I had a dream; it was so cheerful...": an unknown poem by V.A. Zhukovsky.pdf В Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки хранится черновой автограф неопубликованного стихотворения В.А. Жуковского, начинающегося словами «Мне привиделся сон, / Как же весел был он...». В описи архивного дела рукопись эта атрибутирована как принадлежащие В.А. Жуковскому «Наброски шутливого поздравления вел. кн. Марии Николаевне» и датирована предположительно 1830-ми гг. Датировка автографа, как будет показано ниже, требует существенных уточнений, что же касается атрибуции, то она верна. Перед нами действительно стихотворение Жуковского, адресованное великой княгине Марии Николаевне. Целью настоящей статьи будет реконструкция текста этого стихотворения, изучение истории его создания и особенностей поэтики. Но прежде всего нужно сказать несколько слов о его адресате. Великая княгиня Мария Николаевна15 (домашним ее именем было «Мери») - второй ребенок в семье Николая I, старшая из дочерей императора. С детства она отличалась живым характером, была заводилой в детских играх16 и всеобщей любимицей. «Настоящая картинка собой, она была так мила, ласкова, жива и шаловлива, что полонила кругом себя все сердца...» - вспоминала М.В. Каменская, часто наблюдавшая за прогулками царских детей возле Екатерининского дворца в Царском Селе [3. С. 173]. С энергичным характером у Марии Николаевны соединялись быстрый ум и блестящие способности («она была способнее, чем все мы семеро вместе», - признавалась ее сестра Ольга [2]). Способностям этим, однако, было трудно раскрыться полностью из-за «детского легкомыслия» и неусидчивости. «Мери, что могло бы из Вас получиться, если бы Вы только хотели!» - твердила подруга ее матери Цецилия Фредерикс [2]. С детства Мери привыкла верховодить. Оба постоянных товарища ее детских игр - брат Саша и сестра Олли - отличались флегматичным и несколько вялым нравом, а потому без сопротивления уступали ей лидерство. Не могли совладать с «острой девочкой» и воспитатели. Беспомощные нотации своей гувернантки Ю.Ф. Барановой Мери прерывала колкими замечаниями, а ее противостояние с гувернанткой Олли Шарлоттой Дункер закончилось увольнением последней [2]. Даже Николай I, перед которым всё при дворе трепетало и преклонялось, не раз отступал под напором своей любимой дочери - в том числе в таком важном деле, как ее замужество. Заключение брака в первой половине XIX в. воспринималось как решение «участи» девицы, при принятии которого сама она играет лишь пассивную роль [4. С. 290]. Степень предопределенности матримониальных сценариев, и без того высокая в дворянской среде, была почти абсолютной в среде династической, в которой вступление в брак определялось политической целесообразностью и нормировалось юридически. Тем не менее даже в этой ситуации, не предполагавшей выбора, Мери поступила по-своему: она добилась, чтобы ее, в нарушение установившегося обычая17, не выдали замуж за границу. После свадьбы с принцем Максимилианом Лейхтенбергским в 1839 г. она осталась жить в «матушке России, бесценной родине» [5. С. 431]. Совершенно необычным был и ее второй, морганатический, брак с Г.А. Строгановым, заключенный втайне от отца. Тот факт, что в крайне опасную авантюру, связанную с венчанием, Марии Николаевне удалось вовлечь отчаянно рисковавших старшего брата, его жену и военного министра В. А. Долгорукова, говорит о ее способности оказывать властное влияние на окружающих. Секрет этой властности, сходной с властностью Николая I (на которого, кстати, Мария Николаевна была чрезвычайно похожа внешне), заключался в женском обаянии Мери. «Она добивалась своего какой угодно ценой», рассыпая вокруг себя обескураживающий «фейерверк взглядов, улыбок и слов», и делала это «с такой женской обаятельностью, что ей все прощалось» [2]. «Страстная и необычная натура» Марии Николаевны резко выделяла ее из придворной среды. Ей были свойственны непосредственность, подчеркнутая готовность отступить от условностей этикета. Эти качества, проявившиеся еще в детстве, не исчезли и когда во взрослом возрасте к ним присо- 5 единилась «утонченная изысканность» , данная великой княгине воспитанием. А.Ф. Гримм, знавший Марию Николаевну ещё юной, писал, что великая княгиня «привлекала всех добротой своего сердца, жизнерадостностью, свободой от стеснительных условностей и предрассудков» [7. S. 254]. Мария Николаевна обладала развитым эстетическим чувством, неплохо рисовала, была истым коллекционером и ценительницей всего изящного. После смерти своего первого мужа она по праву сменила его на посту президента Академии художеств. Мариинский дворец был превращен ею в «волшебный замок» [9. С. 24]18, в котором «богатство и роскошь» подчинялись безупречному художественному вкусу, а вилла Кварто под Флоренцией, в которой Мария Николаевна провела последние годы, была полна произведений искусства. С детства привыкшая вращаться в кругу самой богатой европейской аристократии княгиня Л.И. Сайн-Витгенштейн (урожденная Барятинская) в мемуарах, написанных на 91-м году жизни, признавалась, что никогда не видела столь прекрасного жилища [117. P. 27]. В лучшие годы и сама Мария Николаевна была необычайно красива и подобна античной статуе: «...лоб, нос и рот были симметричны, плечи и грудь прекрасно развиты, талия так тонка, что ее мог обвить обруч ее греческой прически» [2]. Остается жалеть, что энергия и ум этой выдающейся женщины по условиям среды и эпохи не нашли настоящего поприща для реализации. Жизнь Марии Николаевны как бы скользила по поверхности, великая княгиня занималась тем, что безудержно веселилась на балах, иногда «флиртовала до потери сознания» [2]. Своего рода эмблемой ее характера может быть случай, произошедший на заре ее светской карьеры во время одного из костюмированных балов. Тогда юная Мери, не имея терпения дождаться шествия, в котором должна была участвовать, нетерпеливо ринулась ему навстречу, «скорее летя, чем идя» сквозь толпы гостей из залы в залу в костюме сильфиды, закутанная в газовое покрывало, с волшебной палочкой в руке [11. P. 26]. Наверное, наиболее точная ее характеристика принадлежит А.Ф. Тютчевой: «...это была, несомненно, богатая и щедро одаренная натура, соединявшая с поразительной красотой тонкий ум, приветливый характер и превосходное сердце, но ей недоставало возвышенных идеалов, духовных и умственных интересов» [9. С. 24]. История отношений В.А. Жуковского с Марией Николаевной началась, если можно так выразиться, еще до ее рождения и продолжалась до самой кончины поэта. Мери увидела свет в Павловске 6 августа 1819 г., на Преображение Господне. Рождения ребенка давно ждали и заранее приготовили колыбель. Жуковский 5 августа предался перед этой колыбелью поэтическим размышлениям: «...кто в ней будет и что случится с этим новым земным колонистом?» [5. С. 432]. «Я самый первый ваш знакомец на здешнем свете, я думал о вас накануне вашего рождения, стоя перед вашею колыбелью, еще никем не занятою; на другой день мы познакомились», - напоминал он Марии Николаевне в 1838 г. [5. С. 430]. Спустя одиннадцать дней после рождения Мери, 17 августа 1819 г., Жуковский присутствовал на ее крестинах [13. С. 130]. Под впечатлением переживаний этого дня он тогда же начал работу над одним из шедевров своей лирики - стихотворением «Праматерь внуке», описывающим первое причастие Мери. Все детские годы Марии Николаевны прошли на глазах у поэта: поскольку Мери была всего годом младше своего брата, наследника престола Александра Николаевича, Жуковский был одним из ее учителей. Он не только вел уроки, но курировал весь учебный процесс, подбирая для Марии Николаевны преподавателей. Среди них оказалась и близкая родственница поэта А. П. Зонтаг, учившая восьмилетнюю Марию Николаевну русскому языку, когда та жила в Одессе во время турецкой компании 1828 г. В детстве Мери была, как уже говорилось, всеобщей любимицей. Неудивительно, что ее выделял среди своих царственных учениц и учеников и Жуковский. Однажды, сравнивая Мери с ее старшим братом, он записал в своем дневнике: «Разница меду братом и сестрою. Оба неразвернуты умом, но у одной жадность чувства, у другого вялость. Одна быстро понимает и оживотворит то, что понимает. Другой здесь слушает, сначала с участием, под конец с дремотою» [10. С. 31]. Мария Николаевна отвечала своему учителю теми же чувствами. В отличие от Олли, которая полюбила поэта только в 1840-х гг., когда скучные уроки остались позади и трогательный образ Жуковского-семьянина заслонил собой докучный образ Жуковского-наставника, Мери уже в ранние годы относилась к нему с детской симпатией и приязнью. В 1830-е гг. между юной великой княжной и Жуковским шла оживленная переписка. В своих письмах Мария Николаевна со свойственной ей непосредственностью обращалась к Жуковскому с прозвищами «Васька», «милый Вася», «Вася Кот», «любезный котик», «мой старший друг, друг с колыбели». Для Жуковского же Мария Николаевна стала не только адресатом, но и постоянным внутренним собеседником. «...Мне всегда приходите на память вы, когда придет в голову добрая мысль, которую не хотелось бы сберечь про одного себя», - признавался он своей ученице [14. С. 613]. Неудивительно, что львиная доля творческих замыслов Жуковского 1830-х гг. так или иначе оказалась связана с Марией Николаевной. В это время он адресует ей «письма-отчеты», «письма-дневники» - своеобразную контаминацию эпистолярного, дневникового и мемуарного жанров, из которых рождаются эссеистические «Очерки Швеции» (1838), «Бородинская годовщина» (1839). Определенную роль сыграла Мария Николаевна в написании очерка «Пожар Зимнего дворца», в котором Жуковский воспользовался полученными от нее сведениями об этом событии. Мария Николаевна под влиянием Жуковского также пробует свои силы в словесности: в 1833 г. она принялась сочинять повесть, по-видимому так и недопи-санную [5. С. 427]. Сами отношения Жуковского с Марией Николаевной поэтизируются, встраиваясь в созданную первым русским романтиком поэтическую мифологию царского семейства. Центральное место в ней занимал образ императрицы Александры Федоровны как Лаллы Рук, «гения чистой красоты». Отблески этого образа падали и на Марию Николаевну. Может быть, не случайно именно ей Жуковский в 1831 г. завещал альбом с портретом ее матери в костюме Лаллы Рук [15. С. 109]19 и (возможно) подарил автограф своего стихотворения «Явление поэзии в виде Лалла Рук»20. Сближению образа Мери с образом Лаллы Рук способствовало то, что во внешности своей великая княжна имела что-то восточное, напоминавшее о «тюльпа-нощекой» индийской принцессе, а потому необычайно эффектно выглядела в персидских [6. С. 217] или татарских [10. С. 76] одеждах. Даже свадьба Мери, отпразднованная Николаем I с необычайным размахом и торжественностью, на взгляд европейского путешественника, была сродни восточной сказке. «Картина, представшая моему взору, не уступает самым фантастическим описаниям «Тысячи и одной ночи»; при виде ее вспоминаешь поэму о Лалла Рук или сказку о волшебной лампе Алладина - ту восточную поэзию, где ощущение берет верх над чувствами и мыслью», -вспоминал о свадебном торжестве А. де Кюстин [17. С. 149]. Но все же Лаллой Рук в мифопоэтической вселенной Жуковского была именно Александра Федоровна21; Марии Николаевне поэт отводил иное место. В первоустановочном для его отношений с Мери сюжете (поэт перед колыбелью) и основополагающем для их отношений тексте (стихотворении «Праматерь внуке»), а также в их переписке Марии Николаевне отведена роль «младенца». Она - невинный, «тихий» младенец, который, как небесный «колонист», появляется на земле, покинув на время свою горнюю «отчизну», и «расцветает», «весело и беззаботно порхая на крыльях молодости по свежему лугу жизни» [5. С. 430]. Вполне может быть, что закрепление за новорожденной Мери образа «тихого», «небесного гостя» произошло под влиянием внешних обстоятельств: роды Александры Федоровны были неожиданны, скоротечны и происходили в третьем часу ночи, так что волнение, суета и беспокойство прошли мимо придворных, заставших утром уже родившееся дитя [18. С. 54-55]. Но наряду с этим на мифопоэтику отношений Жуковского с Марией Николаевной с самого начала оказывала влияние и повесть Ф. Де Ла Мотт Фуке «Ундина», в которой главная героиня также внезапно и тихо появляется на пороге рыбацкой хижины своих приемных родителей (глава 2). Рождение Марии Николаевны пришлось на время увлечения Жуковско- 11 го творчеством этого немецкого романтика , которого он в эти годы относил к числу немногих оригинальных писателей современности наряду с Гете и Шиллером [19. C. 475]. По мере того как Мери подрастала, она в глазах поэта становилась все более похожей на Ундину. Или наоборот: Ундина в сознании Жуковского все более и более делалась похожей на Мери. По крайней мере, своенравие, стихийная капризность, «живая веселость» и добросердечие в равной степени свойственны им обеим. В своем стихотворном переводе повести Фуке, сделанном по настоянию Марии Николаевны, Жуковский наделил Ундину многими чертами своей ученицы. Так, Ундине идет восемнадцатый год (как и Марии Николаевне в год окончания перевода - 1837), но она - «сущий младенец» [19. С. 110], «неразумный младенец» [там же. С. 186] с «пурпурными губками» [там же. С. 111]. От Марии Николаевны героиня повести унаследовала «голубые глаза» «под сумраком черных ресниц» [там же] (Фуке упоминает лишь о том, что Ундина была белокура). Описывая характер Ундины, Жуковский вставляет целый пассаж, отсутствующий у Фуке и живо напоминающей известные по мемуарным свидетельствам качества великой княжны: Райским виденьем сияла она: чистота херувима, Резвость младенца, застенчивость девы, причудливость Никсы, Свежесть цветка, порхливость Сильфиды, изменчивость струйки... Словом, Ундина была несравненным, мучительно милым, Чудным созданьем... [там же. С. 135] Особенно любопытно здесь упоминание «порхливости Сильфиды». Оно, вероятно, отсылает к уже известному нам эпизоду, когда Мери, одетая сильфидой, в нарушение бального этикета, одна «порхала» из залы в залу на костюмированном балу. Случай этот, описанный в воспоминаниях княгини Леониллы Витгенштейн со слов самой Александры Федоровны, был, вероятно, широко известен в свете. Вряд ли можно сомневаться в том, что о нем знал и Жуковский. Перевод «Ундины» поэт предварил стихотворным посвящением Марии Николаевне, которое, по справедливому замечанию Н. Ветшевой [20. С. 482], с полным правом можно поставить в ряду его «эстетических манифестов». В нем суммируются уже знакомые нам мотивы пустой колыбели, «милого гостя», «тихого младенца», «уроженца неба». Они были частью мифопоэтической «философии Лаллы Рук», которая строилась на радикальном противопоставлении небесного и земного, разделенных завесой, распахивающейся в «чистые мгновения бытия», когда на земле является вестник небесного - «гений чистой красоты», «ангел», «мимо пролетевший гений», «таинственный посетитель», «Лалла Рук» - олицетворение поэтического начала. В роли такого вестника выступает в данном случае похожий на «божьего ангела» «младенец»22 - Мария Николаевна (ср. ее портрет в виде ангела со свечой и кадилом, выполненный Т.А. Неффом), «явление» ее «завсегда» «наводит поэзию» на душу. Реконструировав таким образом и биографический, и мифопоэтический контекст отношений Жуковского и Марии Николаевны, перейдем теперь к анализу стихотворения «Мне привиделся сон.». Черновой автограф текста этого стихотворения, хранящийся в НИОР РГБ (Ф. 104. Карт. 1. № 6), написан простым карандашом на пяти листах белой бумаги большого формата (32, 3 х 21, 3 см и 33, 9 х 21, 3 см) и изобилует правками, причем на л. 3, 3 об. правки внесены поверх карандаша коричневыми чернилами. Почерк рукописи однозначно свидетельствует о том, что ее следует датировать не 1830-ми гг., как (впрочем, со знаком вопроса) указано на архивном деле, а последними месяцами жизни Жуковского, когда из-за болезни глаз он был вынужден писать практически вслепую, используя изобретенное им самим приспособление для письма. Именно так написан текст на л. 1; текст на остальных листах написан обычным почерком: очевидно, во время работы над автографом болезнь еще не развилась в полную силу. Впрочем, слепнувшему поэту помогал и преданный ему камердинер и секретарь Василий Кальянов, почерком которого внесена (несомненно, под диктовку Жуковского) часть правки. Можно с уверенностью предполагать, что стихотворение было написано в начале августа 1851 г. Жуковский в то время вместе со своим семейством жил в Баден-Бадене, откуда в июле 1851 г. собирался выехать в Россию. Однако путешествие пришлось отменить из-за начавшегося за два дня до отъезда воспаления глаз [22. С. 13; 23. С. 435]. По рекомендации врачей на глаза была наложена повязка, поэт должен был находиться в темной комнате и беречь зрение, поэтому и писал теперь с помощью уже известной нам «машинки» - крупным почерком, карандашом, на больших листах23. 1(13) июля 1851 г. в Баден приехала вел. кн. Мария Николаевна. Жуковский не видел ее уже много лет, переписка между ними оборвалась, видимо, около 1847 г., однако повзрослевшая Мери никогда не забывала о своем учителе. «Мария Николаевна поручила мне сказать вам, что, несмотря на трехлетнее молчание, она по-прежнему любит вас и часто о вас вспоминает», - сообщал П.А. Плетнев Жуковскому в письме 6 мая 1850 г. [25. С. 664]. Жуковский был очень обрадован встречей с великой княгиней, приезд которой был для него «явлением Руси на чужой стороне» [25. С. 723]. Приветствуя Марию Николаевну, он написал стихотворение, изданное отдельным оттиском: «Ее императорскому Высочеству, государыне великой княгине Марии Николаевне приветствие от русских, встретивших ее в Ба-дене». Текст этого стихотворения наполнен реминисценциями из посвящения к «Ундине» и воспоминаниями о «Минувшем», которое благодаря приезду Марии Николаевны воскресло для Жуковского. Мария Николаевна вновь становится для него «небесным гостем» и «вестником», на этот раз гостем из идеализированного, волшебного прошлого. Поэтикой воспоминания проникнуто и написанное под впечатлением встречи с Марией Николаевной стихотворение «Царскосельский лебедь» (1852). Поскольку болезнь не выпускала Жуковского на улицу, Мария Николаевна навещала его дома. Она провела у него три вечера [26. С. 107]. Как и в старину24, одной из основных тем их разговоров было искусство. Впечатленная красивым видом из окна своей виллы, великая княгиня мечтала, чтобы Жуковский запечатлел этот пейзаж на рисунке. Поэт запомнил это желание и отправил гувернантке ее дочери В.П. Барыковой записку: «Великая княгиня хотела, чтобы я ей нарисовал вид из ее виллы. У меня для этого глаз нет. Посылаю к вам рисовщика, покажите ему тот вид, которого желает великая княгиня; и пускай он нынче же снимет его: это будет ей от меня подарок»25. Записка помечена августом 1851 г. Очевидно, что подарок предназначался ко дню рождения, который Мария Николаевна праздновала 6 (18) августа. Другим подарком, вероятно, должно было стать интересующее нас стихотворение. Оно предельно наполнено «семейной» семантикой, действующими лицами в нем являются дети Марии Николаевны - десятилетняя Мария (Ма-руся), семилетняя Евгения и пятилетний Евгений, а также другие ее родственники. Вот как они перечислены на одном из листов автографа: Папа Серпевка Анпапа Анмама дядя Коко - Саш ---- Мери Саня дядя Низи ---- Мизи Никс Маруся Саша Евгенят Влодя Алк Патапуфъ27 Никола (Л. 5). В репликах, которыми они обмениваются, рассыпано множество аллюзий на различные обстоятельства домашней жизни Марии Николаевны -разумеется, кроме трагических (смерть старшей дочери Александры в 1843 г., разрыв отношений с мужем, произошедший в 1840-е гг., - Максимилиан Лейхтенбергский вовсе не упоминается в стихах, хотя и упомянут в приведенном выше списке персонажей). По сути, стихотворение представляет собой инсценировку, небольшую пьесу в стихах, которую, возможно, собирались показать Марии Николаевне на день ее рождения. Актерами стали бы дети, а обязанности режиссера могла взять на себя В.П. Барыкова: в свою бытность фрейлиной она была активной участницей тех галиматейно-галантных литературных игр, которым с таким удовольствием предавался Жуковский в Павловске в 1819-1820 гг. В таком случае Марусе пришлось бы выучить довольно длинный текст, Евгении и Евгению - поменьше. Несмотря на то, что стихотворение предназначалось исключительно для дома, оно тщательно проработано. Размер (двустопный анапест) и рифмовка (парная) выбраны таким образом, чтобы облегчить запоминание текста детьми. И в то же время стихотворение «Мне привиделся сон...» (в отличие от написанных примерно тогда же «Птички», «Котика и козлика» и «Жаворонка») нельзя назвать исключительно детским. Оно вобрало в себя многие образы и мотивы «философии Лаллы Рук». Прежде всего, это мотив сна как созерцательного состояния, в котором лирический герой получает небесное откровение. Мотив этот не только определяет поэтику основополагающей для «философии Лаллы Рук» статьи «Рафаэлева Мадонна» (выдержки из письма Жуковского к Александре Федоровне), но и присутствует в переписке Жуковского с Марией Николаевной 1830-х гг. «Я опишу вам только сон», - писал ей поэт, предваряя этими словами свой рассказ о путешествии в Швецию28. Во-вторых, это уже упоминавшийся выше мотив «небесного вестника» (в данном случае «Ангела»), распахивающего завесу, отделяющую здешнее бытие от идеального мира. Место идеального мира в стихотворении занимает семейная идиллия, а место завесы - «облачко», которое поднимает Ангел. Впрочем, в первоначальном тексте «завеса» («занавеска») присутствовала, что видно из редактуры (в прямых скобках привожу зачеркнутые Жуковским варианты): МнЬ казалось во снЬ, Что твой Ангелъ, ко мнЬ [Подошедъ,] [Подошелъ, указалъ] [Подошедъ] Подошелъ; он [подялъ] поднял [Занавеску, сказалъ:] [Подошелъ и сказалъ онъ поднявъ Занавеску, и] Облачко и сказал Примечательно, что мотивы «философии Лаллы Рук» используются здесь в сниженном, «бытовом» регистре. Подобное их травестирование было обычным для «галантно-прециозной» придворной поэзии Жуковского. В частности, в таком стихотворении павловского цикла, как «Графине С.А. Самойловой» (1819), образы, в других случаях употребляемые Жуковским в серьезном контексте, последовательно травестируются: завеса превращается в носовой платок, странствующий в «морской пучине» вместе с башмаком. Таким образом, на закате дней для Жуковского ожило то время «галиматейных» литературных игр и придворного общения, когда он служил учителем русского языка Александры Федоровны в Павловске и когда родилась Мария Николаевна. Для нее встреча со своим постаревшим учителем тоже стала возвращением в былое. «На неделе провел я восхитительный вечер у В. К. Марии Николаевны tete-a-tete. Много переговорили мы о прошлом, след[овательно] большею частию о вас», - сообщал П.А. Плетнев Жуковскому вскоре после приезда княгини в Россию [22. С. 708]. В истории отношений Жуковского с Марией Николаевной конец сошелся с началом: как поэт когда-то приветствовал ее в ее колыбели, так она, единственная из всех его царственных учеников, была рядом с Жуковским незадолго до его 19 кончины . Ниже мы приводим реконструкцию текста стихотворения «Мне привиделся сон.», а также реальный комментарий к нему. Используем здесь термин «реконструкция», поскольку беловик стихотворения отсутствует, а последний слой текста черновика остался не вполне завершенным. Эта незавершенность выразилась прежде всего в том, что на Л. 4 об. остался незачеркнутым фрагмент29, явно выбивающийся из остального текста, а также в том, что последовательность текста не совпадает с последовательностью листов рукописи. Впрочем, затруднения, вызываемые этим, не слишком велики. Содержание стихотворения подсказывает, что листы следует читать в таком порядке: л. 1, л. 4, л. 3 об., л. 3, л. 1 об., а упомянутый выше фрагмент, написанный сбоку листа, очевидно, не был бы включен в окончательный текст. Стихотворение приводится по новой орфографии, пунктуация приведена к современной норме, при этом расставлены пропущенные Жуковским знаки препинания, а также исправлены описки. В приложении помещаем транскрипцию текста рукописи (к сожалению, по техническим причинам, не имеем возможности сопроводить ее факсимиле). Пропущенные Жуковским буквы при этом восстанавливаются в угловых скобках, зачеркивания - в квадратных. Неуверенно прочитанные слова приводятся в угловых скобках. Курсивом выделены исправления, сделанные рукой Василия Кальянова. ' 1 Мне привиделся сон; Как же весел был он! Мне казалось во сне, Что твой Ангел ко мне Подошел; он поднял Облачко и сказал: Погляди! Я гляжу: Вижу, будто сижу С Евгенятками2 там, 10 Где так весело нам, В нашей Сергиевке3: ты С поздравленьем цветы Приняла уж, и вот Вдруг ковер самолет Прилетел, и на нем Никс с Сережей4 вдвоем. Прилетевши, бегут Целоваться с тобо5 И потом всей семьей. 20 о 6 С анпапа, с анмама Входит радость сама Тетя Оли7, за ней Дядя Саша с своей Цесаревной8, за ним Мореходец Коко С тетей Саней9; потом Важно в ногу вдвоем Входят Низи10, Мишель11. Вся за ними артель 30 Крикунов, бегунов, Сорванцов, шалунов: Саша, Никз, Алексей И Володя12. Гостей Все бежим мы встречать, Обнимать, целовать. Тут мой кончился сон, Но пророчит мне он, Что недолго уж ждать Нам несонным обнять 40 Наших ангелов там, Где так весело нам. Наяву мне поверь, А тебе я теперь Поздравительный стих От себя, от твоих Евгенят приношу. Евгения Евгенят? - Я прошу Извинить - за себя Постою я сама, 50 Я не так без ума, Чтоб Мамаше моей Не сказать, как мы ей, Я и брат. Евгений Я и брат! Уж совсем я не рад, Чтоб другой кто моим Управлял языком. Сам управлюсь путем Без помощника с ним. 60 Сам я русский солдат, Барабанить я хват! Тарара! тара! Мне ружье по плечу, И теперь я кричу Всею грудью: ура! Имею честь поздравить Ваше Императорское Высочество, Государыня матушка Великая Княгиня 70 МАРИЯ НИКОЛАЕВНА, со днем Вашего рождения от себя И от двух моих сестриц. Маруся и Евгения Нет! Мы сами! Нет! Мы сами Все вместе Ура! ура! ура! Комментарии 1 - это имя в рукописи отсутствует, добавлено нами по смыслу. Текст стихотворения ясно указывает на то, что оно начинается с реплики Ма-руси, т. е. Марии (1841-1914), старшей дочери Марии Николаевны. 2 Евгенятки... - дети вел. кн. Марии Николаевны: Евгения (1845-1925) и Евгений (1847-1901). 3 В нашей Сергиевке... - Сергиевка, дворцово-парковый ансамбль в Петергофе, подаренный Марии Николаевне и ее мужу Максимилиану Лейхтенберг-скому Николаем I. 4 Никс с Сережей... - дети Марии Николаевны: Николай (1843-1891) и Сергей (1849-1877). 5 ... с тобо - в рукописи, возможно, по ошибке: «с тобою». Помещаем в строку вариант «с тобой», так как тогда сохраняется парная рифма, характерная для всего стихотворения. 6 С анпапа, с анмама. - анпапа, анмама - домашнее название дедушек и бабушек у Романовых. Имеются в виду родители Марии Николаевны император Николай Павлович и императрица Александра Федоровна. 7 Тетя Оли... - великая княгиня Ольга Николаевна (1822-1892), дочь Николая I, сестра Марии Николаевны. 8 Дядя Саша с своей /Цесаревной... - наследник престола цесаревич Александр Николаевич (1818-1881), брат Марии Николаевны, и его супруга цесаревна Мария Александровна (1824-1880). 9Мореходец Коко /С тетей Саней... - великий князь Константин Николаевич (1827-1892), с 1848 г. контр-адмирал и шеф Морского кадетского корпуса, и его супруга - Александра Иосифовна (1830-1911) (ее домашнее прозвище -«тетя Санни»). 10 Низи... - великий князь Николай Николаевич (1831-1891), брат Марии Николаевны, его домашнее прозвище - «дядя Низи». 11 Мишель. - великий князь Михаил Николаевич (1832-1909), брат Марии Николаевны. 12 Саша, Никз, Алексей / И Володя - дети цесаревича Александра Николаевича: Александр (будущий император) (1845-1894), Николай (1843-1865), Алексей (1850-1908) и Владимир (1847-1909). Алексей в будущем станет отцом внука В.А. Жуковского - А. А. Белевского-Жуковского. Приложение Л. 1 МнЪ привидЪлся сонъ; Какъ же веселъ былъ онъ! МнЪ казалось во снЪ, Что твой Ангелъ, ко мнЪ [Подошедъ,] [Подошелъ, указалъ] [Подошедъ] Подошелъ; он [подялъ] поднялъ [ЗанавЪску, сказалъ:] [Подошелъ и сказалъ онъ поднявъ ЗанавЪску, и] Облачко и сказалъ: Погляди! Я гляжу: [ГдЪжъ подумай сижу] [ Что жъ я] Вижу, будто сижу Съ Евгенятками тамъ, ГдЪ такъ весело намъ, [Что] Въ [нашерпевкЪ] нашей Сергтвъкт: ты Съ поздравленьемъ цвЪты [Принимаешь отъ насъ и] Приняла уж и вотъ Вдругъ коверъ самолетъ [ПролетЪлъ] ПрилетЪлъ и на немъ [Никии] Никсъ съ Сережей вдвоемъ [ПрилетЬвши] Прилеттвши бЪгутъ Целоваться с тобою И [за ни] потомъ всей семьёй / Л. 4 [Санпапа Санмама] Съ анпапа [Сан] съ анмама Входитъ радость сама [Анпапа анмама]30 Тетя Оли за ней Дядя Саша съ своей Цесаревной, за нимъ Мореходецъ Коко Съ [тетЬ] тетей Саней; потомъ [Стройно] Важно Въ ногу [идтъ] вдвоемъ [Дяди Ники и Мишель] [Миш] Входятъ Низи Мишель [потомъ] [потомъ] [В ногу идутъ вдвое [мъ]] [А] Вся за ними Артель Крикуновъ, бтуновъ, Сорванцовъ шалуновъ Саша Никзъ Алекстй и Володя. [Визготня] , хотня БЬготня, толкотня Словомъ все что у насъ Такъ бываетъ у насъ Какъ сберется семья Въ кругъ все родни /Л. 3 об. И Володя - гостей [Принимать] [Я бЬгу мы бЬжимъ приним] [А] ВсЬ бЬжимъ мы встречать, Обнимать31, цЬловать.... Тутъ мой кончился сонъ; [Былъ пророкомъ] [Намъ пророчить] Но пророчить мнЬ онъ [Что] Что не долго ужъ ждать [На яву обнимать] [Что несоннымъ обнять] Намъ несоннымъ обнять [Намъ ихъ] Нашихъ ангеловъ тамъ [Нашихъ] ГдЬ такъ весело намъ. [6 строчек зачеркнуто нрзб.] На яву мнЬ поверь, А тебЬ я теперь Поздравительный стихъ [За] Отъ себя отъ твоихъ Евгенятъ приношу. Евгешя Евгенят? - Я прошу Извинить - за [меня] себя [Не труись - Я сама] [Ужъ я сама постою] Постою я сама [И Мамашу мою] Я не такъ безъ ума [Н] Чтобъ Мамаш моей Не сказать, какъ мы ей, Я и брать... Евгенм [Ужь совсЬмь я не радь] [Чтобъ моимь] [Я и брать Извини] Я и брать! / Л. 3 [Кто чтобь моимь языкомь] [Кто другой говориль] [Воть ужь я не радь] Ужь совсЬмь я не радь Чтоб другой кто моимь [ЗдЬсь владЬль] Управляль языкомь [Безь помощника сь нимь] [Я] Самь управлюсь путемь Безь помощника с нимь Самь я Русский солдать [Сь кЬмь угодно я владь] [Какь 1 нрзб] [Марширую я владь] Барабанить я хвать! Тарара! тара! [Барабань] МнЬ ружье по плечу[,] И теперь я кричу Всею грудью: ура! / Л. 2 ИмЬю честь поздравить Ваше Императорское Высочество Государыня матушка Великая Княгиня МАР1Я НИКОЛАЕВНА со днемь Вашего рождешя оть себя [Ура! Ура! Ура!] И оть двухь моихь сестриць Маруся и Евгенiя НЬть! Мы сами! НЬть! Мы сами ВсЬ вместЬ Ура! ура! ура!

Скачать электронную версию публикации