Dante Gabriel Rossetti and Vyacheslav Ivanov: Plato's motive of souls reunion and intermedial poetics.pdf Влияние творчества английского поэта и художника-прерафаэлита Д.Г. Россетти (Dante Gabriel Rossetti, 1828-1882) на лирику поэта-символиста Вяч. Иванова - малоизученная область компаративистики. Вместе с тем эта тема важна не только для исследования мифопоэтики Иванова и его философии искусства, но и для изучения мотивов русского символизма, которые формируются на пересечении различных традиций. Большой интерес для нашего анализа представляет платоновский мотив воссоединения двух душ в поэзии Россетти и в некоторых стихотворениях Иванова. Этот мотив в системе мифопоэтики символизма был намечен, например, в трудах А. Ханзена-Леве, который обозначил его в раннем символизме как мотив unio mystica - мистического единения в «Верховно-Едином» [1. С. 253] и отметил его ключевую роль в мифопоэтическом символизме 1900-х гг., где он становится одним из значимых [Там же. С. 382]. В статье предпринимается анализ традиций мотива воссоединения двух душ в стихотворениях Иванова «Зеркало Эроса» и «Любовь», которые отсылают к сочинениям Платона, Данте, В.С. Соловьева, Д.Г. Россетти и других поэтов. Основная задача - показать оригинальность его воплощения в поэзии русского символиста и значение творчества Россетти для формирования интермедиальной поэтики Вяч. Иванова. Первая книга стихов Вяч. Иванова «Кормчие звезды» (СПб., 1903), вобравшая в себя стихотворения, создававшиеся в ранний период его жизни и творчества, характеризуется необычностью символических образов, взятых из различных культур и воплощающих метафизические идеи как некие платоновские «сущности». Именно здесь формируется и получает оригинальную трактовку один из наиболее важных для последующих книг лирики Иванова метафизический андрогинный мотив воссоединения и полета двух душ. Тема мистического единения с божественным в поэзии русского символизма восходит к мифу Платона об изначальной андрогинно-сти человека и мифу об Эросе, вобравшим в себя архетипические представления (диалог «Пир»). Она неотделима от платоновского мифа о душе как посреднике между земным и небесным мирами (диалог «Федр») и христианизирована у Иванова на основе религиозно-философских идей «бого-человечества» и «богосыновства»24. Как пишет А. Ханзен-Леве, «выдвинутая Соловьевым теургическая идея "богочеловечества" восходит к герметически-гностическому представлению о соединении неба и земли, некой сизигии божественного и человеческого начал, персонифицированной в образах Спасителей мужского и женского пола. Сама София есть воплощение принципа соединения, архетипа единства (unio mystica, "всеединство").» [3. С. 221]. У Вяч. Иванова глубже всего этот религиозно-философский мотив представлен в эссе «Ты еси» (1907) и «Анима» (1935), но его появление, разработка и трансформация намечаются в поэтических опытах на рубеже веков. С мотивом воссоединения в поэзии Иванова связана платоновско-дантовская космологическая традиция. Традиция Данте и Платона в его творчестве уже рассматривалась в ряде работ [4-6]. Ее изучение показало плодотворность подходов и необходимость принять во внимание платоновскую и соловьевскую мифологию Эроса, смысл которой Иванов в статье «Религиозное дело Владимира Соловьева» (1910) определял как преодоление смерти. Платоновско-соловьевская мифология с опорой на дан-товскую традицию привела к формированию жизнетворческого мифа Иванова, в котором его жена - Л.Д. Зиновьева-Аннибал - воспринималась как его мистическое андрогинное Я. Показательно признание Зиновьевой-Аннибал, сделанное в письме к Иванову от 21 июня 1896 г.: «В нас одна душа, одна кровь течет» [7. Т. 1. С. 390]. О роли биографического фактора в теории мистической философии любви Иванова уже писали исследователи [8, 9], затрагивая проблему влияния Данте, Платона и Соловьева [4, 10-11]. Вместе с тем платоновский мотив воссоединения душ в поэзии Иванова, отсылающий к различным философским и литературным традициям, еще мало изучен. Например, стихотворение «Лунные розы» из книги Иванова «Кормчие звезды» имеет эпиграф из баллады Гете «Коринфская невеста»: «Ach, die Erde ktihlt die Liebe nicht!»25 и может быть связано с традициями «Гимнов к ночи» Новалиса, которые переводил Иванов, и с балладой В.А. Жуковского «Эолова арфа», где в финале создан неповторимый образ двух слившихся теней. Соединение возлюбленных «за гробом» представлено в стихотворении Иванова «Лунные розы», как и у Жуковского, образом двух бесплотных слившихся теней: «И сплелись над пустынной могилой, / И скользят по сребристым росам - И, четой отделясь легкокрылой, / Понеслись к усыпленным лесам.» [12. C. 564]. Подобный образ встречается в «Божественной комедии» Данте, где в первом круге Ада обречены блуждать тени Паоло и Франчески: « ,,Поэт", я начал, „мысль моя невольно / Устремлена к чете, парящей там, / С которой вихрь так мчится произвольно"» [13. С. 30]. Мотив воссоединения и полета душ возлюбленных в книге Иванова «Кормчие звезды» глубже всего воплощен в стихотворении «Зеркало Эроса», имеющем эпиграф из сонета английского поэта-прерафаэлита Д.Г. Россетти, и в сонете «Любовь», которые связаны внутренними перекличками не только с традициями Данте, Гете, Новалиса и Жуковского, но и со стихотворением «Пламенники» из этой же книги. Эпиграфом к «Пламенникам» служат строки из одноименного романа Зиновьевой-Аннибал, который не был опубликован26: «Будет мир, подобный миру светлых духов, ликующих каждый своим отдельным ярым порывом. Ярою любовью ликуют они в красоте блистающих, горящих жизнью миров,- любовью к одному Солнцу, к одному Богу-началу; и в той любви сливаются одинокие порывы и возвращаются к началу - Богу, источнику любви. То - новый мир и новый круговорот любви, и тому я скажу - Да, и тем Да то будет» [12. C. 548]. Опубликованная переписка Иванова и Зиновьвой-Аннибал очень важна для понимания биографической основы создания ряда стихотворений из книги «Кормчие звезды», и прежде всего цикла «Thalassia», куда входит стихотворение «Зеркало Эроса». Некоторые стихотворения из этого цикла были созданы в знаменательный «лондонский» период жизни и творчества поэта. В Лондоне Иванов и Зиновьева-Аннибал жили в 1899-1900 гг., как пишут исследователи «лондонского эпизода» их жизни, указывая на знакомство русского поэта в этот период с английской поэзией [14. C. 247248; 253]. Сонет «Любовь», по свидетельству биографов, был написан раньше, но не позднее 1898 г. [15]. Кроме того, важную роль сыграл интерес Иванова и русских символистов к прерафаэлитскому движению в Англии. Россетти был главной фигурой английского прерафаэлитского движения, представленного творчеством Дж. Миллеса (1829-1896), У. Ханта (1827-1910), У. Морриса (1834-1896), Э. Бёрн-Джонса (1833-1898) и др. Современница Иванова З.А. Венгерова дала анализ его живописи и поэзии как уникальному синтезу искусств, осуществленному на основе идеи мистической любви. Она писала о платонизме Россетти, который выражается в стремлении через земной образ передать высшую идею [16. C. 214]. Иванов был хорошо знаком с творчеством поэтов и художников-прерафаэлитов как одним из источников русского символизма. Показательно, что в статье «Две стихии в современном символизме» (1908), разрабатывая теорию символа и отмечая в поэзии символизма отражение высших состояний мистического сознания, он указал на прерафаэлитское братство, открывшее, по его мнению, «предчувствие нового откровения явной тайны о внутренней жизни мира» [17. C. 551]. Иванов пишет, что «реализм, романтизм и прерафаэлитское братство - оба эти потока влились в жилы современного символизма и сделали его явлением гибридным, двуликим», т. е. основанным на борьбе противоборствующих начал [17. C. 551-552]. На рубеже веков большой интерес к живописи и поэзии прерафаэлитов испытали многие современники Иванова, и прежде всего Н. Минский, В. Брюсов, З. Венгерова, А. Бенуа, С. Соловьев, А. Блок, Эллис, Андрей Белый, о чем писали исследователи [18-20]. Благодаря публикациям З.А. Венгеровой о прерафаэлитах [16, 21-23], работам А. Бенуа [24] уже в 1890-е гг. в русском символизме возникает устойчивый интерес к прерафаэлитскому движению. Это явление отметил Брюсов, считавший творчество прерафаэлитов одним из источников русского символизма, а картину Россетти «Прозерпина» выражением идеала нового искусства [25. С. 270-271]27. Сонеты Россетти вошли в его сборник «Ballad and Sonnets» (London: Chiswick Press, Wittingham and Co., 1881). Мистическая история рукописи была известна современникам поэта: после смерти своей возлюбленной -поэтессы и художницы Элизабет Сиддал (1829-1862), которая была его музой и моделью в живописи, он положил неизданные сонеты, посвященные ей, написанные в традициях «Новой жизни» Данте, в ее могилу. Впоследствии они были опубликованы. Их отличительная особенность - платонизм, развитие мистических тем любви и смерти, воплощение сновидче-ских состояний, как пишут исследователи [27, 28]. Россетти писал сонеты как развитие живописных тем своих картин, а сонеты рождали идеи и образы полотен. Это было создание новой визуальности в поэзии как результат «двойного зрения» - принципа, восходящего к творчеству Данте Алигьери. Данте, как известно, был знаковой фигурой для Иванова: существует ряд специальных работ, посвященных этой проблеме [4-5, 10, 29]. Значение Россетти могло определяться тем, что живопись и поэзия английского художника были проводниками идей и образов Данте, как пишут исследователи [22. C. 23, 27, 30]. На влияние Данте, проявившееся в поэзии и живописи Россетти, указывала в своих публикациях Венгерова. От Данте у него принцип припоминания, пишет она, «как будто просветленная и примиренная душа с грустью вспоминает свои прежние страдания и освещает их познанным ею светом» [22. C. 25]. Дантовский слой его поэзии воспринимался ею как «возрожденное христианство», его стиль определялся как мистический реализм [21. C. 124]. Россетти переводил и иллюстрировал «Новую жизнь» Данте28 и создал иллюстрации и цикл картин по мотивам «Божественной Комедии» («Paolo and Francesca», «Francesca da Rimini»)29, а также написал ряд полотен на темы видений Данте, например «Dantis Amor», «The Meeting of Dante and Beatrice in Paradise» и др.30 Под влиянием Данте написаны многие сонеты Россетти из его книги «Дом жизни»31. Исследователи уже указывали на прочтение Данте Ивановым и русскими символистами через философию В.С. Соловьева [4, 33]. В.В. Полонский, исследуя эту традицию, пишет: «Своим своеобразием русская рецепция наследия Данте на рубеже веков обязана в первую очередь опыту Вл. Соловьёва. Его софиология не только стремилась адаптировать запечатленную в "Новой жизни" и "Комедии" мистическую эротологию в качестве своего метафорического языка, но и предопределила господствующий тип прочтения Данте следующим поколением русской художественной интеллигенции» [33. C. 112]. П. Дэвидсон, исследуя биографический контекст мистической философии любви у Иванова, пишет, что она сформировалась под влиянием Данте и Соловьева и стала фокусом преломления дионисийской теории [4. C. 100-110]. В статье «О границах искусства» (1913), анализируя сонет из «Новой жизни» Данте, Иванов писал, что «нет сомнения в том, что Данте был и человек глубокой душевной жизни, и художник великий. Не представляет ли собою описанный им экстаз одного из высочайших подъемов его духа в такую область сверхчувственного сознания, откуда человек не возвращается не обогащенный плодами этого подъема, который отмечает собой его остальную жизнь, как неизгладимое и решительное событие?» [17. C. 629]. В списке книг, принадлежащих Иванову, имеется сборник Д.Г. Россетти «Баллады и сонеты» («Ballads and sonnets», 1881) [34. C. 326] Этим сборником Иванов очень дорожил. «Сижу сегодня, Радость Лиля, тихо-тихо дома с книжками: вот мой день. Жаль, не со мной стихотворения D.G. Rossetti. Пришли», - писал он Л.Д. Зиновьевой-Аннибал от 2628 января 1902 г. из Афин [35. Т. 2. C. 184]. Судя по тексту письма, стихотворения Россетти были хорошо знакомы поэту. Находим цитату из самого сокровенного цикла Россетти - «Ивовая роща» («Willowwood»), состоящего из четырех сонетов, в стихотворении Иванова «Пути Эроса». Строки второго сонета Россетти выполняют функцию эпиграфа, в них воплощен мотив воссоединения двух душ: «While fast together, alive from the abyss / Clung the soul-wrung implacable close kiss» (D.-G. Rossetti)» [12. C. 591]. В переводе биографа и редактора собрания сочинений Иванова О.А. Шор (Дешарт) читаем: «Доколь они были тесно вместе, живые над бездной, уста их единились в исторгнутом из души, неумолимо-слитом лобзании» [Там же. C. 862]. Как можно убедиться на основе сравнения приведенной выше цитаты из «Ада» «Божественной комедии» Данте, сонеты Россетти основаны на развертывании дантовского интертекста. Цикл «Ивовая роща» Россетти был хорошо известен современникам Иванова. Уже в конце XIX в. его неоднократно цитирует Венгерова [16. C. 223, 22. C. 43-44]. Она пишет: «Особенно красиво это странное сочетание искренней печали и отраженного счастья в четырех сонетах, озаглавленных "Willowwood" (Ивовая роща)» [22. C. 43]. По ее мнению, основная тема сонетов - любовь, воплощающая душу природы, и этим обусловлен сложный мистицизм образов. Ею сделан почти дословный пересказ сонетов: «Поэт сидит над озером, думая об умершей возлюбленной; он не решается взглянуть на ангела любви, сидящего рядом с ним, и встречает его тихий взор только в отражении волны, - тогда глаза ангела и ровный плеск воды кажутся ему глазами и голосом возлюбленной; он вновь соединен с ней силой их взаимной, не нарушенной смертью любви, он счастлив, глядя на ее мнимое отражение в озере. . прильнув к отражению лица возлюбленной, он пьет "ее дыхание, ее слезы, ее душу". С участием и благословением во взоре ангел любви склоняется низко над водой и осеняет своим ореолом соединенных на мгновение любящих» [22. C. 43-44]. В первом сонете Россетти намечается тема зарождения любви, поэт и Эрот склонились над ручьем - зеркалом любви. Их отражение в воде повторяется в глазах Эрота, приоткрывается тайна любовного союза. Во втором сонете в песне Эрота звучат души, изображенные как скользящие в сумраке тени: «And I was made aware of a dumb throng/ That stood aloof, one form by every tree,/ All mournful forms, for each was I or she, / The shades of those our days that had no tongue» [36. C. 127]32. Этот второй сонет воплощает дантовский визуальный образ двух теней Паоло и Франчески, которые «во тьме друг к другу льнули нежно, // Сомкнув уста, стеная безна- 12 дежно» . В цикле Россетти изложена не просто история запретной любви Паоло и Франчески, скорбные тени которых блуждают в Аду у Данте, а создана иллюзия странствий разделенных смертью душ возлюбленных. В заключительном сонете цикла английский поэт создает образ «уплывающей в сумерки» возлюбленной: «Себя не помня, я к воде приник / Там, где исчез ее прелестный лик, / Ее душа и слезы и дыханье: / И надо мной - я слышал, как сквозь сон, - / Эрот, вздохнув, исторг печальный стон / И наши лица погрузил в сиянье» [36. С. 130]33. Поэтика зеркальности присуща поэзии Россетти, но она осложнена темой соединения двух любящих высшим третьим (ангелом, зеркалом воды, душой природы). Символика зеркала для Иванова также является конструктивным приемом поэтики уже в его первой книге стихов «Кормчие звезды». Исследователи связывают ее с трансформацией мифопоэтической символики Платона [37. C. 123]. З.Г. Минц и Г.В. Обатнин в своей статье указывают, что андрогинный образ Эроса в сонете «Любовь» - это «разнообразные уподобления двух любящих», они «зрительно представимы как части неких эмблематических фигур; части эти зеркально симметричны, или, что то же самое, "отражаются" друг в друге» [37. С. 126]. Прием взаимоотражения возлюбленных друг в друге, присущий Россетти, мог быть источником этого мотива у Иванова в стихотворении «Зеркало Эроса» и сонете «Любовь». Не последнюю роль здесь могли сыграть и живописные образы картин Россетти. Поэтический цикл Россетти «Ивовая роща» соотносится с его мистическим живописным триптихом «Паоло и Франческа да Римини» («Paolo and Francesca da Rimini») (1862)34. Первая часть триптиха воспроизводит образ запретного поцелуя Паоло и Франчески, вторая - Данте и Вергилия, видящих тени Паоло и Франчески в аду, третья - андрогинный образ двух возлюбленных среди языков пламени. Стихотворению Иванова созвучна живописная композиция из триптиха Россетти, где прильнувшие друг к другу возлюбленные изображены в вихре пламени. Андрогинный образ возлюбленных трансформируется в видение полета душ, уносимых вожатым -Эросом. В стихотворении Иванова «Зеркало Эроса» читаем: «Куда, куда / По сизым грядам, / Пугливый рой / Доверчивых крыл?» [12. C. 592]. Образ летящих крылатых возлюбленных - визуальный символ в поэтическом тексте. Это образ андрогинности как символ зеркала Эроса: «Рука с рукой, / С устами уста...», «Слиты на миг, / Глядим в немую / Вечность очей - / Бессмертную, вечную вечность. » [12. C. 592]. Мотив воссоединения и полета душ является доминирующим и в сонете «Любовь» Иванова из его книги «Кормчие звезды»: Мы - два грозой зажженные ствола, Два пламени полуночного бора; Мы - два в ночи летящих метеора, Одной судьбы двужалая стрела! Мы - два коня, чьи держит удила Одна рука, - одна язвит их шпора; Два ока мы единственного взора, Мечты одной два трепетных крыла. Мы - двух теней скорбящая чета Над мрамором божественного гроба, Где древняя почиет Красота. Единых тайн двугласные уста, Себе самим мы - Сфинкс единый оба. Мы - две руки единого креста [12. C. 610-611]. В переписке Иванова и его жены сохранилось ироническое обыгрывание числового символизма этого сонета: повторение ключевого слова «два» в письме от 17/4 мая 1900 г. [11. Т. 1. C. 659]35. В книге «Cor ardens» этот сонет становится магистралом «Венка сонетов», что говорит о его исключительной значимости для развития этой темы . Сонет, безусловно, отсылает к традиции Данте. Показательны, например, переводы Ивановым двух сонетов из «Новой жизни», опубликованные П. Дэвидсон [4. C. 238-239]. Один из них имеет числовую символику36. Вместе с тем ивановский сонет «Любовь» мог иметь своим источником и сонеты Россетти из его книги «Дом жизни». Мотив соединения душ показателен для многих сонетов этой книги, например: «Nuptial Sleep» (Брачный сон), «The Kiss» (Поцелуй), «Love's Lovers» (Возлюбленные любви), «The Lovers' Walk» (Прогулка влюбленных), «The Birth-Bond» (Единокровные) и др. В сонете «Любовь» у Иванова, как и у Россетти, воплощается тема мистического единения двух душ высшим божественным третьим. О близости мистического мотива единения / разделения душ в стихотворениях Иванова и Россетти говорят и другие произведения. Приведем в качестве примера XL сонет Россетти «Severed Selves» (Разделенные души) [36. С. 107] и сравним с дословным его переводом: Two separate divided silences Which, brought together, would find loving voice; Two glances which together would rejoice In love, now lost like stars beyond dark trees; Two hands apart whose touch alone gives ease; Two bosoms which, heart-shrined with mutual flame, Would, meeting in one clasp, be made the same; Two souls, the shores wave-mocked of sundering seas: Две отдельные разъединенные немоты, Которые, соединившись, найдут любящий голос; Два взгляда, которые вместе бы возрадовались В любви, теперь затеряны как звезды за темными деревьями; Две разъединенные руки, которым будет легче от соприкосновения Две груди, в которых святыня сердца с горящим пламенем, Соединились бы мгновенно, стали одним; - Две души, два берега, дразнимые бушующим морем: - Such are we now. Ah! May our hope forecast Indeed one hour again, when on this stream Of darkened love once more the light shall gleam? -An hour how slow to come, how quickly past, -Which blooms and fades, and only leaves at last, Faint as shed flowers, the attenuated dream. Таковы мы сейчас. О! Пусть наша надежда предскажет Еще один час, когда на этом потоке Потемневшей любви еще раз блеснет свет? Как медленно приходит час, как быстро проходит, -Который цветет и увядает, и только в конце концов листья Трепещут, как опавшие цветы, как смутные мечты37. И сонет «Любовь» Иванова, и сонет Россетти «Разделенные души» отличает символизм мистически трактуемых чисел «один» и «два». Сонет Иванова - это полемический ответ, концептуально обыгрывающий платоновскую мистическую андрогинную тему. Но если Россетти пишет о трагедии «разлученных» или «разделенных» душ, которые не в силах воссоединиться, то Иванов отвечает ему визионарным образом платоновского единения двух душ, развивая мотив мистического воссоединения - unio mystica. Внимание русского символиста к поэзии Россетти и Данте могло воздействовать на принципы создания им воображаемой мифопоэтической картины, строящейся на основе узнаваемых приемов или ассоциаций. Има-гинативный образ доступен в духовном зрении, как у Данте, о чем Иванов писал в статье «О границах искусства». Подобный образ может существовать в форме экфрасиса, экфрастической интенции, экфрасиса «в свернутом виде», экфрастического импульса. Эти типы экфрасиса в творчестве Иванова выделяет М. Цимборска-Лебода [40. C. 55]. Экфрастическая интенция способствует созданию иллюзионистического образа, т.е. образа, существующего в памяти и развиваемого в воображении. Он может быть трансмедиальным как вариация одного и того же живописного сюжета или мотива или трансформационным, так как речь идет о трансформации языков одного языка искусства в тексте другого и взаимодействии языков медиа. Поэтому в стихотворении Иванова продолжается развитие ассоциаций, идущих из разных источников. Например, первая часть стихотворения «Зеркало Эроса» - это пейзаж, но он не озерный или речной, как у Россет-ти, а морской и космический в духе романтиков или «Острова смерти» А. Беклина (утесы смерти, ладья, образы кипарисов): «И остров вершинный / Плывет в озареньи - / Эфирный дом / Надежд светлоликих, / Элизий плена» [12. C. 592]. Таким образом, мотив полета становится символом мистического воссоединения душ в мифопоэтике Иванова. Поэт цитирует сонет Россетти в эпиграфе стихотворения «Зеркало Эроса» и стремится воссоздать воображаемую им картину на основе принципа ассоциаций, основанных на включении иллюзионистических образов в поле традиций Платона, Данте, Рос-сетти. Своеобразие этого мотива у Иванова заключается в том, что в книге «Кормчие звезды» он трансформирует платоновский мотив «загробного» единения душ, присущий поэзии Данте и Россетти, в мотив вечной жизни и торжествующей любви. Эпиграф-интертекст из сонета Россетти как форма «памяти в тексте» создает множественные отсылки, связанные с культурфилософией автора38, формирует вектор создания интерпретаций, возникающих в сознании читателя. Но эпиграф становится основой не только текстопорождающего принципа, но и интермедиальной поэтики, основанной на принципе визуальности. Поэтому стихотворение «Зеркало Эроса» в поэтике книги Иванова - текст, созданный как иллюзорное декоративное пространство воображаемой картины. Здесь осуществилась, как в поэзии В.А. Жуковского, «визуальная трансформация поэтического литературного сюжета» через связку ассоциаций «поэзия» - «видение» - «картина» и наоборот: «картина» - «видение» - «поэзия»39. Стихотворение отличает наличие зрительных ракурсов, объединенных мотивом соединения душ как преодоления плена земной жизни и смерти. Развитие этого мотива в мифопоэтике Иванова способствует созданию особых пространственно-временных образов (земля / небо / космос и вечность) с присущими им онтологическими характеристиками, открывающимися только в мышлении о бытии (от реального - к реальнейшему), поэтому показателен числовой символизм. Число понимается как сущность образа. Текст стихотворений Иванова создается как палимпсест, отсылающий ко многим традициям на основе архетипических образов, восходящих к платоновской традиции.

Скачать электронную версию публикации