The Russian revolution of 1917 in the neo-mythological novel of the early 20th and the turn of the 21st cc.: continuity .pdf Частичный возврат к модернистской «серьезности» на фоне тотальной постмодернистской иронии позволяет назвать ряд писателей рубежа XX-XXI вв.: Т.Н. Толстую, П.В. Крусанова, Д.М. Липскерова, О. А. Славникову и др. - неомодернистами (см.: [1. С. 44]). Всем им свойственны, в условиях современной глобализации, определенная преемственность по отношению к «неомифологическому»28 роману Серебряного века в области топики, а также развитие заложенных в нем жанров антиутопии и альтернативной истории. В первую очередь имеется в виду историософский роман начала XX в., осмысливший русский имперский миф и революционную мифоидеологию: обе трилогии Д.С. Мережковского - «Христос и Антихрист» и «Царство Зверя», «Петербург» А. Белого, «Творимая легенда» Ф. Сологуба, «Сатана» Г.И. Чулкова и др. В настоящей статье мы остановимся на историософской неомифологии Д. С. Мережковского в последнем романе его второй трилогии «Царство Зве-ря»29- «14 декабря», писавшемся и публиковавшемся по горячим следам революционных событий в России 1917-1918 гг. Здесь на историческом материале другой эпохи давалось историософское осмысление российских событий 1917 г. Революционная мифоидеология Мережковского, которая постепенно складывалась в его публицистическом и художественном творчестве начиная с 1906 г., в «14 декабря» воплотилась во всей своей антиномичной целостности, эмоциональной непосредственности и художественной многогранности. Рассмотрим лишь один из ее аспектов. Сквозным в романе является образ «земли». Утверждение Мариньки, будущей жены декабриста Валериана Голицына, о том, что «любить землю - грех, надо любить небесное» [4. С. 7], опровергается мыслью Голицына о единстве неба и земли в Господней молитве «Отче наш» [Там же. C. 42, 161, 219, 228]. Мотив «земли» в сознании героя соединен с любимой девушкой как воплощением Вечной Женственности, Матери Пречистой, «родной матери-земли», России [Там же. C. 69]. Так как, по мысли Голицына, «отечество - тоже земля» и любовь к нему не грех [см.: Там же. C. 164], то землю и небо надо «вместе любить», потому что «в последнем пределе» они «одно» [Там же. C. 17]. Все больше узнавая свою молодую жену, герой открывает в ней материнское начало, общность Матери Божией и матери-земли. После того как она навещает арестованного мужа в тюремном садике Петропавловской крепости, Голицын опускается на колени и целует землю, по которой ходила Маринька, как «Матерь Пречистую» [Там же. C. 215]. Те же слова о земле произносит перед казнью автор религиозно-революционного «Катехизиса» Сергей Муравьев-Апостол, чье мировоззрение Мережковский полностью разделял. По мнению декабриста, Россию спасет «Христос и еще Кто-то» [Там же. C. 233, 245]. Муж Мариньки читает в дневнике казненного героя о предательстве народом дела религиозной революции и в отчаянии решает: « и гибнуть нечему: никакой России нет и не было» [Там же. C. 254]. Но вспомнив о Мариньке и связанных с ней символических образах, понимает, о Ком говорил погибший, - «Россию спасет Мать» [Там же. C. 258]. Если в 1907-1917 гг. Мережковский призывал к уничтожению российской монархии как «Царства Зверя», то после падения самодержавия в марте 1917 г., когда прежнее царское «человекобожие» стало оборачиватьсяв России «народобожием», «Зверем», по логике писателя-символиста, стал революционный народ, который в романе изображен под впечатлением от Октябрьских событий. В последние месяцы 1917 г. автор «14 декабря» пришел к двойственной концепции русской революционности, к противопоставленности Февраля и Октября30: с одной стороны, это «революционная аристократия» религиозной интеллигенции, стремящейся соединить свободу с христианскими ценностями, с другой - «революционная демократия» народа и большевиков, которая ничем не лучше прежнего «человекобожеского» самодержавия (подробнее см.: [5]). Вместо былой, Февральской, надежды на единство народа с интеллигенцией, Мережковский обозначает разделение. Рылеев на страницах «14 декабря» сетует: «Даже не смеем сказать, что восстаем за вольность, - говорим: за царя Константина. Лжем. А когда узнает правду народ, то нас же проклянет, предаст палачам на распятие» [4. C. 41]. Восставший Черниговский полк в одночасье превращается «в разбойничью шайку, в пугачевскую пьяную сволочь». И командир его, Сергей Муравьев-Апостол, «понял самое страшное: для русского народа вольность значит буйство, распутство, злодейство, братоубийство неутолимое; рабство - с Богом, вольность с дьяволом» [4. C. 229]. «Страшен царь-Зверь, но, может быть, еще страшнее Зверь-народ, - таков опыт декабриста-христианина. - Зверь идет. Россия гибнет » [Там же. C. 234]. Лучшие герои революционного романа Мережковского - Голицын и Маринька - не сомневаются: для воцарения Христа «яко на небеси и на земли»31 необходимо убить «Зверя» [4. C. 162-163]. Другими словами, ради сохранения России как «земли» нужно уничтожить ее народ. В течение многих веков существовала в русской культуре традиция отождествления «земли» и населяющего ее народа, восходившая, с одной стороны, к рассказу о сотворении первочеловека Адама «из праха земного» (Быт. 2, 7) в ветхозаветной книге «Бытие», с другой - к античным Элевсин-ским мистериям с их культом матери-земли, Деметры. По древнегреческим народным воззрениям, существовал «круг рождений», когда души предков возвращались из земли к новой наземной жизни (см.: [6. С. 444]). Также и в Древней Руси «земля чти[лась] вдвойне: и за то, что принимает умерших дедов, и за то, что обратно отдает души новорожденным внукам » [7. С. 104]. Из Библии, византийской книжности и фольклора представления о единстве «земли» и народаперешли в русскую литературу. Сам Мережковский в эссе «Грядущий Хам» (1905), говоря о трех началах «духовного благородства», противостоявших «трем лицам» Грядущего Хама, в качестве первого называл, как одно целое, «землю» и народ - «живую плоть России» [8. С. 25]. В открывшемся ему в ходе революционных событий 1917 г. распадении названного единства романист сближался с некоторыми авторами сборника статей о русской революции «Из глубины» (1918), своими былыми оппонентами по вопросам о самодержавии, народе и интеллигенции как элементах революционного процесса в России. Например, в «современных диалогах» С.Н. Булгакова «На пиру богов. Pro и contra», где отмечалось «оподление целого народа», «загуб[ившего] и опоган[ившего]» собственную страну [9. С. 314], один из их участников, Писатель, так выражал надежду на будущее воскресение родины: « русская земля спасет русский народ, по ней стопочки Богородицыны ступали.» [Там же. С. 353]. Другой автор «Из глубины», В.Н. Муравьев, прямо заявлял: « народ разрушил Россию» [10. С. 416]. О том же свидетельствует и «Дневник» М.М. Пришвина 1918 г. В ответ на высказанную собеседником мысль: « Русскую землю нынче, как бабу, засек пьяный мужик, и лучину, которая горела над этой землей, задул, теперь у нас нет ничего: тьма. Как может что-нибудь выйти из ничего, из тьмы?» - писатель обратился к библейской метаистории, указывающей на более раннее происхождение «земли» по отношению к населившим ее людям: «Вначале земля была безвидна и пуста, а потом из ничего началось творенье» [11. С. 53]. Как видим, Мережковский в своем трагическом открытии отнюдь не был одинок. В обрисованной парадигме по-новому осмысляются и попытки советской власти 1920-1930-х гг. создать качественно новое население на прежней русской земле путем соответствующего воспитания городских низов наряду с целенаправленным геноцидом ряда социальных групп («буржуазной» интеллигенции, дворянства, крестьянства), что отразилось в ряде антиутопий XX в. («Мы» Е.И. Замятина, «Котлован», «Чевенгур» А.П. Платонова, «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицына и др.). Как видим, историософский роман Мережковского в жанровом отношении не чужд выходившей на авансцену европейских литератур рубежа XIX-XX вв. антиутопии, а в ряде черт предвосхищает жанр альтернативной истории - когда говорит о возможном развитии России по сценарию Февраля. Постмодернизм конца XX в. рождался на Западе в процессе деконструкции модернизма и авангарда, признанных, авторитетных к тому времени явлений культуры; однако в постсоветской России главным объектом демонтажа стал официозный соцреализм. Культура СССР не была монолитной - все советские десятилетия не прерывалась подпольная, гонимая, неофициальная традиция Серебряного века, высокого модернизма (в первую очередь символизма) и авангарда (футуризма, конструктивизма). Эту традицию русский 1 постмодернизм пытался не столько деконструировать, сколько встроить в свою парадигму. Более того, он нередко воспринимал себя прямым продолжением Серебряного века, мгновенным переходом из 1919-го в 1991-й через голову советской эпохи как зияющего провала в небытие. Недаром в прозе рубежа XX-XXI вв. столь часты имплицитные, подчас бессознательные отсылки к В.В. Розанову - писателю Серебряного века, во многом предвосхитившему эстетику постмодернизма своими «Опавшими листьями», «Уединенным» и др. Так, Т.Н. Толстая в «Кыси» (2000) играет с розановской антилитературностью, а Л.Е. Улицкая в «Казусе Кукоцкого» (2001) - с розанов-ской идеей о «религии смерти» (христианстве) и «религиях жизни» (иудаизме и язычестве). В романе В. О. Пелевина «Чапаев и Пустота» (1999) Серебряный век непосредственно встречается с Россией 1990-х через выпадение советской эпохи из сознания героя: Петр Пустота живет в 1918-1919 гг. и одновременно - в 1990-х. Тот же эффект - в романах П.В. Крусанова «Укус ангела» (2000), Е.Г. Водолазкина «Авиатор» (2016) и др. Поэтому неудивительно, что неомифологема Мережковского о разделении «земли» и народа в обозначенных писателем-символистом жанровых координатах антиутопии и альтернативной истории перешла в русскую художественную прозу рубежа XX-XXI вв. Для примера обратимся к трем романам начала XXI в. - «Кысь» (2000) Т.Н. Толстой, «Укус ангела» (2000) П.В. Крусанова, «2017» (2006) О.А. Славниковой. В «Кыси» предпринята неомифологическая ревизия извечной российской проблемы «народ и власть». Контаминируя традиционные для русской культуры славянофильско-почвеннический (о народе-богоносце и царе-батюшке) и либеральный (о просвещенном монархе и просвещаемом народе) мифы, Толстая выдвигает анархический неомиф об обоюдной неспособности обеих сторон к продуктивному диалогу, тем самым воскрешая ситуацию социально-практического движения толстовцев начала XX в., генетически связанного с ее великим однофамильцем Львом Николаевичем. В то же время в романе осуществлена деконструкция целого букета архаических (космогонического, о культурном герое, о Прометее и др.) и новейших (о «естественном человеке» Ж.-Ж. Руссо, о прогрессе, о русской литературе и др.) мифов. Неудивительно, что в жанровом отношении «Кысь» содержит в себе элементы антиутопии и альтернативной истории, помещенные внутрь разнонаправленной («светлое прошлое» и есть будущее (см.: [12. С. 139, 225]) мифо-поэтической цикличности («вечное возвращение» Ф. Ницше). Отмеченная черта роднит роман 2000 г. с «14 декабря», где временные пласты также перемешаны и просвечивают один сквозь другой. Как историософский роман, погруженный в постмодернистскую ситуацию, «Кысь» производит парадоксальный эффект смысловой неразрешимости, которая в конечном итоге может быть разрешена, - если главный герой Бенедикт среди множества написанных людьми книг найдет Библию, пока (но только пока) ему недоступную. Тогда все буквы азбуки (лежащей в основе композиции произведения) сложатся в слова и фразы, имеющие истинный смысл, уже существующий за пределами романного мира. Наличие метафизической шкалы ценностей - общая черта романов Мережковского и Толстой. В «Кыси» происходит пересмотр ключевой для постренессансной эпохи категории «человечности» - здесь действуют не люди, а мутанты, возникшие в результате ядерного взрыва: прежние, перерожденцы, голубчики, - к которым явно неприменимы привычные гуманистические критерии и нормы (бытийная самостоятельность, нравственная самоценность и разумная сбалансированность человеческой природы). Похоже, что и важнейший для русской культуры концепт «народ» («русский народ») подвергается в этом романе постмодернистской деконструкции, превращаясь в симулякр: ни «прежние», ни «голубчики» никак не «тянут» не то что на «богоносца», но даже на «культурно-историческую общность». Как бы отвечая на вопрос Мережковского о возможности существования «земли» без народа, Толстая, в гротескно-сниженной форме, разворачивает сюжет о загадочной «кыси». Духовно-историософский феномен России рассмотрен здесь через оппозицию образов кошки и мыши, символизирующих полярность русского национального характера. Само название романа можно понять как контаминацию этих слов. Хищно-активное кошачье начало присуще власти (Федор Кузьмич, Кудеяр Кудеярыч), жертвенно-пассивное мышиное - массе простых голубчиков. Возможно, Бенедикт32 - потенциальный постчеловек в романе, способный возвыситься как над «мышиным» андеграундом, так и над соблазном стать высокопоставленным хищником. Не случайно, не желая ассоциировать себя с «кысью», он сохраняет преемственность с лучшими явлениями собственно человеческого прошлого, оставаясь, однако, мутантом, иным, новым. В основу романа Крусанова «Укус ангела» положен современный неомиф о Логосе и Могосе, развернутый в трактате петербургского философа А.К. Секацкого «Моги и их могущества» (1996). На заре истории «в сражении между двумя векторами духовной эволюции» [13. С. 33] человечества победил Логос, который был отождествлен с Богом, разумом, наукой и техникой. Магические, основанные на саморазвитии человека, практики поверженного Могоса объявлялись дьявольскими. Человек был обречен на беспомощность и униженные «молитвы-просьбы» [13. С. 34], вместо того чтобы самостоятельно овладевать знаниями и умениями, повелевать стихиями, творить миры. Так как мир Логоса в романе Крусанова давно «протух», именно тайные до времени моги призваны его окончательно развалить, чтобы установить мировой порядок Могоса во главе с сакральным Государем -великим могом (в терминах Мережковского - «человекобогом», или «Зверем»). Таковой находится в лице сына русского офицера и китаянки Ивана Не-китаева, в любых ситуациях руководствующегося формулой «Я могу», невзирая на божественные заповеди (бросает вызов Богу, желая «переписать матрицу мира» [14. С. 108]), морально-этические нормы (не останавливается перед инцестом, вступая в любовную связь с родной сестрой), законы природы (успешно применяет магические практики, например в случае вселения души убитой им Каурки в тело Феликса Кошкина). Главное дело сил Могоса во главе с Некитаевым - ускорение «рукотворного Апокалипсиса» [13. С. 159] путем организации микрокрушений и концентрации несчастных случаев по всему миру Логоса с целью окончательного его уничтожения. Таким образом, империя могов - инструмент тотального разрушения; на расчищенном месте возникнет «Ирий» - «земной рай» без людей [14. С. 42, 107], что свидетельствует о характерном для рубежа XX-XXI вв. сомнении автора в потенциале «человечности». Это отчетливо напоминает Мережковского в «14 декабря» с его «землей» без народа. Хотя действие романа Крусанова происходит в России начала XXI в., изображенная здесь действительность не похожа на привычную нам современность, потому что автор помещает читателя не только в антиутопию, но и в альтернативную историю страны, из которой начисто выпал советский период, где Серебряный век непосредственно граничит с новейшими днями. Поэтому здесь перемешаны приметы разных эпох: разночинцы беседуют об эдиповом комплексе, предводитель дворянства является отцом последователя Ж. Бодрийяра, «пламенник» Бадняк передает Ивану Некитаеву крестик, оброненный в XIII в. князем Георгием Всеволодовичем, и т.п. Произведение насыщено прямыми аллюзиями на Серебряный век: «Коллегия Престолов» (Религиозно-философские собрания, где, между прочим, одну из первых ролей играл Мережковский), журнал «Аргус-павлин» (журнал «Новый путь», в котором печатались протоколы РФС), редактор Чекаме (Черный квадрат Малевича), «художницы жизни» («жизнетворчество») и мн. др. Идеолог войны Петр Легкоступов может быть соотнесен с либеральным демократом П.Б. Струве, в годы Первой мировой войны ставшим апологетом русского государственного могущества. Идея «Ирия» принадлежит в романе Петру Легкоступову, а значит, рождена Серебряным веком. Сам герой-идеолог недаром член философского общества «Коллегия Престолов», т.е. не людей, а ангелов одного из чинов небесной иерархии, «богоносных», на которых восседает Господь. Возведенный ими на трон сакральный Император - Иван Чума - превосходит возможности обыкновенных людей как по своим задаткам, так и последующим поступкам. Само заглавие романа указывает на то, что, пережив «укус ангела», он стал существом другой, нечеловеческой природы. Кроме того, в романе Крусанова присутствует персонаж, как будто непосредственно вырастающий из революционной мифоидеологии Мережковского, - Мать и Надежда Мира. Выйдя из социальных низов, эта героиня возвысилась благодаря присущей ей силе любви, которую «нельзя победить» [14. С. 201]. Именно она, за которую «ратуют ангелы» [Там же. С. 194], разделила Россию пополам «огненным колесом»-«жерновом» [Там же. С. 203] - символом революции. Но предательство возлюбленного - Министра войны - полностью угасило в ней любовь, и Надежда Мира превратилась «в блуждающую тень» [Там же. С. 206]. Это гротескная, бессильная Мать, которая никого не может спасти. И если роман 1918 г. заканчивался надеждой на спасение России - Матерью, то в романе 2000-го Мать - Надежда Мира - этот мир (мир Логоса) обманула и предала. Поэтому Иван Некитаев - наследник Надежды Мира - выбирает не любовь, а страх, чтобы держать подданных в повиновении (см.: [Там же. С. 208-209]), т.е., в понятиях Мережковского, путь «Зверя». Название романа Славниковой «2017» красноречиво свидетельствует о предпринятой здесь попытке осмысления 100-летних итогов русской революции 1917 г. Однако в основе произведения - современное прочтение и развитие локально-фольклорных уральских мифов о Хозяйке Медной горы, олене Серебряное копыто, Великом Полозе, огненной девушке Златовласке и т.п. На этом фоне проживаются судьбы тайного «хитника» (нелегального добытчика и обработчика уральского драгоценного камня) Вениамина Крылова, его бывшей, но все еще любящей жены Тамары (поначалу удачливой бизнес-вуман, впоследствии «съеденной» конкурентами и завистниками) и любимой женщины Тани (маргинальной жены главаря «хитников» профессора Анфи-логова, ставшей воплощением могущественного горного духа - «Каменной девки»). Главным, подлинным в жизни перечисленных героев оказывается, в конце концов, их включенность в эти архаико-мифологические архетипы, а совсем не событийная канва новой социокультурной и политико-экономической действительности, наступившей в постсоветской России с 1990-х гг., законы которой определяли на первый взгляд их существование: положение родителей, места учебы, службы, способ зарабатывания денег и пр. Более того, только эта природно-мифологическая матрица оказывается подлинной, реально существующей и продуктивной, т.е. способной выдвигать жизнеспособные формы. Все остальное: бизнес, телевидение, современная техника, деньги, политика, презентации, корпорации, интриги, скандалы, банкротства - призрачно, преходяще, не обладает бытийной устойчивостью и постоянством. Таковы, например, перипетии вокруг Тамариных похоронных кооперативов «Гранит» и «Купол», изнанка телешоу Мити Дымова «Покойник года», махинации плоско-рассудочного Анфилогова с нелегально добытыми самоцветами, суета шпиона-трансформера Завалихина, следившего за свиданиями Крылова и Тани, и мн. др. «Ненастоящий» мир [15. С. 237] современной цивилизации обречен на уничтожение, рассеивание и недостоин серьезного сочувствия: не жаль ни жертв беспорядков на костюмированном спектакле в честь 100-летия Октября, ни бессмысленно жадного Коляна на отравленной «корундовой речке», ни поскользнувшегося на арбузной корке и попавшего под машину шпиона, ни даже старушку мать главного героя Крылова, чьи «страдания притворны» в «неподлинном мире» [Там же. С. 535]. Имеющие же бытийный статус явления - первозданная красота «корундовой реки», благородная нищета постсоветских стариков, всепоглощающая любовь мужчины и женщины - кристаллизуются в неподдельные «зоны прозрачности», не подлежащие ни дублированию, ни клонированию, ни переживанию эффекта «дежавю» (уже виденного ранее). Все это очевидно, хотя скорее всего неосознанно, включено в аксиологический горизонт «14 декабря» Мережковского: Россия как «земля» и природа; недостоинство ее народа, надругавшегося над собственной землей и стремительно превращающегося в призрак; любовь между мужчиной и женщиной как взаимное жертвенное служение. «Самодержавную» (в категориях Мережковского) Октябрьскую революцию 1917 г. и ее отдаленные последствия в 2017 г. Славникова также относит к явлениям «неподлинного мира»: нарастание «ряженой революции» в стране, отставка правительства, учреждение Временного президентского совета, комендантский час в столице, танки, митинги и пр. (см.: [Там же. С. 537539]) - ничего не меняют и не могут изменить в подлинном, глубинном разворачивании реально-мифологических событий (а миф, по логике автора романа, это и есть изначальное для человека представление о реальности): самоочищения и самовосстановления природы («земли») после губительного вмешательства алчного бизнеса и продажной политики, активизации спасительных «аномальных зон», превращения Тани в Хозяйку Горы, отъезде Крылова и Фарида на «корундовую реку» и т.п. Поэтому-то вопреки читательским ожиданиям, связанным с заглавием романа, тема революции проходит по касательной к его основному сюжету, прячется на периферии, в стилевой ремарке и скороговорке. Впервые она возникает лишь в 3-й части произведения, в одном смысловом ряду с появлением следящего за Таней и Крыловым в каком-то из городских кафе шпиона: на телеэкране в преддверии 100-летия Октябрьской революции рассказывают о восстановлении разрушенных памятников - «новенький Дзержинский парил над постаментом, принимаемый в объятия рукастым пролетариатом» [Там же. С. 149]. Через пару сотен страниц дается важный для понимания революционной темы пассаж о ненастоящести, неподлинности внешнего мира, о произошедшей «консервации жизни», при которой ничего не происходит, ничего не меняется, но господствует «культура копии при отсутствии подлинника» [Там же. С. 238-239]. И хотя слово «симулякр» не звучит в романе, семантически именно оно определяет всю его революционную (и не только) тематику. Да, произошедшая в октябре 1917 г. русская революция не то что забылась, исказилась, выхолостилась, - ее НА САМОМ ДЕЛЕ просто НЕ БЫЛО в полном смысле слова, это было всего лишь колебание на поверхности бытия, серьезно не затронувшее подлинных, природно-мифологических, онтологических, «земных» основ жизни. Продолжается тема лишь в 6-й части романа, когда герои попадают в гущу устроенного властями на Празднике Города костюмированного спектакля, призванного возвратить к событиям 100-летней давности - противостоянию красных и белых. Действительно, парад как будто перерастает в бой с убитыми и ранеными, однако единственным реальным, исходя из романных ценностей, ущербом от этого события стала невстреча двух любящих, разлученных разбушевавшейся толпой и оцепившими ее правительственными войсками (см.: [15. С. 326-329]). Действие в 7-й части «2017» разворачивается на фоне перманентной «ряженой революции» как проявления свойственной России «исторической мечтательности» ([Там же. С. 376, 377, 379] и др.), когда на деле нет ни воюющих сторон, ни настоящих победителей, а есть «маскарадное действо» [Там же. С. 376]. По сути дела, то же самое было, по мнению автора, и в 1917 г.: потешное обмундирование с царских складов - буденовка и специальная шинель - стало формой в Красной армии. По логике романа Славниковой ни революция 1917 г., ни восстановление ее порядков (или беспорядков?) в 2017 г. ровным счетом ничего не меняют в бытии земли, камня, людей, причастных к подлинности. Бытийно-мифологических корней такая революция не имеет, она шумит мимо бытия, нанося ему порой ощутимый, но в целом поправимый урон: люди и природа постепенно восстанавливаются после социальных (революция 1917 г.) и техногенных (устроенных варварским бизнесом 1990-х гг.) катастроф. Стоит также вспомнить о месте действия анализируемого романа - Екатеринбурге. В этом городе были заточены и казнен последний русский царь Николай II и его семья. Однако ни одного слова или намека на это событие в произведении не прочитывается. Такое невнимание, по-видимому, свидетельствует о том, что, подобно революционному, имперский неомиф России также не имеет в глазах автора «2017» онтологических оснований. На глубинном уровне это соответствует неомифологическим установкам Мережковского как автора «14 декабря». Ведь для писателя Серебряного века Октябрь был «контрреволюцией» по отношению к Февралю (см.: [16]), т.е. событием без самостоятельного содержания; а император Николай I - человеком, не имеющим онтологической устойчивости: лишенный собственного лица, он постоянно менял те или иные маски (см.: [4. С. 119-121, 147-154] и др.), на месте Бога - источника бытия - ему каждый раз представлялась «черная дыра» [Там же. С. 27 и др.]. Как видим, русская проза рубежа XX-XXI вв. в ряде случаев демонстрирует устойчивость и даже усиление сдвига, который произошел в литературной топике под прессом революционных потрясений 1917-1918 гг. Вполне возможно, однако, что это связано не только с уникальной историей России XX в., но и с общемировым процессом массовизации исторических народов. Возникновение массы как особой социальной формы относят к буржуазной эре - развитию промышленности и росту городов, однако в России она стала заметным социокультурным явлением только на рубеже XIX-XX вв. Большой резонанс в эту эпоху имела книга французского психолога Г. Лебона «Психология народов и масс», в ней рассматривалась трансформация народа в массу, толпу. «Человека массы», как феномен XX в., характеризуют посредственность, несамостоятельность суждений, примат эмоционального над рациональным, отсутствие высших духовных запросов и нравственных принципов, разрыв с гуманистической моралью, интерсоциальность, разрозненность интересов и социокультурная атомизация (подробнее см.: [17]). Народ же, по Лебону, такая человеческая общность, которая сохраняет вековое «предание», «прочно сложенную коллективную душу», единую систему ценностей (см.: [18. С. 145]). Драматизм истории XX в. - в постепенном превращении исторических культурных народов в однородную стандартную массу, без труда управляемую тоталитарными вождями. Свои первые социально-политические плоды массовизация в ряде европейских стран, в том числе и в России, стала приносить как раз к концу 1910-х гг. В постиндустриальном обществе рубежа XX-XXI вв. массовая культура действует уже не прямым принуждением, но, по мысли Ж. Делеза и Ф. Гваттари, «соблазнением» с помощью «машин желания» (цит. по: [19. С. 135]), т.е. манипулированием посредством иллюзорного удовлетворения потребностей «человека массы». Современная глобализация с ее очевидным ослаблением связей между «землями» и населяющими их народами - логическое, хотя и до сих пор болезненное, развитие указанных процессов.

Скачать электронную версию публикации