The image of Germany in Russian travelogues at the turn of the 19th century: natural and anthropic spaces (to the proble.pdf Вопросы, касающиеся диалога культур, межкультурной коммуникации и национальной самоидентификации, представляют собой предмет оживленного обсуждения в современной гуманитаристике. При этом закономерно затрагивается имагологический аспект исследований: какое место занимают образы Чужого в родной культуре, какую роль они играют и как формируются. Кроме того, до сих пор не теряет своей актуальности проблема самоидентификации отечественной культуры в ее отношении к условному Западу. Здесь особый интерес представляют XVIII-XIX столетия, и в частности эпоха Просвещения, когда шло активное формирование представлений русских о Западе как Другом. Это связано, в том числе и с участившимися в то время поездками наших соотечественников в другие страны, о чем подробнее будет сказано далее. Именно «феномен русского путешествия за границу^ необходимо включал в себя и потребность в самоидентификации» [1. С. 6]. В начале XVIII в. Петр I стал инициатором резкой интенсификации связей между Россией и Западной Европой. Этот курс, как бы сейчас сказали, вестернизации страны был в той или иной степени продолжен последующими монархами, породив множество его оценок (как положительных, так и отрицательных). Споры о последствиях петровских начинаний ведутся до сих пор. Несомненным, однако, является факт, что преобразования, происходившие в стране в XVIII в., вызвали количественные и качественн^іе изменения в сфере межкультурных коммуникаций, став своеобразным культурным шоком для русского общества и по-новому актуализировав проблему понимания Чужого в культуре. Поле смыслового напряжения между Своим и Чужим, или Другим, лежит в основе любой культуры. Таково свойство человеческого сознания, что для него «^совершенно естественно сопротивляться воздействию неведомого и чужого, а потому все культуры склонн^і существенн^ім образом трансформи- Образ Германии в отечественных травелогахрубежа XVIII-XIX вв. 169 ровать другие культуры, воспринимая их не такими, какие они есть, но такими, какими они должны быть_» [2. С. 106]. Таким образом, восприятие чужой культуры традиционно сориентировано на культуру собственную, которая «выполняет роль центрального члена и основной ступени» [3]. Более того, как утверждает Ж. Делез, «^ другой не есть ни объект в поле моего восприятия, ни субъект, меня воспринимающий, - это прежде всего структура поля восприятия, без которой поле это в целом не функционировало бы так, как оно это делает» [4]. Применительно к нашей теме это значит, что «автонарратив» культуры возникает путем сопоставления Своего с Другим, поскольку «_ коллективисте идентичности конституируются не только воображаемым материалом, из которого они состоят, но также и материалом, лежащим вне их, - материалом, с которым они имплицитно сравниваются. Кол-лективн^іе идентичности имеют внешние составляющие: эти идентичности определяются целыми напластованиями "Других"» [5. С. 14]. В ходе данного процесса бинарным оппозициям приписываются «культурные значения, ос-нованн^іе на выделяемых сходствах и различиях, а также на представлениях о верховенстве и иерархии» [6. С. 517]. Чужое при этом может пониматься двояко. Во-первых, оно рассматривается в качестве некоего «интенционального сбоя», когда носитель культуры, воспринимающейся как Свое, сталкивается с ситуацией «отказа обжитого мира быть "пригодн^ім для_"» [7. С. 27]. С подобн^ім «сбоем» имели дело люди, следовавшие за Петром с разной степенью добровольности и вынужденные приспосабливаться к новым требованиям, отказываясь от давних традиций. Русские контактировали со все большим количеством иностранцев в различных сферах общественной жизни, а также сами отправлялись за границу. Первоначально, согласно Г. А. Тиме, данн^іе поездки носили преимущественно вынужденный характер и были отмечены коммуникационными разрывами, связанн^іми с незнанием языка и неумением / нежеланием принять другую культуру, однако данная ситуация начинает меняться «_в эпоху Просвещения, особенно при Екатерине Второй, когда на Запад, и особенно в Европу, устремились потоки молодых людей для обучения в университетах» [1. С. 4]. Со временем же «^высокая просветительская традиция путешествий^ уже в XVIII веке осложняется разнообразн^іми производн^іми, бытовыми функциями: путешествовать на Запад начинают с лечебными целями, просто в видах приятного препровождения времени и т. д.» [8]. В целом путешествия русских людей за границу делились на две группы: «В первую входят путешествия частных лиц («Grand Tour», образовательные турне), а во вторую -поездки, совершаемые по инициативе государства (научные экспедиции, стажировки русских офицеров в армиях европейских государств, пенсионер-ство, поездки с дипломатическими и разведывательн^іми целями)» [9. С. 134]. Также со временем у русских «туристов» начинает меняться восприятие Чужого: «^во второй половине восемнадцатого столетия у русских путешественников, благодаря ослаблению профессиональной и культурной связанности с Россией^ и некоторому пониманию западн^іх нравов, идей и языков, стали проявляться не только разнообразие интересов, но и способность к разным типам восприятия, начиная с острой аналитической критики, и вплоть до экстатического эстетизма» [10. С. 7]. С. С. Жданов 170 Данная ситуация порождала потребность осмыслить феномен Чужого, ввести его в той или иной роли в культурное пространство Своего. Эти по-п^ітки осмысления Запада носителями русской культуры XVIII в. приводят нас ко второму определению Чужого как культурного образа, который «^пробивает привычную ткань бытия_ но человек возвращается в истолкованное пространство, преодолевая сбой истолкованием» [7. С. 27]. В результате Чужое в определенном смысле «растворяется» в Своем и предстает как вариант истолкования «на своем, непременно понятном для нас языке, независимо от того, насколько «свой^> и «чужой^> языки совместимы» [11. С. 12]. Соответственно, говоря в дальнейшем о Чужом, мы будем иметь дело именно с образом Чужого в русской культуре. Сходным образом рассуждает в рамках семиотического подхода Ю.М. Лотман, рассматривая взаимодействие «своей» и «чужой» культур на границах семиосферы. Среди прочего такие контакты порождают в культуре потребность в интериоризации Чужого путем «введения внешних культурных структур во внутренний мир данной культуры», трансформации чужих текстов и создания «общего языка» [12. С. 117]. Интериоризированн^ій образ по своей сути является амбивалентным, поскольку от него требуется, с одной стороны, быть «переводимым на внутренний язык культуры» (не быть «чужим»), а с другой - быть «чужим», т.е. не быть «переводимым на внутренний язык культуры», что «^порождает коллизии большой сложности, а порой и отмеченн^іе печатью трагизма» [Там же]. В частности, задачу интериоризации инокультурного материала взяла на себя русская словесность в виде различных травелогов. Их авторы, создавая всевозможные дневниковые, эпистолярные, а также беллетризованн^іе тексты, способствовали и формированию образа Чужого в рамках отечественной культуры. Этот процесс с начала XVIII в. шел в России по нарастающей и к концу столетия породил, например, такое знаковое для русской литературы произведение, как «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина. К основным направлениям этого сложившегося в XVIII в. русского тра-велога можно отнести Германию, Англию, Францию и Италию. Причем за каждой из стран была закреплена определенная репутация: «_в Германию путешествуют в первую очередь за «плодами учености^>_; во Францию^ для ознакомления с литературными новинками, с достижениями либеральной философско-политической мысли и т. д.; Англия вызывает особый интерес общественными институтами; Италия привлекает^ художников» [8]. В рамках данной работы мы ограничимся рассмотрением образа Германии в русской словесности рубежа XVIII-XIX вв. Наш выбор обусловлен той значимостью, которую имели культурные контакты между немецкими землями и Российской империей в данн^ій период, поэтому важной составляющей образа Чужого в русской культуре выступает немецкий элемент. Материалом исследования служат «Журнал путешествия по Германии, Италии, Франции и Англии (1784-1785)» В.Н. Зиновьева, письма Д.И. Фонвизина, адресован-н^іе его родн^ім и П.И. Панину и рассказывающие о ряде путешествий автора Образ Германии в отечественных травелогахрубежа XVIII-XIX вв. 171 по Европе1, а также «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина, созданн^іе в промежутке с 1789 по 1801 г. [13. С. 241], и «Путешествие по Саксонии, Австрии и Италии в 1800, 1801 и 1802 годах» Ф.П. Лубяновского. Попутно заметим, что наименование Германия здесь берется не в строгом историко-политическом смысле ввиду раздробленности немецких земель в рассматриваемый период. К анализу в основном привлекаются описания северонемецких земель, в частности Саксонии и Пруссии. За рамки исследования выведен^і условно «швейцарское» и «австрийское» пространства (в том числе венский локус). Здесь также следует оговорить элемент новизны исследования. Количество работ, посвященн^іх отечественным травелогам и образам путешественников, все растет, что свидетельствует об актуальности темы и одновременно наличии не разработанного еще материала. Наряду с исследованиями упоминавшихся ранее С.А. Козлова (например, [14]), А. Шенле [10], можно назвать сборники статей «Беглые взгляды: Новое прочтение русских травелогов первой трети ХХ века» [15] и «Феноменология, история и антропология путешествия» [16] или коллективную монографию «Русский травелог XVIII-XX веков: маршруты, топосы, жанры и нарративы» [17]. Однако в данных работах образы Германии зачастую не составляют отдельного предмета исследования. С другой стороны, существуют работы, целиком посвященн^іе немецкой теме в рамках русской литературы и культуры. Это, в частности, исследования О.Б. Лебедевой и А.С. Янушкевича [18], С.В. Оболенской [19], много-численн^іе публикации Г.А. Тиме (например, [20]). Но и в упомянутых работах отсутствует заявленный в рамках данной статьи сравнительносопоставительный анализ образа Германии в травелогах В.Н. Зиновьева, Д.И. Фонвизина, Н.М. Карамзина и Ф.П. Лубяновского. Кроме того, следует отметить, что творчество Ф.П. Лубяновского еще не вполне отражено в науч-н^іх исследованиях. Так, хотя в работе С.В. Оболенской рассматривается его произведение, речь идет о более позднем травелоге - «Заметки за границею в 1840 и 1843 годах Ф.П. Лубяновского». Неслучаен, наконец, и выбор аспекта, в рамках которого сопоставляются сентименталистские и несентименталист-ские сочинения. Природоописания как прием психологической характеристики - это именно то завоевание сентиментализма, которое расширило антропологическое поле русской литературы, «вводя дополнительный аспект психологизации повествования и расширяя его антропологическое поле параллелизмом жизни души и жизни природы» [21. С. 380]. В этом плане своего рода Рубиконом выступает творчество Н.М. Карамзина, которому «^ принадлежит заслуга органического введения пейзажа в художественную прозу», ставшего частью «художественной конструкции, реализующей общий замысел произведения» [22. С. 118]. Следовательно, разговор о природных образах Германии в русской литературе невозможен вне контекста «Писем русского путешественника» Н.М. Карамзина. Анализируемые в работе источники различаются по объему, подробности и стилю изложения. Сообщения В.Н. Зиновьева и Д.И. Фонвизина о немец- 1 Второе заграничное путешествие Д.И. Фонвизина датируется 1777-1778 гг., третье - 17841785 гг. С. С. Жданов 172 ком этапе их путешествий зачастую довольно лаконичны. Так, В.Н. Зиновьев, не вдаваясь в подробности, пишет, что в Берлине находятся «многие пре-красн^іе дома» [23. С. 336]. Д.И. Фонвизин, посещая Лейпциг, замечает, что осмотрел «картинн^іе кабинеты», в которых «много наилучших пиес славн^іх мастеров» [24. С. 509], но при этом не называет даже имен этих мастеров1. Напротив, в сочинениях Н.М. Карамзина и Ф.П. Лубяновского встречаются пространн^іе экфрасисы, занимающие порой несколько страниц, или подчеркнуто эмоциональные описания красот природы. В этом плане докарам-зинский и посткарамзинский травелоги существенно отличаются друг от друга, и «Письма русского путешественника», как пишет О.Б. Лебедева, выступают здесь «своего рода поворотн^ім пунктом истории русской повествовательной прозы» [25. С. 5]. Так, по мнению Н.Г. Морозовой, если Д.И. Фонвизин в письмах предпринимает «еще довольно слабую» поп^ітку «вербально зафиксировать глубокое переживание прекрасного», то произведение Н.М. Карамзина представляет собой по-настоящему «первый оп^іт духовноэстетического наслаждения изящным» [26. С. 163]. Соответственно, произведения Ф. П. Лубяновского и Н. М. Карамзина отличает установка на литературность, пусть и замаскированную под документальную эпистолярно-дневниковую форму. Текст Д.И. Фонвизина имеет кон-кретн^іх адресатов2, представляя собой частную переписку. Журнал В.Н. Зиновьева также имел формального адресата, графа С.Р. Воронцова, к которому автор обращается со страниц рукописи. Более того, он с самого начала вводит фактор случайности, ненамеренности своих записок, замечая, что вести журнал его подвигла встреча с неким французским генералом и по происхождению саксонцем Шенбергом: «_так как он в одном со мной трактире жил, то, быв у него, увидел писанную бумагу и узнал от него, что это журнал и что он только примечания достойн^іе вещи тут вписывает^ Сие мне весьма понравилось, и взяв с него пример, и сам сие делать вздумал. ^ Чрез непредвиденный случай будем иметь я и ты большое удовольствие, когда мы увидимся и вместе сие читать будем» [23. С. 335]. В то же время «Письма русского путешественника» становятся, как пишет А.А. Куликова, «первым значимым произведением» эпохи сентиментализма, в рамках которой «_жанр литературного путешествия приобретает черты беллетристического стиля» [13. С. 241]. Н.М. Карамзин целенаправленно трансформирует свои дорожные впечатления и накопленные знания в литературный травелог, имеющий не конкретного адресата, а превращающийся, по выражению К. Штэдтке, «в предмет для чтения чувствительной публики^) [27. С. 381]. В результате писа- 1 Впрочем, Д.И. Фонвизин объясняет свое немногословие интересами адресатов, т.е. родных, которым, по его мнению, будет интереснее читать про саксонских горбунов: «В журнале, который я веду для себя собственно, делаю описание картин лейпцигских; но как из вас никто не охотник до живописи, то я эту часть здесь пропускаю^» [24. С. 510]. Такой отбор материала составляет резкий контраст с произведением Н.М. Карамзина. 2 Ср. с мнением А. Шенле, акцентирующего момент непонимания авторами докарамзинских тра-велогов того, «^что аналитические наблюдения и эмоциональные впечатления могут быть интересны широкой читающей публике. Воронцов, Фонвизин, Дашкова и подобные им писали прежде всего для себя, или же имея в виду какого-то определенного читателя - родственника или покровителя» [10. С. 7]. Образ Германии в отечественных травелогахрубежа XVIII-XIX вв. 173 телю удается создать1, согласно Ю.М. Лотману и Б.А. Успенскому, «устойчивый культурн^ій образ «русского путешественника» за границей^) [28. С. 531], который будет влиять как на последующих авторов (например, на того же Ф.П. Лубяновского), так и на читателей русской литературы в течение долгого времени. Различаются авторы рассматриваемых текстов и высказываемым отношением к немецкому как Чужому. В.Н. Зиновьев, привыкший к роскоши российского двора, позволяет себе ироничные высказывания о простоте нравов во владениях немецких князей и даже пересказывает не вполне приличные анекдоты из жизни августейших особ. Впрочем, у автора журнала встречаются также пассажи объединяющего свойства. В частности, В.Н. Зиновьев показывает равенство русских и немцев, а также других европейских народов в их галломании: «Живут здесь так же, как и у нас, и как я себе воображаю, и везде. Франция, как флигельман, начинает. А мы, то есть европейские народы вообще, как рядовые, все слепо и с крайним подобострастием перенимаем» [23. С. 337]. Ф.П. Лубяновский старается сохранять объективность изложения, лишь иногда иронизируя в отношении немецких филистеров и гелертеров. Он по возможности воздерживается от национальных обобщений-стереотипов, в самом начале своих заметок акцентируя всеобщность человечества: «Везде одни люди и везде одни страсти. _ Если не совсем невозможно, то по крайней мере трудно определить общий нрав и точно обозначить оттенки, по которым отличается народ от народа, если еще они есть в самом деле. Различ-н^іе ж обычая составили бы только забавн^іе картин^і»2 [30. С. 6-7]; «Не займу я тебя долго описанием жителей Саксонской Столицы. Жители больших городов, кажется, согласились походить одни на других, под какими бы они законами ни были^> [Там же. С. 16]. Иное дело Д.И. Фонвизин, который зачастую не стесняется в выражениях по поводу заграниц^!. Вот как он характеризует, например, прусскую и саксонскую почтовую службу: «_ почтовые учреждения его прусского величества гроша не стоят. В Саксонии^ также довольно плохо» [24. С. 502]. Более того, Д.И. Фонвизин выступает как ярый приверженец русского в противовес иностранному, о котором, по его мнению, у русских людей сложилось преувеличенно положительное представление. Ряд пассажей в его письмах посвящен «разоблачению» этих, говоря современным языком, симуляк-ров. Вот как, например, Д.И. Фонвизин высказывается о Франции: «Я думал сперва, что Франция, по рассказам, земной рай, но ошибся жестоко. Все люди, и славн^і бубн^і за горами!» [Там же. С. 423]. Автор писем еще резче, чем В.Н. Зиновьев, высказывается о галломании, т.е. о растворении Своего в Чужом, и подчеркивает пользу путешествий как встречу с этим Чужим в том, что она утверждает самостоятельность русских в общеевропейской семье народов: «_не могут мне импозировать наши Jean de France. Научился 1 Более того, как подчеркивает Ю.М. Лотман, Н.М. Карамзин создает «не только произведение, но и читателя», ту самую чувствительную публику, в качестве «культурно значимой категории» [29. С. 221]. 2 Здесь и далее орфография и пунктуация цитируемого текста издания 1805 г. по возможности приведена в соответствие с современн^іми нормами русского литературного языка. С. С. Жданов 174 я быть снисходительнее к тем недостаткам, которые оскорбляли меня в моем отечестве. Я увидел, что во всякой земле худого гораздо больше, нежели доброго, что люди везде люди, что умные люди везде редки, что дураков везде изобильно и, словом, что наша нация не хуже ни которой^» [24. С. 449]. Впрочем, просветительский мотив всеобщности человеческого рода, как видим, встречается у всех авторов. Не чужд он и Н.М. Карамзину, который в своих «Письмах», по Ю.М. Лотману и Б.А. Успенскому, описывает мир, где Россия не противостоит Европе, но является ею, становясь «обыкновенной, понятной, своей, а не чужой^> [28. С. 565]. Писатель, убежденн^ій «в единстве пути развития человечества» [Там же], здесь выступает как представитель оптимистически настроенного Просвещения. Вспомним хотя бы чувствительную сцену братания в Королевском обществе как провозвестие эпохи мира и торжества разума вопреки сиюминутной вражде между государствами: «_был я в Королевском обществе. Г. Пар^ ввел меня в это славное ученое собрание. С нами пришел еще молодой Шведской Барон Сил^ Входя в залу собрания, он взял меня за руку и сказал с улыбкою: "здесь мы друзья^ храм Наук есть храм мира". Я засмеялся, и мы обнялись по-братски; а Г. Пар закричал: "браво! браво!"» [31. С. 346]. При этом позиция Н.Г. Карамзина как автора-посредника между культурными семиосферами предполагает элемент амбивалентности. С одной стороны, взгляды писателя следует отличать от высказываний его героя как «литературной позы», которая, в свою очередь, двоится в зависимости от аудитории: если «в России, перед русским читателем, Карамзин представал в утрированной роли «европейца», то среди европейцев он «_ играл подчеркнутую роль «русского», резко отзываясь о тех своих соплеменниках, которые за границей стремятся походить на иностранцев»1 [28. С. 527]. Синтез этого мирового раздвоения осуществляется писателем через объединение миров на основании культурной общности. Новое зримое пространство, как пишет Д.Л. Чавчанидзе, приобретает для Н.М. Карамзина «значение пространства культурного» [32. С. 59], в котором устраняются межнациональные границах. При этом осваивание Чужого происходит не только за счет осматривания новых мест и различных культурных артефактов, но в том числе и через встречи с известными иностранцами как представителями единого духовного братства. В частности, «приобщение к культурному миру Европ^і» Н.М. Карамзин переживает в Германии, «в стране "бурн^іх гениев"» [Там же. С. 60]. Еще одной чертой, объединяющей тексты четырех авторов конца XVIII в., являются (наряду с вольно или невольно всплывающей темой освоения Чужого) жанровые особенности рассматриваемых сочинений. Все они, сочетая в себе черты как записок о путешествии, так и эпистолярия, в той или иной степени «_ выстраивают резко индивидуализированный образ действительности, пропущенный сквозь призму восприятия персонифицированного субъекта повествования, которое окрашивает в тона субъективной мысли или эмоции любой факт реальности, превращая его из самоцельного 1 Ср. с характеристикой русского консула в Кенигсберге: «^хотя уже давно живет в Немецком городе, и весьма хорошо говорит по-Немецки, однако же ни мало не обгерманился, и сохранил в целости Руской характер» [31. С. 22]. Образ Германии в отечественных травелогахрубежа XVIII-XIX вв. 175 объекта в факт отдельной частной жизни, подчиненн^ій логике самораскрытия и самопознания души» [25. С. 6]. От этих соображений общего плана перейдем наконец к рассмотрению образа самой Германии в заявленн^іх текстах. При этом для структурирования материала мы будем руководствоваться в первую очередь «географическим» членением описываемого пространства. Данн^ій подход, с одной стороны, обусловлен раздробленностью Германии в рассматриваемый период, о чем уже говорилось выше, в результате чего отдельные города и княжества приобрели ряд уникальн^іх черт в глазах путешественников. С другой сторонах, мы опираемся на сложившуюся в рамках травелога устойчивую традицию, выделяющую ключевые точки описания немецких земель. Среди этих значимых локусов, входивших в своего рода германский мини-Grand Tour, можно выделить Дрезден, привлекавший русских путешественников, ценителей прекрасного, своей картинной галереей; Берлин как столицу Прусского королевства; Нюрнберг, город для «интересующихся творчеством А. Дюрера» [26. С. 163]; Лейпциг, знаменитый своим университетом. Вообще, ни В.Н. Зиновьева, ни Д.И. Фонвизина (авторов несентимента-листских текстов) природные локусы по большей части не интересуют. Их писательское внимание сосредоточено на урбанистических пейзажах. Поэтому мы не встретим в зиновьевском «Журнале» и фонвизинских письмах пространных описаний переездов с описаниями природных ландшафтов. Сообщая о переездах, Д.И. Фонвизин ограничивается упоминанием легкости или трудности дороги да жалобами на медлительность немецких «почталионов». Дорога для него - это бессюжетное, ничем не примечательное пространство. Она представляет собой испытание, которое необходимо перетерпеть с напряжением душевн^іх и физических сил: «Из Кенигсберга^ были мы в дороге до Лейпцига одиннадцать дней, то есть по скверной прусской почте, ехав почти всегда день и ночь_» [24. С. 501]; «^разозлился я на скотов почталионов и заплатил за свой гнев головною болью. ^Надобно быть ангелу, чтоб сносить терпеливо их скотскую грубость» [Там же. С. 502]. Если Д.И. Фонвизин и упоминает поле, то это бывшее поле битвы, напоминающее об ужасах войны: «_ ехали мы чрез поле, на котором в 1760 году была страшная баталия между пруссаками и австрийцами. Тут погребено несколько тысяч людей и лошадей. Смотря на сие несчастное место, ощущали мы жалость и ужас» [Там же. С. 507]. В единственном эпизоде, где повествование касается сельского пейзажа не в отрицательном ключе, речь идет об утилитарном (гастрономическом) изобилии края, а не его эстетической ценности: «^прескучная медленность почталионов награждалась прекрасною погодою и изобилием плодов земн^іх. Во всей западной Пруссии нашли мы множество абрикосов, груш и вишен» [Там же. С. 502]. Время в дорожном хронотопе отмечено ретардацией, бессобытийностью (и потому скукою); оно течет мучительно медленно. Образ скучной, бессобытийной дороги имеется и в тексте Н.М. Карамзина: «^поехали^ в Потсдам. Ничего нет скучнее этой дороги: везде глубокой песок, и никаких занимательных предметов в глаза не попадается» [31. С. 41]; «Дорога от Готы была для меня очень скучна. Почти на каждой станции надлежало мне ночевать _ или по крайней мере стоять по нескольку часов. Дороги везде прескверныя, так что надобно ехать все ша- С. С. Жданов 176 гом, и даже самыя улиц^і в маленьких городках и местечках так дурны, что с трудом проехать можно» [Там же. С. 82]. Тот же мотив медлительности мы встречаем у куда более сдержанного в выражении чувств В.Н. Зиновьева, который лишь замечает, что по дороге между Кенигсбергом и Берлином его терпению^ весьма великий оп^іт был: неописательная медленность, как в езде, так и в отправке, в лошадях» [23. С. 336]. Еще один образ, связанн^ій у Д.И. Фонвизина с немецкой провинцией, - грязн^іе дороги, которые опять-таки чреваты ретардацией, помехами в пути, временными и денежн^іми потерями: «Дороги часто находил немощеные, но везде платил дорого за мостовую; и_ по вытащении меня из грязи, требовали с меня денег за мосто-вую_» [24. С. 455]. К этому стоит прибавить и образ медлительных почталионов, выступающий в фонвизинских письмах своего рода лейтмотивом путешествия по Пруссии и Саксонии: «Двадцать русских верст везет восемь часов, всеминутно останавливается, бросает карету и бегает по корчмам пить пиво, курить табак и заедать маслом. Из корчмы не вытащить его до тех пор, пока сам изволит выйти^>; «На почтах его (прусского короля. - С.Ж.) скачут гораздо тише, нежели наши ходоки пешком ходят» [Там же. С. 502]; «Я отроду прусским и саксонским почталионам не кричал: тише! - потому что тише ехать невозможно^; разве стоять на одном месте» [Там же. С. 506]. Немецким противопоставляется доставляющий до места гораздо скорее русский «добрый извозчика) [Там же. С. 501] или даже пешеход. Образ медлительного прусского постиллиона имеется и у Н.М. Карамзина: «Путешественники говорят всегда с великим неудовольствием о грубости Прусских постиллионов. Нахальство сих последних было несносно. У всякой корчмы они останавливались пить пиво, и нещастные путешественники должн^і были терпеть, или выманивать их деньгами» [31. С. 29]; «Саксонские постиллионы^ также жалеют своих лошадей, также любят пить в корчмах и также грубы» [Там же. С. 50]. Кроме того, в письмах Д.И. Фонвизина встречается мотив инфернально-сти немецкого пространства. При этом в текст вводится, с одной сторон^і, смеховая сниженная трактовка образа Чужого немца-черта, представленная в русской народной культуре. Это осуществляется путем передачи точки зрения кучера Калинина (крестьянина Л.А. Нарышкина): «По его мнению, русских создал Бог, а немцев черт. Он считает^ что, раздавив немца, Бога прогневить нельзя» [24. С. 510]. С другой сторон^і, в варианте «высокой^) культуры «адские» характеристики присутствуют в описаниях как дорог («Дороги адские^» [Там же. С. 508]), так и, в наибольшей степени, ночной переправы по мосту через Эльбу: «Предлинн^ій и превысокий крытый мост_ чрез который мы ехали при ночной темноте, так страшен, что годился б чрезмерно хорошо к принятию в масон^і1. Мы думали, что нас везут в жилище адских духов» [Там же]. С другой стороны, пройдя эту символическую инициацию, претерпев лишения и страдания, можно наконец попасть в «настоящую» Ев- 1 Мотив «масонской» Германии встречается и у В.Н. Зиновьева, принятого в Берлине в ложу «с произведением в мастеры» [23. С. 338], и «неявно, подспудно» [8] у близкого одно время к масонским кругам Н.М. Карамзина. Образ Германии в отечественных травелогахрубежа XVIII-XIX вв. Ill ропу как некий благой локус. Сравните с описанием Саксонии у Ф.П. Лубя-новского: «Шлезия мне показалась обетованною землею после Польши^» [30. С. 10]. Притом следует учитывать, что в дальнейшем Д.И. Фонвизин разрушает и эту мифопоэтическую схему, показывая, что и «истинная» Европа вовсе не земля обетованная. «Настоящая» Европа начинается для автора писем только с посещения Лейпцига, а немецкие земли до этого представляют собой лишь чреватую опасностями и неприятностями границу между двумя мирами -Россией и Европой: «_ проехав из Петербурга две т^ісячи верст, дотащились мы, можно сказать, только до ворот Европы. Лейпциг есть первый город, который заслуживает примечание» [Там же]. Впрочем, ожидание «истинной» Европы, т.е. совпадения реальности с идеализированн^іми представлениями о ней в русском обществе, каждый раз откладывается и тем самым редуцируется. Тот же Лейпциг оказывается не вполне европейским. Встреча с Европой откладывается в очередной раз до Нюрнберга: «^от самого Лепцига до здешнего города было нам очень тяжко. ^ От Петербурга до Ниренбер-га баланс со сторон^і нашего отечества перетягивает сильно. Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужн^іх припасах - словом, у нас все лучше, и мы больше люди, нежели немцы» [Там же]. Как видим, по большей части в своих письмах Д.И. Фонвизин выступает с позиций культурной центрации, где своеобразным центром системы координат выступают Петербург1 и русские земли, с которыми постоянно сравнивается пространство Чужого. В каком-то смысле путешествие Д.И. Фонвизина напоминает секуляризованный вариант хождений за правдой в Святую землю, оборачивающийся десакрализацией европейских стран, которые в восприятии автора в чем-то хуже, в чем-то лучше родного отечества, но в целом являются такими же землями, как многие прочие. В этом плане путешествие героя Н.М. Карамзина больше напоминает паломничество по святым местам, что, впрочем, не отменяет наличия иронического «зазора» между героем как литературной позой и позицией самого автора. Этот зазор ощущается, например, в сцене, где чувствительный герой описывает свое разочарование от того, что «реальный» Франкфурт отличается от светлой солнечной картины, нарисованной в воображении путешественника: «^ такой ли погоды ожидал я в здешнем кротком климате? Там, где течет Маин и Реин, думал я, там небо чисто, дни красн^і, и одни Зефиры струят воздух; там цветущая Природа ликует в ярком свете лучей солнечных. Но - приезжаю, и нахожу пасмурную осень середи лета» [31. С. 84]. Как видно уже из приведенного фрагмента, природные локусы играют значительно большую роль в сентименталистском дискурсе. Соответственно, в отличие от сочинений В.Н. Зиновьева и Д.И. Фонвизина, описания немецких земель у Ф.П. Лубяновского и Н.М. Карамзина (у последнего в особенности) изобилуют пространн^іми пейзажными зарисовками. Природный и сельский ландшафты, перетекая друг в друга, образуют единое пространство ес- 1 Петербург здесь не только государственный центр, но и средоточие «своего» пространства, воплощение русскости. Ср. с пассажем у Ф.П. Лубяновского: «^иностранец (т.е. в данном случае русский за границей. - С.Ж.) нигде не найдет другой Москвы и Петербурга» [30. С. 11]. С. С. Жданов 178 тественности в духе Ж.-Ж. Руссо и непременно попадают в поле зрения созерцательно-чувствительного путешественника, становясь источниками по-ложительн^іх эмоций и сладких грез. Карамзинский герой открыто наслаждается этими сенсуалистскими зрелищами: даю волю глазам своим бродить по лугам и полям_»; «Места^ очень приятн^і. То обширн^ія поля с прекрасным хлебом, то зеленые луга, то маленькия рощицы и кусты, как будто бы в искусственной симметрии расположенные, представлялись глазам нашим. Маленькия деревеньки вдали составляли также приятн^ій вид» [31. С. 14]; «На обеих сторонах дороги расстилались богатые луга; воздух был свеж и чист; многочисленныя стада блеянием и ревом своим праздновали захождение солнца» [Там же. С. 26]. По сути, с эстетической точки зрения на мир сентиментального путешественника нет разницы между произведением искусства и творением природы: «Прекрасный лужок, прекрасная рощица, прекрасная женщина^ все прекрасное меня радует, где бы и в каком бы виде ни находил его. Образ милой Саксонки остался в моих мыслях, к украшению картинной галлереи моего воображения» [Там же. С. 51]. Таким образом, описание любого эстетически оцениваемого пространства можно представить в произведении Н.М. Карамзина как некий «экфрасис» галереи выставленных картин. Сходной «изобразительной^) позиции придерживается рассказчик и в произведении Ф.П. Лубяновского, восклицая: «Жаль, что я не живописец: тогда снявши дрезденския местоположения, украсил бы я дом твой самыми приятными картинами^) [30. С. 15], он наслаждается «местами картинн^іми» [Там же. С. 23]. Вообще, описания Н.М. Карамзина и Ф.П. Лубяновского порой весьма сходны. В качестве примера приведем изображение окрестностей Дрездена у обоих авторов: «_ вдруг открылся мне Дрезден, на большой долине, по которой течет кроткая Эльба. Зелен^іе холмы на одной стороне реки, и величественный город, и обширная плодоносная долина, составляют вели-колепн^ій вид» [31. С. 15]; «С одной сторон^і цепь гор, идущих полукружием, покрытых мызами и виноградн^іми садами, защищает город. У подошвы их Эльба течет по плодоносной долине и излучинами своими делает прелестныя виды» [30. С. 15]1. Для усиления визуального контакта с природн^ім локусом чувствительный герой готов даже покинуть карету и пройтись пешком, что немыслимо в зиновьевском и фонвизинском текстах: «_ сказав _ что буду дожидаться коляски на дороге, пошел я из Дрездена пешком Скорыми шагами вышел я из города; но вышедши, почти на каждом шагу останавливался и любовался прекрасною Натурою и плодами трудолюбия» [31. С. 56]. В отличие от фонвизинских впечатлений, дорожная ретардация здесь оценивается положительно, поскольку она обусловлена эстетическими потребностями. Еще сильнее мотив прогулки без утилитарной цели усилен у Ф.П. Лубяновского: «^здешняя сторона мне столько нравится, что я часто один дня по два хожу пешком из деревни в деревню» [30. С. 28]. В целом можно сказать, что Саксония изображается Ф.П. Лубяновским 1 Ср. с несентименталистским описанием той же местности у В.Н. Зиновьева, в котором нет столь экспрессивн^іх эпитетов: «^положение его (Дрездена. - С.Ж.) чрезвычайно приятное; окружен со всех сторон горами; имеет реку чрезвычайно быструю и довольно широкую» [23. С. 338]. Образ Германии в отечественных травелогахрубежа XVIII-XIX вв. 179 как воплощение упорядоченной просвещенной монархии1, вобравшей в себя как достижения Разума, так и патриархально-идиллические черты с опорой на общее благо: «Образ правления нашего предоставляет нам самим право делать все те учреждения, кои по общему согласию могут быть признан^і полезн^іми в том или другом отношении» [30. С. 26]. Лейтмотивами описания этого государства являются порядок и умеренность . Так, государство регламентировано в социальном плане: «Между высоким и средним Дворянством, равно как и между всеми состояниями, проведена здесь черта, за которую никто не выходит: все в своем круге» [Там же. С. 17-18]. Упорядочена налоговая сфера: «Правительство^ не упустило из виду ни одного предмета, который может умножить его доходы» [Там же. С. 40], причем из-за разумного устройства налоги не тяготят подданн^іх: « _ постоянн^ій и твердый во всем порядок, уверенность в употреблении сих сборов на общее благо, непоколебимое трудолюбие, трезвость и умеренность делают их (налоги. - С.Ж.) для всякого сносными^) [Там же]. Тот же порядок царит в управлении хозяйством: «_часть хозяйственная_ в великом здесь устройстве» [Там же. С. 36]; «_ земледелие здесь в цветущем состоянии^) [Там же]. Это пространство торжествующей рациональности эпохи Разума: «Здесь без расчету никто ни полшага; все взвешенно и все измерено» [Там же. С. 16]. Все благие перемены происходят, по мнению путешественника, благодаря просвещенному курсу правления: «Правительство сделало^ для крестьян то, что только может быть полезнее для сего состояния: распространило^ между ними просвещение. Прямое для крестьянина просвещение то, когда он пробужден будет от той дремоты, в коей все для него равно^» [Там же. С. 38]; «Сие самое пробуждение основало тут фабрики и рукоделья, умножило и улучшило овцеводство, исправило рудокопные заводы, распространило все ветви хозяйства, оживило торговлю» [Там же. С. 39]. Саксония изображается Ф.П. Лубяновским территорией мира (не

Скачать электронную версию публикации