И]ли, может, я стара, сумасшедша становлюсь. Она выражает отношение нарратора к обновленному миру через образ наличествующего в «теперь»-эпоху разлада реальности со здравым смыслом не только в рациональном, но и в моральном аспекте, поскольку трезвое, практичное восприятие окружающей действительности в русском миропонимании тесно сопрягается с нравственностью. И диалектизм посжи-вали с ума, и общерусский ЛСВ сумасшедший3 описывают предполагаемые конфигурации противостояния нарратора и «мира в целом». Полисемант люди, обозначающий антагонистов говорящего, охватывает несколько референтных полей. МАС (с пометой «разговорное») выделяет его значение 'другие, посторонние лица'. В диалектном дискурсе характер противопоставления себя другим передают маркеры конкретизации, из которых наиболее частотными являются добрые и старые, старинные. Немаркированная же форма люди в некоторых контекстах30 приобретает заметный оттенок местоименного значения 'все' (ср. семантику коммуникативных диалектно-просторечных клише и паремий как люди / не как люди; у людей; по-людски / не по-людски; перед людьми (от людей) стыдно; что людям, то и нам). Независимо от того, какое из двух найденных объяснений сложившейся ситуации - окружающие утеряли нравственно-рациональные ориентиры vs. такие ориентиры утеряны самим нарратором - является истинным, в этой обновленной чуждой действительности человек испытывает тревогу, неуверенность, опасения, боязнь (аж страшно становится). Таким образом, стресс, эмоционально значимый кризис индивидуального опыта, порождаемый необратимостью линейного времени, постоянным, непрерывным становлением нового (стара, сумасшедша становлюсь; страшно становится), инициирует жанр передачи традиционной, т.е. устоявшейся, этики. Фактором, который поддерживает функционирование данного речевого жанра, является рассогласование должного и наличного. Должное, или идеал, не наличествуя в реальности, не существуя вне дискурсивного развертыва- 1 ния, в жанровой модели мира помещено в несуществующую «раньше»-эпоху. И идеал, и былое

Скачать электронную версию публикации