Poetic typology of Letov’s and Mayakovsky’s lyrics: from world model to language.pdf 1. К вопросу о типологическом сравнении поэтических систем Типологическое сходство творчества Летова и поэзии Маяковского уже было отмечено (см., например, работы [1, 2]), цель данной статьи - определить, какими мировоззренческими факторами оно обусловлено. Перед тем как приступить к непосредственному сравнению поэтик Летова и Маяковского, необходимо сделать несколько общих замечаний, касающихся принципов и приемов сравнительного анализа. 1.1. Разн^іе поэтические системы могут сравниваться в рамках двух методологических подходов: типологического и контактного [3. С. 138]. Методологическое разграничение этих подходов не исключает возможности их взаимодействия. Так, концепция «встречного течения» (А.Н. Веселовский) делает эти подходы взаимодополняющими (принимающая система структурно похожа на дающую, поэтому факт заимствования возможен) и позволяет считать типологические данные средством верификации «контактн^іх» заимствований. В чем заключается причина типологических схождений и на каком уровне текста следует их искать? Советская компаративистика объясняла жанрово-родовые конвергенции сходными общественно-историческими условиями. Не отрицая подобного общественно-исторического подхода, все же укажем на то, что его применение ограниченно, так как для лирики ХХ в. (и тем более для современной поэзии) жанровые координаты нерелевантны. В настоящее время для обоснования типологических схождений в гуманитарных исследованиях используют понятие модели мира и ряд сходн^іх терминов. В рамках этих концепций возможность сравнения разных текстов обусловливается не общими культурно-историческими условиями, а сходными мировоззренческими установками. Однако точн^іх процедур верификации этих представлений нет, поэтому содержание соответствующих терминов остается расплывчатым. Поэтическая типология лирики Летова и Маяковского: от модели мира к языку 189 Для целей типологического анализа целесообразно разграничить понятия «модель мира» и «картина мира». В качестве единиц миромоделирующего уровня выступают мировоззренческие инварианты, которые обусловливают целостность и связность текста. Эти «общие схемы» (фреймы, гештальты и проч.), актуализируясь в разн^іх конкретн^іх культурно-философских «кодах», формируют различн^іе картин^і мира [4. С. 11-20]. Типологический анализ должен быть связан с миромоделирующим уровнем, поскольку именно модель мира позволяет сквозь разнообразие ее культурно-философских воплощений увидеть один мировоззренческий и поэтический тип (в то время как анализ «картин мира» позволяет оценить индивидуальные «отклонения» поэтик от этого общего типа). 1.2. Разграничение модели мира и картин^і мира, несмотря на свою методологическую значимость, тем не менее не дает ответа на вопрос о конкретных механизмах связи между миромоделирующим уровнем и поэтическим текстом. Этот вопрос можно сформулировать иначе: как текстуально выражена модель мира? Мы полагаем, что не все элементы текста одинаково сильно связан^і с миромоделирующим уровнем. Возможно, что в тексте есть первичн^іе «ба-зальн^іе» структуры, которые непосредственно актуализируют миромодель. Эти первичные структуры располагаются на границе между текстом и человеком: они, с одной стороны, психологически значимы для человека как биосоциального существа, а с другой сторон^і, в тексте они выполняют конструктивную системообразующую функцию. Наиболее фундаментальные структуры такого рода - это образы телесности и пространства. Именно эти «первообразы» и должны стать, по нашему мнению, материалом для типологического сопоставления. Сходство семантик разных авторов на уровне этих ключевых структур с известной степенью вероятности предполагает, что их поэтические системы будут типологически сходными и в других аспектах. 1.3. Конструктивную функцию пространства по отношению к тексту можно считать доказанной1. Что касается телесности, то здесь материалов существенно меньше. Тем не менее психологические данные свидетельствуют о том, что тело в конституировании модели мира оказывается более важным феноменом, чем пространство. Так, во-первых, тело служит своеобразной точкой отсчета, обусловливающей появление той или иной модели пространства, через которые интерпретируется целый ряд идей и концепций - от времени [6, 7] до способа выражения эмоций [8]. Во-вторых, телесное в онтогенезе мотивирует область смыслов. Культурно-историческая психология свидетельствуют о том, что язык в своем онтогенетическом развитии движется от конкретно-зримых, моторно-телесных схем к отвлеченно-абстрактным значениям. В процессе этого движения первичные нерасчлененные смысловые комплексы, связанные с контекстом и сенсомоторным опытом, уступают место системе дифференцированн^іх понятий [9. С. 51-67]. 1 См. об этом фундаментальную статью В.Н. Топорова «Пространство и текст» [5]. О.Р. Темиршина 190 Однако «чувственно-двигательное мышление», лежащее в онтогенетической базе языка, полностью не исчезает. Так, Дж. Лакофф и М. Джонсон обращают внимание на языковую метафорику, связанную с образом телесного, которая кодирует пространственные представления носителей английского языка [8. С. 49]. Этот факт, по мнению Лакоффа, объясняется основополагающим когнитивным принципом, согласно которому сложн^іе абстрактные понятия понимаются через простые конкретн^іе образы, главн^ім из которых 1 оказывается именно человеческое тело . В соответствии с этим когнитивн^ім принципом сложн^іе, часто отвле-ченн^іе отношения между субъектом и миром (те самые трудноуловимые «мировоззренческие представления») в художественном тексте могут конкретно-образно кодироваться в отношениях тела и среды. Тело, таким образом, оказывается «удобн^ім» объектом для реконструкции художественной миромодели, ибо оно в своих отношениях с внешним пространством репрезентирует ее внутреннюю структуру. Телесно-пространственные комплексы, обнаруживаемые в лирике Летова и Маяковского, сводятся, как будет показано ниже, к единому семантическому инварианту, лежащему в основе авангардистской миромодели. Этот инвариант, по нашему предположению, проявляется как на поверхностном мо-тивно-образном уровне, так и на глубинном уровне поэтической грамматики. Отсюда проистекают и задачи данного исследования: описать миромодели-рующие образы тела и пространства в лирике Летова и Маяковского и выявить роль телесно-пространственного кода в формировании поэтического языка. 2. Семантика образов тела и пространства в лирике Летова и Маяковского В лирике Летова и Маяковского выделяется несколько типов пространства. Основным классифицирующим признаком этих типов становится наличие / отсутствие границы. 2.1. Так, пространство, внешнее по отношению к лирической точке зрения (назовем его Пространством-1), соотнесено с идеей границах, которая препятствует свободному передвижению героя. В поэзии Маяковского и Летова это ограничивающее пространство оценивается негативно и концептуализируется через образы земли-тюрьмы и бытового пространства, переполненного вещами. В первом случае в роли ограничивающего пространства выступает земля, которая интерпретируется как тюрьма, «держащая», «не выпускающая» героя. У Маяковского образ земли-тюрьмы практически всегда соотнесен с мотивами границы и статики-неподвижности. Ср.: «Оковала земля окаянная» [11. Т. 1. С. 250]2; «Гремит, / приковано к ногам, / ядро земного шара» [Там же]; «Сейчас придут, / придут за мной и узел рассекут земной^> [Там же. С. 245]; «^сбивая / цепь границ / с всего земного лона» [Там же. Т. 5. С. 74]. 1 По мнению ученого, роль телесности настолько велика, что она фактически мотивирует самую абстрактную сферу знаний - математику (см. об этом: [10]). 2 Далее при ссылках на это издание том и страницы указываются в тексте в скобках. Поэтическая типология лирики Летова и Маяковского: от модели мира к языку 191 У Летова земное пространство также связывается с идеей плена и ограничения подвижности. Ср.: «Меня держит земля / Крошечные ножки / Завязли в тягучей / И руки по швам» [12. С. 36]; «Всех нас зверей землёй убаюкали / утрамбовали^» [Там же. С. 337]; «Почти задушен / Почти закопан^) [Там же. С. 79]. Во втором случае ограничивающее пространство предстает как бытовое пространство, которое наделяется теми же предикативными функциями: в нем вязнут, оно опутывает и ограничивает. Ср. у Маяковского: «Опутали революцию обывательщины нити_» [11. Т. 2. С. 74]; «Быт / ползет / из щелей! / Затянет / тиной зыбей^> [Там же. Т. 6. С. 43]. У Летова в стихотворении «Любо-дорого» возникает такая же корреляция мотивов быта и ограничения: «Дома всё в порядке / Полная чаша / Полная мера / Твёрдая память / Ни дыхнуть^.» [12. С. 313]. 2.2. Лирический субъект и Пространство-1 противопоставлены. Эта контрарность носит онтологический характер, что подтверждается деформацией телесности лирического субъекта в этом ограниченном спациуме. В текстах Летова и Маяковского обнаруживаются два сценария деформации границы телесного: центростремительн^ій и центробежн^ій. Центробежная модель предполагает сдвиг границы по направлению от тела к миру, центростремительная модель связана со сдвигом границы от мира к телу. Центростремительный вектор соотнесен с мотивом воздействия агрессивной внешней силы на телесность героя. Эта сила действует на тело деструктивным образом (разрушает, деформирует, ломает). У Маяковского этот мотив присутствует уже в ранней поэзии, где пространство города агрессивно вторгается во внутреннюю зону телесного: «^ туман, с кровожадн^ім лицом каннибала, / жевал невкусных людей» [11. Т. 1. С. 63]; «_а с запада падает красный снег / сочн^іми клочьями человечьего мяса» [Там же. С. 64]. В лирике Летова телесность тоже выступает в своей страдающей ипостаси. Тело может быть расстреляно, изрублено, искусано («Я бесполезен^)) [12. С. 79]; разрезано, размазано («Приятного аппетита») [Там же. С. 204], раздавлено, раскроено, повешено («Трамвай^)) [Там же. С. 231]. Центробежный вектор в текстах Летова и Маяковского, являясь своеоб-разн^ім «ответом» на агрессивное воздействие внешних сил, связан с мотивом экстериоризации телесного. Какова внутренняя логика такого движения? Ограничивающее пространство сдавливает, сжимает тело, а тело в ответ на это ограничение дает ответную реакцию: оно, пытаясь отменить эти границы, как бы «выворачивается» в мир. Это выворачивание реализуется в мотивно-образном комплексе овнешвнения тела. У Маяковского такое экстериоризированное тело, преодолевающее свои собственн^іе границах, появляется в «Облаке в штанахъ): «Я сам / Глаза на-слезненные бочками выкачу. / Дайте о ребра опереться. / Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!» [11. Т. 1. С. 189]; «А себя, как я, вывернуть не можете, / чтобы были одни сплошн^іе губы!» [Там же. С. 175]; «И я чувствую - / “я” / для меня мало. / Кто-то из меня вырывается упрямо» [Там же. С. 189]. Частным сличаем мотива экстериоризации становится мотив изымания из груди сердца или души (которая тоже телесна). Ср.: «Это я / Сердце флагом О.Р. Темиршина 192 поднял^» [11. Т. 1. С. 249] или «Душу вытащу, / растопчу, / чтоб большая! -и / окровавленную дам, как знамя» [Там же. С. 185]. У Летова экстериоризация внутреннего тела также соотнесена с овнешв-ненным телом, вывернутым, как и у Маяковского, но эта вывернутость носит более физиологичн^ій характер. Ср.: «Тело расцветает кишками на волю / ^ Тело обучается кишками наружу / Тело распускается кишками восвояси / Во весь дух / Бежит кровь - всё равно куда - / Лишь бы прочь из плена^» [12. С. 296]; «_пока лёгкие не взорвались с красн^ім звуком» [Там же. С. 63], «Эх, распирает изнутри весёлую гранату» [Там же. С. 291]; «И все это рухнет на нас так много / Что кишки и мозги разлетятся как мухи^> [Там же. С. 59]; «Разразиться бы, лопнуть / Чтоб с кишками наружу / Живые слова» [Там же. С. 32]. Такая экстериоризированная телесность всегда является своеобразной «реакцией» на неразрешимое столкновение лирического героя и мира, что подтверждает исходную гипотезу о том, что первичный мировоззренческий конфликт «лирический герой vs мир» кодируется более простым образн^ім противопоставлением «телесность vs ограничивающее пространство». 2.3. Этот конфликт можно нейтрализовать, сняв границу между телом и внеположной ему реальностью. Снятие этой оппозиции осуществляется двумя способами: через конструирование нового утопического пространства и создание новой телесности, соотнесенной с этим пространством. 2.3.1. Утопическое пространство (Пространство-2) является «безгранич-н^ім», связывается с мотивом свободного перемещения героя и противопоставляется ограничивающему Пространству-1. На статус такого пространства претендует небо, которое понимается как «простор». Небесный простор у Летова и Маяковского обладает сходной смысловой дистрибуцией. Так, во-первых, он соотносится с мотивом полета и понимается как пространство, где законы земного бытия (физические и социальные) не действуют. У Маяковского сцена полета в «Человеке» сопровождается сентенцией о нарушении базовых физических законов: «Физика, химия, астрономия - чушь. / Вот захотел / И по тучам /Лечу ж» [11. Т. 1. С. 253]. У Летова возникает та же смысловая «конфигурация»: простор связан с полетом, а полет интерпретируется как нарушение закона земного притяжения (с той лишь поправкой, что евангельская модель полета-вознесения, которая была у Маяковского, здесь заменяется полетом в космос). Ср.: «Что означает / Что происходит / Когда прекращают работать Законы / Земного тяготения / Когда исчезает земное притяжение / Он сказал поехали / И махнул рукой» [12. С. 352]. Во-вторых, простор «отрицает» любые границах и моделирует некое однородное континуальное пространство. Именно поэтому выход в простор понимается как освобождение, выход из узкого Пространства-1, связанного с теснотой и болью. Мотив освобождения-полета появляется у Маяковского в «Человеке»: «Аптекарь, / дай / душу / без боли / в просторы вывести^) [11. Т. 1. С. 257]. В постреволюционн^іх стихотворениях Маяковского тема простора соотнесена с иными, социально значимыми мотивами, однако ключевая идея разрушения границ остается и в этих стихотворениях: «Будь аэрокры- Поэтическая типология лирики Летова и Маяковского: от модели мира к языку 193 лым - / и станет / у вас / мир, / которому / короток глаз, / все стены / которого / в ветрах развоздушены» [11. Т. 5. C. 79]. Концепция мира, «которому короток глаз», ставит под сомнение реальную протяженность пространства, что обусловливает возможность беспрепятственного проникновения в любую точку этого пространственного континуума. Ср. практически идентичн^іе формулировки этого мотива у Маяковского и Летова соответственно: «Всюду теперь! / Можно везде мне» [Там же. Т. 1. С. 253] и «^шагать себе прочь в никуда отовсюду» [12. C. 416]. Разрушение границ в Пространстве-2 закономерно приводит к тому, что пространственная оппозиция «близко - далеко» теряет смысл. Так, в «Пятом Интернационале» главн^ій герой, претерпевая ряд телесных трансформаций, попадает в космические «просторы» (используется именно это слово: «простор / одуряющ и прям» [11. Т. 4. С. 112]) и видит все, что обычно находится за пределами видимости: «Ехать в духоте, / чтоб потом на Париж паршивый пялиться?! / Да я его и из Пушкина вижу, / как свои / пять пальцев» [Там же. С. 109]. У Летова в тексте «Простор открыт» обнаруживаем ту же семантическую связку: снятие оппозиции «близко - далеко», как и у Маяковского, связывается с идеей безграничного простора и пространства, лишенного протяженности: «До луны / Рукою подать / До Китая пешком полшага / Простор открыт / Ничего святого» [12. С. 320]. 2.3.2. Если свободное движение тела в пространстве сопровождает творение нового утопического пространства, то движение самой границы тела соотносится с конструированием новой «утопической» телесности с нестабильной границей. Лирика Маяковского и Летова дает два образа такой телесности: а) тело текущее; б) тело, спроецированное на внешний мир и включающее в себя его части. Тело текущее с нестабильной границей является репрезентантом идеального утопического пространства-простора, соответственно его структура изоморфна этому однородному пространственному континууму. Так, во-первых, у него, как и у простора, нет статичной границы; во-вторых, телесность этого типа связана с новым состоянием мира, поэтому она, знаменуя переход к этому состоянию, осмысляется в лиминальном ключе. У Маяковского такая телесность соотнесена с утопической революционной эсхатологией [13], а у Летова - со смертью. У Маяковского текущее тело появляется в стихотворениях, посвященных революции и гражданской войне. Так, в стихотворении «Революция. Поэтохроника» возникает образ чудовищного тысячерукого Марата, который соотнесен с разливом масс, с потопом: «Граждане! / Это первый день рабочего потопа» [11. Т. 1. С. 136-137]. Семантическая связка телесность с нарушенными индивидуальными границами - текучесть устойчива у Маяковского. Это чудовищное тело часто предстает в виде лавы, которая течет экспансивно захватывая пространства: «В одну благодарность сливаем слова / тебе, / краснозвездная лава» [Там же. Т. 2. С. 72]; «Лава / Буденн^іх / пойдет / на рысях» [Там же. Т. 9. С. 35-36]; «Мы идем. / Рядов разливу нет истока. / Волгам красн^іх армий нету устья» [Там же. Т. 2. С. 43]. О.Р. Темиршина 194 Обращает на себя внимание специфика передвижения этого текущего тела. Оно никогда не бывает статичн^ім, но всегда движется, его появление сопровождается формулировками типа «мы идем», «мы плывем», «летим», «молньимся», его граница все время экстенсивно расширяется, именно поэтому такое текущее тело генетически связано с «просторным» пространством. Эта генетическая связь эксплицируется в поэме «150 000 000», где такая лавинообразная телесность излучается «в несметн^іх просторах» [11. Т. 2. С. 128]. В лирике Летова такие текущие тела получают совершенно иную семантическую мотивировку, связываясь с мотивом смерти, понимаемой, как и революция Маяковского, в инициальном ключе: «А дедушка мертвый, былин-н^ій, лукавый / Лежит коромыслом, течет восвояси^» [12. С. 128]; «Нарядная Офелия текла через край», «И гневные прадеды славно сочились» [Там же. С. 329], «Торопливо постигали положение вещей / Созерцая похождения Текущего Повсюду» [Там же. С. 500]. Другой вариант такой смещенной телесности - это тело, спроецированное на мир, которое в предельном случае может включать в себя его части. Такая телесность отграничена от текущего тела по двум параметрам. Во-первых, здесь нет движения границы тела, присутствует лишь статичное наложение мира и тела. Во-вторых, образ тела, спроецированного на мир, связан не с эсхатологическими ожиданиями, а с уже возникшей новой реальностью. Так, у Маяковского в поэме «Война и мир» в финале появляется образ тела, из которого возникает внешнее пространство. «Вот, / хотите, / из правого глаза / выну / целую цветущую рощу?!» [11. Т. 1. С. 234]. Соположение индивидуального тела и мира обнаруживается и в стихотворении «Владимир Ильич», где изображается мифо-утопическая картина творения нового мира, связанная с образом всечеловека, который буквально через свою телесность структурирует космос: «Металось / во все стороны / мира безголовое тело. / Когда над миром вырос / Ленин / Огромной головой. / И земли / сели на оси» [Там же. Т. 2. С. 32]. Проекцию телесного на внешнее с включением внутрь находим и в лирике Летова, где обнаруживается большое количество примеров такого слияния: «А снег действительно валится / Прямо на раскаленн^іе бронхи / А внутри меня персики персики^» [12. С. 132]; «Ветер в горле у меня / Заблудился раз и навсегда» [Там же. С. 297]; «Воробьиная^ отчаянная стая голосит во мне» [Там же. С. 298]; «И луна во мне высоко...» [Там же. С. 230]; «Мозг полон был листьев» [Там же. С. 110]; «Слушай как сквозь кожу прорастает рожь / слушай как по горлу пробегает мышь / слушай как спешит по гулким венам вдаль твоя / сладкая радуга...» [Там же. С. 308]. 2.4. Система взаимодействия тела и внешнего пространства не только метафорически кодирует взаимодействие героя и мира, но обусловливает и саму концепцию личности. Так у Летова и Маяковского появляется несамотождественная, «прерывистая» личность. У Маяковского этот тип личности связывается с отрицанием ее единичности-единственности (ср. «Единица -вздор, / единица - ноль_» [11. Т. 6. С. 266]); у Летова же образ такой личности коррелирует с мотивом отрицания ее психологической целостности Поэтическая типология лирики Летова и Маяковского: от модели мира к языку 195 («Я не настолько нищий, / чтобы быть всегда лишь самим собой / И меня непременно повсюду / несметное множество» [12. С. 494]). Такая концепция личности фундируется проницаемой границей телесного, именно поэтому в текстах Маяковского и Летова «прерывистая» личность контекстуально соотносится с идеей многодушия, которая, во-первых, предполагает нахождение внутри героя разного рода чужеродных сущностей, а во-вторых, связывается с идеей проникновения в зону телесного чего-либо / кого-либо, внеположного субъекту. Первый мотивный вариант многодушия - нечто (или некто) находится внутри героя или вырывается из героя наружу - появляется в поэме Маяковского «Про это», где главный герой оказывается медведем, «проскребающимся» сквозь человека: «Сквозь первое горе / бессмысленн^ій, / ярый, мозг поборов / проскребается зверь» [11. Т. 4. С. 146]. У Летова внутри такой личности также может быть животное («Сырая лошадёнка вздымается внутри меня» [12. С. 262]; «Воробьиная^ отчаянная стая голосит во мне» [Там же. С. 298]), однако чаще там находится некая неизвестная сущность, обозначаемая неопределёнными местоимениями («И кто-то тихонько заплачет внутри^) [Там же. С. 181]; «Кто-то внутри умирает хохоча» [Там же. С. 279], «Что-то белое слепое поселилось в груди^> [Там же. С. 301]; «Кто-то сбежал из меня матерясь» [Там же. С. 501]). Второй вариант мотива многодушия связан с противоположн^ім движением: если в первом случае из тела нечто выходило, то здесь нечто в зону телесного может входить, что приводит к появлению мотивов, близких по своей семантике к мотиву одержимости. Ср. в «Мистерии-Буфф»: «В ваши мускулы / Я / себя одеть / пришел. / Готовьте тела-колонны» [11. Т. 2. С. 211]; В текстах Летова, особенно поздних, мотив вхождения в зону телесного, связанный с семантикой одержимости разными силами, встречается довольно часто. Ср: «Он пытается пролезть / Сквозь дыру в моей голове^» [12. С. 211], «Лишь через мой веселый труп / Солнце / Звенит сияет так как оно есть_ / А труп гуляет по земле» [Там же. С. 525]; «Бог говорит со мной посредством меня» [Там же. С. 523]. 2.5. Итак, общим знаменателем лирики Летова и Маяковского являются концепции тела и пространства, которые в своей инвариантной основе оказываются удивительно сходными. При этом сходство наблюдается не просто на уровне отдельных семантических единиц (образов и мотивов), но на уровне целостных структур, ими образуемых. Мы полагаем, что общей базой этих телесно-пространственных «гештальтов» является уничтожение границы между телом и миром. Семантическое равенство мира и человеческой телесности реанимирует в лирике Маяковского и Летова мифологический архетип «всечеловека», задающий сценарий построения мирового пространства по модели тела1. Этот общий «фрейм» обусловливает и частные параллели между соответствующими пространственно-телесн^іми образами в мифе и в лирике обоих поэтов. Так, в мифе такая онтологическая телесность связывается с семантическим комплексом жертвоприношения, разъятости и аггрегатности [5. C. 318-372], 1 Применительно к Маяковскому этот факт уже отмечался, см.: [14; 15. С. 149-178]. О.Р. Темиршина 196 который у Летова и Маяковского проявляется в образе экстериоризированно-го, расчленённого тела. Примечательно, что во многих случаях мотив жертвы в их лирике выходит на поверхность и реализуется в закрепленных культурой образах (ср., например, образы Христа, убиваемых животн^іх, которые одинаково значимы как для Летова, так и для Маяковского). Универсальность архетипа, задающего прямое соотнесение тела и мира, видимо, обусловливается тем, что тело в онтогенезе моделирует представление о пространстве. И возможно, что архетипический образ «всечеловека» является образом регрессивн^ім, маркирующим возврат к ранним онтогенетическим стадиям развития, когда человек и мир представляли собой единое целое. В этом аспекте исключительный интерес представляет концепция Ж. Лакана, связывающая становление «Я» с формированием целостного образа тела, который в данном случае является своеобразн^ім материальн^ім субстратом самоидентичности. Эту раннюю стадию становления идентичности Лакан называет «зеркальной». И если «зеркальная» стадия развития ребенка соотносится с формированием завершенного гештальта тела и отделенного от реальности субъекта, то дозеркальная стадия, напротив, связывается с мотивом дезинтеграции тела и смешением субъекта и объекта [16. С. 508-517]. Возможно, что рефлексы дозеркальной стадии становления «эго» обнаруживаются в поэзии Летова и Маяковского (где идентичность субъекта, маркированная разорванной телесностью, становится проблемной), а также в мифе (где тело «всечеловека» представляется «собранным» из фрагментов и частей). Возможно также, что данная пространственная схема регресса, предполагающая смешение внешнего пространства мира и внутреннего пространства тела, является одной из основных структур авангардной миро-модели1. Во всяком случае, кажется, что эта регрессивная схема оказывается важным системообразующим началом поэтической семантики Летова и Маяковского, поскольку она мотивирует не только мотивно-образный субстанциональный аспект, проанализированный выше, но оказывается еще и «вшитой» в стиль. 3. Телесное и дискурсивное. Поэтический синтаксис в миромоделирующем аспекте Концепции телесного и пространственного обусловливают некоторые принципы синтагматического развертывания текста, связываясь тем самым с поэтической грамматикой. Каковы механизмы этой связи? 3.1. Ж. Пиаже обосновал понятие сенсомоторного интеллекта, предполагающее, что развитие интеллектуальных функций в своей основе соотнесено с двигательно-чувственным опытом [18]. Этот тезис Пиаже в настоящее время можно считать доказанным: современная когнитивная психология, изучающая телесную укорененность сознания (embodied mind), показала, что мышление и другие высшие психические функции буквально «встроены в 1 Возврат к истокам, видимо, является общей мировоззренческой установкой для представителей «исторического авангарда», реализующейся не только в пространственной схеме, но и на эксплицитном тематическом уровне, см. об этом в работе [17]. Поэтическая типология лирики Летова и Маяковского: от модели мира к языку 197 тело» [19, 20, 21]. «Встроенной в тело» оказывается и человеческая речь: так, повторяющийся сенсомоторн^ій оп^іт не только кодирует те или ин^іе от-дельн^іе семантические представления, он еще и застывает в первичн^іх грамматических категориях [22, 23, 24]. В процессе своего развития речь отвлекается от этого телесного субстрата, однако последний, видимо, никуда не исчезает. Таким образом, идея развития психики по принципу обрастания, где более новые слои надстраиваются над старыми, вполне применима и к языку [25. С. 168; 26. С. 239], именно поэтому телесная база, с которой язык связан в онтогенезе, в некоторых случаях может вновь актуализироваться. Возможно, что этот первичн^ій «чувственно-двигательный» субстрат более активно проявляется в поэтическом языке в силу близости последнего к допонятийному образно-комплексному мышлению. По крайней мере в лирике Летова и Маяковского концепция телесного не только мотивирует мотивно-образный уровень, но и коррелирует с концепцией знака, поэтическим синтаксисом и некоторыми аспектами тропообразования. 3.2. Телесность, являясь своеобразным «фундаментом» поэтической семантики Летова и Маяковского, обусловливает их концепцию знака. Знак Летовым и Маяковским понимается как субстанционально выраженная и телесно воплощенная единица. Так, у Маяковского абстрактные существительные образно воплощаются, не только через вещественный, но и через телесн^ій код1. Ср.: «_ шевелит ногами непрожеванн^ій крик^> [11. Т. 1. С. 62]; «_на царство базаров коронован шум» [Там же. С. 54]; «Мысли, крови сгустки, / больные и запекшиеся, лезут из черепа» [Там же. С. 200]. В текстах Летова сталкиваемся с этим же феноменом отелеснивания абстрактных слов: «В луже кровавого оптимизма / Валяется ощущение человека / в телогрейке» [12. C. 168], «А мои пернатые радости / Толсто жиреют за вашими форточками» [Там же. С. 108]; «Мне на пятки скандалят / Их розовые голоса» [Там же. С. 131]. Частной разновидностью такого телесного знака является образ телесного слова. Ср. у Маяковского: «^ а во рту / умерших слов разлагаются трупики» [11. Т. 1. С. 182]; «Обгорелые фигурки слов и чисел из черепа, / как дети из горящего здания» [Там же]; «^придумаем / слово свое, /из сердца сделанное, а не из ваты» [Там же. Т. 7. С. 132]. Летов также прямо декларирует связь тела и слова: «Спойте мне тело, в котором нет слов / Спойте мне слово, в котором нет мяса» [12. С. 199]; «Слово моё захудалое / Родилось ты тут ни с того ни с сего / Словно пятая нога у хромой собачонки» [Там же. С. 345]. 3.3. Концепция слова, актуализируя метапоэтическую функцию текста, связывается с интересной закономерностью: модель слова у Летова и Маяковского повторяет модель тела. У Маяковского живое слово - это слово страдающее, которое, как и тело, терзают, ломают, разрушают. Ср., например: «^ всеми пиками истыканная грудь, / всеми газами свороченное лицо. / 1 Вещественность знака в лирике Маяковского - факт самоочевидный, однако телесность знака, которая обычно вписывается в эту же вещно-конкретную парадигму (см., например: [27. С. 359-360]), все же представляет собой явление принципиально иного порядка. О.Р. Темиршина 198 всеми артиллериями громимая цитадель / головы - / каждое мое четверостишие» [11. Т. 1. С. 229]. У Летова слово, оказываясь своеобразным телесным органом, как и тело, выходит за границы, экстериоризируется: «Разразиться бы, лопнуть / Чтоб с кишками наружу / Живые слова» [12. С. 32]. Связь между словом и телом является системной: так, сдвиг представлений о теле в постреволюционной поэзии Маяковского порождает изменение представлений о слове. В стихотворении Маяковского «Поэт рабочий» (1918) утверждается, что «сердца - такие же моторы, / душа - такой же хитрый двигатель» [11. Т. 2. C. 19] (ср. многочисленные перепевы темы «тело-механизм» в таких текстах, как «Разговор с фининспектором о поэзии^>, «Товарищу Нет-те, пароходу и человеку» и др.). Эта механизация тела коррелирует в постреволюционной лирике поэта с изменением концепции слова: если в дореволюционных стихотворениях слово было организмом, то теперь слово предстает как механизм, предмет, часто оружие. Ср.: «Наше оружие - наши песни» [Там же. С. 7]; «Если песнь не громит вокзала, то к чему переменн^ій ток?» [Там же. С. 14], «рифм отточенн^іе пики^>, «железки строка) [Там же. Т. 10. C. 282]. В антропологическом аспекте такое «телесное слово» - это слово архаично-мифологическое, в психолингвистическом смысле - это слово с диффузной «комплексной^) семантикой, возникающее на ранних стадиях развития мышления [25. С. 139-148]. Однако в любом случае такая телесная конкретность поэтического слова свидетельствует о том, что поэзия Летова и Маяковского возвращается к его психофизиологическим истокам. Остается нерешённ^ім вопрос о том, каков тип связи между образом телесного и таким «воплощенн^ім» словом? Следует ли вести речь о корреляции (образ телесного соотносится с концепцией слова) либо же о причинноследственной связи (образ телесного мотивирует концепцию слова)? Не претендуя на однозначный ответ, все же укажем на недавно отмеченный факт нейропсихологической связи нашего «кинетического» словаря с зонами мозга, которые отвечают за реально осуществляемые двигательные программы [28]. В этом плане дискурсивное мышление может быть прямым образом обусловлено телесным праксисом, что, безусловно, следует учитывать при анализе поэтического языка в подобной антропоцентрической перспективе. 3.4. Если образ тела связан с образом слова семантически, то пара «тело - пространство», предполагающая установление отношений между субъектом и объектом, коррелирует в поэзии Летова и Маяковского с определённой пропозиционально-грамматической структурой, обусловливающей некоторые характерн^іе особенности поэтического синтаксиса. Уже давно отмечено, что в стихе Маяковского разрываются синтаксические связи. При этом их разрушение происходит преимущественно в сфере управления, в результате чего «отношения между субъектом и объектом действия перестраиваются заново» [29]. У Летова, как указывают Т.В. Цвигун и А.Н. Черняков, нарушение узуальной грамматической правильности также реализуется «в первую очередь - в пределах управления^) [1. С. 102]. Остановимся на деформации управления в лирике Летова. Эта деформация часто сопровождается двумя сопутствующими признаками. Во-первых, в тех фрагментах текста, где появляются эти структурные грамматические на- Поэтическая типология лирики Летова и Маяковского: от модели мира к языку 199 рушения, на тематическом уровне актуализируется «телесный субстрат». Во-вторых, такие аграмматические конструкции, содержащие телесную семантику, у Летова соотносятся с дезагенсивностью действия: часто неясно, кто является субъектом действия, действие тяготеет к безличности, а предикаты -к уменьшению количества актантов. Ср. следующий пример: «А вот отдельному солдату / Перестало умирать / Стал он_ себя на части разбирать / Череп крепко разворочен, и мозги текут сквозь стены» [12. С. 500]. Аграмматизм «солдату перестало умирать», представляющий собой нарушение глагольного управления, связывается с дезагенсивностью действия и телесной мотивикой. Мы полагаем, что основа этой связи - фундаментальное нарушение субъект-объектн^іх отношений, характерных для летовской (и шире - для авангардистской) модели мира. Управление, напомним, семантически маркирует разграничение субъекта и объекта. Если же граница между миром и человеком проницаема, если мир становится субъектом действия, а в телесность, наоборот, могут проникать внешние компоненты и управлять ею (см. выше о мотиве многодушия), то трансформация связей на уровне синтаксического управления вполне закономерна. Такая ущербная субъектность, с одной стороны, обусловливает деформацию синтаксического уровня (так как выпадают грамматические маркеры, выражающие категорию субъекта), а с другой стороны, связывается с телесным началом (так как категория субъекта у Летова всегда телесно представлена). Именно поэтому летовские аграмматизмы часто содержат в себе неустранимый телесн^ій «остаток^), который указывает на их глубинную соотнесенность с деформацией отношений между субъектом и объектом, которые кодируются через взаимодействие тела и внешнего пространства. Думается, что такие намеренн^іе грамматические нарушения, оказываясь мостом между семантикой и грамматикой, являются точками входа в авторский миф и мир. Возможно, что те области, где «ломается» грамматика, содержат в себе принципиально важные смыслы авторской модели мира, которые не могут быть выражены в рамках узуса. Фактически аграмматизмы, демонстрируя «недостаточность» языка по отношению к модели мира, маркируют горячие точки смысло- и формообразования, указывают на исключительное положение тем, которые они содержат. Связь семантики и структуры в этих нарушениях свидетельствует о работе механизмов семантического синтаксиса, трансформирующих тему текста в принцип его построения. При этом то или иное «невыразимое», криптотипическое свойство модели мира может манифестироваться разными способами. В этом смысле небезынтересным будет анализ неологизмов Маяковского, часть которых, как и аграмматизмы Летова, базируется на идее деформированного субъекта, выходящего за свои телесные границы. В. Тренин указывает на то, что «больше всего у Маяковского новоизобре-тенн^іх глаголов с приставкой вы-», маркирующей движение вовне [29], поэтому вполне закономерна ее связь с семантикой экстериоризации субъекта, которую содержат в себе соответствующие неологизмы (ср.: выцеловать, вытелить, выреветь, выржать (душу), вымчать (тело) и проч.). Предельное разрастание этого приема возникает в поэме «Флейта-позвоночник» [Там же], где мы наблюдаем замечательную корреляцию образа тела со словообразова- О.Р. Темиршина 200 тельным уровнем. Так, образ страдающего героя поэмы, чья телесность экс-териоризирована, спроецирована на внешнее космическое пространство, «объясняет» огромное количество неологизмо

Скачать электронную версию публикации