Solving the riddle of a writer's defamation: Why did Nikolay Strakhov slander Fyodor Dostoevsky?.pdf Как известно, в письме к Л.Н. Толстому от 28 ноября 1883 г. Н.Н. Страхов оклеветал Ф.М. Достоевского, отождествив его с некоторыми его героями и обвинив писателя в их грехах, в том числе и в педофилии. Этой клевете поверили многие философы и писатели XX в. - от Льва Шестова до Виктора Ерофеева. В самом положительном смысле она то и дело воспроизводится и сегодня, причем на сайтах весьма почтенных СМИ (см.: [1]). При этом, как правило, ссылаются на то, что свидетельство принадлежит другу Достоевского критику и философу Николаю Страхову, у которого, якобы, не было никаких оснований клеветать на него [2, 3]. Между тем в действительности в последние годы жизни Достоевский со Страховым не общался, повод для того, чтобы оклеветать писателя, появился сразу после журнальной публикации им романа «Бесы» (1871-1872) [4. C. 75109], а серьезный соблазн оклеветать его возник у Страхова позднее. Однако обо всем по порядку. «Что сей сон значит?» Статья Страхова и роман Достоевского «Братья Карамазовы» Статье Страхова «Наблюдения (Посвящ Ф.М. Дму)», в которой идет речь о разногласиях между ним и Достоевским, обнаружившихся во время их совместного пребывания во Флоренции в 1862 г., предпослан эпиграф: «Можешь ли ты рассказать мне сон, который я видел, и сказать, что он значит?» [5. C. 560]30. Эпиграф этот получает развитие в самой статье, причем в разговоре на важнейшую тему, которая отразилась в «Записках из подполья» [6. C. 109-114]. Это спор о том, сколько будет дважды два, и связан он с чрезмерным рационализмом Страхова. В конце статьи Страхов снова возвращается к образу, использованному в эпиграфе: «. они могут утверждать даже и то, что дважды два - не четыре они, как некогда восточные цари, могут грезить все, что им угодно, а я, как их придворные волхвы, под страхом казни, обязан понимать все, что им ни пригрезится, да, пожалуй, еще находить в их снах смысл высокий и пророческий. Остается разве только одно, - чтобы вы возложили на меня обязанность не только понимать, но и отгадывать их сны, как этого требовал от своих волхвов тот древний царь, который однажды забыл свой сон и помнил только, что ему было страшно» [5. C. 561]. А теперь обратим внимание на то, что при первом появлении Михаила Ракитина в «Братьях Карамазовых» его разговор с Алешей после коленопреклонения старца Зосимы перед Дмитрием также начинается с этой реплики: - Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить. - Какой сон? - А вот земной-то поклон твоему братцу Дмитрию Федоровичу. Да еще как лбом-то стукнулся! - Не знаю, Миша, что значит. - Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас. - Какую уголовщину? Ракитину видимо хотелось что-то высказать. - В вашей семейке она будет, эта уголовщина [7. Т. 14. С. 72-73]. Когда Алеша оспорит утверждение Ракитина о том, что Иван хочет жениться на Катерине Ивановне из-за денег, тот снова повторит свою формулу относительно «сна»: «Это еще что за сон? Ах вы... дворяне!» [Там же. С. 76]. Мотив значения «сна» в тексте романа Достоевского содержит, по-видимому, скрытые отсылки к наброску посвященной ему статьи Страхова «Наблюдения». Правда, последнее верно только в том случае, если этот набросок был известен Достоевскому, но, поскольку он обращен именно к нему и речь в нем идет о старом споре с ним, то это более чем вероятно. Скрытые отсылки к этому наброску в «Братьях Карамазовых» должны были прямо дать понять посвященному читателю - к каковым, безусловно, относился Страхов - что прототипом Ракитина является он сам. Так что если остальные читатели могли лишь догадываться о том, что в Ракитине воплощены некоторые черты Страхова, то у самого Страхова, которому и была адресована эта своего рода криптограмма Достоевского, не оставалось в этом ни малейших сомнений. Чтобы решить, подтверждается ли все это характеристиками и поведением Ракитина в романе, сопоставим их с тем, как представлял себе Достоевский личность Страхова в период создания этого образа. «Отречение» Страхова от Достоевского Большинство исследователей полагает, что отношения между Достоевским и Страховым были испорчены в середине 1870-х гг. и до смерти Достоевского так окончательно и не восстановились. Считалось, что ссора была вызвана тем, что свой новый роман «Подросток» Достоевский отдал в «Отечественные записки» Некрасова. Однако после этого общение продолжилось, причем после появления конца первой части романа в февральском номере «Отечественных записок» Страхов в письме от 21 марта 1875 г. наговорил Достоевскому кучу комплиментов по поводу его нового романа. Это письмо, по мнению А.С. Долинина, свидетельствует о том, что «недоразумения, возникшие между ними в связи с "Подростком" стали менее острыми» [8. C. 280]. Так что, по всей видимости, были какие-то другие, обстоятельства, заставившие позднее Страхова сделать в письме к Толстому от 11 марта 1879 г. следующее признание: «Я Тургенева и Достоевского, простите меня, не считаю людьми. » [9. Т. 2. C. 502]. Мы вправе предположить, что Достоевский в это время платил Страхову той же или почти той же монетой. Во всяком случае, как писал сам Страхов в своих «Воспоминаниях.», «непобедимая мнительность иногда заставляла его (Достоевского. - С.К.) смотреть и на меня, как на человека, имеющего к нему что-то враждебное, недостаточно к нему расположенного, и это очень огорчало меня» [10. C. 317-318]. ^общая Толстому о смерти Достоевского, Страхов упомянул о «глупых размолвках» и о том, что они «не ладили все последнее время» [9. Т. 2. C. 591]. В бумагах Страхова сохранилась запись «Для себя»: «Во все время, когда я писал воспоминания о Достоевском, я чувствовал приступы того отвращения, которое он часто возбуждал во мне и при жизни и по смерти; я должен был прогонять от себя это отвращение, побеждать его более добрыми чувствами, памятью его достоинств и той цели, для которой пишу» [5. C. 564]. Никак не проявив этого своего «отвращения» в самих «Воспоминаниях.» (еще бы! А.Г. Достоевская, издававшая сборник, в который они вошли, просто не стала бы их печатать!), Страхов все же счел нужным как-то его выразить. И ему показалось, что наиболее подходящий для этого способ - написать об этом своему многолетнему корреспонденту Л.Н. Толстому. Послав ему только что вышедшие из печати свои «Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском», он решает «исповедаться» Толстому, признавшись в том, что ранее формулировал «для себя»: «Все время писания я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство» [9. Т. 2. C. 652]. И далее в этом письме к Толстому от 28 ноября 1883 г. следует текст, который В.А. Туниманов справедливо называет «актом не освобождения, а, пожалуй, отречения» [12. C. 269] Страхова от Достоевского: Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что со-блудил в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Заметьте, что, при животном сладострастии, у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, - это герой Записок из подполья, Свидригайлов в Прест и Нак и Ставрогин в Бесах; одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, но Д[остоевский] здесь ее читал многим [9. Т. 2. C. 652]. Столь резкий и, как было неоднократно показано [12-14], несправедливый отзыв Страхова о Достоевском обыкновенно предположительно объясняют тем, что после его смерти критик познакомился с одним не менее резким отзывом о нем самого писателя, содержавшимся в рабочей тетради Достоевского 1876-1877 гг., которую, возможно, вместе с другими тетрадями давала ему вдова писателя для работы над его «Воспоминаниями.» [15. C. 44-45]. Однако никаких доказательств того, что у Страхова эта тетрадь действительно была и что он эту запись (между прочим, чрезвычайно неразборчивую) читал, нет31. Что касается самой записи Достоевского [7. Т. 24. С. 239-240], то она также вызывает удивление своей резкостью. Туниманов связывал ее с критической аллюзией на Страхова в черновых записях к выпуску «Дневника писателя» за июль - август 1876 г., который в статье «Женский вопрос» неосторожно высказал свое предпочтение английской женщине перед русской [7. Т. 23. С. 88-89]. Исследователь и сам не видел в ней достаточного основания для подобной резкости [11. C. 271]. Почему гнев Достоевского выразился в столь резкой форме, так и остается неясным. Текстуальные переклички Особенно резкие слова Достоевского о Страхове в этом черновом наброске лишь сравнительно недавно были прочитаны правильно. «.Несмотря на свой строго-нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную грубо-сладострастную пакость готов предать всех и все, и гражданск долг, которого не ощущает, и родину, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает.»32 - писал Достоевский о Страхове, скорее всего в 1876 г.33 По-видимому, именно поэтому до настоящего времени никто не обратил внимания на серьезную перекличку черновой записи Достоевского о Страхове с отзывом о Достоевском самого Страхова в письме к Толстому: «При животном сладострастии», «его тянуло к пакостям, и он хвалился ими»34. Данная перекличка укрепляет предположение о том, что с его стороны это был «своеобразный "ответ" Достоевскому». Однако был ли это ответ Страхова именно на черновую запись Достоевского о нем или на что-то другое, только на нее или на что-то еще, мы увидим ниже. Возникает также вопрос о том, имеют ли Достоевский и Страхов в виду одно и то же или речь у них, при всем сходстве словоупотребления, идет о несколько различных вещах. Очевидно, что Страхов имеет в виду плотские грехи и даже педофилию, о которой он прямо пишет: «Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что соблудил в бане с маленькой девочкой.» [9. Т. 2. C. 652]. У Достоевского же речь идет скорее о любви к сплетням и способности к клевете: «...за какую-нибудь жирную грубо-сладострастную пакость готов продать всех». Эти слова наводят на предположение о том, что Страхов участвовал в распространении клеветнических слухов об автобиографичности главы «Бесов» «У Тихона», содержавшую признание Ставрогина в совращении девочки, которые появились после отказа журнала «Русский вестник» напечатать эту главу, и о том, что Достоевский в какой-то момент узнал об этом35. Это предположение тем более вероятно, что, например, о распространении Страховым клеветнических слухов о Тургеневе Достоевскому было хорошо известно. Сообщая Достоевскому в письме от 4 мая 1871 г. о нежелании Тургенева встречаться с ним после резкого отзыва Страхова о Тургеневе в печати, критик сам тут же повторял досужие домыслы о писателе: «Какая позорная трусость! Какое отсутствие всякой веры! Я слышал потом, что он ужасно подличал перед молодыми людьми, заискивал у молодого поколения» [8. C. 273]. И как впоследствии Толстому он будет писать о «выходках» Достоевского, «которые он делал совершенно по-бабьи», в этом письме к самому Достоевскому он приводит свой весьма сходный отзыв о Тургеневе, отказавшемся, по словам Я. П. Полонского, встречаться со Страховым: «Я хотел Вас позвать, и говорил Тургеневу, сказал, что Вы о нем пишете. Но он - представьте - слышать не хотел, уверял, что никто еще не оскорблял его так, как Вы, что Вы назвали его з л о я з ы ч н о й б а б о й и пр., что Вы говорили не о его таланте, а о нем, как о человеке. Наотрез отказался Вас видеть» [Там же]. То, что Страхов был склонен к передаче сплетен и «скандальных "анекдотов", нередко из весьма недостоверных источников», было известно Толстому и многим другим корреспондентам Страхова [11. C. 251, 278]. Впоследствии Страхов в сходных выражениях отзывался в письме к В.В. Розанову о К.Н. Леонтьеве - как об «одном из отвратительных явлений», человеке, у которого «самые высокие предметы вдруг подчиняются самым низменным стремлениям, развратной жажде наслаждения и услаждения себя» [18. С. 324-325]. Ракитин и Страхов А теперь давайте вспомним, в чем в первую очередь Ракитин обвиняет не только Дмитрия, но и все семейство Карамазовых - в сладострастии: Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он -сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят... с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый. - Ты про эту женщину ошибаешься. Дмитрий ее... презирает, - как-то вздрагивая, проговорил Алеша. - Грушеньку-то? Нет, брат, не презирает. Уж когда невесту свою въявь на нее променял, то не презирает. Тут... тут, брат, нечто, чего ты теперь не поймешь. Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток - зарежет, будучи верен - изменит. Певец женских ножек, Пушкин, ножки в стихах воспевал; другие не воспевают, а смотреть на ножки не могут без судорог. Но ведь не одни ножки... Тут, брат, презрение не помогает, хотя бы он и презирал Грушеньку. И презирает, да оторваться не может. - Я это понимаю, - вдруг брякнул Алеша. - Быдто? И впрямь, стало быть, ты это понимаешь, коли так с первого слова брякнул, что понимаешь, - с злорадством проговорил Ракитии. - Ты это нечаянно брякнул, это вырвалось. Тем драгоценнее признание: стало быть, тебе уж знакомая тема, об этом уж думал, о сладострастье-то. Ах ты, девственник! Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня, и черт знает о чем ты уж не думал, черт знает что тебе уж известно! Девственник, а уж такую глубину прошел, - я тебя давно наблюдаю. Ты сам Карамазов, ты Карамазов вполне - стало быть, значит же что-нибудь порода и подбор. По отцу сладострастник, по матери юродивый. Чего дрожишь? Аль правду говорю? Знаешь что: Грушенька просила меня: "Приведи ты его (тебя то есть), я с него ряску стащу". Да ведь как просила-то: приведи да приведи! Подумал только: чем ты это ей так любопытен? Знаешь, необычайная и она женщина тоже! - Кланяйся, скажи, что не приду, - криво усмехнулся Алеша. - Договаривай, Михаил, о чем зачал, я тебе потом мою мысль скажу. - Чего тут договаривать, всё ясно. Всё это, брат, старая музыка. Если уж и ты сладострастника в себе заключаешь, то что же брат твой Иван, единоутробный? Ведь и он Карамазов. В этом весь ваш карамазовский вопрос заключается: сладострастники, стяжатели и юродивые! [7. Т. 14. С. 74-75]. Обратим внимание на то, что слова Ракитина: «Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество» - практически парафраза черновой записи Достоевского о Страхове: «...за какую-нибудь жирную грубо-сладострастную пакость готов продать всех и все, и гражданский долг, которого не ощущает, и родину, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает.». Так что, был ли Страхов знаком с черновой записью о себе в рабочей тетради Достоевского, не так уж важно. Ведь в трансформированном виде она была воспроизведена в «Братьях Карамазовых», а Страхову было очевидно, что в образе Ракитина выведен в первую очередь он сам. Текстуально отзыв Страхова о Достоевском в письме к Толстому, на перый взгляд чуть ближе к черновой записи в рабочей тетради 1876 г., чем к приведенным словам Ракитина. Впрочем, в тексте романа есть фрагменты, которые содержат и другие мотивы этой черновой записи. Так, например, Дмитрий Карамазов видит Ракитина именно таким: «И такая у него скверная сладострастная слюна на губах.»; «Человек с сладострастной слюной на губах, а губы-то жирные, красные» [Там же. Т. 15. С. 29, 321]. Немного позднее Ракитин на самом деле приведет Алешу к Грушеньке, которая, однако, откажется от своего былого намерения соблазнить его36, но зато не скроет, что Ракитин привел его не просто так, а поскольку она обещала ему заплатить за это 25 рублей. Сам же он признается, что сделал это еще и в надежде «увидеть "позор праведного" и вероятное "падение" Алеши "из святых во грешники"» [7. Т. 14. С. 310]. Гипертрофированное самолюбие Страхова в характеристике, данной ему в рабочей тетради 1876-1877 гг., Достоевский отчасти объяснял его семинарским происхождением: Главное в этом славолюбии играют роль не столько литератора, сочинителя трех-четырех скучненьких брошюрок и целого ряда обиняковых критик по поводу, напечатанных где-то и когда-то, но и два казенные места. Смешно, но истина. Чистейшая семинарская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен Я еще больше потом поговорю об этих литературных типах наших, их надо обличать и обнаруживать неустанно [Там же. Т. 24. С. 240]. Что касается намерения «больше потом» поговорить «об этих литературных типах наших», то чуть ниже в той же рабочей тетради Достоевский сделал запись, озаглавленную им «Семинарист»: «Семинарист, сын попа, составляющего status in statu, а теперь уж и отщепенца от общества, а казалось бы, надо напротив. Сын его, семинарист (светский), от попа оторвался, а к другим сословиям не пристал, несмотря на все желание. Эн образован, но в своем университете (в Духовной академии). По образованию проеден самолюбием и естественною ненавистью к другим сословиям, которые хотел бы раздробить за то, что они не похожи на него. В жизни гражданской он многого внутренне, жизненно не понимает, потому что в жизни этой ни он, ни гнездо его не участвовали, оттого и жизнь гражданскую вообще понимает криво, лишь умственно, а главное отвлеченно» [Там же. С. 241]. Как отметил Туниманов, «очерк о семинаристе, как типе, не будет осуществлен, но и бесследно не исчезнет: пригодится при создании образа Ракитина в "Братьях Карамазовых"» [11. С. 273]. Действительно, этот образ в полной мере предопределен его происхождением. Писатель наделяет Ракитина как раз отмеченной в рабочей тетради «естественною ненавистью к другим сословиям»: Завидя теперь входящего Алешу, он (Ракитин. - С.К.) особенно нахмурил брови и отвел глаза в сторону, как бы весь занятый застегиванием своего большого теплого с меховым воротником пальто. Потом тотчас же принялся искать свой зонтик. - Своего бы не забыть чего, - пробормотал он, единственно чтобы что-нибудь сказать. - Ты чужого-то чего не забудь! - сострил Митя и тотчас же сам расхохотался своей остроте. Ракитин мигом вспылил. - Ты это своим Карамазовым рекомендуй, крепостничье ваше отродье, а не Ракитину! - крикнул он вдруг, так и затрясшись от злости [7. Т. 15. С. 27]. Остается только удивляться, как исследователи не заметили в Ракитине многих других черт Страхова. Впрочем, обыкновенно это происходит оттого, что в криптографическом памфлете воплощается не реальная личность, а ее восприятие писателем в период его создания; между тем об этом восприятии исследователи не всегда имеют полное представление. Образ Ракитина - это именно жесточайший и в то же время достаточно прозрачный для хорошо знавших Страхова людей (а в особенности для самого Страхова) памфлет против него. Вдобавок при более детальном сравнении героя с его прототипом мы увидим, что в образе Ракитина к отличительным чертам и деталям биографии Страхова примешиваются особенности личности некоторых других литераторов. Разбираемая нами выше глава романа озаглавлена «Семинарист-карьерист» [Там же. Т. 14. С. 71], и в ней Иван Карамазов напророчил Ра-китину такое будущее: Изволил выразить мысль, что если я-де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем и не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и в конце концов переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком, с маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то есть, в сущности, держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам. Конец карьеры моей, по толкованию твоего братца, в том, что оттенок социализма не помешает мне откладывать на текущий счет подписные денежки и пускать их при случае в оборот, под руководством какого-нибудь жидишки, до тех пор, пока не выстрою капитальный дом в Петербурге, с тем чтобы перевесть в него и редакцию, а в остальные этажи напустить жильцов... [Там же. С. 77]. Некоторые конкретные детали из этого пророчества в применении к Страхову пробуксовывают. Зато они нарочито отсылают - по всей видимости, для того, чтобы хоть сколько-нибудь затушевать памфлетный характер этого образа - к другим литераторам37. Однако все остальные детали, вплоть до объяснения личности «семинарским» происхождением (к каковому объяснению был склонен и сам Страхов)38, полностью соответствуют его биографии и облику. Так, например, следующая деталь в самопрезентации Ракитина: «...если я-де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем и не решусь постричься.» - соотносится с тем, что Страхов и в самом деле раздумывал о духовной карьере, но так и не решился постричься в монахи. Его родной дядя и воспитатель, заменивший ему отца, ректор Костромской семинарии архимандрит Нафанаил всячески этого добивался, не только когда Страхов учился в духовной семинарии в Костроме, но и позднее, в Петербурге, где в студенческий период племянника стал архиеерем [23. C. 100]. В параллель к характеристике Ракитина: «держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам» - приведем следующие отзывы о Страхове. По словам B.В. Розанова, Страхов «повсюду цитирует других, говорит свою мысль чужими словами.» [18. C. 70]39. «Пантеист ли он, деист ли, исповедует ли он положительную религию, материалист ли он, идеалист ли он, либерал ли он, консерватор ли он, - недоумевал в рецензии на одну из книг Страхова В. Модестов, - одним словом, кто г. Страхов в области философии и политики, для меня оставалось и до сих пор остается непонятным» [25. C. 2]. «О себе самом Страхов никогда не говорил, - вспоминал о нем Б.В. Никольский, - даже местоимение "я" проскальзывало у него в разговоре, как и в сочинениях, только в виде исключения» [26. C. 6]. «Мыслителем тонким, вдумчивым, но в высшей степени осторожным в раскрытии своих глубочайших убеждений» называл Страхова Ф.К. Андреев [27. C. 289]. По характеристике современного исследователя, «зыбкость, расплывчатость взглядов Страхова в этих его высказываниях, закрытость, неуловимость его личности действительно поразительны» [23. С. 87]. Да ведь и сам Страхов сознавал: «Конечно, главный мой недостаток - отсутствие самостоятельности.» [9. Т. 1. С. 432]. Многие из пороков, которыми Достоевский наделил Ракитина, Страхов впоследствии приписал самому писателю. Так, например, он утверждал, что Достоевский был «зол, завистлив». Между тем Достоевский в «Братьях Карамазовых» не только прямо называет Ракитина завистником, но и изображает его сплетником, всюду имеющим своих информантов и не гнушающимся мелкими прегрешениями против совести: Всё это пронюхал Ракитин, не утерпев и нарочно заглянув на игуменскую кухню, с которою тоже имел свои связи. Он везде имел связи и везде добывал языка. Сердце он имел весьма беспокойное и завистливое. Алешу, который был к нему очень привязан, мучило то, что его друг Ракитин бесчестен и решительно не сознает того сам, напротив, зная про себя, что он не украдет денег со стола, окончательно считал себя человеком высшей честности. О последнем обстоятельстве Алеша узнал, и уж конечно совсем случайно, от своего друга Ракитина, которому решительно всё в их городишке было известно. [7. Т. 14. С. 79, 93]. Характер отношений Алеши и Ракитина здесь весьма смахивает на позднейшее восприятие Достоевским его собственных отношений со Страховым. Дмитрий Карамазов в романе пророчествует: Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и всё будет говорить «лакомствую» [Там же. С. 96]. Ко времени работы над «Братьями Карамазовыми» Страхов был статским советником (а к концу жизни дослужился и до действительного статского) [28. С. 301]. Когда старец Зосима умирает, Ракитин немедленно занимает место в ските не просто для наблюдения, а еще и вдобавок «по особливому поручению госпожи Хохлаковой», которая считала его «за самого благочестивого и верующего молодого человека - до того он умел со всеми обойтись и каждому представиться сообразно с желанием того, если только усматривал в сем малейшую для себя выгоду» [7. Т. 14. С. 296]. Из второго тома романа мы узнаем, что Ракитин долгое время посещал госпожу Хохлакову, рассчитывая на ней жениться и взять полтораста тысяч приданого, но когда она предпочла ему чиновника Перхотина, ославил ее в статье, напечатанной в петербургской газете «Слухи». При этом он изобразил дело таким образом, как будто бы она давала три тысячи рублей Дмитрию перед убийством, но тот пренебрег ее «сорокалетними прелестями» [Там же. Т. 15. С. 15]. Когда Алеша рассказывает Дмитрию, как Ракитин отомстил госпоже Хохлаковой, выясняется, что тот успел ославить и многих других: Это он, он! - подтвердил Митя нахмурившись, - это он! Эти корреспонденции... я ведь знаю... то есть сколько низостей было уже написано, про Грушу, например!.. И про ту тоже, про Катю... [Там же. С. 30]. Аналогичным образом сам Достоевский мог припомнить, как Страхов оклеветал не только его самого, но и Тургенева и, по-видимому, не только их двоих. Таким образом, почти все, в чем Ракитин обвинял Карамазовых («сладострастники, стяжатели»), оказывается в реальности верно по отношению к нему самому. Очевидно, зная за Страховым склонность к приписыванию другим своих собственных пороков, Достоевский как будто бы предвидел, что впоследствии он поступит так по отношению к нему самому. Ракитин и Клод Бернар Когда Дмитрий Карамазов попадает в острог, Ракитин начинает усиленно посещать его. Отвечая на вопрос Алеши о его отношениях с ним, Дмитрий говорит: С Михаилом-то подружился? Нет, не то чтоб. Да и чего, свинья! Считает, что я... подлец. Шутки тоже не понимают - вот что в них главное. Никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как я тогда к острогу подъезжал и на острожные стены смотрел. Но умный человек, умный [7. Т. 15. С. 27]. В это время, не без влияния Ракитина, Дмитрия начинают беспокоить какие-то новые идеи. Что это за идеи, вскоре выясняется в разговоре Дмитрия с Алешей: - Какой там был Карл Бернар? - Карл Бернар? - удивился опять Алеша. - Нет, не Карл, постой, соврал: Клод Бернар. Это что такое? Химия, что ли? - Это, должно быть, ученый один, - ответил Алеша, - только, признаюсь тебе, и о нем много не сумею сказать. Слышал только, ученый, а какой, не знаю. - Ну и черт его дери, и я не знаю, - обругался Митя. - Подлец какой-нибудь, всего вероятнее, да и все подлецы. А Ракитин пролезет, Ракитин в щелку пролезет, тоже Бернар. Ух, Бернары! Много их расплодилось! - Да что с тобою? - настойчиво спросил Алеша. - Хочет он обо мне, об моем деле статью написать, и тем в литературе свою роль начать, с тем и ходит, сам объяснял. С направлением что-то хочет: "дескать, нельзя было ему не убить, заеден средой", и проч., объяснял мне. С оттенком социализма, говорит, будет. Ну и черт его дери, с оттенком так с оттенком, мне всё равно. Брата Ивана не любит, ненавидит, тебя тоже не жалует. Ну, а я его не гоню, потому что человек умный. Возносится очень, однако. Я ему сейчас вот говорил: «Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ, ты смерд» [Там же. С. 28]. Как известно, Клод Бернар был сторонником позитивизма. В романе Чернышевского «Что делать?» сказано, что он «отзывался с уважением о работах Кирсанова, когда Кирсанов еще только оканчивал курс» [29. C. 146]. В 1866 г. в России в переводе Страхова вышла книга Бернара «Введение в изучение экспериментальной медицины». В предисловии к этой книге Страхов писал: «Явления находятся между собой в причинной связи. Клод Бернар употребляет для этой связи новый термин; именно, по его выражению, каждое явление имеет свой детерминизм, т. е. необходимо определяется своими условиями. Обыкновенно это выражают так: при известных условиях необходимо совершается известное явление. Этот принцип Клод Бернар называет абсолютным, признаваемым нашим умом a priori, независимо от всякого опыта» [30. C. I-III]. Принцип «детерминизма» отчасти соответствует учению о «среде», которое Бернар развивал и в других своих сочинениях. Как показал Б.Г. Реизов, это учение не только прямо опровергалось в романе, но и вызывало у Достоевского неприятие связанного с ним французского натурализма: «Дмитрий Карамазов остро ощущает в себе чувство нравственной ответственности и свободы, о котором писал Достоевский в 70-е годы. Он уже начал свое искупление, и Ракитин, а вслед за ним прокурор и защитник, объясняющие социальными, сословными и наследственными причинами его поведение и нравственную природу, вызывают у него негодование. Он обнаруживает в их рассуждениях ход мысли, характерный для Клода Бернара и еще более открытый и очевидный у Золя. Против детерминизма Митя восстает всеми силами своей "свободной" души» [31. C. 154]. Впрочем, с подачи Ракитина Дмитрий Карамазов усваивает позитивистское представление о том, что восприятие человека детерминировано чисто физиологическими особенностями его организма: Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там в мозгу эти нервы (ну черт их возьми!)... есть такие этакие хвостики, у нервов этих хвостики, ну, и как только они там задрожат... то есть видишь, я посмотрю на что-нибудь глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то... а как задрожат, то и является образ, и не сейчас является, а там какое-то мгновение, секунда такая пройдет, и является такой будто бы момент, то есть не момент, - черт его дери момент, - а образ, то есть предмет али происшествие, ну там черт дери - вот почему я и созерцаю, а потом мыслю... потому что хвостики, а вовсе не потому, что у меня душа и что я там какой-то образ и подобие, всё это глупости. Великолепна, Алеша, эта наука! Новый человек пойдет, это-то я понимаю... [7. Т. 15. С. 28]. О природе зрения, которая связана с тем, что «на задней стороне глаз, на сетчатой оболочке, образуется при этом уменьшенное изображение видимых предметов», Страхов рассуждал, в частности, в статье «Главная черта мышления» [32. С. 193]. Еще в статье, вошедшей в переведенный на русский язык сборник статей «Общий вывод положительного метода», который в «Преступлении и наказании» упоминает Лебезятников (см.: [7. Т. 6. С. 307]), Клод Бернар доказывал, что живые существа также подчиняются действию принципа детерминизма: «Многие медики и натуралисты, пользуясь этими различными аргументами, доказывали невозможность применения опытного метода к изучению живых существ. Я постараюсь доказать, что все явление как в живых, так и в неодушевленных телах подвержены безусловному и неизбежному д е т е р м и н и з м у. Наука о жизни может иметь только те же методы и основания, какие сущестуют и в науке о неодушевленных телах, и нет надобности делать какое бы то ни было различие между принципом наук физиологических и наук физико-химических» [33. C. 30-31]. Дмитрий Карамазов все же хорошо сознает уязвимость этой теории: А не любит бога Ракитин, ух не любит! Это у них самое больное место у всех! Но скрывают. Лгут. Представляются. «Что же, будешь это проводить в отделении критики?» - спрашиваю. «Ну, явно-то не дадут», - говорит, смеется. «Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без бога-то и без будущей жизни? Ведь это, стало быть, теперь всё позволено, всё можно делать?» «А ты и не знал?» - говорит. Смеется. «Умному, говорит, человеку всё можно, умный человек умеет раков ловить, ну а вот ты, говорит, и убил и влопался и в тюрьме гниешь!» [7. Т. 15. С. 28, 29]. Как уже отмечалось выше, взгляды самого Страхова на самом деле далеко не столь однозначны. В данном случае Достоевский отчасти стилизует своего героя также не столько под Страхова, сколько под критиков социалистической орентации, опять-таки воспринятых в пародийно-памфлетном ключе. Впрочем, отдельные моменты подобного мировосприятия были присущи и Страхову. Так, издатель «Санкт-Петербургских ведомостей» Э. Э. Ухтомский, не раз бывавший у Страхова, находил его не только религиозным скептиком, но даже и «вольтерьянцем» [34. C. 398]. Писатель наделяет Ракитина раскольниковской наклонностью оправдывать злодеяние возможностью «гражданскую пользу потом принести»: Вот он как ходил-то ко мне, тогда и сочинил эти стишонки. «В первый раз, говорит, руки мараю, стихи пишу, для обольщения значит, для полезного дела. Забрав капитал у дурищи, гражданскую пользу потом принести могу». У них ведь всякой мерзости гражданское оправдание есть! [7. Т. 15. С. 29]. Другая его черта - фейербаховское убеждение в том, что идея Бога создана самим человечеством на ранних стадиях его развития и что в современном мире место Бога должно заступить само человечество: Человечество само в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души! В любви к свободе, к равенству, братству найдет. [7. Т. 14. С. 76]; А меня бог мучит. Одно только это и мучит. А что, как его нет? Что, если прав Ракитин, что это идея искусственная в человечестве? Тогда, если его нет, то человек шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без бога-то? Вопрос! Я всё про это. Ибо кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоет? Ракитин смеется. Ракитин говорит, что можно любить человечество и без бога. Ну это сморчок сопливый может только так утверждать, а я понять не могу [7. Т. 15. С. 32]. В своих произведениях Достоевский не раз - в том числе и в «Братьях Карамазовых», устами старца Зосимы - показал, что любовь к дальнему чревата нелюбовью к ближнему. Как формулировал он эту мысль в статье «Голословные утверждения», «те же, которые, отняв у человека веру в его бессмертие, хотят заменить эту веру, в смысле высшей цели жизни, "любовью к человечеству", те, говорю я, подымают руки на самих же себя; ибо вместо любви к человечеству насаждают в сердце потерявшего веру лишь зародыш ненависти к человечеству» [Там же. Т. 24. С. 49]. Именно эта диалектика постепенно выявляется в романе и применительно к Ракитину (см.: [35. С. 377-380]): Да за что мне любить-то вас? - не скрывая уже злобы, огрызнулся Раки-тин. Двадцатипятирублевую кредитку он сунул в карман, и пред Алешей ему было решительно стыдно. Он рассчитывал получить плату после, так чтобы тот и не узнал, а теперь от стыда озлился. - Любят за что-нибудь, а вы что мне сделали оба? - А ты ни за что люби, вот как Алеша любит [7. Т. 14. С. 319-320]. То, что декларируемая любовь к человечеству без идеи Бога легко может стать всего лишь прикрытием для откровенного эгоизма, интуитивно чувствует Дмитрий Карамазов: Легко жить Ракитину: «Ты, - говорит он мне сегодня, - о расширении гражданских прав человека хлопочи лучше али хоть о том, чтобы цена на говядину не возвысилась; этим проще и ближе человечеству любовь окажешь, чем философиями». Я ему на это и отмочил: «А ты, говорю, без бога-то, сам еще на говядину цену набьешь, коль под руку попадет, и наколотишь рубль на копейку». Рассердился [Там же. Т. 15. С. 32]. Само противостояние в романе Алеши Ракитину, очевидно, восходит к флорентийскому расхождению между Достоевским и Страховым по вопросу о природе человека. Недаром к убежденности Страхова в том, что человек «гнусен до последней степени» [5. С. 562], которое тот сформулировал в обращенной к Достоевскому статье «Наблюдения», исследователи небезосновательно возводят и страховское письмо к Толстому [36]. В вариантах к роману Ракитин делает космополитические декларации, напоминающие страховские ремарки 1870-х гг.: «Русский народ не добр, потому что не цивилизован» [7. Т. 15. С. 256]40. Как известно, «судя по черновым наброскам, автор предполагал сделать Ракитина побратимом Алеши и придать их спорам более резко выраженный идеологический характер». П

Скачать электронную версию публикации