Situation of Returning in the Plots of the Russian RealisticProseofthel950-1990-ies .pdf Русское слово "возвращение" этимологически связано с корнем "vert" (лат. vertere - вертеть) и сохраняет пространственную (круговое движение, завершённость, связь: ср. "вращать", "вериги", "ворота") и временную (повторение, преодоление разрыва во времени, исчезновения: ср. "время", "превращение") семантику.Архаическая семантика ситуации возвращения восходит к пространственной модели мира, в которой иерархически соотнесены центр и периферия. Возвращение - это новое обретение сакрального центра после его вынужденной или намеренной утраты. Мифологема возвращения восходит к мифу об умирающем и воскрешающем боге, исчезновение и возвращение являются моментами некой космической драмы, указывают на крайние её пределы. Между крайними точками исчезновения и возвращения помещается отсутствие НЕКТО, от кого зависит функционирование космической жизни [1. С. 123]. Тем самым онтологическая семантика ситуации возвращения - это проверка субъекта на причастность мироустройству, на то, кто является сакральным НЕКТО. Возвращение, чтобы получить статус события, не может быть простым повторением прежнего состояния мира. Возвращение должно выявить, чем стало исчезновение субъекта для бытия и что может привнести субъект в бытие. Другой генетический источник ситуации возвращения - обряд инициации: возвращение свидетельствует о приращении знания и об утверждении ценности центра, родного пространства после получения знаний об ином, высшем или аномальном, мире. Возвратившийся хранит память о посещении мира смерти (мифы о Персефоне, об Орфее) или чудесной земли (миф о Китеж-граде).М. Элиаде ситуацию возвращения понимает как универсальную повторяемость в космизованном бытии [2]. В профайлом мире возвращение - имитация образцового действия, в процессе повторения образца индивид становится причастным к космосу, т. е. становится субъектом бытия. Обряд инициации реализуется в сюжете путешествия, скитания, блуждания, в которых происходит прибавление знания, его структуризация, субъект овладевает миром: а) подтверждается сакральность центра, б) восстанавливается временноСитуация возвращения в сюжетах русской реалистической прозы 1950-1990-х гг.нарушенная норма в исконном пространстве. Цель возвращения - утверждение высших ценностей в земном мире: либо космотворение по найденному высшему образцу, либо возмездие миру, не соответствующему образцу, либо покаяние субъекта, осознавшего более высокие ценности. В любом случае возвращение в архаическом сознании имеет сотериологическую цель, цель спасения.Однако возвращение может быть и крушением ценностей, свидетельством их необнаруженное™ в ином мире либо невозможностью их утверждения в профанном мире. В таком случае возвращение оказывается лишённым жизненной перспективы, доказывает отсутствие ориентиров. Утрата иллюзий и необретение новой веры есть не только вина субъекта, не прошедшего инициацию, это может быть открытием неабсолютности символов веры, истины, расходящейся с мифами рода. Возвращение в таком случае означает принятие трагического несовершенства бытия, абсурдности существования субъекта в реальности. Безусловно, эта семантика возвращения свойственна не архаическому и не классическому искусству, в котором открывалась гуманистическая сущность мира, миссия человека, по выражению А.Ж. Греймаса, -придание миру личностного и событийного измерения [3. С. 108].Искусство Нового времени, основанное на рефлексии, на выпадении из круговой модели мира в линейную или пунктирную, феноменалистскую, открывает безрезультатность космологических спасительных намерений возвращения. Архаическая мифологема возвращения используется как инструмент создания нового образа мира: в нём отсутствует сакральный центр, ибо мир текуч, многомерен и многообразен; человек в нём бессилен по причине не только несоразмерности, но и множественности субъективных воль. Поэтому капитуляция перед бытием редуцирует, хотя и не отменяет ответственность человека не только за своё существование, но и за бытие, которое он бессилен изменить. В литературу XX в. входит сознание необратимости жизни, а значит, невозможности возвращения в прежний мир. С другой стороны, повторяемость осознаётся как насилие над жизнью, как утрата потенций развития, т. е. как дурная повторяемость, d'eja vu, уже было, по выражению Саши Соколова. Возвратившийся не обретает ценности в ином мире, и возвращается он не в статику подлинного мира, а в изменившийся мир, утративший былые ценности и не слышащий истину вернувшегося из другого, даже если он смертоносный, мира.Б. Пастернак в романе Доктор Живаго (1956) воспроизводит повторяющиеся ситуации возвращения: возвращение Живаго в Москву с военного фронта; возвращение семьи Громеко из разрушенной революцией Москвы в оставленное когда-то Варыкино; возвращение утратившего всё Живаго с Урала в Москву; возвращение Живаго в квартиру, где искала спасительного счастья с Антиповым Лара. Можно выстроить систему ситуаций возвращения всех персонажей романа, однако каждый раз возвращение заканчивается погружением в новый хаос либо в ложный новый порядок, в противоестественную жизнь. В Казённой сказке (1993) О. Павлова сказочный сюжет возвращения помудревшего героя и восстановления основ жизни в родном пространстве опровергается сюжетом реальности. Герой, пытавшийся поддер-60Т.Л. Рыбалъченкожать физическую жизнь молодых солдат, вынужденных служить сохранению противоестественного порядка, наказан за неуставную инициативу и замерзает в поле, подобно выращенной для солдат картошке. Попытка капитана Хабарова придать ложному армейскому порядку элементарные свойства жизни, его хождение в большой мир за поддержкой, его поражение и перед стихией жизни, и перед установленными порядками завершаются не торжеством нормы, хотя бы и после гибели героя, а бессмысленного, ничего не утверждающего обряда торжественных похорон его тела. Социальный абсурд оказывается лишь частным проявлением бытийного абсурда: обустроенный в голой степи топос охвачен степной энтропией - холодом, пустотой. Са-кральности лишены и периферия, и центр, хождение в большой мир и возвращение не становятся инициацией героя, как и покаянием за нарушение установленного порядка, поэтому сюжет реальности открывает не только противоестественность социального устройства, уничтожающего и духовную, и материальную основу жизни, но и силу онтологического хаоса, не поддающегося космизапии.Итак, космизующая роль возвращения в современной прозе редуцируется, потому что исчезает картина мира как воплощения сакрального закона, как профанное возобновление сакрального бытия. Разрушается и линейная телеологическая модель мира, где возвращение необходимо как этап совершенствования реальности, как механизм эволюции (так, возвращение к реальности человека фаустианского типа призвано дать реальности ориентиры, новый закон, обретённый в период ухода в иные пространства). Эта ситуация определяет романы Л. Леонова, но принципиальная особенность леоновской модели мира заключается в том, что его фаустианский герой возвращается не исполнителем чьей-то воли и чаяний, пусть и народных, не демиургом, ломающим мироустройство, но выразителем лично понятых бытийных законов. Герой романа Вор (1927, 1959) проходит через искус демиурга и одновременно ниспровергателя, затем через искус отказа от своих заблуждений и возвращается в родной мир. Но он не принят изменившимся миром потому, что ничего не принёс из блужданий в большом мире. Леонов предполагает наличие логоса в онтологии, постижение которого человеком бесконечно, но необходимо. Каждое возвращение не завершается восстановлением в родном мире открытых личностью общезначимых ценностей, но и не доказывает правоту отчего дома, принимающего блудного сына. Мир, не будучи хранителем истины, указывает лишь на неполноту истины очередного мессии, мир разрушает самоуверенность искателя истины и побуждает его к новому витку познания. Герой ещё одного романа Леонова второй половины XX в., Вихров из Русского леса (1952), обречен на уход и возвращение, на постоянное сомнение, требующее нового искания универсального знания и очередной коррекции собственных познаний профанным сознанием исконного мира. Недоступность логоса делает необходимым возвращение к наличным истинам, но Леонов утверждает и значимость истины отдельной личности, и значение истин дома, рода.В феноменологической картине мира в новейшей литературе, где бытие представлено как дискретное и разнонаправленное, возвращение лишаетсяСитуация возвращения в сюжетах русской реалистической прозы 1950-1990-х гг. 61онтологической основы и сводится к экзистенциальной значимости: либо свидетельствует о гносеологическом тупике, либо объясняет персональный выбор абсолютов в личностном существовании. В русской литературе второй половины XX в. явно доминирует эта модель мира, где бытие предстаёт как Целое, но не как Целостность, где истина не наличествует, не даётся медиумам, а предстаёт как версия, как направленность в постижении меняющейся реальности и безграничного метафизического бытия. Эта модель определяет линию экзистенциального реализма, модернизма, постмодернизма в русской литературе второй половины XX в. Тем не менее сохраняет силу и традиционная семантика мотива возвращения ибо сохраняют силу разные художественные эпистемы, разные традиции воссоздания мира.Попытаемся обозначить некоторые варианты ситуации возвращения, свидетельствующие о разных картинах мира, но и близости картины мира современной литературы. Но прежде скажем о том, что место ситуации возвращения в сюжете определяет характер интерпретации архаического мотива.Возвращение может быть сюжетообразующей ситуацией, определять основную коллизию (Берег и Выбор Ю. Бондарева, Карьер В. Быкова и Живи и помни В. Распутина, Искупление Ю. Даниэля и Искупление Ф. Горенштейна); может быть одним их элементов сюжета, проходным или повторяющимся (Капля росы В. Солоухина, Где сходилось небо с холмами В. Маканина, Дом на набережной Ю. Трифонова, Отец-лес А. Кима); может быть финальной развязкой основной коллизии, подтверждающей авторскую идею. Так, в повести Здравствуй, князь (1992) А. Варламова признание божественной упорядоченности мира актуализирует традиционную семантику возвращения как подтверждение торжества нормы над соблазнами противоестественной жизни людей: праведник, пройдя искус современных ложных ценностей, возвращается к праценностям, становится центром истинного мира (князем). В Факультете ненужных вещей Ю. Домбровского (1975), напротив, финальная ситуация возвращения Зыбина из тюрьмы не подтверждает восстановления истины, она демонстрирует алогизм сталинского государства, основанного на мифологизированных идеях.Нечаянное освобождение незаконно арестованного человека - показатель ничтожной значимости человеческой личности в социуме XX в., показатель того, что жизнью человека можно распоряжаться, но не любым человеком можно управлять: в алогизме как ареста, так и освобождения открывается значимость индивидуального поведения в меняющихся ситуациях существования. Несогласие, чреватое смертельными последствиями, в новой, изменившейся не по воле сопротивлявшегося человека, ситуации оставит человека личностно непричастным к алогизму реальности. Напротив, спасшийся компромиссом человек может оказаться не победителем, а преступником. Так, Корнилов, пытавшийся переиграть обстоятельства, пойти на частный компромисс, оказывается соучастником зла, названного злом (осуждены те, кто вынудил Корнилова к сотрудничеству), Зыбин же, будучи объектом манипуляций власти, в новой ситуации оказывается если не победителем, то человеком, не отступившим от принципов.62Т.Л. РыбалъченкоВ масштабе малой истории сталинской эры судьба Зыбина ничего не значит, в масштабах человеческой истории христианской эры эта судьба доказывает историческую значимость неподчинения личности навязываемым ценностям. Для большой истории важно, что кто-то имеет мужество быть верным иным ценностям, не называть Кутейкина учителем, насильника спасителем. Не стремясь повторить мужество и верность собственным ценностям другой личности, жившей две тысячи лет назад, Христа, Зыбин в новой исторической ситуации не позволил заставить себя говорить то, что он не считает истинным. При этом, по Домбровскому, никому не ведан масштаб того, от чего не должен отказаться человек, не ведано, кем будет объявлен человек, от которого нужно отречься, - однокурсники ли, ссыльный ли Куторга, учитель из Назарета. Человек ответствен за истину о реальности в большой истории, и каждый оказывается в положении хранителя истины. В масштабе истории совершаются экзистенциально близкие поступки, разделённые в пространстве и времени, но равно следующие принципу моральной ответственности личности за то, как она себя реализует в кратком существовании. В одном ряду оказываются не знающие друг о друге Сенека и Иисус, Зыбин и Калан-дарашвили, равно как и сдавшие свои абсолюты Иуда и Куторга, бывший семинарист Джугашвили и бывший студент Корнилов.Домбровский обнаруживает в большом историческом времени как постоянное возращение, так и постоянное искажение истин. Идеи Иисуса, Сенеки о том, что человеческое существование зависит от каждого, от ближних, от соседей, как бы ни слабы и не несовершенны они были, поэтому каждый обречен полагаться не на богов, не на кесарей, а на то, как поведёт себя каждый отдельный человек, подтверждаются событиями 1937 г. Абсолюты повторно обретаются и сохраняются усилиями отдельных людей, их историческое торжество временно, происходит постоянное искажение и потому необходимость новой ориентации в реальности, самостоятельного обретения абсолюта. Так, идеи казнённого Иисуса будто бы возвращаются, но мифологизированными, используются для насильственного насаждения идей новых вождей, учителей (Кутейкиных) в оправдании войн (крестовые походы, гусистские войны), для снятия с человека персональной ответственности за свой выбор (идея искупления вины всех людей мессией прагматически истолковывается как возможность оправдать предательство слабостью, зависимостью от силы второго Иуды - так оправдывается Куторгой первый Иуда, ставший известным). Совпадения же человеческих ценностей разных эпох - свидетельство их приближения к абсолюту, но не восстановление истины. Экзистенциалистская концепция социальной истории и судьбы личности в ней трагична, но не скептична, ибо подтверждает наличие абсолюта и возможность повторения ценностного выбора по абсолюту в чьей-то другой судьбе.В литературе второй половины XX в. финальное возвращение не подтверждает силу обретённых субъектом или ценностей исконного пространства, напротив, открывает безрезультатность найденной индивидом истины, невозможность изменить исходное положение. В этом сходятся писатели, исповедующие разные эстетические взгляды, например Домбровский и Ф. Абрамов.Ситуация возвращения в сюжетах русской реалистической прозы 1950-1990-х гг. 63История национального мира в тетралогии Братья и сестры (1959-1978) соотнесена с границами человеческой жизни: жизнь страны от народной революции до государства, развратившего народ, соотнесена прежде всего с жизнью Калины Дунаева, бросившегося на поиски высших идеалов для строительства общего Дома в 1920-е гг. и вернувшегося в родной мир, равнодушный к его идеалам, в 1970-е гг., это и времени подведения итогов жизни сыновей, рождённых в новом обществе и осознающих не только неосуще-ствлённость идеалов, но и разрушение общенациональных ценностей. Три первых романа (Братья и сестры, Две зимы и три лета, Пути-перепутья) воссоздают мир деревни Пекашино как хранящий спасительные ценности, большой мир - как источник опасности. Тем не менее, не поляризация миров, а внутренние процессы в народном мире важны автору. Эстетические приоритеты Абрамова направлены на самодостаточность малого мира, но с каждым романом разрушается миф о спасительности малого мира. В первом романе малый мир выстоял и спас нацию в годы войны. Возвращение воинов-победителей в романе Две зимы и три лета не приводит к торжеству нормы в малом мире: они не получают авторитет в спасённом ими мире, потому что жизнь нации определяется не изнутри.В романе Дом (1978) состояние народного мира в 1970-е гг. свидетельствует о тупике советской истории. Это проявилось в многократном обращении к ситуации возвращения как к финальной ситуации, обретающей значение суда и над иллюзиями большого мира, и над слабостью малого мира, разрушенного усилиями самих людей. Мир современной деревни уподобляется временному пристанищу (табору), народ снял с себя ответственность за законы жизни. Хранители нормы оттеснены на периферию не только социально, но и поколенчески (старшие не авторитетны для детей). Три основные ситуации возвращения дают объяснение кризиса ценностей в истории нации и возможности выхода из кризиса.В родную деревню возвратился после хождения в большой мир и умирает здесь первопредок, первостроитель общего Дома Калина Дунаев. Его жизненный путь трактуется и как путь страстотерпца за общие идеалы, и как испытание идеалов демиурга реальностью. Калина сам оказывается жертвой того мироустройства, которое ему казалось идеалом, и он в движении к идеалу, преобразуя, разрушил исконный мир. Так выявляется неорганичность социальных идеалов народной жизни и несоотнесённости человеческих идеалов с онтологией. Онтологические ценности объявляются критерием человеческих целей. Демиург возвращается в малый мир не победителем, и его поражение в глазах малого мира дискредитирует сам поиск идеалов; очевидная вина демиурга в разрушении малого мира останавливает народ от поиска ценностей. Лишь для немногих жизнь Калины имеет значение как подтверждение необходимости правдоискательства, необходимости сверять идеалы с ценностями реальности. Калина даётся Абрамовым не соблазнителем народа, не блудным сыном, а носителем трагического знания о неоднозначности идеалов и о необходимой устремлённости к идеалу.Возвращение блудного сына Егорши в романе Дом демонстрирует центробежные устремления советского поколения не к идеалам, а к целям, не64Т.Л. Рыбалъченкоза журавлём в небе, а за синицей в руках. Повторив на новом историческом витке сюжет выхода в большой мир, Егорша предстаёт антиподом и Калины, и Евдокии, которая отстаивала естественные ценности как составную часть идеала. Потерпевший поражение в большом мире, Егорша тем не менее становится центром в разрушенном малом мире, идеологом скепсиса, а не раскаяния в собственных заблуждениях. Остававшимся в деревне, отказавшимся от поиска ценностей людям похождения Егорши подтверждают невозможность истинного жизнеустройства и в большом, и в их собственном мире. Вернувшийся блудный сын не только прощён, но авторитетен, значит, малый мир утрачивает интенцию к поиску закона жизни.Младшие братья-близнецы Пряслины принадлежат к третьему поколению, это дети не только советской власти, но и новой цивилизации, основанной на позитивистском знании и индивидуальном самоопределении. Их хождение в урбанистический мир за знанием и их возвращение в родную деревню тоже связано с поражением. Самоутверждение в городской цивилизации потребовало разрыва кровных связей, принятия жертвы близкого. Фабула показывает, как неразлучные близнецы вынуждены принять разделение ролей: успех Петра обеспечен жертвой Григория, и восстановление исходной гармонии невозможно. Братья возвращаются в родной мир не с общезначимой истиной, а с опытом нарушения нравственной нормы. Современный деревенский мир, куда вернулись братья, утратил естественные основания и не может гармонизировать. Пётр, не имеющий права стать центром родного мира, тем не менее реализует этическое чувство вины перед родом в деянии, восстанавливает семейный дом, что только и доступно ему. Очевидно приближение Абрамова к экзистенциальному решению эпической проблемы: человек-демиург сменяется экзистенциальной личностью, несущей неисправимую вину не только за собственные поступки, но и за состояние мира. Декларированная в романе формула дом в душе нужно построить утверждает персональную ориентацию человека, а не демиургическое право преобразования мира.Можно выделить доминирующую семантику ситуации возвращения в разные периоды развития литературы второй половины XX в. Возвращение как восстановление нарушенных ценностей в прозе 1950-1960-х гг. свидетельствовало об обретении художниками неутопического сознания, но одновременно и об эстетическом пассеизме, мифологизации прошлого. Экзистенциальная трактовка невозможности возвращения как исправления ситуации, изображение ситуации возвращения как рефлексии, как запоздалого трагического прозрения доминировали в литературе 1970-1980-х гг. Возвращение как повторяемость, не допускающая прорыва в другую реальность, стало приметой сюжетов прозы 1980-1990-х годов. Изменение семантики ситуации возвращения свидетельствует о деконструкции упорядоченной, иерархической картины мира, об осознании текучести реальности, когда невозможно не только закрепление одного положения, но и неизменность понимания истины.Трансформацию мифа о возвращении с того света давали сюжеты военной прозы в русской литературе второй половины XX в. Эпический сюжет предполагал если не возвращение героя в национальный мир, то возвращениеСитуация возвращения в сюжетах русской реалистической прозы 1950-1990-х гг. 65нормы в национальном мире. Однако уже в рассказе А. Платонова Возвращение (1946) появляется трагическая интерпретация возвращения. Платонов показал несоответствие родного мира, куда возвращается победитель, новым ценностям, обретённым в большом мире. Невозможно по-прежнему любить скудный малый мир, искажённый ненормальными условиями, он некрасив (как уставшая выживать жена) и беспощадно требователен (как не по-детски правильный сын). Малый мир предлагает статус отца не как награду, а как ношу самопожертвования, тогда как в большом мире есть множество возможностей (например, новое чувство любви к Маше). У Платонова возвращение снимает с победителя статус героя-демиурга. Ценности борьбы и победы одного над другим невозможны в мирной жизни, но и искалеченный мир не сохранил полноты ценностей. Платонов обнаружил трагическую противоречивость возвращения - принимать потребности реального мира выше собственных справедливых претензий, видеть мир не через преграду самолюбия и собственного интереса, но и не через слепое принятие того, что есть в этом мире. Не миссию обновления защищенного мира, а сочувственное одухотворение несчастного мира оставляет герою Платонов.Общепризнано значение рассказа М. Шолохова Судьба человека (1956) для преодоления эпической эпистемы военной прозы. Во-первых, герой представал в положении жертвы, пленного, а его мужество (исключая стереотипные героические эпизоды - отказ выпить за победу врага, взятый в плен немецкий офицер) заключалось в сохранении духовной стойкости. Эстетически более значимой оказалась вторая фаза сюжета - возвращение героя в мир. Шолохов показал и негармоничность послевоенного мира (бедность, социальное неравенство, разрушение семейного уклада), и социальное положение победителя: герой социально маргинален, бездомен, экзистенциально одинок. После гибели семьи невозможна реализация ценностей, которые герой обрёл именно в испытаниях войной (любовь жены, домашний быт). Прошедший инициацию человек осознаёт невозможность не только внести эти ценности в мир, но и реализовать их в частной жизни. И всё же, согласно эпической эстетике, Шолохов даёт поступок, направленный против алогизма мира: преодоление одиночества, установление индивидуальных связей.В прозе 1960-х гг. о войне ситуация возвращения нередко отсутствовала, определяя гибелью героя цену победы, невозможность гармонизации жизни после войны, ибо война проявила неотменимые противоречия жизни (Пядь земли Г. Бакланова, Последние залпы Ю. Бондарева, Крик К. Воробьёва, Звездопад В. Астафьева). В романе Живые и мёртвые (1959) К. Симонова сюжет воспроизводит круги возвращения и погружения в новый алогизм реальности: возвращение из окружения в Москву Синцова открывает невидимые им ранее противоречия своего, советского, мира; возвращение из лагеря Серпилина не означает торжество серпилинской истины даже в границах военной стратегии; тем не менее герои Симонова обречены исполнять свой персональный долг по правилам социальной и военной жизни, становясь трагическими субъектами исторической вины. В третьей части трилогии (Последнее лето, 1974) Симонов сталкивает два представления о возвращения. Смерть Серпилина - судьба прозревших несовершенство защи-66Т.Л. Рыбалъченкощаемого мира, понимание парадокса, что можно преодолеть внешнюю угрозу своему миру, но невозможно выстроить свой идеальный мир. Утопические надежды Синцова на послевоенный рай (клубнику с молоком) - это желание спрятаться от нового знания о несовершенстве социума и человека. Иллюзорность мифов о сотворенной победой гармонии автор показывает фабульным парадоксом: счастливое известие (не погибла жена Синцова) становится концом надежд на его личное счастье с Таней.Возвращение к научной деятельности одного из персонажей романа В. Гроссмана Жизнь и судьба (1960), Штрума, не подтверждает его духовную крепость после всех испытаний в годы войны, а духовный и интеллектуальный взлёт делает его субъектом новых человеческих драм - его новая любовь усугубила одиночество жены, потерявшей сына; его желание научной деятельности стало причиной предательства коллег-учёных; его научное открытие не было нравственно отрефлексировано им даже после знания, привнесённого войной, что научные достижения обращаются на разрушение жизни (другому учёному, Чепыжину, это знание дало позицию отказа от участия в смертоносном научном открытии). Война ничему не научила человечество, лишь усилила чувство страха перед огромностью обстоятельств, умалив нравственную ответственность.Военная проза 1960-х гг. открывала несоответствие послевоенного мира норме, о которой мечтали в аду войны (Тишина Ю. Бондарева, Искупление Ю. Даниэля), необратимость потерь и утрат (Сестра печали В. Шефнера, Берег Ю. Бондарева). В 1970-е гг. военная проза обнаруживала и неготовность человека, прошедшего войну, к гармонизации мира. Так в прозу входила ситуация отказа от возвращения в мир, вызванного знанием невозможности гармонизовать мир (Пастух и пастушка В. Астафьева, Выбор Ю. Бондарева). Вернувшийся персонаж представал не судьёй несовершенного мира, а носителем вины за несовершенство мира и за собственные отступления от абсолюта. Герои романов Ю. Бондарева Берег (1975) и Выбор (1980), серьёзно заявивших о себе в литературе семидесятых, наделены не только чувством вины без вины, но конкретной виной перед конкретными людьми, возникшей по причине принятия условий послевоенной жизни, обесценившей духовный максимализм участников войны. Никитин (Берег), пытающийся в книгах напомнить о доверии и человечности, сам забывает Эмму (на войне это считалось предательством, ибо грозило гибелью оставленного без поддержки человека). Васильев (Выбор) тоже сосредоточился на творчестве, но отстранение от реального мира оставило беззащитными близких (отца, дочь, друга, жену). Бондарев напомнил о несоразмерности человеческих сил и бытия, поэтому возвращение человека, обретшего ценности, не гарантирует, что он будет способен следовать своим ценностям. В Выборе библейский сюжет возвращения блудного сына в исторической реальности разрешается не гармонией, поскольку человеческий мир творится поступками множества людей, искажающих абсолют по незнанию, по эгоистической природе человеческих отношений. Годы одиночества сделали мать Рамзина убежденной в праве не прощать сына, оставившего её даже без возможности сострадать ему. Покаяние Рамзина остаётся его экзистенциальным выбором,Ситуация возвращения в сюжетах русской реалистической прозы 1950-1990-х гг. 67но не меняет мир, в который он вернулся с опытом экзистенциальной вины. Хотя в эпилоге романа, в сцене похорон Рамзина, Бондарев намекает на небесследность трагического отчаяния Рамзина: его судьба находит прочувствованное понимание у близких Рамзину людей - Васильева, его жены и дочери - и соединяет их на один момент.В повести В. Быкова Карьер (1983) сюжет возвращения к месту нравственного преступления тоже не свидетельствует о восстановлении истины, даже фабульно это не дано главному герою: Агеев ищет материальные следы, подтверждающие или не подтверждающие казнь любимой девушки, посланной им на смертельно опасное задание. Более того, поиск истины о прошлой вине одного человека в событии, вызванном грандиозными обстоятельствами войны, обесценен в современном обществе, живущемновы-ми и прагматическими потребностями. Немилосердное отпущение детьми грехов отцов - перевёрнутая ситуация возвращения блудного сына - не делает сыновей носителями истины, напротив, сыновья отбрасывают трагическое знание, отрицательный опыт отцов, делая отступления от норм принципом будущей жизни.В литературу 1960-1970-х гг. сюжет возвращения блудного сына вернулся в деревенской прозе, где притчевая семантика оживала в позиции автора. В архаическом сюжете современные писатели акцентировали опасность выхода из традиционного мира, хотя реалистически мотивировали вынужденность ухода: уход инициируется не сынами, а искажённым укладом, вынуждающим искать спасение, но испытания в чужом мире заставляют понять значение родовых ценностей.В полной мере ситуация возвращения соответствует архаической семантике в повести В. Белова Привычное дело (1965). Фабула иллюстрирует идею гибельности ухода от векового мироустройства, как бы ни было оно деформировано противоестественной социальной системой. Социальные условия перестали обеспечивать физическое выживание (символична смерть коровы Рогули, кормилицы семьи, которую не может прокормить крестьянин). Спасение видится в бегстве из деревни, в мир, где возможности кажутся избыточными: в Мурманске вольготно живёт брат Катерины. Однако онтологически бегство ведёт не к спасению, а к разрушению рода. Фабула доказывает принцип родовой ответственности: с отстранением одного члена рода от круга привычных дел, обеспечивающих ход жизни, на оставшихся взваливаются непосильные обязанности, что приводит к разрушению целостности рода (смерть Катерины, матери, первоначала рода). Возвращение Ивана Африкановича неизбежно, но запоздало; неудачное путешествие не дало новых знаний, спасителен для него привычный круг, который распался за время отсутствия. Тем не менее Белов возвращает героя, осознавшего трагическую вину, в непреложной онтологический круг во имя продолжения жизни рода.В. Распутин не менее трагически открывает невозможность возвращения к исходному состоянию; в мифологической картине мира писателя сакрализация возвращения остаётся только как авторский идеал, действительность же открывается в изменчивости, направленной к концу, эсхатологической изменчивости. Фабула возвращения в повести Последний срок (1970) обна-68Т.Л. Рыбалъченкоруживает имитацию восстановления ценностного центра приездом детей на похороны матери. Возвращение в дом не возрождает в детях духовный опыт, проявляет энтропию генетической памяти, тогда как Анна ничего не утратила из пережитого. Сама её смерть трактуется не только как завершение круга, но и как возвращение в метафизическое бытие. В сознании героини Распутин акцентирует следы метемпсихоза: она помнит, что пребывала уже однажды в реальности в ином телесном воплощении: ...до теперешней своей человеческой жизни она была на свете ещё раньше. Как, чем была, ползала, ходила или летала, она не помнила, не догадывалась, но что-то подсказывало ей, что она видела землю не в первый раз. Вон и птицы рождаются на свет дважды: сначала в яйце, потом из яйца, значит, такое чудо возможно и она не богохульствует [4. С. 488]. В каждом круге остаётся завершённость индивидуального воплощения, сотворяется феномен жизни. Анна представляет переход в иной мир не как бесследное исчезновение, а как выход к новому существованию, не отменяющему прошлое: Она уснёт... словно опускаясь по ступенькам куда-то вниз.... И тогда вдруг справа откроется широкий и чистый... простор, залитый ясным немым светом. В последний момент ей захочется отступить или обойти место, к которому несли её ноги, но она не сможет ни того, ни другого и остановится там, где надо... Она пойдёт всё дальше и дальше, а кто-то, оставшись на месте, её глазами будет смотреть, как она уходит [4. С. 480].На ситуации возвращения строится фабула повести Живи и помни (1973), и снова Распутин указывает на утрату архаической семантики возвращения как восстановления ценностей или покаяния. Возвращение отступившего от исполнения долга дезертира, действительно, приводит его к моменту этического прозрения, к акту покаяния, даже к готовности добровольной смертью утвердить незыблемость родовых законов. Но покаяние в рефлексирующем сознании неотделимо от поисков причин отступления от нормы. Герой видит причину в социальных обстоятельствах (война; неравенство долга, накладываемого социумом на разных представителей рода; несоблюдение социумом собственных правил, когда Андрея лишили возможности побывать в семье после ранения), он находит обоснование и в природном, биологическом праве на продолжение жизни. Поэтому этическое чувство редуцируется, и преступивший норму начинает защищать право индивида на жизнь. Логика пространственного перемещения Андрея: вынужденный выход в большой мир (познание нарушения основ жизни в большом мире) -возвращение в малый мир, требующий для восстановления ценностей самонаказания оступившегося, - добровольный уход за пределы родового пространства, в мир вне социума (дезертир от фр. de 'sert - пустыня, пустое место). Распутин в фабуле несостоявшегося возвращения сумел вскрыть за архаической дидактикой расхождение онтологических и социальных законов, дающее обоснование отказу от исполнения социального долга, от возвращения в социум, не следующий онтологическим основам. Однако без особых родовых ценностей, определяющих обязанности индивида, род существовать не может, что доказывается финальной гибелью жены и будущего ребёнка Андрея.Ситуация возвращения в сюжетах русской реалистической прозы 1950-1990-х гг.В прозе В. Астафьева возвращение трактуется антиномично. С одной стороны, возвращение на родину автобиографического героя в фабуле Последнего поклона (1960-1978) и Царь-рыбы (1975) доказывают необходимость ценностей малого мира, однако постоянно возвращение завершается уходом в большой мир, оно лишь необходимый момент истины для вечного невозвращения, ибо пространство существования человека - вся безграничность бытия. Бытийный человек у Астафьева лишь ментально может связывать себя с породившим малым пространством. Невозвращение объясняется и тем, что Астафьев снимает идиллическое отношение к оставленному миру, и ан-тиидилличность усиливается от лирических рассказов начала 1960-х гг., собранных в первой книге Последнего поклона (1967), к новеллам второй и третьей книг (1978, 1982). Утрата родного мира трактуется не как утрата рая, а как изгнание из хаоса в больший хаос. Детское сознание героя компенсировало смерть матери, жестокую безответственность взрослых, социальный абсурд богатством впечатлений от окружающей жизни, любовью бабушки и деда Ильи, проявлением участия людей. Взрослое сознание лирического героя более отчётливо видит негармоничность родного мира, вызванную не только социальной ломкой, но и национальной склонностью к стихии, к погибельным страстям. Астафьевская онтология - это жизнетворный хаос, что определяет амбивалентность возвращения: оно не завершается обретением ценностей (безрезультатно возвращение папы из лагерей Беломорканала не потому, что следует новая высылка семьи в Игарку, а потому, что папа не нацелен на самоопределение, на поиск ценностей). Мир Чуши в Царь-рыбе, слепленный людьми ссыльными, бродягами, не собирает ценности; гонимые не принесли их из большого мира, следуют дедовскому закону что хочу, то и ворочу, а не правилам самоограничения в общении с людьми и природой, не наказу отпустить царь-рыбу, если есть на душе варначест-во. Поэтому чушанцы не возвращаются на иско

Скачать электронную версию публикации