Phenomenological Aspects of Structuralist Literary Studies by Vladimir Toporov.pdf Введение. Постановка проблемы Интеллектуальная история семиотики в СССР, с центрами в Тарту, Москве и Ленинграде [1. C. 84] или, в ряде изложений, только в Тарту и Москве [2. C. VII], обычно не включает философские предпосылки семиотических исследований, за исключением лингвистического рационализма Р. Карнапа [3. C. 324-325] или обобщенного кантианства [4. C. 220]. Но даже если семиотические исследования отдельных объектов могли обходиться без философской рефлексии, очевиден продуктивн^ій философский интерес крупнейших представителей семиотики к проблематике современной философии. При этом если в работах Ю.М. Лотмана или Вяч.Вс. Иванова философия оставалась одним из множества предметов исследования, наравне с другими самыми различными явлениями культуры, то В.Н. Топоров исходил из того, что определенная философская установка необходима для исследования сложных семиотических объектов. Больше всего В.Н. Топоров тяготел к феноменологии, как наиболее последовательной философской программе, в которой познавательная установка предшествует отдельным актам познания. Напомним, что в основе феноменологической философии лежит понятие интенциональности -направленности сознания на предмет, не зависящей от индивидуальн^іх качеств сознания. Если отношения сознания к предмету не определяются только его индивидуальными предпочтениями, то горизонт восприятия вещей определяется как актами познания, так и актами оценки. При этом сами эти акты диктуются свойствами феноменов, самой возможностью мира быть воспринятым нами, а не структурой наших потребностей или Феноменологические аспекты структуралистского литературоведения 227 оценок. Сами наши потребности представляют собой вовсе не естественное состояние духа, а определенную работу с нашим «жизненным миром», которая способна как употреблять его во благо, так и злоупотреблять им. Именно такова базовая схема феноменологии, разделяемая всеми феноменологами, до споров, скажем, о том, входит ли в свойства феноменов их способность производить смыслы (во французской феноменологии и феноменологическом психоанализе) и не является ли любая работа с жизненным миром таким злоупотреблением («заботой», как в «Бытии и времени» Хайдеггера). В.Н. Топоров напрямую указывал на ряд преимуществ феноменологии перед другими философскими школами при интерпретации художественных произведений. Прежде всего, анонимн^ій характер интенциональности помогает объяснить специфику характера романного героя, никогда не высказывающего себя и свою «идею» целиком [5. C. 169], что позволяет дополнить теорию «полифонического романа» М.М. Бахтина герменевтикой характера. Далее, интенциональность включает в себя как выбор предмета, так и оценку этого выбора, что позволяет интерпретировать реализацию смыслов в истории как результат не просто частных намерений, но определенной логики культуры [Там же. C. 321]. Наконец, интенциональное заполнение горизонта подразумевает, что мы считываем не только смыслы артефактов, но и замысел и тем самым можем интерпретировать творческую программу, а не только творческие достижения отдельных писателей [Там же. C. 431]. Таким образом, феноменология оказывается философским направлением, позволяющим связать культурную историю и творческий акт. Как знают все читатели В.Н. Топорова, культурная история в его работах была прежде всего историей локализованных текстов, таких как «петербургский текст» или текст «святости в русской культуре». Творческий акт тоже развертывался как особым образом локализованные тексты в мифологическом сознании: В.Н. Топоров говорил о «мифопоэтике» как о производстве художественных текстов, локализующих определенные акты сознания, привязывающих их к различн^ім повышенно символическим объектам. В данной статье мы выясняем, как именно феноменологическая философия позволила развертывать и жизнь культуры, и жизнь индивидуального сознания как ряд поэтических текстов, каким-то образом соотносимых внутри некоторого горизонта. Итак, наша проблема - выяснить, как феноменология предоставила В.Н. Топорову новые возможности для интерпретации жизни текстов, а не жизни феноменов и как учет феноменологического контекста позволяет продуктивнее использовать достижения В.Н. Топорова в совре-менн^іх литературоведческих исследованиях. История вопроса Главной трудностью в анализе феноменологических предпосылок исследовательского метода В.Н. Топорова стало почти неизбежное в неспециальных работах вокруг его идей смешение специализированного и обы- 228 А . В . Марков денного значения слова «феномен». Чаще всего в литературоведческих трудах, в том числе и весьма компетентных философски, слово «феномен» употребляется в смысле «совокупность наблюдений» а «феноменология» -«совокупность наблюдаемых явлений», например: «Так, описывая феноменологию железнодорожного полустанка, Пастернак выявляет его смысл» [6. C. 205]. Исследование интенциональности при этом подменяется исследованием наблюдаемых данных, а объективн^1й режим интенциональности - субъективным режимом воображения, которое и превращает «знаковое» в «символическое». Символическое тогда возникает благодаря «конструктивной силе творческого воображения, вносящего свои символические структуры в реальность» [Там же. C. 7], что противоречит как выводам феноменологии о символическом как не зависящем от структур воображения, так и выводам В.Н. Топорова о культурных универсалиях (таких как Мировое Древо) как существующих независимо от воображения символах, структурирующих опыт. В своих рассуждениях о Мировом Древе [7] В.Н. Топоров оказывается явно близок схеме Лакана, противопоставляющей символическое, воображаемое и реальное: воображаемые функции этого древа, такие как плодоносность или защита, динамически оспариваются его символическим смыслом как модели Вселенной. Ближе к позиции В.Н. Топорова стоит интерпретация феноменологии как средства сблизить позицию автора и читателя, когда главной целью рецепции феноменологии в литературоведении объявляется «раскрытие авторско-читательского “я”» [8. C. 69], причем мир феноменов понимается как стимулирующий творческое воображение равно автора и читателя. Но такой подход не учитывает, что культурные универсалии, согласно Топорову, появились еще до возникновения позиций автора и читателя, как он сам пояснял в статье «Поэт» в энциклопедии «Мифы народов мира» [7], универсализм фигуры поэта - универсализм не творческого воображения, но определенной божественной позиции, предшествующей привычной нам позиции «автора». Здесь мы сталкиваемся с еще одним недоразумением, которое мешает правильно понять феноменологические предпосылки исследований В.Н. Топорова: сведение его метода к общему для структурносемиотических исследований противопоставлению инварианта и вариантов, так что его специфика якобы состоит лишь в выборе предметов исследования. Но мы покажем, что в случае Топорова, в отличие от других отечественных структуралистов, невозможен прямой переход от инварианта к варианту, без дополнительного включения механизмов символизации вещей или локализации смыслов. На несводимость символического, по Топорову, как к структурам знака, так и к готовым схемам восприятия знака обратил внимание С.Г. Бочаров [9. C. 72]. Бочаров, однако, интерпретирует символы и универсалии Топорова не в рамках феноменологической философии, но в рамках некоторых обыденных представлений о пробуждении ума, которое дают «изобильноизбыточно точные» их определения [Там же. C. 73]. Уже плеонастичность приведенного оборота показывает, что С.Г. Бочаров обособляет порядок Феноменологические аспекты структуралистского литературоведения 229 символического производства у В.Н. Топорова от порядков литературоведческой интерпретации, хотя далее и не развивает мысль. Чтобы понять, чем является мир символов у В.Н. Топорова, необходимо начать с анализа лингвистических исследований, которые и были основной специальностью ученого. От лингвистического к символическому В.Н. Топоров в своих лингвистических работах всякий раз указывал, что семантическая динамика поиятия, своеобразный творческий потенциал слова, не выводится исключительно из истории слова. Так, профессиональная этимологизация при интерпретации явлений культуры может оказаться не более значимой, чем примеры «народной этимологии» [10. C. 206], тогда как влияние этимологии слова на культуру может быть только «сверхдальней связью» [11. C. 230]. Тем самым горизонт этимологических смыслов полностью принадлежит «жизненному миру», тогда как символическое связывает самые непохожие семантические явления в культуре, которые и оказываются интерпретацией мира феноменов. Понятие «жизненного мира» в работах В.Н. Топорова употребляется под псевдонимом «контекст». Важно, что контекст всегда уточняет значение высказываний, но не значения отдельных знаков. Интересно, что В.Н. Топоров всегда дает контексту многословные плеонастические определения, скажем, в “его генетически-родовом контексте более широком и общем контексте” [12. C. 103]. Таким образом, контекст - это то, что переживается как факт существования, как общее состояние жизни или общее состояние смысла, но что не может быть инструментализировано. Отождествление жизненного мира и контекста невозможно у Гуссерля, но оно нормативно в работах Жака Дерриды. Хотя В.Н. Топоров, судя по всему, специально не интересовался работами Ж. Дерриды, есть целый ряд свойств, сближающих двух исследователей. Так, оба связывают функционирование символов с многоязычием, в отличие от одноязычия воображения или прагматического использования семантики, оба склонны к этимологизированию, к экспериментам с семантикой, к составлению «слов-бумажников» (у Дерриды - необычных слов, у Топорова - плеонастичных слов-выражений). Далее мы имеем в виду работу Ж. Дерриды «Des Tours de Babel» [13] (что можно перевести «От Вавилонских башен» или «Вокруг Вавилона»), опровергающую лингвистическое понимание речевой прагматики исходя из образа «Вавилона» как предшествующей производству прагматических решений ситуации. В.Н. Топоров не ссылается на Дерриду, но при этом его постоянный скрытый спор с русскими формалистами соответствует спору Дерриды с Остином. Деррида упрекает Остина в том же, в чем Топоров - формалистов: что они понимают форму (лингвистическую в случае Остина и эстетическую в случае формалистов) как конструктивный фактор и отрицают начальные механизмы символизации, которые и делают форму существующей независимо от нашего жизненно- 230 А. В. Марков го мира и при этом опознаваемой. И как Деррида отождествляет эту начальную символизацию с конкретным местом, Вавилоном, так и Топоров говорит о местах событий, содержание которых не сводится ни к наблюдениям над событиями, ни к наблюдениям над самими местами. Места символизации Если Деррида любил для таких мест повышенной символизации метафоры авангардного типа (легко можно представить сюрреалистическое произведение под названием «Вавилонские башни»), то Топоров - консервативные метафоры. Там, где у Дерриды будет «Вавилон», у Топорова, например «урочище» (авторский термин) как место производства смыслов Киевской Руси [14. C. 275] или Летний Сад как место производства смыслов петербургской эпохи русской культуры. Замечательно, что эти места -вовсе не центральные, а окраинн^іе, похожие не на точку, а на растянутую околицу, что только и позволяет им справиться со «смысловой протяженностью» [5. C. 477] культурных явлений. Такой выбор мест вполне отвечает и интересу Дерриды к маргинальному в противовес центральному. Соответственно, там, где Деррида опирается на смыслопорождающий потенциал оговорок, ослышек, непредсказуемых эффектов письма как прорывов символического в область воображаемого, там Топоров исследует специфические непредсказуемые эффекты уникальных явлений русской грамматики, такие как наличие совершенного и несовершенного вида. Так, в исследовании «Пространство и текст» (конец 1970-х, опубл. в 1983 г.) [15] указывается, что совершенство по-разному действует на уровне воображаемого и символического: символизируется оно как нечто завершенное, тогда как воображается как нечто уникальное (даже если оно на самом деле повторяется). Тогда символическая логика оказывается раскрытием семантики совершенного вида как обозначения завершенного действия, при этом воображение просто обособляет в качестве уникального рядовую грамматическую норму. В частности, как рассуждает В.Н. Топоров: Отсюда стремление к идеальным, совершенным (абсолютным) формам как знакам завоеванного (или отвоеванного) пространства - от набросков идеального города у Пьеро делла Франческа до реального купола Санта Мариа дель Фьоре и даже до попыток осмысления и планирования пространственных искусств (ср. метод моделей Альберти, в частности интерес к членению человеческого тела). Во всех этих случаях принципиально меняется само отношение к пространству: человек берет на себя задачу, которая раньше была уделом бога или даже превышала божественные возможности [Там же. C. 230]. Таким образом, совершенство формы следует из завершенности войны - из полного овладения пространством. Но при этом символическое никогда не овладевает воображаемым до конца: планирование искусств оказывается попытками, тогда как из решения задач никак не следует, что Феноменологические аспекты структуралистского литературоведения 231 они перестают превышать не только человеческие, но даже божественные возможности. Следовательно, завершенность вовсе не означает подчинения реальности какому-то образу, но независимость производства смыслов от эффектов реальности. Апофеоз такой независимости В.Н. Топоров усматривал в жанре романа, в котором производятся не только отдельные смыслы, но и само совершенство, завершенность восприятия. Именно роман оказывается для Топорова настоящим апофеозом национального языка: Свои наиболее полные триумфы “пространственность” справляет в романе, который с этой точки зрения может рассматриваться и как наиболее совершенная модель пространственных отношений в художественном тек-сте_ [14. C 283-284]. При этом именно в романе возникает настоящий феноменологический герой, для которого акты познания не отделены от акта оценки. Таким героем «поэтики вещи» был для Топорова гоголевский Плюшкин [5. C. 724]. Плюшкина в своей «Апологии» Топоров интерпретировал как своеобразного феноменолога-практика, для которого акт собирания вещей не отделен от оценки собственного жизненного мира. Оборот «наиболее совершенная» - один из многих в работах B. Н. Топорова плеонастических оборотов, другой пример: «учение о пути (или Путь как учение) играет совершенно исключительную роль» в трактатах о Дао [14. C. 269], или «признаковое пространство текста... результат... совершенно реальной трансформации внешнего пространства» [Там же. C. 81]. Если ни один редактор не согласился бы с оборотами вроде «совершенно исключительный» или «совершенно реальный», то В.Н. Топоров на них настаивает, тем самым показывая, что смыслопорождение не продолжает привычную семантическую логику, но развертывает в своеобразном ценностно размеченном пространстве логику символа. Символ всегда совершенен и исключителен, но для его воображаемой локализации необходима плеонастичность посвященных ему выражений. Точно так же как локальный текст, например петербургский, создается в работах Топорова избытком нарочитых поэтизаций. Так Топоров мыслит и святость в специальной монографии [Там же] - не как наличие исключительных качеств, но как плеонастическую фигуру посвящения, прибавки как освящения. Так же и у Дерриды его искусственные «слова-бумажники» показывают приоритет «событий» как системы интеллектуальных статусов над системой реальных или воображаемых обстоятельств. Проблематизация синтагматики и парадигматики Но существует еще более поразительная параллель между Топоровым и Дерридой, тем более показательная, что Топоров ни разу не ссылается на труды Дерриды в этих вопросах. Весь метод Дерриды основан на призна- 232 А.В. Марков нии недостаточности синтагматики для выстраивания всех необходимых смыслов, на наличии в синтагматике разрывов и областей неопределенности, так что парадигматика сама оказывается некоторым разрывом, началом различения, а не сопоставления или сближения. Эта тема приоритета различия над тождеством в образовании идеальных парадигм - стержневая для большой философской традиции, включающей как Гуссерля и Хайдеггера, так и Лакана, Делёза, Дерриду. Но так же рассуждает и В.Н. Топоров: ...Борис и Глеб образуют пару лишь в некоторой идеальной и вторичной по происхождению параДигме, которая никак не поддержана структурой синтагмы [12. C. 495]. Где в истории святость, там в поэзии топика хвалы. В.Н. Топоров прямо говорит, что ряд дискурсивных тем в русской поэзии, построенных исключительно по синтагматическим принципам, как «тема ночи» [15. C. 16], грозят синтагматическими разрывами и несоответствиями. Поэтому парадигма хвалы либо исключает некоторые темы, либо показывает их недостаточность, их принадлежность исключительно частному жизненному миру, а не интенциональному порядку. Источником такой близости Топорова и Дерриды стало общее прочтение Хайдеггера и одно общее искажение, которое оба теоретика независимо друг от друга привнесли в мысль Хайдеггера. Хайдеггер противопоставлял пространство новоевропейской науки, как бескачественное и потому неподлинное, пространству события, наделяющему качества вещей неотменимым смыслом. И Деррида в концепции «хоры» как бескачествен-ного пространства-материала, и Топоров в концепции художественного пространства отождествили эту бескачественность с подвластностью, тогда как событие - с отказом от властных притязаний. Топоров так и пишет, что писатель «объективизирует» и «покоряет» пространство [13. С. 446], с прямой ссылкой на Хайдеггера (Гейдеггера, как он предпочитал писать), хотя мысль Хайдеггера прямо противоположна: бескачественное нельзя покорить или превратить в материал. Но для Дерриды и для Топорова пространство - это место разрывов, и такие разрывы показывают ограниченность нашей воли в сравнении с интенциональной природой нашего знания. Так, совпав в радикальной критике частного «жизненного мира», теоретики совпали и в понимании отношения синтагматического и парадигматического. Фигуры аргументации В.Н. Топорова Деррида, доказывая рваный характер синтагматики и внутреннюю интенциональность парадигматики, всегда ссылался как на наследие психоанализа, так и на общую проблематику автономии идей от Платона до Гуссерля. Топоров всегда цитирует Платона или Фрейда как отдельные примеры, уточняющие его собственную идею «мифопоэтического», и поэтому нуждается в других обоснованиях. Феноменологические аспекты структуралистского литературовеДения 233 Топоров разрушает привычное представление о взаимодополнительно-сти синтагматического и парадигматического начал в выстраивании смысловых рядов, создавая выразительн^1е идиомы. Таково, например, употребление предлога «при» для сопоставления прототипа и героя: «Родион Павлович Миусов при Родионе Раскольникове» [5. C. 554], что доказывает сравнительную независимость парадигматического знания (знания прототипа) от синтагматического прочтения героя. Таково написание «лейтмотив» в кавычках и через дефис [5. C. 552], что тоже показывает сравнительную независимость «лидерства» от системы мотивов. Наконец, это использование специфических ремарок, перебивающих цитату, скажем, в цитате из «Моего временника» Б.М. Эйхенбаума: «Я поехал снимать комнату на Петербургской стороне. Вода стояла высоко. Город вздрагивал всю ночь. Цитатой из Пушкина торчал на скале Петр. К утру было все спокойно. Вторично поэма не удалась. На меня нападала тоска. Петербург - не город, а государство...» И - как бы обманывая ожидание: «По Васильевскому острову стали шагать немецкие академики и российские поэты. Здесь, на набережной, недалеко от здания 12 коллегий, родилась российская словесность, превратившаяся потом в русскую литературу» [16. C. 17]. Мы не поймем, в чем обман ожидания, если будем читать текст как простое описание событий: выведение из сюжета «Медного Всадника» петербургской локализации литературы не обманывает, скорее, оправдывает ожидания. Но если мы вспомним, что Топоров исходит из того, что локус порождения смыслов - окраина, а не центр, то обманом ожиданий оказывается само рождение словесности как некоторое центральное событие культуры, то самое достижение плеонастического полного совершенства как горизонта интенциональности, отличающегося от жизненного мира привычных событий. Все три фигуры, предлог, дефис и ремарка, работают в трудах В.Н. Топорова одинаково: они показывают, что любое синтагматическое смыс-лопорождение противоречиво там, где мы признаем наличие художественной, а не только обыденной реальности. Но Топоров, в отличие от других структуралистов, не противопоставляет художественную реальность как фигуральную обыденной реальности как прямолинейной. Напротив, художественная реальность и создается как исключительное событие, в отличие от повторяющихся обыденных событий, и раз обыденн^1й язык не обладает достаточным ресурсом для спецификации исключительн^іх объектов, нужно ввести те фигуры аргументации, которых он ранее не знал. Причины близости позиций Дерриды и Топорова Деррида утверждает, что не только Вавилон не может стать вполне нарицательн^ім именем, но и его перевод «смешение» тоже не может стать нарицательн^ім [13. P. 172]. Но и у Топорова наравне с рассмотренной фи- 234 А.В. Марков гурой реплики внутри цитаты встречается и сложное переплетение реплик и полуцитат, как раз доказывающее невозможность превращения собственных имен в нарицательные при любом переводе (понимаемом широко, как любой акт интерпретации в культуре): Молодой, 27-летний Николай Иванович Тургенев вернулся в Россию, побывал в Москве и, наконец, приехал в Финополис (vulgo Петербург), как он называет северную столицу в дневниковой записи от 9 января 1817 г., или, проще, в «финское болото», как называли город многие... [16. C. 12]. В трех строках пересказа дневниковой записи Н.И. Тургенева мы видим целых три реплики: vulgo, «проще» и «как называли... многие». Семантически все три реплики означают одно и то же: позицию широкой публики. Но именно постоянный перевод, осуществляемый интерпретатором, показывает невозможность встраивания образа Петербурга в нарицательные синтагматические употребления. Еще одна причина близости позиций Топорова и Дерриды при отсутствии прямого влияния или ссылок - сходное понимание «долга». Источники этого понимания были различных: Тартуско-московская семиотика во главе с Ю.М. Лотманом поощряла изучение отечественной аристократической культуры с ее чувством долга, тогда как Деррида был подчеркнуто демократичен. Но Топоров и Деррида одинаково понимают долг внеситуативно, не как форму зависимости, возникающей внутри социальных отношений, но как непосредственное оформление самих социальн^іх отношений. Так, Деррида говорит о «долге перевода» [13. P. 166] как о внимательности, противостоящей привычной синтагматике, а Топоров - о «долге перед всеми... пространствами» [5. C. 464] как о главном источнике творческого вдохновения, взламывающем привычн^1е порядки восприятия жизни. Поэтому там, где у других структуралистов был бы «инвариант» и «вариант», там у Топорова всегда первичная парадигма как предмет интенции (обыденно понимаемой как «долг») и локус смыслопорождения - и синтагматические варианты, сами по себе недостаточные для смыслопорождения. Выводы Хотя герменевтика В.Н. Топорова на первой взгляд является вкладом в структурно-семиотическое изучение отечественной и мировой культуры, она показывает гораздо большую близость к постструктурализму, чем мы могли бы ожидать. Прежде всего, В.Н. Топоров, не объявляя об этом, разошелся с классическим структурализмом в понимании универсалий: «мифопоэтические» универсалии не были для него условностями, помогающими обобщению данных об окружающем мире, но интенциональными объектами, восприятие которых неотделимо от оценки, а функционирование - от производства ценностей. На основании этого Топоров предпринял Феноменологические аспекты структуралистского литературоведения 235 серьезнейшую критику синтагматического понимания смыслопорождения, причем, как и у постструктуралистов, эта критика поддерживалась как поиском смысловых разрывов, так и введением новых фигур речи, необычных фигур аргументации, напоминающих каламбуры или фокусы. У Топорова эти фигуры не выглядят так скандально, как у постструктуралистов, что поможет примирить с постструктуралистской мыслью тех, кто допускает только фактологическую аргументацию. Любая редукция мысли В.Н. Топорова к консервативной историософии или к переносу лингвистического инструментария в культурологические исследования должна быть признана противоречащей его проекту исследования продуктивности мифопоэтического начала в культуре. Метод В.Н. Топорова вовсе не является своеобразной машиной понимания, постоянно реинтерпретирующей культурные факты; напротив, употребление фигур реинтерпретаций, разного рода тавтологий, сдвигов и реплик показывает границы работы такой машины.

Скачать электронную версию публикации