“Todtnauberg” by Paul Celan: An Attempt of a Talk Between Philosophy and Poetry.pdf Стихотворение тянется к Другому. Оно нуждается в этом Другом, нуждается в собеседнике. Оно разыскивает его, чтобы, обращаясь к нему, выговорить себя. Возникает разговор, зачастую он полон отчаяния. в этой непосредственности и близости позволяет стихотворение и тому, Другому, со-высказать самое соб-ственно-свое: его - Другого - время. Пауль Целан. «Меридиан» Творчество Пауля Целана по праву относится к наиболее значительным событиям культурной истории второй половины ХХ столетия. Бесчисленные интерпретации его необычной поэзии продолжают появляться с завидной регулярностью даже спустя без малого полвека после смерти автора. И сам процесс возникновения все новых и новых перепрочтений удивителен тем, что совершается он не благодаря изначальной интенции цела-новских стихотворений, а словно бы вопреки ей: по верному замечанию Лаку-Лабарта, «эти стихи абсолютно не переводимы ни на один язык, включая тот, на котором они написаны, и потому не подлежат комментированию» [1. С. 23]. Аналитический подход к поэтическому произведению в принципе таит в себе опасность расколдовывания стиха, его обезоруживания, лишения ауры. Однако существует особого рода рассмотрение, которое не ставит своей целью расшифровать авторский замысел, чтобы дать окончательный ответ, а стремится заострить поднятый вопрос, чтобы позволить ему еще раз прозвучать. Таково философское рассмотрение, наиболее востребованное в случае Целана. 1 Статья подготовлена в рамках проекта РФФИ № 18-311-00268 «Поэтика философского мышления: культурная парадигма модерна и современные тенденции». «Тодтнауберг» Целана: разговор между философией и поэзией 197 Стихотворение «Тодтнауберг», написанное в 1967 г., взывает к метафизическому размышлению по целому ряду причин. Во-первых, оно адресовано Хайдеггеру, провозгласившему родство философии и поэзии и ставшему для Целана олицетворением как гениальных прозрений в области природы языка, так и неспособности расслышать в нем живые человеческие голоса. Во-вторых, здесь по нескольким скупым и обрывочным штрихам может быть воссоздана экзистенциальная ситуация уцелевших после войны, после катастрофы. В-третьих, в стихе поднимается проблема осмысления немецкой вины и, шире, моральной ответственности каждого за случившееся, что, в-четвертых, вводит в горизонт теоретического исследования феномен памяти. Необходимость воскрешения прошлого соотносится, в-пятых, с вопросом о будущем: так стихотворение затрагивает тему времени, принципиальную и для онтологических разысканий Хайдеггера. В-шестых, материя этого поэтического текста запечатлевает современное состояние языка - превращенного в руины «дома человеческого бытия». И наконец, в целановских строках настойчиво звучит мотив пути, резонирующий с «неторными тропами» мысли ХХ в. Если взглянуть на это литературное свидетельство из перспективы личностных ожиданий Целана, то следует признать, что его надежды, связанные с открытостью маститого ученого к диалогу, не оправдались. Однако чего Целан не мог предвидеть, так это того, что стихотворение «Тодт-науберг», превзойдя рамки вступительной реплики, само превратится в предмет бесконечно длящейся беседы, вовлекающей в свою орбиту равным образом философов, литературоведов, поэтов и писателей. Что касается фактической стороны дела, то поводом для создания «Тодтнауберга» послужила первая встреча Целана с Хайдеггером, много лет предвосхищаемая обоими участниками, заочно проявляющими друг к другу большой интерес1. Мыслитель узнал о скором визите поэта во Фрайбург от своего бывшего студента Герхарта Баумана, профессора германистики и организатора целановских чтений в alma mater Хайдеггера. В ответ на его приглашение присутствовать на этом мероприятии в качестве почетного гостя философ откликнулся проникновенными строками: «Я давно хочу познакомиться с Паулем Целаном. Он стоит впереди всех, но чаще держится в стороне. Мне известно о нем все, я даже знаю о тяжелом кризисе, из кото- 1 Предположительно Целан впервые услышал о Хайдеггере в 1946 г., когда находился в Румынии (см.: [2. S. 159]), а знакомство в 1948 г. с Ингеборг Бахман, которая в то время писала диссертацию о Хайдеггере, еще больше пробудило его любопытство. Начиная же с 1951 г. его штудии трудов немецкого мыслителя стали носить регулярный характер. То, что и в поле зрения философа стихи поэта оказались достаточно рано, подтверждает отправленное Целану письмо Рене Шара от 30 августа 1955 г.: «На прошлой неделе я имел удовольствие долго разговаривать с Хайдеггером, который был в Париже проездом. Он очень ценит Вашу поэзию и является большим знатоком Вашего творчества» (письмо находится в Немецком литературном архиве, документ D.90.1.1295; цит. по изд.: [3. S. 25]). С 1959 г. Целан и Хайдеггер посылают друг другу дарственные экземпляры своих работ по мере их выхода в свет. 198 О. А. Коваль, Е. Б. Крюкова рого он сам себя вытащил, насколько это вообще в человеческих силах»1. Под «тяжелым кризисом» Хайдеггер имеет в виду попытку самоубийства, предпринятую Целаном 30 января 1967 г., и последовавшее за этим многомесячное лечение в психиатрической клинике, продлившееся до октября. Собственно, путешествие Целана во Фрайбург, а затем во Франкфурт (для разговора с издателем Зигфридом Унзельдом) заранее согласовывалось с лечащим врачом поэта Жаном Деле. В этом контексте фраза из письма Хайдеггера Бауману: «Благотворно подействовали бы на Пауля Целана и виды Шварцвальда» выглядит искренним проявлением участия. Хайдеггер позаботился и о том, чтобы пребывание во Фрайбурге доставило поэту приятные переживания: с этой целью он договорился со своим приятелем Фрицем Вернером, крупным книготорговцем, чтобы сборники целанов-ских стихов были выставлены на видное место в книжных лавках города. И Целан действительно обрадовался, увидев в витринах свои работы (то, что это было инициировано Хайдеггером, он так и не узнал) [4. S. 66]. Для обосновавшегося в Париже лирика поездка во Фрайбург была настолько неразрывно связана с фигурой Хайдеггера, что трудно сказать, что его больше волновало: собственное появление перед широкой публикой или знакомство с философом. За месяц до начала описываемых событий Целан сообщает жене: «Чтениясостоятся 21 или 24 числа - это зависит от присутствия Хайдеггера» (письмо от 20.06.1967) [5. Bd. 1. S. 472]. После согласования с последним поэтический вечер был запланирован на 24 июля 1967 г. и проходил в Auditorium maximum, одном из самых вместительных залов Фрайбургского университета, где задолго до начала уже не было найти свободного кресла. Такое многолюдное собрание тоже удивило и вдохновило Целана. Хайдеггера представили ему незадолго перед выступлением, однако, несмотря на всеобщее оживление, момент знакомства был несколько омрачен спонтанным отказом Целана от совместной фотографии: он решительно произнес, что не желает быть на одном снимке с философом. Хайдеггер, надо отдать ему должное, вел себя достойно, ничем не выдав обиды или разочарования. (Благодаря Отто Пеггелеру, ставшему к тому времени доверенным лицом мыслителя и близко общавшемуся с Целаном, он был осведомлен, что родители поэта погибли в концентрационном лагере, и посещение Германии всякий раз переживается им как травмирующий опыт2; Хайдеггер понимал, что автор «Фуги смерти» не в силах простить ему печально известный период ректората.) Целан, одолеваемый болезненной нервозностью, тут же передумал насчет фотографий, что недвусмысленно донес до присутствующих, но ситуация уже не располагала к запечатлению на пленке. 1 Данное письмо Бауман приводит в своих воспоминаниях: [4. S. 59-60]. 2 Пеггелер настаивает на том, что сам информировал Хайдеггера обо всем, и специально оговаривает, что сообщение, отправленное жене Целана из Фрайбургского центра распоряжения хайдеггеровским наследием, в котором утверждается, будто философ до самой смерти Целана не знал даже, что тот еврей, не соответствует действительности. См.: [2. S. 162]. «ТоДтнауберг» Целана: разговор межДу философией и поэзией 199 Гость выбрал для представления немецким слушателям свои новые сочинения и преимущественно читал стихи из сборника «Поворот дыхания», недавно вышедшего в свет. «Он стоял на том месте, - обращает внимание Пеггелер, - где в 1929 г. Хайдеггер, приглашенный во Фрайбург занять кафедру Гуссерля, держал свою вступительную речь “Что такое метафизика?”, а затем в 1933-м говорил как ректор» [2. S. 170]. Декламация имела огромный успех и произвела столь ошеломляющее впечатление, что на обратном пути в отель никто из сопровождавших Целана не осмеливался нарушить молчания. Среди тех, кто оказался тогда с ним рядом, помимо Хайдеггера, Баумана и некоторых коллег-филологов, была дочь знаменитого издателя венского журнала «Бреннер» Людвига фон Фикера, открывшего в свое время Георга Тракля и всячески его продвигавшего и поддерживавшего (кроме прочего, благодаря и стипендии Витгенштейна). Разговор о ее недавно скончавшемся отце сблизил собеседников и навел их на мысль как-нибудь вместе посетить могилы Тракля и самого Фикера, которого похоронили на том же кладбище под Инсбруком. Под конец вечера Хайдеггер предложил Цела-ну наведаться в Тодтнауберг, что отчасти отвечало желанию поэта совершить экскурсию по живописным местам вблизи Хорбахского болота. Поездку наметили на следующее утро, но не успел Хайдеггер откланяться, Целана снова стали одолевать сомнения. Он старался придумать подходящий предлог, который позволил бы ему избежать этого путешествия, признавшись Бауману, что на самом деле его смущает политически небезупречное прошлое Хайдеггера, его двусмысленная позиция во времена национал-социализма [4. S. 68-69]. Щепетильность Целана в вопросах антисемитизма или причастности его современников к поддержке фашистского режима была доведена до предела и порой граничила с мнительностью. Так что когда после настойчивых увещеваний Баумана он все-таки отправился в Шварцвальд, это означало, что поэт готов сделать для Хайдеггера исключение. Но и философ, пригласив Целана к себе, оказал ему особое доверие. В Тодтнауберг оба поехали на машине, за рулем которой находился Герхард Нойман, ассистент Баумана1. Целан вывел его в стихе в качестве молчаливого свидетеля, слушающего разговор мыслителя и поэта, и поначалу отзывался о нем весьма высоко. В послании от 25 августа 1967 г., адресованном близкому другу, лирику и переводчику Францу Вурму, он аттестовал его так: «Доктор Нойман - кстати, именно он доставил нас с Хайдеггером к хижине раздумий в (точнее на) Тодтнауберг, - очаровательный человек, пожалуйста, при возможности посодействуйте ему» [6. S. 63]2. Все утро Целан и Хайдеггер провели вдвоем: осматривали окрестности, заглянули в домик философа, где Целан сделал в гостевой тетради 1 Сам Бауман ввиду необходимости принимать экзамены не смог отправиться с ними, но обещал присоединиться позже. 2 Отношение Целана к Нойману резко изменилось после того, как он ознакомился со статьей последнего «Абсолютная метафора: попытка разграничить Стефана Малларме и Пауля Целана», напечатанной в 1970 г. в журнале «Poetica». 200 О. А. Коваль, Е. Б. Крюкова запись, являющуюся письменным скреплением этой встречи. Согласно Отто Пеггелеру, оставленное Целаном пожелание звучит так: «В книгу для гостей, глядя на колодезную звезду, с надеждой на грядущее слово в сердце. 25 июля 1967 г. Пауль Целан» [7. S. 259] (что почти слово в слово продублировано и в стихотворении). Позднее тот же Нойман повез их в расположенный неподалеку маленький городок Санкт-Блазиен, где они договорились встретиться с Герхартом Бауманом. Видимо, именно тогда и произошел тот важный разговор, на который рассчитывал Целан. О том, какие упования он с ним связывал, говорится в письме к Жизель Целан-Лестранж, написанном сразу по возвращении в Париж: «Потом, в машине, между нами состоялся серьезный диалог, с моей стороны были произнесены ясные слова. Г-н Нойман, бывший тому свидетелем, позже сказал мне, что, как ему показалось, беседа эта носила эпохальный характер. Надеюсь, Хайдеггер теперь возьмется за перо и напишет неск[олько] страниц отклика, да и предупреждения тоже, по поводу возрождающегося нацизма» (письмо от 02.08.1967) [8. С. 619]. Несмотря на заверения Целана, Нойман, к которому не раз обращались за разъяснениями, впоследствии твердил, что ничего не помнит из сказанного между именитыми пассажирами, кроме того что большую часть пути царила гнетущая тишина. Бауман уже поджидал Целана с Хайдеггером. К компании присоединился и Сильвио Вьетта, немецкий литературовед, тоже входивший в окружение философа. Вспоминая об этом эпизоде, оба филолога отмечают, что настроение поэта не было подавленным; напротив, он пребывал в спокойном, даже радостном расположении духа [4. S. 70; 9. S. 82]. Хотя погода оставалась пасмурной и вот-вот грозил разразиться дождь, прогулку вокруг Хорбахского болота все-таки решили не отменять. Однако вскоре стало понятно, что из этой затеи ничего не выйдет: тропинки были размыты, передвигаться приходилось с трудом и обувь, особенно у Целана, совсем не годилась для подобной вылазки. Поскольку время близилось к полудню, Бауман предложил перекусить здесь же, на постоялом дворе. Обсуждение за трапезой касалось на первый взгляд предметов необязательных: местных обычаев и нравов людей, природы, окружающего ландшафта и его своеобразной фауны, тех или иных растений; причем Целан выказал в вопросах ботаники недюжинную эрудицию. (Но и стихотворение начинается с упоминания трав, произрастающих в тех краях: поэт превратил их названия в сильную метафору.) По причине того, что Хайдеггеру ко второй половине дня нужно было вернуться во Фрайбург, в обратный путь отправились сразу после обеда. Целан не переставал восторгаться открывавшейся из окна машины панорамой, которая пробуждала в нем воспоминания о родных местах, о Буковине1. 1 По многочисленным сведениям, Целан всегда чувствовал себя связанным с природным и культурным хронотопом своего детства и даже всерьез задумывался о том, чтобы вернуться в Черновцы. См., например: [10. S. 37; 4. S. 19]. «Тодтнауберг» Целана: разговор между философией и поэзией 201 Хотя следующая неделя оказалась для Целана насыщенной событиями: пребывание в Вюрцбурге в гостях у Беды Аллемана, специалиста по творчеству поэта и в будущем редактора собрания его сочинений, деловые совещания с Унзельдом и другими сотрудниками издательства «Зуркамп», встречи с приятелями1, - он не забывает о поездке с Хайдеггером и 1 августа, еще находясь во Франкфурте, пишет стихотворение «Тодтнауберг». По приезде в Париж короткий отчет Вурму: «Я несколько дней назад вернулся из Германии, где все прошло хорошо, в том числе свидание с Хайдеггером, с которым я имел весьма долгий и весьма откровенный разговор и которому я передал Ваши приветы» (письмо от 07.08.1967) [6. S. 87]. Уверенность Целана, что он выполнил свою миссию во Фрайбурге, подтверждает и тот факт, что поэт загорелся идеей немедленно напечатать «Тодтнауберг» отдельным оттиском. И действительно, тираж в 50 экземпляров вышел в свет особым факсимильным изданием благодаря Роберу Альтману, который в 1965 г. уже содействовал автору в выпуске цикла из двух десятков лирических текстов, озаглавленного «Кристалл дыхания». Разумеется, это предприятие задумывалось Целаном исключительно для того, чтобы преподнести стихотворение в качестве подарка друзьям и знакомым, и прежде всего Хайдеггеру. Еще пахнущий типографской краской первый номер был отослан философу 12 января 1968 г. (второй экземпляр, что немаловажно, Целан отправил Нойману, очевидцу, призванному удостоверить состоявшийся разговор). Хайдеггер медлил с ответом две недели2. После визита лирика во Фрайбург он передавал ему в Париж свою книгу «Что такое мышление?» с дарственной надписью: «В благодарность за чтения 24 июля 1967 г.», но на столь широкий жест со стороны Целана никак не рассчитывал. «Как я должен Вас благодарить за этот неожиданный огромный подарок? - начинает он свое послание. - Слово поэта, которое звучит в “Тодтнауберге”, называет место и ландшафт, где мышление попыталось сделать шаг назад в малую малость, - слово поэта, которое является одновременно поощрением и призывом и которое хранит память о дне, проведенном в Шварцвальде в разном настроении. Это произошло уже в тот вечер Ваших незабываемых чтений, при первых приветствиях в отеле. С тех пор мы о многом молчали друг с другом. Я думаю, что однажды кое-что еще высвобо- 1 Ссылаясь на Баумана, Сафрански приводит слова немецкой поэтессы и писательницы Марии Луизы Кашниц, которая, в кои-то веки увидев Целана бодрым и жизнерадостным, искренне недоумевала: «Да что они там во Фрайбурге с ним сделали, что там с ним случилось? Его прямо не узнать» [11. С. 559]. 2 В качестве оправдания он сошлется на сваливший его грипп; Целан в нетерпеливом предвкушении и в самом деле начнет недоумевать относительно запаздывающей реакции Хайдеггера. Со своим конфидентом Вурмом он делится уже поступившими предложениями на публикацию стихотворения: «Вернер Вебер, которому я отправил “Тодтнауберг”, хочет напечатать эту вещицу в NZZ (Neue Zurcher Zeitung) - позволить ему? Или подождать, пока откликнется хоть словом “тот, с горы”?» (письмо от 24.01.1968) [8. С. 625]. 202 О. А. Коваль, Е. Б. Крюкова дится в разговоре из непроговоренного» (письмо от 30.01.1968)1. Для обозначения необычных отношений, которые установились между ними, Хайдеггер изобретает глагол zuschweigen - молчать, но адресуя свое молчание собеседнику и сообщая таким образом больше, чем способны выразить любые слова. Философ нередко использовал близкое по значению понятие erschweigen. В лекциях о Ницше он раскрывает его смысл: «Высшее речение мысли состоит в том, чтобы в сказываемом не просто умалчивать о подлинно сказуемом, но говорить о нем так, чтобы оно звучало в не-сказывании: речение мысли есть сказующее немотствование (Erschweigen). Это речение соответствует глубочайшей сущности языка, который берет начало в молчании. Как сказующе немотствующий, мыслитель в своем делании и предстоянии становится сродни поэту и все-таки остается отъединенным от него, равно как и поэт от мыслителя» [13. С. 407]. (В стихотворении «Громоздкое завтра» из сборника «Бремя света» (1970) Целан задействует схожий образ: «Громоздкое завтра, / Я вгрызаюсь в тебя, я безмолвствую, обращаясь к тебе» [14. S. 301].) вечно Сообщение Хайдеггера выдержано в доверительном тоне. Он прилагает к нему сделанную его сыном фотографию своей заснеженной хижины -«не как иллюстрацию, а как малую помощь для взгляда поэта в зимнее одиночество» [3. S. 215]. И хотя письмо философа к Целану до сих пор остается единственным из обнаруженных (не считая книжных автографов), оно написано словно бы в привычном стиле давно налаженного эпистолярного общения и лишь намекает на событие встречи. Но это совсем не то, чего ожидал Целан, до сих пор свято веривший, что разговор в Тодт-науберге подвигнет Хайдеггера открыто высказаться о преступлениях фашизма. Скорее всего, именно тогда, а не - как полагают многие исследователи - в момент написания стихотворения, или даже во время самой поезд-ки2, ему стало очевидно, что его упования были напрасны. О том, что разочарование имело место, можно заключить на основании найденного в бумагах Целана недатированного наброска письма к Хайдеггеру: «...своей позицией Вы решительным образом ослабили существо поэзии и, осмелюсь предположить, мышления, причем обладая волей к серьезному ответственному отношению к ним обоим» [5. Bd. 2. S. 494]. В вышедшем уже после смерти поэта сборнике «Бремя света», куда им был включен «Тодт-науберг», текст стиха оказался несколько видоизменен: Целан убрал из 1 Впервые письмо целиком было приведено в статье Стефана Красса: [12]; цит. по изд.: [3. S. 215]. 2 Друг поэта Жан Боллак, французский эллинист, в своей интерпретации «Тодт-науберга» и реконструкции истории его создания и вовсе исходит из того, что Целан прибыл в Шварцвальд в роли судьи и обвинителя - с намерением провести Хайдеггера по местам массовых захоронений, см.: [15. S. 377-411]. Однако состоявшаяся годом позже поездка Хайдеггера с Целаном по тем же Хорбахским топям и последняя, третья их встреча во Фрайбурге в марте 1970 г., куда поэт направился после провального для него симпозиума в Штутгарте, приуроченного к 200-летию Гельдерлина, свидетельствует, скорее, против точки зрения Боллака. «Тодтнауберг» Целана: разговор между философией и поэзией 203 него одну строку - во фрагменте, воспроизводящем запись в гостевой книге Хайдеггера, где говорится о «надежде, сегодня, на грядущее слово мыслителя в сердце», прежде в скобках стояло: «без- / отлагательно грядущее» (un- / gesaumt kommendes). И в этом «безотлагательно» чувствовалось как нетерпение, так и уверенность Целана в скором откровении философа1. Хрестоматийная же версия стихотворения выглядит так: TODTNAUBERG ТОДТНАУБЕРГ Arnika, Augentrost, der Trunk aus dem Brunnen mit dem Sternwurfel drauf, Арника, очей очанка, из колодца, поверх звездой отмеченного, напиться, in der Hutte, под кровом Хижины, die in das Buch - wessen Namen nahms auf vor dem meinen? -, die in dies Buch geschriebene Zeile von einer Hoffnung, heute, auf eines Denkenden kommendes Wort im Herzen, где в книгу чье ж имя в ней перед моим? -в ту книгу запись о надежде сегодня в сердце на мыслящего слово, что грядет, Waldwasen, uneingeebnet, Orchis und Orchis, einzeln, проплешины в лесу, буграми, ржавь, ятрышник да ятрышник порознь, Krudes, spater, im Fahren, deutlich, смутность, в дороге после, явственна, der uns fahrt, der Mensch, der's mit anhort, он, кто везет нас, со-внимает то же, die halb-beschrittenen Knuppel-pfade im Hochmoor, недоторенные, лесом поваленным тропы в топях, Feuchtes, viel. сыро, сиро [16. С. 236-237]. 1 Пеггелер, правда, полагает, что «ему (Целану. - О.К., Е.К.), очевидно, показался неуместным грозящий указательный палец, когда речь шла о разговоре» [2. S. 171]. 204 О. А. Коваль, Е. Б. Крюкова Как часто бывает в случае целановских стихов, варианты прочтения «Тодтнауберга» сильно расходятся : в попытке разгадать настроение поэта исследователи высказывают иногда диаметрально противоположные мнения. Взять хотя бы толкования таких авторитетных философов, как Ханс-Георг Гадамер и Филипп Лаку-Лабарт. Когда последний ознакомился с докладом своего немецкого коллеги, в котором тот нарисовал пасторальную картину встречи Хайдеггера с Целаном и в таком же духе трактовал смысл стиха, он пришел в ярость. Больше всего Лаку-Лабарта возмутило то, что философ представал здесь в образе чуть ли не святого, поэт же внимал ему и старался соответствовать по мере сил. «Его (Цела-на. - О.К., Е.К.), должно быть, приняла отрада этого маленького крестьянского двора со струящимся источником (“со звездой-игральным камнем внутри”) - так это визуализирует Гадамер. - Его встретил маленький, похожий на крестьянина человек с сияющими глазами. Поэт писал свое имя в книгу хижины, как и многие другие, строкой надежды, которая лежала у него на сердце. Вместе с мыслителем он шел размеренным шагом по мягкому лугу, там, наверху, оба порознь, словно отдельно стоящие цветы И лишь позже, по пути домой ему стало ясно то, что Хайдеггер бормотал себе под нос и что сперва ему показалось неотесанным и грубым - он начал понимать. Он понял рискованность мышления, свидетелем которого другой (“человек”) может стать невольно, сам того не понимая, он понял рискованность продвижения по зыбкой почве, словно по жердочке-стезе, по которой нельзя дойти до конца» [17. С. 137]. Для Лаку-Лабарта «Тодтнауберг» призван стать напоминанием «о языке, которым говорил Освенцим, языке, который договорился до Освенцима» [1. С. 50]. Его видение, особенно по контрасту с гадамеровской гармонией, полнится безысходностью утраченных иллюзий: «Целан, поэт, причем поэт-еврей, пришел к Хайдеггеру, философу, причем философу-немцу, с единственной, но отчетливой просьбой: чтобы этот философ, который слышит поэзию, но который скомпрометировал себя_ причастностью к тому, что привело к Освенциму, а позже не сказал об Освенциме решительно ничего, - чтобы этот философ произнес хоть слово, хоть словом упомянул о той боли. И тогда, после его слова, все было бы еще возможно. Не “жизнь”_ а существование, поэзия, язык» [Там же]. Несмотря на то, что объяснение Лаку-Лабарта намного более созвучно поэтике Целана, Гадамера тоже нельзя назвать дилетантом в экзегезе его стихов (за год до упомянутого доклада, в 1973 г., он выпустил книгу развернутых комментариев к «Кристаллу дыхания» под названием «Кто Я и кто Ты?»). Позже, в статье «В тени нигилизма» (1990), где им будет предпринято сопоставление «лирической семантики» Готфрида Бенна и Пауля Целана, Гадамер еще раз вернется к «Тодтнаубергу». Не сильно отступая от первоначальной версии, он приведет обоснования своему толкованию. Однако сама теория философской герменевтики в качестве исходного принципа выдвигает идею открытости художественного произведения, что предполагает плюрализм мнений и провоцирует на разговор. В заданной «Тодтнауберг» Целана: разговор между философией и поэзией 205 Гадамером парадигме диалога могут быть рассмотрены и другие стратегии существующих прочтений целановского стихотворения. В пользу подхода Лаку-Лабарта, казалось бы, свидетельствует первый набросок к «Тодтнаубергу», сохранившийся в записной книжке Целана: Seit ein Gesprach wir sind, an dem wir wurgen, an dem ich wurge, das mich aus mir HinausstieB. dreimal, viermal С тех пор как разговором мы стали, которым мы давимся, которым я давлюсь, так что меня из меня выталкивало, трижды, четырежды. Im Ohr Wirbelnde Schlafenasche, die eine, letzte Gedankenfrist duldend, В ухе вихрящийся височный пепел, одну, последнюю мыслеотсрочку выдерживая, Feuchtes, viel. Влажное, много [18. С. 455]. Безусловно, речь здесь идет о сложности коммуникации. Тем не менее говорить о том, что этот черновик выражает разочарование Целана, было бы опрометчиво. В качестве зачина поэт выбирает строку из неоконченного произведения Гельдерлина «Праздник мира» (1801). В 1936 г. в статье, посвященной романтику, Хайдеггер подробно разбирал в свойственном ему онтологическом ключе именно эти фрагменты Гельдерлина: «Мы, люди, - разговор. Бытие человека основывает себя в языке, но происходит это, собственно, лишь в разговоре. Мы - разговор, и это значит, что мы можем услышать друг друга. Мы - разговор, и это всегда значит также, что мы - один разговор. Но единство разговора состоит в том, что в существенном слове всякий раз открывается одно и то же, - то, на чем мы объединяемся, то, на основе чего мы едины и, таким образом, собственно являемся сами собой» [19. С. 75-77]. Свой разговор с Хайдеггером Целан представляет себе как раз в таком духе. Он знает, что для философа творчество Гельдерлина является не менее значимым, чем для него самого. В свою очередь, Хайдеггер ставит поэзию Целана и немецкого классика в один ряд. Оттого апелляция к Гельдерлину в эскизной записи Целана скорее должна расцениваться как шаг навстречу Хайдеггеру, как констатация фундаментальной связи между ними1. Заключить из продолжения стиха, что разговор этот дается тяжело обоим участникам, можно. Глагол «давиться» (wurgen), который Целан выби- 1 С другой стороны, литературовед Алекс Гельхауз задается вопросом, не было ли у Целана умысла этой цитатой из гимна Гельдерлина провести параллель хайдеггеров-ским симпатиям к Гитлеру, потому что некоторые специалисты считают, что Гельдерлин имел в виду под князем мира, несущим поворот времен, Наполеона, а не Иисуса; см.: [20. S. 166]. 206 О.А. Коваль, Е.Б. Крюкова рает для описания внутреннего состояния лирического героя и его собеседника и который звучит крайне отталкивающе, поэт уже однажды использовал применительно к Хайдеггеру, но не для того, чтобы подчеркнуть свое отвращение, а, напротив, чтобы показать глубину раскаяния мыслителя. В переписке с Ингеборг Бахман, непреклонной в своем осуждении Хайдеггера, Целан оправдывает последнего, прибегая к довольно надуманным аргументам: «Я, как ты наверняка понимаешь, менее всех других склонен закрывать глаза на фрайбургскую ректорскую речь и кое-что другое; но я говорю себе - по крайней мере теперь, после того как имел более чем конкретный опыт общения с такими патентованными антинацистами, как Белль и Андерш: тот, кто Давится своими ошибками, кто не делает вид, будто никогда не ошибался, не старается обелить себя, лучше того, кто комфортно и с выгодой окопался в своей давнишней непогрешимости . Иными словами: я могу сказать себе, что Хайдеггер, вероятно, кое-какие свои ошибки все-таки осознал^» (письмо от 10.08.1959; курсив наш. - О.К., Е.К.) [21. С. 124]. Следующий смысловой блок: «В ухе вихрящийся / височный пе-пел^» - взывает к навязчивой теме всего творчества и личной судьбы поэта, к неизменно стоящему у него перед глазами образу жертв геноцида. Но в строке о «последней мыслеотсрочке» прорывается та же надежда, то же самовнушение, что и позже в «незамедлительно грядущем слове», высказав которое, Хайдеггер якобы положит конец всем сомнениям. Мотив влаги, как отмечают многие, остается фоном и в финальной версии «Тодт-науберга»: стихотворение начинается с изображения родника у хайдегге-ровской хижины и заканчивается аллюзией на «неторные тропы» мыслителя, неожиданно обрывающиеся в топях стоячей воды (слова «Влажное, много» - единственное, что вошло в итоговый текст)1. Еще одно расхождение между подготовительными материалами и окончательным видом стиха - это его название. Оно появилось не сразу: поначалу Целан хотел обыграть в заглавии сюжет восходящей над источником звезды. Остановившись на обозначении местности, в которой разворачивается описываемое событие, поэт не только фиксирует географический топос: внутренняя структура слова и его звучание - Todt-n-au-berg - позволяет расслышать и дополнительные коннотации. Помимо самых очевидных -«смерть» (Tod), «гора» (Berg), соединяющихся в «гору мертвых, огромное беспокойное кладбище» [20. S. 162]2, - некоторые интерпретаторы улавливают здесь отсылки к Аушвицу или к наименованию специального техниче- 1 В качестве одного из сквозных образов целановской лирики вода чаще всего символизирует коловращение жизни и смерти. В стихотворении «Прибой» из раннего сборника «Мак и память» (1952) высказывается надежда: «Где есть вода, там можно жить еще раз», ср. в том же контексте строки из стихотворения «Вверху, бесшумно» в сборнике «Решетка языка» (1959): «Вода: что за / слово. Мы понимаем тебя, жизнь» (пер. с нем. М. Белорусца.). 2 «Мертвая гора» Целана может выступать и своеобразным антиподом «Волшебной горе» Томаса Манна, книге, которая в молодости произвела на лирика большое впечатление. «Тодтнауберг» Целана: разговор между философией и поэзией 207 ского подразделения Organisation Todt, распределявшего заключенных концлагерей на дорожные работы, в которых были задействованы и родители Целана1. Все произведение, даже в своей последней редакции, не перестает оставлять ощущение недоговоренности, обрывочности. Как характеризует его Лаку-Лабарт, «“Тодтнауберг” и стихотворением-то можно назвать с натяжкой: это одна-единственная фраза, раздробленная, бессвязная, иносказательная, грамматически неправильная. Не набросок, а остаток - осадок -несостоявшегося рассказа: какие-то заметки, зарубки, словно сделанные наспех, в надежде когда-нибудь облечь в стихи, коротельные обрывки, понятные только тому, кто их задумал и записал» [1. С. 47]. В начальной строфе: «Арника, очей очанка, / из колодца, поверх звездой от- / меченного, напиться» - через описание того, что открывается взгляду вокруг хижины, задается общий горизонт повествования. Первое из упомянутых растений - arnica montana - используется как снадобье для заживления ран, второе - очанка (Augentrost) - для лечения глаз2. Оба эти названия не случайны. Они намекают на пережитую травму, но с другой стороны, и на возможность исцеления. То, что у Целана очанка ассоциировалась с тяжелым юношеским опытом в трудовом лагере, подтверждает его письмо жене, в котором подробно рассказывается об одной прогулке в горах: «когда я свернул на Козью Тропу, возник другой цветок: очанка -Augentrost, Euphrasia - о котором я говорил тебе, кажется, очень часто. Во время войны, в Молдавии, нагруженный двумя ведрами (с водой? с супом?), за которыми ходил до полудня в одну маленькую деревню, чтобы потом принести их на “стройплощадку”, я встречал его, это “утешение очей” -Augen-Trost» (письмо от 30.09.1962) [8. С. 555]. Не исключено, что встреча с Хайдеггером виделась поэту своего рода терапией, если и не сулящей полного избавления от душевной боли, то хотя бы способной ее унять. Говорящие имена перечисленных трав действительно склоняют к тому, чтобы воспринимать их как аллегорию животворной силы. Но такой смысл не является единственно возможным. Боллак делает акцент на желтом цветке арники, напоминающем по форме звездный лоскут на одежде евре- 1 См.: [15. S. 378]. Возражая Боллаку, выстраивающему свое радикальное толкование вокруг образа суда, который мертвецы при посредничестве Целана вершат над Хайдеггером, и различающему в заголовке стиха - Toten-Au - прямое указание на самый знаменитый лагерь смерти, Пеггелер утверждает, что оба путника с их пресловутым пристрастием к этимологическим изысканиям не могли не знать, что в тех местах словом Au (укороченное Aue) называют пойменный луг, заболоченную местность, и подкрепляет свою теорию фонетическими и морфологическими трансформациями немецкого языка, что позволяет ему и в корне tot (мертвый) опознать moor (трясина), см.: [2. S. 186]. Правда, болото как античный образ, который символизирует переходную зону между этим миром и Аидом, не меньше подходит Боллаку, излагающему свою трактовку «Тодтнауберга» как пятиступенчатую картографию путешествия в царство мертвых. Возможно, его прочтение навеяно образами стихотворения «Чувствующая погоду рука» из сборника «Бремя света». 2 Часто их принимают за тот же самый цветок, полагая, что одно обозначение научное, а другое обиходное. 208 О.А. Коваль, Е.Б. Крюкова ев в «смутные времена», а очанку расценивает как утешение, исходящее от самих глаз, заглядывающих в колодец смерти, и в русле своей концепции принимает их за «вестников из хтонической глубины» [15. S. 379]. Целано-вед Аня Лемке обращает внимание на то, что указанные растения ввиду особой структуры их корневой системы питаются за счет своих соседей (как и встречающийся ниже в стихе ятрышник, который относится к семейству орхидей) [22. S. 330]. Поскольку она считает, что стихотворение держится на контрасте между «укоренненостью» фрайбургского философа в своей почве и «лишенностью корней» буковинского лирика, введение с самых первых строк содержательно значимого ряда растений определяет дальнейшую семиотику стиха. Утоляющий жажду глоток из источника продолжает цепь ассоциаций с чудодейственным и приносящим облегчение снадобьем. Используемое здесь Целаном несколько старомодное слово Trunk, основные значения которого - «глоток», «напиток», «опьянение» -метонимически переходят друг в друга, намекает на совершение некоего священного таинства или ритуала инициации. Что касается самого родника, то венчающий его «звездный куб» (Sternwurfel) позволяет опознать в нем колодец перед хайдеггеровским домом в Шварцвальде. Несмотря на такую очевидную связь, сочетание звезды и кубика открывает широкие возможности для интерпретации: это и магендовид, и царственное дитя Гераклита, создающее время игрой, и свет потухшей звезды, олицетворяющий присутствие мертвых в мире живых, и «Каждая Мысль - это Бросок Костей» из поэмы Малларме, и «звездный язык» Хлебникова1. Гадамер, некогда упрекавший Сонди за чрезмерную увлеченность биографическими деталями2, в анализе «Тодтнауберга» сам воссоздает реальную картину того, как выглядела хижина Хайдеггера, где ему доводилось не раз бывать; описание маленького сруба вокруг горного источника он заключает словами: «На колодезном столбе деревянный куб с резным ор- 1 Звезда у Целана - один из самых частых и многоплановых символов, ср., например, стихотворение «Деревянная звезда» из сборника «Решетка языка». К поэтической констелляции звезды, слепнущих глаз и слов-имен см. посвященное швейцарской писательнице Маргарет Зусман стихотворение «Из огромного безглазого» в сборнике «Поворот дыхания» (1967). К образу кубика, определяющего судьбу, ср. также стихотворения «Вдвоем» из сборника «От порога к порогу» (1955), «Внизу» из сборника «Решетка языка», «Масляно» из сборника «Нити солнц» (1968); наряду с существительным Wur-fel Целан использует и глагол wurfeln (бросать жребий, играть в кости) или производные от него, см. «Пепельный ореол» и «Отправляясь от ятрышника» из сборника «Поворот дыхания». К теме колодца см. также стихотворения «Вверху, бесшумно» из сборника «Решетка языка» и «Бледно-серые» из «Поворота дыхания». В лирическом послании «Ты стала вдруг такой» из первого сборника Целан именует свою родину «страной колодцев». 2 Речь идет о статье «Что должен знать читатель?» (1990), где Гада

Скачать электронную версию публикации