The Image of the “Alien” in Epistolary Works by Nikolay Karamzin.pdf В контексте отечественной культуры проблема восприятия и осмысления «чужого», безусловно, имеет особое значение, поскольку одним из основных смыслов интереса к «чужому» в России традиционно является самопознание [1. С. 160]. Применительно к указанной проблематике обращение к Н.М. Карамзину как к личности и автору «Писем русского путешественника», «Истории государства Российского» и переводчику стало уже своеобразной традицией. Это обстоятельство объясняется, с одной стороны, ролью Н.М. Карамзина в процессах смены эстетического сознания эпохи, в изменениях в подходах к воплощению действительности средствами литературы, с другой - значимостью его творчества для решения проблемы самоопределения русской культуры относительно культуры западной. Так, по мысли Б.А. Успенского и Ю.М. Лотмана, роль Н.М. Карамзина заключается в упразднении противопоставления миров России и Европы: «”Письма русского путешественника” были принципиально новым словом в споре о России и Западе. Карамзин вводил читателя в мир, где Россия и запад не противостояли друг другу. Европа стала обыкновенной, понятной, своей, а не чужой» [2. С. 564]. В меньшей степени с этой точки зрения в контекст исследовательских размышлений попадает эпистолярное наследие Н.М. Карамзина, в связи с чем рассмотрение частных писем писателя в указанном аспекте представляется значимым и актуальным. Предваряя выводы, касающиеся специфики образа «чужого» в эписто-лярии Н.М. Карамзина, необходимо сделать несколько вводных замечаний. В современной исследовательской практике выделяется подход к писательскому эпистолярию как к разновидности дискурса, отражающего высокую степень самораскрытия личности, имеющего серьезное влияние на 1 Исследование выполнено в Томском политехническом университете в рамках Программы повышения конкурентоспособности Томского политехнического университета. 306 Т.Б. Фрик общество как на философский, историософско-антропологический нарратив человека во времени и времени в человеке [3. С. 4]. Кроме того, особенно письма писателей рубежа XVIII - начала XIX в., рассматриваются как неотъемлемая часть художественного наследия их авторов. С этой точки зрения вполне закономерно стремление исследователей осмыслить частную переписку Н.М. Карамзина как явление культуры и литературы, в этом смысле высказывание П.А. Вяземского по-прежнему не теряет своей актуальности: «В них (письмах. - Т.Ф.) старший памятник и жизни его, и литературного нашего преобразования В них специально ничему не научишься, но вместе с тем научишься всему, что облагороживает ум и возвышает душу» [4. С. 251-252]. Рост интереса к наследию Карамзина как к живому факту отечественной культуры стал причиной появления ряда работ, направленн^іх на осмысление его частной переписки как явления культурного и как факта литературы. Анализ поэтики карамзинских писем позволяет вскрыть их философско-антропологический, культурно-исторический и художественный потенциал. Н.М. Карамзин в своей эпистолярной практике воплотил совершенно новую для своей эпохи структуру нарратива, характеризующегося своеобразным типом взаимосвязи литературной практики и жизни, он «олицетворил новый тип мироощущения, новый тип личностной структуры, художественного поведения, трансформации человеческого опыта в структуру литературного текста» [5. С. 127]. В частной переписке писателя расширяются границы документальности посредством принципов и приемов художественного осмысления действительности, письма раскрывают не только внутренний мир автора, но и «процесс формирования индивидуально-авторской модальности в русской словесности» [6. С. 127]. Форма и идейное наполнение писем, явленный в них мотивн^ій комплекс, ключевые образы, субъектная организация эпистолярия отразили характерные для Карамзина способы олитературивания действительности, принципы организации эпистолярного диалога с адресатом, в котором в ряду прочего особым образом осмысляются соотношения «свое» - «чужое», Россия - Европа, «мы - они». Теснейшая связь внутренней жизни Карамзина с литературой определяет образную структуру писем. В них выкристаллизовывается сложный авторский образ, отражающий различн^іе уровни саморефлексии биографического автора писем. Можно с достаточной долей уверенности утверждать, что для писателя характерно специфическое эпистолярное поведение, в основе которого лежат особые стратегии авторской самопрезента-ции. В этом смысле проблема сочетания субъективного и объективного слоев карамзинского повествования, взаимодействие плана автора и плана героя, персонифицированного повествователя с биографическим автором текста, крайне актуальная при осмыслении писательского нарратива [7. С. 5-6], не менее важна и при анализе его эпистолярного наследия, в том числе в аспекте отражения в нем проблематики и поэтики «своего» и «чужого». Образ «чужого» в эпистолярии Н.М. Карамзина 307 Эта особенность карамзинской эпистолярной практики проявляется еще в ранних письмах. В частности, в письмах к Лафатеру (речь идет о переписке Н.М. Карамзина и швейцарского философа в 1786-1790 гг.) образ автора - это образ пылкого русского юноши, раскрытие и позиционирование которого происходит относительно других культур, и воплощением этого своеобразного культурного трансфера становится именно эпистолярная форма: «Знаете ли вы, что один русский юноша имел счастие читать ваши сочинения О, если б я мог увидеть этого человека! Но как это возможно? Отделенный от него несколькими странами, я никак не надеюсь на такое счастие. Но не могу ли я написать к нему письмо? Юноша не хочет терять ни одной минуты, берет перо в руки и начинает писать свое письмо. Этот юноша - я сам, и так, как я юноша, то вы должны меня простить, что я своим письмом прерываю более важные занятия ваши [8. С. 236]. Показателен в этом смысле и постскриптум письма: «Простите мне все ошибки языка ведь я не немец и ни с кем еще не обменивался немецкими письмами» [Там же. С. 237]. Карамзин выстраивает эпистолярное общение с Лафатером как переписку ученика и великого учителя, однако при этом совершенно очевидно, что за ученической маской в переписке с Лафатером-учителем стоит автор писем глубоко мыслящий, начитанный и ироничный, способный на самостоятельные оценки. Так, в цитируемом выше письме находим достаточно категоричное высказывание относительно памфлета Мирабо, направленного против Лафатера: «Пусть сумасбродный француз кричит до изнеможения легких. Всякий разумный человек согласится, что французы - сумасброды» [Там же. С. 237, 238]. При этом появление образа сумасбродного француза необходимо рассматривать как способ усиления интенции письма (создание восторженного образа Лафатера - учителя), а не как проявление некой мировоззренческой константы. Подобный прием Н.М. Карамзин будет использовать и в более поздних своих письмах. В этом смысле характерным примером может служить фрагмент из письма к М.Н. Муравьеву от 28 сентября 1803 г., в котором адресант, прося помощи последнего в получении должности придворного историографа, позиционирует себя как автора европейского уровня, апеллирует к европейскому культурному опыту, рассматривая его в качестве образца для подражания: «Правительство может иметь некоторое уважение к человеку, который способствует успехам языка и вкуса, заслужил лестное благоволение российской публики и которого безделки напечатаны на разн^іх языках Европы, удостоились хорошего отзыва славных иностранных литераторов Во Франции, богатой талантами, сделали некогда Мармонтеля историографом и давали ему пенсию, хотя он и не писал Истории: у нас в России, как вам известно, не много истинных авторов _ для чего же, казалось бы, не поддержать автора, уже известного в Европе»? [Там же. С. 280-281]. Интересен также круг чтения, отсылки к которому в переписке с Лафатером часто становятся для Карамзина - автора писем источником раз- 308 Т.Б. Фрик мышлений о проблемном поле Россия - Европа, за которыми стоит просвещенный, оригинально мыслящий русский, берущий на себя право встраивать русских авторов в парадигму европейской культуры: «Я читаю произведения Лафатера, Гелерта, Галлера и многих других. Я лишен удовольствия много читать на своем родном языке. Мы еще бедны писателями. У нас есть несколько поэтов, заслуживающих быть читанн^іми: первый и лучший из них - Херасков 14 лет тому назад господин Новиков прославился своими остроумными сочинениями В господине Ключареве мы имеем поэта-философа, но он пишет немного» [8. С. 242]. В качестве примера работы Карамзина - автора писем по созданию образов автора и адресата, смены образных планов можно также привести фрагмент письма от 10 июня 1788 г., посвященный размышлениям о сочинениях Беннета: «Вы ведь мой учитель - сердце мое трепещет от этого радостного сознания. - Ученик ваш поэтому должен сообщить вам, чем он занимается. Я прилежно читаю сочинения Беннета»; далее образный план меняется: «Хотя великий философ нашего времени открыл мне много новых взглядов, я все-таки не вполне доволен всеми этими гипотезами»; в итоге после глубокого философского пассажа автор вновь скрывается за ученической маской: «Может быть_ но я слишком много болтаю. Будьте здоровы, мой благодетель» [Там же. С. 251]. Образ автора, как и образ адресата, в дальнейшем также определяет характер карамзинских писем, влияет на их имагологию. В письмах разных лет к друзьям, членам семьи, монаршим особам, чиновникам, литераторам в ряде вербализуемых поведенческих максим выкристаллизовываются раз-личн^іе авторские образы: сельский житель, стареющий историограф, философ, меланхолик, варвар, гурон (человек, чужой светской жизни и ее законам). Все эти образы, с одной стороны, отражают влияние литературной традиции, с другой - фиксируют жизненную философию, просветительские и педагогические принципы Н.М. Карамзина. Так, в письмах к царствующим особам автор писем и наставник, ментор, просветитель (для императрицы Елизаветы Алексеевны он «высший трибунал в области русского языка», для сестры императора Александра I Екатерины Павловны -«милый учитель», «учитель любимый»), и гражданин, пылающий «ревно-стию ко славе отечества» [Там же. С. 281]. Осмыслению и трансляции собственного мироощущения, выстраиванию поведенческого текста также способствуют инокультурные образы, одним из которых, в частности, становится образ Дон Кихота, самоотож-дествление с ним высвечивает значимые грани образа умудренного жизнью историографа, последовательно создаваемого Карамзиным в его письмах: «Назови меня Дон-Кишотом; но сей славный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так страстно, как я люблю - человечество!» [Там же. С. 369]. Исследователи справедливо отмечают связь испанской темы в карамзинском наследии с эволюцией его мировоззрения как писателя и историографа [9. С. 113], в эпистолярном контексте образ Дон Кихота принципиален для выражения гуманистических идей содействия благу Образ «чужого» в эпистолярии Н.М. Карамзина 309 всего человечества, патриотизма, всемирной отзывчивости, он стал своеобразной квинтэссенцией идеалистических установок автора. Образ «чужого» по-особому раскрывается и в мотивной структуре карамзинского эпистолярия, в частности в мотиве родного края, который стал для Н.М. Карамзина - автора писем мотивом всей жизни. Раскрытие данного мотива осуществляется средствами сентименталистской эстетики и поэтики и актуализирует движение эпистолярного нарратива от быта к нравственной и философской символике. Мотив родного края, нашедший отражение в письмах, фиксирует ценностно значимые смыслы, становится символом духовной связи, единства автора с его адресатом (земляком, родственником, другом). Он имеет реальную топографическую привязку: Знаменское, Симбирск, Волга, Свияга, заволжские деревни - пространства, единящие Н.М. Карамзина со старшим братом В.М. Карамзиным, земляками И.И. Дмитриевым и А.И. Тургеневым. В переписке с братом родной край - это пленительное воспоминание, символ неразрывной связи с домом и семьей, малой родиной, способ единения с родными; в письмах Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву малая родина - это идеальный топос дружбы земляков, поэтов, сочувственников. Не менее важную роль в карамзинском эпистолярии играет образ Москвы, противопоставленной официальному Петербургу. Москва и Петербург Карамзина, очевидно, не просто вписываются в поэтику и эстетику петербургского и московского текста русской литературы, но и играют не последнюю роль в их сотворении. Важно все же, что образ родного края и его значимость не ограничиваются только указанн^іми выше субъективно ценными для Карамзина топосами. Своеобразная философия «чужого» пространства также становится инструментом жизнестроительства автора писем, способствует декларации его системы ценностей. В этом смысле чрезвычайно показательным является польский сюжет, развернувшийся в переписке Н.М. Карамзина и князя П.А. Вяземского в период с 1817 по 1821 г. (время службы последнего в канцелярии комиссара императора Н.Н. Новосельцева в Польше). Исследователи отмечают своеобразный национализм Н.М. Карамзина (слово «национализм» прежде всего фиксирует «круг идей, связанн^іх с новым восприятием государства» [10. С. 72]), отразившийся в стремлении обнаружить исконно русскую самобытность, в фиксации принципиальной значимости самодержавия для российской государственности, утверждение идеи государственного могущества страны как гаранта ее безопасности. В этой связи не случайно сложное отношение Карамзина-историка к польскому вопросу, выразившееся и в записке Александру I («Мнение русского гражданина»), и в «Истории государства Российского» и заключающееся в неприятии расширения польских границ за счет присоединения западных губерний и ее особого статуса в составе Российской империи. Все это не могло не отразиться в дружеской переписке, в которой, однако, образ «чужой» Польши явно усложняется. Изначально в письмах к П.А. Вяземскому Польша (Варшава) - пространство чужое и чуждое, все, что с ним связано, воспринимается нега- 310 Т.Б. Фрик тивно, сам факт отъезда Вяземских вызывает только отрицательн^іе эмоции у Карамзина: «Вам, как видно, рок ехать в Варшаву, хотя у меня по сие время и не лежит к этому сердце» [8. С. 317]; «Тамошняя скука ваша есть добродетель в моих глазах: мне бы грустно было, если бы вы веселились с поляками, хотя мы и должны любить их по Христианству и человечеству» [Там же. С. 326]. Однако контекст карамзинского дружеского письма, создаваемый с опорой на систему категорий чувствительной литературы, ориентированный на поэтизацию дружеских уз, связывающих автора и адресата, способствует присвоению чужого и чуждого пространства, смене оценочного регистра: «Вы завезли туда и наше сердце. Польша сделалась нам своя: чего не бывает на свете?» [Там же. С. 322]; «Краков не Рим, однако ж имеет свои древности, и притом славянские: можно видеть их с любопытством и удовольствием» [Там же. С. 328]. В рамках польского сюжета родной край - это вся Россия, которая представляет пространство сакральное, не случайно в этом отношении приветствие Карамзина, адресованное Вяземскому: «От всего сердца обнимаем вас, любезный князь на Святой Руси» [Там же. С. 333]. Сакрализация «своего» пространства усиливается за счет включения библейских контекстов: «Хорошо во всяком месте оставить людей с добрым об нас мнением. Вопреки библейской пословице можно быть пророком и в своей земле; однако ж добрая слава и в чужой лестна сердцу» [Там же. С. 340]. Так образ родного края - пространства субъективно значимого - разрастается до образов-символов: Святая Русь, своя земля, дом, которые вписаної в контекст историко-философских представлений автора писем, а также его размышлений о любви к родине, о долге перед отечеством. Здесь уместно вспомнить один из фрагментов карамзинской записки «О любви к отечеству и народной гордости»: «Любовь к отечеству может быть физическая, моральная и политическая Но физическая и моральная привязанность к отечеству, действие натуры и свойств человека не составляют еще той великой добродетели, которою славились греки и римляне. Патриотизм есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях» [11. С. 280-281]. В своей эпистолярной практике Н.М. Карамзин последовательно развивает эту мысль, внедряет ее в сознание адресата. В письмах к П.А. Вяземскому и А.И. Тургеневу периода их жизни за границей образ России-дома противопоставлен Н.М. Карамзиным всему европейскому - чужому. Не случайно в замечании по поводу отъезда А.И. Тургенева содержится сдержанное, но вполне явное осуждение: «Он (А.И. Тургенев. - Т.Ф.) смотрит от нас в лес. То есть в Европу; а мы остаемся мыкать азиатское свое горе в уединении» [8. С. 351]. А в письме от 6 сентября 1825 г. к самому Тургеневу Карамзин-наставник, напоминая своему адресату о необходимости вернуться на родину, в полной мере раскроет свои представления о патриотизме через образы «своего» (реального, истинно ценного, требующего приложения созидательных усилий) и «чужого» (эфемерного, отвлекающего от настоящего дела): «Все чужое Образ «чужого» в эпистолярии Н.М. Карамзина 311 есть для нас только зрелище: смотри, а дела не забывай! Вы еще в долгу у России. То есть уже напоминаю Вам о возвращении^ “В дому Моем многие обители суть” Для нас, русских с душою, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует: все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. Мыслить, мечтать можем в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России, или нет гражданина, нет человека: есть только жвачное животное с брюхом и с знаком пола, в навозе, хотя и цветами убранном» [8. С. 435]. Сентиментальная картина мира с характерными для нее вчувствовани-ем и психологической интеграцией с окружающими реалиями, значимостью образа «Другого», диалогического взаимодействия с ним влияет и на характер отражения особенностей нациестроительства, в процессе которого большую роль играет общность сердечных порывов [12. С. 9-10], оказывает серьезное воздействие на поэтику писем Н.М. Карамзина вообще и поэтику «чужого» в частности. Карамзинский эпистолярий отразил меланхолическую традицию русской сентиментальной культуры, вобрал поэтику лирического автобиографизма. Письма, пронизанн^іе элегическими мотивами, посредством которых передается предметное содержание, зафиксировали характерную авторскую манеру, в которой проявилось его стремление к закреплению взаимосвязи внутреннего мира адресанта с переживаемыми реалиями и событиями внешнего мира. Особую роль в создании лиризма играют итальянские мотивы и образы, появление которых часто напрямую связано с поэтизацией фрагментов письма, в которых частная, бытовая ситуация возводится на уровень лирической философии. Примером может служить переписка Н.М. Карамзина с вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Одним из центральн^іх образов их эпистолярного общения становится образ Розового павильона - символа долгожданной встречи императрицы и историографа: «Не завидую ни Капитолию, ни Петрарке, ни Тассу; не возьму их свежих лавровых венков за одну иссушенную розу всего волшебного Павильона, которая упала с неба в тихий, уединенный кабинет мой: храню ее как святыню среди Клийских хартий и свитков; она уже не завянет и служит для меня эмблемою исторического бессмертия» [8. С. 33]. Мотив отсутствия зависти в данной ситуации также крайне важен, поскольку маркирует границу между «своим» и «чужим», при этом последнее усиливает идилличный образ близкого автору пространства. Образ солнечной Италии еще не раз появится в письмах как часть поэтичных картин родной природы, как средство поэтизации родного края, способ выражения патриотических чувств: «...один день лучше другого, и мы в гордости своей не завидуем солнцу Италии: Царскосельское, Павловское так ярко, что русская пословица: смотреть сентябрем на сей раз не имеет смысла. Наслаждаемся и надеемся: барометр поднимается непрестанно выше и выше, как Россия!» [Там же. С. 42]. В поздних письмах Н.М. Карамзина образ Италии развивается в рамках элегической традиции. Италия прекрасна и недостижима, она символ но- 312 Т.Б. Фрик вой жизни и перемен для больного историографа: «...я имею неописанную жажду к разительно новому, к другим видам природы, горам, лазури ита-лианской etc. Мне не верится, что буду на море etc» [8. С. 356]; «Мысли стремятся во Флоренцию» [Там же. С. 357]. Один из ключевых элегических мотивов карамзинских писем - это мотив оживления через рассказ, или воспоминание, воплощенный в совокупности с мотивом ожидания и невозможности встречи. Он сближает поэтику эпистолярия с поэтикой стихотворного дружеского послания. Так, мысленно переносится к Лафатеру русский юноша - Карамзин: «Меня приводило в восторг переноситься мысленно в Цюрих, воображать себя в одной стране, под одной кровлей с Лафатером, - в этой мечте для меня было что-то существенное» [Там же. С. 248]. Также мысленно за своим августейшим адресатом - императрицей Марией Федоровной - Карамзин-историограф переносится из России в Германию, объединяя в своем воображении и тексте письма обе державы в общее пространство дружбы и единения родных сердец, не забывая напомнить адресату об истинной его миссии: «Вы уже далеко; но мы не перестаем следовать за Вами душою и сердцем. Оставив страну, ознаменованную Вашими благотворениями, видите ту, которая славится Вашим рождением. Германия - сестра России. Вы утвердили союз между ими Место родины всегда приятно для души чувствительной, но место, где мы делаем добро, еще приятнее. Вы должны любить Германию: не завидуем ей, ибо Вы любите Россию еще более и не можете воспоминать о ней без умиления» [Там же. C. 42]. Так в очередной раз мотивы своего и чужого пространств стали отражением мировоззрения Карамзина, его жизненных принципов. Очевидно, что образ «чужого» в пространстве карамзинских писем неотделим от образа «своего», от мыслей о судьбе России, он неразрывно связан с карамзинской политической педагогикой и нравственнофилософскими идеалами. Рассмотрение эпистолярия Н.М. Карамзина через призму образа «чужого» позволяет высветить значимые аспекты мировоззрения автора писем, рассмотреть динамику проявившихся в эпистоля-рии характерных элементов поэтики, которая определяется жизненной и творческой траекторией писателя. Карамзинские письма представляют собой пример того, как эпистолярный текст взаимодействует с литературной традицией, участвует в творческой деятельности его автора и, что немаловажно, становится продуктивным для развития отечественной прозы вообще и эпистолярной в частности, оказывает влияние на развитие национального сознания.

Скачать электронную версию публикации