World comprehension" by Marina Tsvetaeva: "The triunity of sound, word and sense".pdf В каждой строчке: стой! В каждой точке - клад! «В седину - висок...» (22.01.1925) Наследие М. Цветаевой отличается неисчерпаемой смысловой много-слойностью (особенно в зрелом периоде), требует усилия мысли и побуждает к постижению ее мира. Проникновение в глубину ее поэтического космоса обнаружило удивительную познавательную активность поэта-мыслителя, развертывающуюся в горизонте антропоцентрического мировосприятия, характер которого определила метафизическая позиция понимания Слова как бытия и бытия как Слова. Поэтическое Слово, в котором явлен опыт бытия, предопределяет необходимые пути мышления. В поэтическом Слове репрезентированы человек в своей онтологической сущности, а через речь - его отношение к сущему и единство смысла / мысли и предметного его выражения / имени. Не всякий поэт способен выразить сущность открывающегося ему мира. М. Цветаевой удалось высказать свое, чисто цветаевское, особенное понимание мира в поэтической формуле триединства звука, слова и смысла, в отраженной в стихах способности вдумываться в слово, вслушиваться (т. е. слышать и понимать) в его природу, проникая в ритмы, энергетику, звуковую гармонию, смыслы как неотделимые друг от друга категории. Причем смысловое наполнение и коннотативные значения вскрываются в фонетике, ритмике, звукописи и онтологической природе слова и текста. М. Цветаева в письме к Шарлю Вильдраку 1930 г. формулирует цель творения стиха и отношения слова, звука, смысла в нем: «...звуковое начало в моих стихах преобладает над словом как таковым (подразумевается -над смыслом)! - Милый друг, всю свою жизнь я слышу этот упрек, просто - жду его. И Вы попали в точку. Вы оказались проницательнее других, сопоставив не только звук и смысл, но и - слово (третью державу!). Я пишу, чтобы добраться до сути, выявить суть, вот основное, что могу сказать о своем ремесле. И тут нет места звуку вне слова, слову вне смысла; тут триединство» (курсив - М.Ц.) [1. Т. 7, кн. 1. С. 377]. Все: и современники М. Цветаевой, и потомки, критики, исследователи, рядовые читатели профессионально или интуитивно воспринимают обостренный слух, неукротимую страсть поэта к освоению и постижению мира средствами поэтического Слова, вбирающего в себя не только многоголо извне, но и многоголосие собственной души. Когда М. Цветаева в письме к Р.М. Рильке 9 мая 1926 г. пишет: «.Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же - их изначальные слова (ценности)» (курсив - М.Ц.) [2. С. 86], она подчеркивает свою творческую позицию8, отражающую поиски глубинных смыслов слова, приоритет эстетики над этикой, рождение нового взгляда на мир и человека, на творчество, природу слова, на искусство в целом. В этом контексте упомянем только В. Хлебникова с его установкой оживить мёртвые пласты русского языка и открыть изначальные и новые смыслы слова и А. Блока, обратившего внимание на факт рождения другого читателя, постигающего новые смыслы классики: «Пушкина научили любить опять по-новому футуристы, а он становится ближе по-новому» [3. С. 261]. Поэты, вслушиваясь в природу слова, открывали неожиданные в нем возможности, утверждая его стихию в тесноте стихового ряда (по Ю. Тынянову) и энергию стиха. Для Цветаевой также не существовало мертвых слов, а мысль об изначальной стихийности слова - из числа излюбленных у нее: «Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо всё возвращает тебя в стихию стихий - слово» («Искусство при свете совести», 1932). В этом же году в очерке «Поэт и время» она напишет, что неподвластно поэту действуют сочиненные им стихи, они «сами без моего ведома и воли выносят меня на передовые линии.». Ранее, в 1923 году, подобный взгляд выражен в стихотворении «Поэты»: Поэт - издалека заводит речь, Поэта - далеко заводит речь [1. Т. 2. С. 184]. Наука о языке подтверждает правомерность такого отношения и к слову, и к стиху. Слово всегда заключает в себе возможность «развернутого свернутого в нем смыслового содержания» (А.Ф. Лосев). Стихия слова - в стремительно несущемся в сознании поэта потоке слов, звуков, созвучий. Поэт не властвует над стихийными силами смыслопорождения, которые таятся в слове, - он распоряжается теми возможностями, какие эти силы открывают перед ним. В освоении и постижении мира Цветаевой важно было «верно услышать»: «Всё моё писанье - вслушиванье. Отсюда, чтобы писать дальше, -постоянные перечитывания. Не перечтя по крайней мере двадцати строк, не напишу ни одной. Точно мне с самого начала дана вся вещь - некая мелодическая или ритмическая картина её - точно вещь, которая вот сейчас пишется (никогда не знаю, напишется ли), уже где-то очень точно и полностью написана. А я только восстанавливаю. Отсюда эта постоянная настороженность: так ли? не уклоняюсь ли? не дозволяю ли себе - своеволия? Верно услышать - вот моя забота. У меня нет другой» [1. Т. 5, кн. 1. С. 281-285]. «Вслушиванье» ассоциируется с образом раковины - в стихотворении «Ночь» (12 мая 1923 г.). И внутренний мир поэта (душа - раковина), и огромный мир предстают как раковина, вбирающая в себя все звуки Вселенной, неба, земли: Час, когда ухо разъяв, как веко, Больше не весим, не дышим: слышим. Мир обернулся сплошной ушною Раковиною: сосущей звуки Раковиною - сплошной душою! [1. Т. 2. С.198]. У В. Маяковского в финале поэмы «Облако в штанах» (1915) «Вселенная спит, / положив на лапу / с клещами звезд огромное ухо» [4. С. 73]. Очевидно, вслушивание в прошлое и настоящее, обостренный слух - характерная примета динамично и бурно меняющегося времени начала ХХ в. Только верно услышав, можно, по убеждению Цветаевой, восстановить явления, события, истину в их начальной праобразности. Она не приемлет сдавленности «в столбняке глушизн» («Существования - котловиною...». 11.01.1925). По мнению Вс. Рождественского, «вся Марина Цветаева в этой кочевой пра-памяти... Вся она слух к тому, что ещё не выветрилось из древнего сердца. Потому-то она так прекрасно чувствует огневую стихию слова, хмель и солод всякой песни, безымянно зачатой и безымянно рождённой под открытым небом.» [5. С. 711-712]. В стихотворении 12 октября 1922 г. «Рассвет на рельсах» поэт, которому никто не может навязать свой взгляд и волю, восстанавливает Россию: Покамест день не встал С его страстями стравленными, Из сырости и шпал Россию восстанавливаю. Покамест день не встал И не вмешался стрелочник. [1. Т. 2. С. 159]. Россия восстанавливается в поэтическом слове, вбирающем в себя многоголосие мира (своего и чужого, внутреннего и внешнего), его стихийность и неоднозначность. Стрелочник же отрицает и стихийность, и многоголосие мира, подменяет Промысел произволом, стихийность стереотипом, единомыслием. Случайное и мимолетное превращается под пером поэта в неотъемлемое и нерушимое, открываются Суть и Вечное. Вправе была Цветаева в очерке «Искусство при свете совести» сказать: Но если есть Страшный суд Слова - на нём я чиста. Цветаева, познавая бытие с помощью звука, слова и смысла, ощутила свою обреченность на слово, ибо слово для неё - реальность самоценная. Ничто не ценилось ею выше, чем слово - «стихия стихий». Слово, Логос -божественная сила творчества и Провидение. Вне глубинного его понимания слово не имеет голоса, его не слышат. Свое представление об энергии стиха Цветаева выразила в коротком, но полном глубочайшего смысла стихотворении января 1934 г. «Вскрыла жилы: неостановимо...» [1. Т. 2. С. 315]. Повторяющееся созвучие ведет к богатым смысловым сопоставлениям: совершается движение, которое невозможно остановить и в котором точно так же невозможно восстановить минувшее мгновение, хотя бы и совсем недавнее. Чтобы обозначить это движение, найдено слово - хлещет, а вместе с ним приходят и новые значения: движение напористо, безудержно, неуправляемо, его нельзя ввести в какие-то рамки. Об этом сказано особо: «через край - и мимо». Хлещет жизнь, хлещет стих, хлещет и кровь; этого слова нет в стихотворении, но представление о хлещущей крови присутствует, оно рождается в читательском сознании. Но в данном контексте «вскрыла жилы» - действие, ведущее не только и не столько к смерти, а, напротив, к открытию, ведь «невосстановимо хлещет жизнь», а вскрыть жилы - значит снять покровы с чего-то, в чем заключена суть жизни. Когда к жизни и крови приравнивается стих, то и хлещущее движение оказывается намного прочнее соединено с жизне-утверждением, нежели с гибелью. Поэтом избрано слово жилы, а не более привычное - вены; жила и жизнь - слова одного корня, что подтверждается и словарями. Два смысловых ряда - смысл действий, представленных в стихотворении, и изначальный внутренний смысл избранных поэтом слов - взаимодействуют, во взаимоотражении слов и звуков рождаются новые смыслы. В черновой редакции стихотворения не упоминались ни земля, ни тростник, а было подчеркнуто, что творение поэта, его неудержимый стих не слышат люди: «Так от веку - мимо / Невмещающих ушей людских неостановимо / невосстановимо хлещет стих.». Выделенное поэтом слово мимо означало «в никуда». В окончательной редакции заявлено: люди стиха не слышат, но земля его воспринимает и впитывает: «В землю черную, питать тростник» [1. Т. 2. С. 315]. С представлениями о пределе соединены предметы быта: миски, тарелки. Обыденные и недолговечные творения человеческих рук противопоставлены стихии. Мысль о бесследном исчезновении творения отринута, утверждается другая смысловая связь: невозвратно и невосстановимо то, что не знает себе предела9. В письме к Р.Н. Ломоносовой от 3 апреля 1930 г. Цветаева как бы извиняется за письмо-черновик, не доведенный до беловика, а так как адресатов у поэта было немало, времени, чтобы отредактировать, катастрофически не хватало: «. отсылая - страдаю. Всякое письмо сопровождается угрызением моей словесной совести (совести пишущего, а м.б. самого слова во мне).». И далее: «.и вот - пишу Перекоп (которого никто не берет и не возьмет, п. ч. для монархистов непонятен словесно, а для эсеров неприемлем внутренне) - и Конец Семьи (Семи - т. е. Царской Семьи, семеро было), а завтра ещё подыму на себя какую-нибудь гору. Но одно: если существует Страшный суд слова - я на нем буду оправдана» [1. Т. 7, кн. 1. С. 320] (выделено нами. - А.А., Э.Р.). Слово - произнесённое, написанное предстает как воплощение совести, оно требует ответственности и актуализирует, открывает читателю смыслопорождающие функции текста, в том числе эпистолярного. В предисловии к книге М. Цветаевой «Лебединый стан», опубликованной в 1957 г. в Мюнхене, Юрий Иваск, размышляя об уникальности пути М. Цветаевой, оригинальности её стихов, подчёркивает, что «всё же она была дочерью своего века. Как и для многих её современников, футуристов ли, акмеистов ли, слово было для неё реальностью самоценной. Цветаеву вдохновляли слова-звуки»10 [7. С. 111] (выделено нами. - А.А., Э.Р.). В этом была одержимость словом и неудержимая стихия слова. Одним из первых на эту одержимость словом обратил внимание Вл. Ходасевич. Откликаясь на книгу Цветаевой «После России» (Париж, 1928), в своей рецензии он отмечает: «Поэтика прошлого века не допускала одержимости словом; напротив, требовала власти над ним. Поэтика современная, доходящая порой до признания крайнего словесного автономизма и во всяком случае значительно ослабившая узлы, сдерживавшие «словесную стихию», дает Цветаевой возможности, не существовавшие для Растопчиной.» [8. C. 730]. Цветаева называет свой стих «невоспитанным». Ещё в январе 1916 г. она написала стихотворение «Летят они - написанные наспех.», в котором речь не идет о кое-как написанных строчках, о черновиках, о «невоспитанном стихе». Уже тогда, в 1916-м, М. Цветаева размышляет, с одной стороны, о стихии лирики, энергии стиха, неудержимости слова, а с другой - заявляет о рождении новой поэзии («не удержу пера», перо крылато, стих опережает самого поэта). В подчеркивании «невоспитанности» стиха, «написанности наспех» скорее выражена потребность отринуть нормы, традиции и сказать по-новому, что диктуется и природой поэта, и эстетическими исканиями рубежа веков. Её творчество - это хлещущий, бурный, стихийный, мощный поток стихов. На это качество ее поэтического творчества обращали внимание и современники. Она и сама писала об этом многим и разным адресатам. Например, в письме к Анне Тесковой от 22 мая 1939 г. читаем: «Стихи идут настоящим потоком - сопровождают меня на всех моих путях, как когда-то ручьи. Есть резкие, есть певучие, - и они сами пишутся» [1. Т. 6, кн. 2. С. 148]. Язык для поэта - лишь «примета века. Суть - Вечное. И потому полная возможность проникновения друг в друга, вопреки розни языка. Суть перекрикивает язык.» - пишет Цветаева в письме к К. Родзевичу 23 сентября 1923 г. [1. Т. 6, кн. 2. С. 334]. В миро-слушанье поэта всё прочитанное, услышанное, пережитое отзывается потрясением, открытием изначального, глубинного, уникальными поэтическими текстами. «Вопреки розни языка» Цветаева утверждает торжество общечеловеческого, высшего смысла, сути жизни, что всегда остро актуально в эпоху социальных и политических потрясений и что глубоко волновало многих художников (И. Бунина, А. Куприна, Л. Андреева, А. Блока и др.). Вот почему творения великого поэта «обречены на неисчерпаемость», по убеждению Цветаевой, а значит - на бессмертие. В тексте как в «смыслопорождающем устройстве» в движении эпох всегда актуализируются новые пласты содержания. В письме к Р. М. Рильке 6 июля 1926 г., не отвергая уникальности языка (своего или чужого), языка как приметы века, Цветаева настаивает: «. для того и становишься поэтом (если им вообще можно стать, если им не являешься отродясь), чтобы не быть французом, русским и т.д., чтобы быть -всем. Иными словами: ты - поэт, ибо не француз. Национальность - это от- и за-ключенность. Орфей взрывает национальность или настолько широко раздвигает ее пределы, что все (и бывшие, и сущие) заключаются в неё.» [2. С. 163]. Поэт преодолевает (на протяжении всей жизни испытывая внутреннюю потребность и необходимость постоянного преодоления) замкнутость времени («мимо времени родилась», «Время! я тебя миную»), ограниченность пространства (любое пространство для неё тесно), язык как лингвистическую определенность, раздвигает национальные границы. Цветаева сближает языки читателей разных эпох, обращаясь к потомкам. В стихотворении «Идешь, на меня похожий.» звучит мысль: прочувствованное, продуманное, понятое каждым отдельным человеком самыми разными путями включается в общечеловеческую память и оттого неизгладимо запечатлевается в вечности. Но в параллель настроению умиротворенности звучит и трагическое чувство: невозвратим тот человек в плоти и крови, о котором напоминает могильная плита, но чувство это не становится беспросветно гнетущим. Таково действие множества смыслов, рождающихся в поэтических образах. Дважды повторенный призыв «Прохожий, остановись!» [1. Т. 1. С. 177] -призыв, сопряженный с мгновением, в то время как все стихотворение сопряжено с мыслью о вечности. Прохожий, кому предназначено слово поэта, - читатель, но он - «на меня похожий». Похожий - это уже заведомо не любой, не случайный. Сходство этих двух слов простирается далее того, что необходимо для рифмы: созвучны не только ударный слог вместе со следующим за ним, но также и тот, что предшествует ударению. Слово похожий также рифмуется со словом тоже. Созвучие, на котором мы сосредоточили внимание, возникло рядом с рифмой, сверх рифмы и превосходит ее полнотой того, что называется взаимоотражением слов. Читательское внимание привлечено к смыслообразующей роли сопоставления, подчеркнутого созвучием. Похожий узнан в прохожем, тем самым нерушимое распознано в случайном, необратимое - в мимолетном, связующее - в разрозненном. Совершая путешествие в самое себя, во внутреннее, сделав себя объектом исследования-рефлексии, Цветаева уже в юном возрасте осознает в себе рождение и становление поэта. В стихотворении 1913 г. «Моим стихам, написанным так рано...» [1. Т. 1. С. 178] было: «и не знала я, что я поэт» (событие произошло до начала ее биографии). В стихотворении «Закинув голову и опустив глаза.» (6 марта 1918 г.) героиня говорит о свершившемся в себе рождении поэта (и не случайно «в день Благовещенья»), об ответственности («...с эдаким в груди кремлевским колоколом - лгать нельзя»), о внутренней борьбе Промысла и произвола «в ворочающей жернова груди». Для поэта этот день - и праздник, и суд: Закинув голову и опустив глаза, Пред ликом Господа и всех святых - стою. Сегодня праздник мой, сегодня - суд [1. Т. 1. С. 389]. Вера и надежда героини в ее самоутверждении как поэта укрепляются ее готовностью ответить на все вопросы. Господь назван другом: «глядишь, как друг», «ты добр и стар» (т.е. мудр); дважды повторяется «и ты поймешь». Поэт получает благословение. Голос, стихи уже не подвластны ей, они обретают самостоятельное существование. Символами поэзии, поэта становятся Птица, крылья, крылатость. А голос, голубем покинув грудь, В червонном куполе обводит круг [1. Т. 1. С. 389]. Как замечает И. Бродский по поводу раннего стихотворения Цветаевой «Моим стихам, написанным так рано.», «биографии не оставалось ничего другого, кроме как следовать за голосом, постоянно от него отставая, ибо голос - перегонял события, как-никак скорость звука. Опыт вообще всегда отстает от предвосхищения» [8. С. 153]. Обостренный поэтический слух, установка на слуховое восприятие жизни, лингвистическая интуиция, отрицание стереотипов, норм, подавляющих индивидуальность и уникальность личности, свойственные Цветаевой, проявились в самом начале ее жизни. Самоутверждение Цветаевой-поэта совершалось сверхостро, порой, с вызовом. Такое самоутверждение было органичным проявлением ее человеческой природы, ее художественной натуры. Думается, и наличие притягательной системы в том или ином литературном направлении, и ее отсутствие не привлекли бы М. Цветаеву к объединению в какой-то группе. Она, наделенная особым отношением к слову, уже в ранний период творчества осознавала невозможность отречения от своего пути - с последующим обретением авторефлексии и с ярко выраженной способностью к самоидентификации. И. Бродский настаивает на том, что Цветаева прошла дальше всех в русской и, похоже, мировой литературе. В русской, во всяком случае, она заняла место чрезвычайно отдельное от всех - включая самых замечательных - современников [9. С. 63]. Исследователь-лингвист М.В. Ляпон отмечает: «Словотворчество Цветаевой - опыт преодоления деспотизма языка, а также отпечаток рефлексии над феноменом «язык», который Цветаева воспринимает и использует прежде всего как материю смысла, утверждая собственную философию глобальных языковых значений и пренебрегая условностями нормы» [10. С. 9], она «дала новую семантику, которая нуждалась в новой фонетике» [11. С. 430]. Преодоление языка в его лингвистической определенности в образотворческом процессе - свойство художественного текста как смыслопорождающего устройства (по Ю. Лотма-ну), включающего читателя в динамику постижения смыслов, порой, возможно, даже соперничающих. Исследуя поэтику слова М. Цветаевой, М.Л. Гаспаров подчеркивает принципиально важное для зрелого творчества поэта «сближение слов по звуку и вслушиванье в получившийся новый смысл; выдвижение слова как образа и нанизывание ассоциаций, уточняющих и обогащающих его старый смысл; рефренное словосочетание как композиционная опора, к которой сходятся все темы всех частей стихотворения. Словом поверяется тема: созвучность слов становится ручательством истинного соотношения вещей и понятий в мире, как он был задуман Богом и искажен человеком» [12. С. 149]. В контексте излюбленных Цветаевой триединств приведем пример из прозы - ее очерка «Герой труда»: «Три слова являют нам Брю-сова: воля, вол, волк. Триединство не только звуковое - смысловое: и воля - Рим, и вол - Рим, и волк - Рим» [1. Т. 4, кн. 1. С. 20]. Ища точного воплощения в слове, поэт, слушая и вслушиваясь, постигает истинный смысл явления, его суть. В «тесноте стихового ряда», в стихе как высшей упорядоченности, в стихе как «сложно организованном смысле» (Ю.М. Лотман) Цветаева наделяет слово свободой и независимостью посреди строки, строфы, делая его самоценной реальностью; в сплетении с другими словами, во взаимоотражении оно обогащается особыми смыслами. Излюбленные знаки: тире («для прыжка через само собой разумеющееся», по И. Бродскому, и расчет на умного, проницательного читателя), многоточие (отражающее несводимость к однозначному объяснению и возможность для читательского сотворчества), интенсивные звуковые, лексические, синтаксические повторы, неожиданные переносы побуждают читателя непрестанно включаться в процесс смыслопорождения в поэтическом тексте и его постижения. Отношение Цветаевой к слову в атмосфере культуры Серебряного века, рассчитанной не только на чтение, но и, что существенно, на восприятие слухом, на слушателя, не могло динамично не изменяться. Стихи о «белой гвардии», посвященные Сергею Эфрону, Цветаева читала в мае 1920-го красноармейцам. В этом, очевидно, был и некий внутренний вызов и, вне всякого сомнения, - мужество поэта. Цветаеву неожиданно для неё поразил факт их восприятия: стихи про белого офицера имели успех. Этот феномен объясняется Цветаевой в целом ряде ее статей, очерков, писем. В статье 1932 г. «Поэт и время» читаем: «Больше скажу, современность (в русском случае - революционность) вещи не только не в содержании, но иногда вопреки содержанию, - точно на смех ему. Так в Москве 20 г. мне из зала постоянно заказывали стихи «про красного офицера»11, а именно: И так мое сердце над Рэсэфэсэром Скрежещет - корми - не корми! -Как будто сама я была офицером В октябрьские смертные дни. Есть нечто в стихах, что важнее их смысла - их звучание. И солдаты Москвы 20 г. не ошибались: стихи эти, по существу своему, гораздо более про красного офицера (и даже солдата), чем про белого, который бы их не принял, который (1922-1932) их и не принял»12. О феномене восприятия стихов «Лебединого стана» Цветаева вспоминала и в очерке «Герой труда» о В. Брюсове (1925), приходя к выводу, что рукоплескания зала подтверждали ее глубочайшее убеждение в том, что «с первого раза, да еще с голосу, смысл стихов, вообще не доходит, - скажу больше: что для большинства в стихах дело вовсе не в смысле.». Звучание стиха, сам стих для Цветаевой -это «...мой союз с залом, со всеми залами мира, мое последнее - все розни покрывающее доверие.» [1. Т. 4, кн. 1. С. 44-45]. В стихах Цветаевой о белом офицере - «красном командире» соперничают смыслы: она восхищается целями, которые исповедовало если не все Белое движение, то многие его участники, восхищалась нравственной силой тех, кто этим целям следовал; восхищение легко могло адресоваться и тем, кто был по другую сторону линии фронта. Таким путем смыслопо-рождения шли слушатели, и звучание стиха руководило ими в восприятии поэзии. Звучание стиха и впрямь оказалось сильнее смысла, который изначально был вложен в строки, - он влечет к новому смыслу - способен хоть в какой-то мере поставить человека вне раздора, охватившего страну, утверждая вечные ценности. Звучание завершенного текста в единстве звука и слова, да еще в чтении самого поэта, стало смыслообразующим для слушателей, которые через близость темпа восприняли общечеловеческое содержание, услышали «все розни покрывающее доверие» поэта. Живой голос (интонации, акценты, паузы) вбирает в себя звук, слово, актуализирует множество смыслов, становится материальным воплощением текста, рождающего эти смыслы. И это уже иной уровень триединства звука, слова, смысла. При противоречивых высказываниях о голосе поэта13 Цветаева в статье «Поэт и время» 1932 года, в эмиграции, размышляя о современности и несовременности поэта, с горечью замечает, что читателя своих русских вещей, рассчитанных на широкую аудиторию, она оставила в России. «Здесь множеств - физически нет, есть группы. Как вместо арен и трибун России зальца. вместо безымянного незаменимого слушателя России -слушатель именной и даже именитый. Не тот масштаб, не тот ответ. В России, как в степи, как на море, есть откуда и куда сказать. Если бы давали говорить. Там бы меня не печатали - и читали, здесь меня печатают - и не читают.» [1. Т. 5, кн. 2. С. 12]. Смысл поэтического слова для Цветаевой в возможности сказать, в его действенности, т. е. быть услышанным и способным включить читателя в живой диалог. Воплощением триединства звука, слова, смысла становится голос. Такова стратегия авторского (цветаевского) высказывания.

Скачать электронную версию публикации