Eugene Onegin's transcultural code in the American novel in verse.pdf Несмотря на усилия многих переводчиков и славистов, Пушкин остается малоизвестным за пределами русского мира. Хотя переводы произведений первого русского классика и англо-американские исследования о нем появились еще в середине XIX в. [1. С. 356-370], интерес к поэту в англоязычном пространстве возрастает только к концу ХХ столетия. До недавнего времени исключение составлял лишь африканский пушкинский миф: расовое происхождение поэта уже почти два столетия притягивает уроженцев Африки и их потомков на других континентах [2, 3]. Важным этапом в утверждении статуса Пушкина в США стало масштабное празднование столетней годовщины со дня смерти поэта, в котором афроамериканцы приняли самое активное участие [4]. Однако лишь в конце ХХ в., словно в ответ на знаменитые слова Гоголя о необходимости двухвековой дистанции для осмысления русского гения [5. С. 50-51], в англоязычном мире не только активизировались пушкинские исследования и переводы, но появился и значимый художественный отклик на пушкинское наследие: поэтическая интерпретация «Евгения Онегина». Первый русский полифонический роман вдохновил индо-американца Викра-ма Сета на создание объемного стихотворного повествования «Золотые ворота» (The Golden Gate, 1986), написанного в форме онегинской строфы и обнаруживающего немало перекличек с пушкинским претекстом. Викрам Сет осуществил свой эксперимент как будто в преддверии пушкинского юбилея. К двухсотлетию Пушкина и в нашей стране, и за рубежом предпринимались попытки обобщить накопленный опыт переводов его произведений [6, 7, 8]. Интересный проект был осуществлен под редакцией английской писательницы и переводчицы Элейн Файнстайн, автора биографии Пушкина (1998): сборник переложений стихотворений классика известными англоязычными поэтами, выполненных на основе их переводов на английский язык [9]. Авторы сборника стремились таким образом приблизить пушкинскую поэзию к англоязычному читателю (анализ некоторых стихотворений см. в работе [10]). В современном англоязычном мире как переводчик Пушкина, изучавший русскую литературу в Гарварде и Ленинграде, ценится поэт и композитор Джулиан Генри Лоуэнфэлд [11], подготовивший объемное двуязычное издание пушкинской поэзии [12]. В ожидании великого юбилея появилось и немало новых англоязычных исследований о Пушкине. Большая заслуга в популяризации Пушкина принадлежит американскому слависту венгерского происхождения Полу Дебре-жены (1932-2008), основателю (1993) и первому президенту Североамериканского пушкинского общества, первому редактору журнала этого общества «Пушкин Ревью», переводчику и комментатору первого полного издания пушкинской прозы на английском языке (1983) и автору нескольких книг о русском поэте. Среди них - «Другой Пушкин: Изучение прозы Александра Пушкина» (1983) и «Социальные функции литературы: Александр Пушкин и русская культура» (1997), где рассматривается зарождение пушкинского мифа при жизни поэта и его развитие в царской и советской России. Дебрежены обоснованно полагает, что дуэль Пушкина с иностранцем в момент формирования национальной идентичности способствовала канонизации поэта-мученика и сотворению главной мифологической фигуры в русской культуре [13]. В недавних англоязычных биографиях Пушкина заметно стремление деа-кадемизировать классика, и рецензенты ведущих массмедиа приветствуют эту тенденцию. В отзыве «Вашингтон пост» на книгу оксфордского слависта Т. Дж. Биньона (2003) подчеркивается, что профессор также известный специалист по детективу и автор двух криминальных романов. По мнению автора рецензии, именно благодаря этому исследователю удалось так «потрясающе подробно воссоздать жизнь Пушкина», и его работа «станет образцом жизнеописания поэта на английском языке» [14. С. 15]. Книга Биньона ставится в один ряд с расследованием последних дней поэта в книге «Пуговица Пушкина» (1995, англ. перевод 1999) итальянской славистки Серены Витале [15, 16], обнаружившей новые архивные документы и искусно соединившей биографию и детектив в новую жанровую форму [17]. В инокультурном осмыслении наследия Пушкина отдельное место занимает проблема перевода «Евгения Онегина». Вопреки утверждению Набокова о том, что этот роман в стихах невозможно перевести стихами, многочисленные попытки сделать это предпринимались и до, и после набоковского прозаико-поэтического переложения, изданного в 1964 г. В числе известных стихотворных англоязычных версий пушкинского шедевра - перевод британского дипломата Чарльза Джонстона (1977). Именно этот популярный перевод вдохновил Викрама Сета на использование пушкинского сонета для создания романа о современной Калифорнии. Подобный смелый эксперимент, видимо, отчасти объясняется двойным остранением автора - Сет не коренной американец и не филолог. Уроженец Калькутты, до создания своего дебютного романа он работал над докторской диссертацией по экономике в университете Стэнфорда и в какой-то момент почувствовал необходимость перемены занятий. Поскольку молодой экономист всегда писал стихи, то он отправился в поэтический отдел университетского книжного магазина и там нашел джонстоновский перевод «Евгения Онегина», от которого пришел в такое восхищение, что решил отложить научную работу (к которой так и не вернулся) и написать свою «калифорнийскую историю» [18]. Американский классик Гор Видал назвал «Золотые ворота» «великим калифорнийским романом», о чем сообщалось на обложке первого издания будущего бестселлера. Многие рецензенты приветствовали роман Сета как триумфальное «возвращение рифмы» и «противоядие от модного нигилизма» [19. С. 75]. Конечно, молодого индо-американца вдохновила не только форма пушкинского романа - он увидел в нем параллели со своей обретенной культурой. Пушкин ввел в русский язык слово «денди» и придал русскому дендизму статус законодательного эстетического и интеллектуального стиля своей эпохи [20, 21], при этом показав потенциал личности светского эготиста. Сет попытался реабилитировать яппи, своеобразный вариант денди в рейганов-ской Америке, развенчанного в национальной прессе и городском романе 1980-х (например, в романах «Яркие огни, большой город» (Bright Lights, Big City, 1984) Джея МакИнерни или «Меньше ноля» (Less Than Zero, 1985) Бре-та Истона Эллиса). Как и денди, яппи уделяет немалое внимание внешнему облику, он высокомерен, довольно циничен и безразличен к политическим и социальным проблемам, однако в изображении Сета не лишен достоинств. Кругу яппи принадлежат все герои «Золотых ворот», схематично представляющие различные этнические, сексуальные, социальные и религиозные субкультуры Америки. Протагонист романа, Джон Браун, калифорнийский байронит двадцати шести лет, воплощает мейнстрим (белый гетеросексуальный мужчина), в конце ХХ в. утративший доминирующие позиции и ко всему безразличный. Бывшая подруга Джона, японоамериканская художница Джен Хаякава, пытается возродить его интерес к жизни, разместив за него объявление в разделе знакомств. Так Джон встречает адвоката-феминистку Лиз Дорэти, которую оттолкнет его эгоцентризм, поэтому она не примет его предложение и вместо этого выйдет замуж за отца-одиночку Фила Вайса, покинутого и первой женой, и возлюбленным-католиком. В финале романа Лиз и Фил называют в честь Джона своего сына и просят героя стать крестным отцом, а он с благодарностью соглашается, потому что к этому времени пережил невосполнимую потерю - гибель Джен в автомобильной катастрофе - и осознал ценность дружбы и любви. Для воспроизведения такой разноголосицы Сету необходим был пушкинский опыт создания «энциклопедии стилей и языков эпохи» [22. С. 142]. Сет включает в свой роман отдельные слова и фразы на нескольких языках, в том числе на русском, фрагменты политических речей, арт-рецензий, рекламных объявлений, термины из области компьютерных технологий и ядерной физики. Кроме того, индо-американский автор использует пушкинский прием строфического переноса, придающего повествованию интонационную свободу [23. С. 313]. Количественный анализ строфических переносов в «Золотых воротах» демонстрирует наибольшую частотность этого приема в авторской речи [24. С. 132-133]. Вслед за Пушкиным для придания стиху разговорной интонации в диалогах Сет использует короткие реплики, повторы, эллиптические предложения: «Phil, I'm not as extreme as you». «Extreme?»«I mean, I'm not committed In the same way». «I see» «But, Phil, If you've got something quarter-witted That I can do to help, I will». «Well, Liz, you could - but no - they'd fire you». «What?» «Well, I thought that legal aid.» Liz looks downcast. «No, I'm afraid That's the one thing that I can't proffer. The form would squawk. but taking care Of Paul perhaps - could I help there» (7. 38) [25. C. 166-167]. В переводе А. Олеара, несмотря на удлинение реплик и отказ от повторов, разговорная отрывистость сохраняется: «Не Че Гевара я, уволь, -и в Робин Гуды не готова». «Все понимаю, не сержусь». «Фил, сумасшедший, право слово, а все же я тобой горжусь! И вам сочувствую». «Ты, что ли, поддержишь нас? Тебя уволят. Но как юрист ты бы могла.» «Я не должна вести дела -хозяева сожрут живьем. Но вот о мальчике твоем я позабочусь (лучше б днем) по мере сил своих я скромных» [26. Ч. 2. C. 45]. Как отмечал Ю.Н. Тынянов, Пушкин использует разговорные интонации и «в повествовании, когда интонационный налет как бы делает самое повествование некоторою косвенною речью героев» [27. C. 69]. Сет стремится воспроизвести эту непринужденность с первых строк своего романа в стихах: To make a start more swift than weighty, Hail Muse. Dear Reader, once upon A time, say circa 1980, There lived a man. His name was John (1.1) [25. C. 5]. Легкая интонация авторской речи сохранена в переводе: О, как роман начать приятно так: «Здравствуй, Муза! Некто Джон жил-был себе в восьмидесятых. Героем нашим станет он» [26. Ч. 1. С. 12]. Сет перенимает не только пушкинскую манеру обращения к читателю34 (в процитированном переводе первой строфы это обращение пропущено, но передано во многих других случаях) и вкрапления металитературных комментариев о творчестве, но и вводит в текст автобиографическую фигуру автора, раздвоившегося на двух персонажей. Это «невеселый гость среди веселья», экономист Ким Тарвес, имя которого представляет собой анаграмму от Викрама Сета (Kim Tarvesh - Vikram Seth), и писатель под собственным именем, повествующий о том, как он рассказал редактору об идее написать роман в стихах, а тот «пожелтел» и поспешно ретировался: A week ago, when I had finished Writing the chapter you've just read And with avidity undiminished Was charting out the course ahead, An editor - at a plush party (Well-wined, provisioned, speechy, hearty) Hosted by (long live!) Thomas Cook Where my Tibetan travel book Was honored - seized my arm: «Dear fellow, What's your next work?»«A novel...» «Great! We hope that you, dear Mr. Seth» - «.In verse», I added. He turned yellow. «How marvelously quaint», he said, And subsequently cut me dead (5. 1) [25. C. 98]. Эта программная строфа очень близко к тексту переведена Г. Агафоновым в публикации журнала «Иностранная литература»: Закончил я неделей раньше Писать четвертую главу, Уже мечтал, что будет дальше, Каким маршрутом поплыву . Тут в честь меня устроил вечер (вино-закуска, тосты-речи) Сам Томас Кук (!), ведь вышли в свет Мои заметки про Тибет. Редактор руку жмет влюбленно: «Что пишете?» - «Роман». - «Ого! Надеюсь, мистер Сет, его...» -«В стихах». Редактор стал зеленым: «Да, мысль свежа и хороша.» -И как зарезал без ножа [29. С. 240]. Образность строки «Was charting out the course ahead» - «Намечал дальнейший маршрут» - интересно развернута в переводе А. Олеара: Спустя дня три, как каравелла главы сошла со стапелей и я, вертя штурвалом, смело повел эскадру кораблей, по курсу встретился издатель [26. Ч. 1. С. 212]. Викрам Сет всячески подчеркивал игровой характер своего замысла. Пушкинским сонетом написаны не только 590 строф калифорнийского романа в стихах, но и четыре дополнительные строфы - посвящение, благодарности, содержание и сведения об авторе. В русском языке уже принята транслитерация Сет, однако имя Seth в английском языке произносится как [seit], поэтому рифмуется с gate (ворота), чем автор не преминул воспользоваться на титульной странице: The Golden Gate / by Vikram Seth. Так само имя автора, подобно мосту «Золотые ворота» и одноименному проливу, соединяющему Сан-Франциско с Тихим океаном, становится символической точкой соприкосновения Востока - в данном случае воплощенного Россией и Индией - и Запада. Предвидя скептическую реакцию критиков-антитрадиционалистов на свое творение, Сет провоцирует ее. Он выражает сомнения в силах своей «морщинистой музы» и в возможности возрождения старых поэтических форм в новое время, при этом рифмуя Онегина и Рейгана: How do I justify this stanza? These feminine rhymes? My wrinkled muse? This whole passe extravaganza? How can I (careless of time) use The dusty bread molds of Onegin In the grave bakery of Reagan? The loaves will surely fail to rise Or else go stale before my eyes. The truth is, I can't justify it. But as no shroud of critical terms Can save my corpse from boring worms, I may as well have fun and try it. If it works, good; and if not, well, A theory won't postpone its knell (5. 3.) [25. С. 101]. В переводе Г. Агафонова сохранены практическивсе метафоры, особенно в первой части строфы: Чем эти строфы обосную? И чем - морщины женских рифм? Экстравагантность наносную? Могу ли я прибегнуть к ним, К онегинским забытым формам, И печь свой хлеб по старым нормам В пекарне Рейгана? Едва ль. Сгорит мой хлеб. Но очень жаль, Что вот умру и лягу в гроб я И ничего не докажу... Мне нравится, что я пишу. Пусть критики ломают копья. Получится - прекрасно; нет -Теория найдет ответ [29. С. 241]. А. Олеар, выполнивший перевод всего романа (и даже встречавшийся с автором (см.: [30]), более свободно ощущает себя в стихии этого текста и нередко изменяет исходную образность, однако точно передает мысль и интонацию: Как объяснить (не вижу средства) строфу и рифмы? Муза вдруг сошла с ума и впала в детство? Зачем направил я свой плуг пахать онегинское поле? К амбарам рейгановским, что ли, решил добавить горсть зерна? И пригодится ли она? Оправдываться бесполезно: язык, как саван, не спасет. Пусть критик-червь меня сосет, но жизнь моя не будет пресной! Живому, мертвому ли телу -до теоретиков нет дела [26. Ч. 1. С. 214]. Поведав о своем замысле рассказать историю, вдохновленную «Евгением Онегиным», Викрам Сет призывает своих читателей прочесть первоисточник: Reader, enough of this apology; But spare me if I think it best, Before I tether my monology, To stake a stanza to suggest You spend some unfilled day of leisure By that original spring of pleasure: Sweet-watered, fluent, clear, light, blithe (This homage merely pays a tithe Of what in joy and inspiration It gave me once and does not cease To give me) - Pushkin's masterpiece In Johnston's luminous translation: Eugene Onegin- like champagne Its effervescence stirs my brain (5.5) [25. С. 102]. Эта восторженная легкость хорошо передана в переводе: Однако хватит оправданий! Читатель милый, пожалей мои упрямство и страданья над застывающим желе, чтоб мог и ты, в часы досуга, в строфе изящной и упругой отыскивать свет, легкость, блеск, что просто невозможны без процентов к долгу (это ясно) -шедевру Пушкина. Роман нам свыше был для счастья дан, а Джонстон перевел прекрасно. «Онегин» - старое вино, но как волнует кровь оно! [26. Ч. 1. С. 216]. Американский Онегин, как и его русский «предшественник» - сноб и эстет. О его читательских вкусах говорится так: «[he] likestoread / Eclectically from Mann to Bede» - «читать он любит эклектично / от Манна до Беды» [25. C. 6]. (В переводе А. Олеара эта строка не передана, а в версии М. Визеля, опубликовавшего на своем сайте перевод первых строф, сообщается, что герой «все подряд / Любил читать» [31]). Хотя любой из Маннов и тем более Беда Достопочтенный представляются маловероятным чтением для калифор-нийца-гедониста, Марджори Перлофф, автор саркастической рецензии о «Пушкине из Силиконовой Долины», использует эту провокацию в качестве одного из многочисленных объектов для своей критики [32. С. 42]. Сет ироничен по отношению к своему герою, ценящему комфорт, изысканные удовольствия и при этом полагающему, что главное для «победителя» - помимо здоровья и богатства, иметь объект любви: John looks about him with enjoyment. What a man needs, he thinks, is health; Well-paid, congenial employment; A house; a modicum of wealth; Some sunlight; coffee and the papers; Artichoke hearts adorned with capers; A Burberry trench coat; a Peugeot; And in the evening, some Rameau Or Couperin; a home-cooked dinner, A Stilton, and a little port; And so to duvet. In short, In life's brief grief to be a winner A man must have. oh, yes, above All else, someone to love (6. 13) [25. С. 129]. В переводе генерализированы описания гастрономических (артишоки с каперсами, сыр «Стилтон») и музыкальных (Рамо, Куперен) пристрастий героя, но прагматическая установка на романтическое устремление обозначена вполне ясно: Джон счастлив. О, для счастья хватит живущему своим трудом, когда ему недурно платят и есть большой, уютный дом, где уйма солнечного света, на завтрак кофе и газета; когда с утра в саду свежо; стереотехника в «пежо»; есть выбор вин, сыров к обеду; вполне приличный гардероб. Короче, требуется, чтоб над миром одержать победу, иметь довольный жизнью вид и в сердце место для любви [26. Ч. 1. С. 270]. Изображая лирическую героиню, Сет переносит в свой роман некоторые пушкинские образы и старинные русские традиции, близкие его родной культуре. Матриархат, царящий в итало-американской семье Лиз Дорэти, и особенно описания хозяйственных хлопот и приема гостей напоминают уклад дома Лариных: The mill outside now that Thanksgiving Service is over, now the living Vines are asleep, and the repair Of harvesting machines, the care Of injured tractors, and the ending Of the new crush (for those whose crop Ferments in fragrance, crop on drop In their own cellars) mark the ending (A day of pious, ritual cheer And gossip) of their year (10. 2) [25. С. 214]. В переводе практически слышны отзвуки пушкинской XXXV строфы («Они хранили в жизни мирной / Привычки милой старины»): Семья Дорэти, их соседи в отдохновеньи от трудов. Любой под звон церковной меди молиться и зевать готов, но чуть по окончаньи службы оказывается снаружи, как разговором увлечен ему без разницы о чем: об урожае (и немалом), ремонте прессов, тракторов, об изобилии даров земли и солнца, что в подвалах свидетельствуют - этот год был лучше, чем, к примеру, тот [26. Ч. 2. С. 141]. Устроенный брак, по-прежнему распространенный в Индии, оказывается возможным и в современной Америке, когда дочь осознает необходимость откликнуться на мечту больной матери о внуках. Правда, будучи независимой женщиной, Лиз устраивает свой брак сама, но руководствуется при этом не романтическими, а исключительно практическими соображениями: отказывает эгоистичному Джону и принимает предложение Фила, воспитывающего сына и показавшего себя хорошим отцом. В одном из интервью Сет заметил, что визуальной метафорой отношений пушкинских героев могут служить песочные часы - в начале романа герои незнакомы, затем судьба ненадолго сводит их и снова разводит. Графическим символом, передающим историю персонажей своего романа, американский писатель считает букву W, имея в виду, что герои в ходе повествования меняют своих избранников [33. С. 224]. Поскольку W представляет собой две буквы V, отраженные в горизонтальной плоскости, а песочные часы можно описать как две буквы V, отраженные в вертикальной плоскости, то наблюдение Сета позволяет увидеть дополнительную точку метафорического соприкосновения двух романов о несостоявшейся любви. Отвечая на вопрос о литературных влияниях в июньском интервью 1999 г., Викрам Сет назвал Пушкина и пояснил, что ему особенно дороги его экспериментальность и независимость, сочетание легкости и серьезности. Сет добавил также, что именно через прекрасный перевод пушкинского романа он получил величайшее вдохновение [34]. Хрестоматийные пушкинские слова о переводчиках как почтовых лошадях просвещения отзываются в современном понимании перевода как основы всемирной литературы. Для такого писателя мира, как Викрам Сет, - владеющего тремя языками, переводившего индийскую и китайскую поэзию на английский язык, родившегося в Индии и жившего в США, Китае, Англии, - пушкинская художественная модель полиглота и путешественника оказывается родственной и органичной. Гибридная форма нарративного стиха позволила Сету (само)иронично рассказать о современной Америке со всеми ее проблемами и трагедиями в жизнеутверждающем стиле, не характерном ни для прозы, ни для поэзии постмодернистской эпохи. Вслед за «Золотыми воротами» англоязычные романы в стихах появились на разных континентах: это и «Омерос» вест-индского британца Дерека Уолкота (1990), и «Эхнатон» (1992) австралийки Дороти Портер, и «Автобиография красного» (1998) канадки Энн Карсон, и многие другие. Уолкот и Портер обращались к роману в стихах неоднократно, для некоторых авторов (в частности, для американской поэтессы Сони Соунз) он стал отличительным жанром, что позволило критикам говорить о знаковости этой формы для рубежа тысячелетий и ее органичности в контексте музыкальной культуры ХХ в. [35, 36]. Примечательно, что последний роман великого экспериментатора Энтони Берджесса, «Байрн» (Byrne, 1995), воспроизводит различные размеры эпохи романтизма и, как поясняет рассказчик, является стихотворным некрологом в байроновском стиле, написанным по просьбе некоего Майкла Байрна (сопоставление с романом Сета (см. в [37]). Текст Берджесса, в знаменитой рецензии «Пушкин и Кинбот» проницательно соотнесшего труд Набокова о «Евгении Онегине» с «Бледным огнем», представляется опосредованным откликом не только на байроновский, но и на пушкинский роман и его набоковскую интерпретацию. Интересным опосредованным откликом на «Евгения Онегина» стал и поэтический текст Лин Хеджинян «Охота: Короткий русский роман» (Oxota: A Short Russian Novel, 1991), написанный в форме свободного сонета и, как сообщается на обложке, «вдохновленный» пушкинским романом в стихах. Это объемное произведение - 270 глав-строф, разделенных на восемь книг, -стало итогом довольно длительного пребывания автора в России 1980-х, изучения ею русского языка и дружбы с ленинградскими поэтами. Русскоязычное заглавие своего поэтического романа Хеджинян поясняет лишь в самом конце, в строфе 259, где делается намек, что имеется в виду охота за ускользающими смыслами. Как заметила видная исследовательница американского авангарда Марджори Перлофф (критически оценившая роман Сета, как упоминалось выше), Хеджинян обратилась к пушкинскому новаторскому опыту, чтобы создать альтернативу по-прежнему существующей оппозиции прозы и поэзии [38]. Многочисленные отсылки Хеджинян к Пушкину довольно энигматичны - «Pushkin remains himself, but what self has he to remain» (возможный перевод: «Пушкин остается собой, но какое его "я" остается») [39. С. 19]). В целом «извилистые коридоры» этого романа-лабиринта многим читателям могут показаться «непроходимыми» [38], и только искушенные критики находят в практически бессюжетном повествовании тематические переклички с романом об Онегине и Татьяне. Тем не менее художественные эксперименты Хеджинян и Сета сопоставляются как попытки представителей двух оппозиционных поэтический течений - авангардной «языковой поэзии» и достаточно консервативного «нового формализма» - преодолеть бинарную «поэтику холодной войны» и прийти от «оппозиционной к аппозиционной поэтике», т.е. поэтике соположения и взаимодополнения [40. С. 86-87]. Вполне закономерно, что для осуществления своего замысла оба автора избрали в качестве текста-медиатора пушкинский полифонический роман в стихах, в котором синтезированы лирическое и драматическое начала, национальный фольклор и европейская литература, мир деревни и мир города. В романе Сета переклички с романом Пушкина наиболее очевидны, как на уровне формы (онегинская строфа со строфическим переносом для создания разговорной интонации), так и на уровне содержания (герой-яппи как аналог денди и сильная героиня на фоне современной эпохи). Можно предположить, что транскультурный код пушкинского творения еще вызовет новые иноязычные интерпретации.

Скачать электронную версию публикации