Temple of the Sun or Bird's Shadow? The Poetics of the Travel Poems by Ivan Bunin.pdf Книга очерков «Храм Солнца» сформировалась как единое целое в 1915 г. - под этим заглавием И.А. Бунин объединил (в 4-м томе Полного собрания сочинений) свои путевые очерки (авторский подзаголовок - «путевые поэмы»), посвященные поездке 1907 г. по Восточному Средиземноморью. Они писались с 1907 по 1911 г. и публиковались по отдельности в разных изданиях. Собранные воедино, очерки составили большой травелог - один из самых важных в истории литературы Серебряного века. Этому произведению в буниноведении уделяется не слишком много внимания. Монографии либо обходят его стороной [1], либо кратко пересказывают в рамках темы «Бунин и Восток», констатируя интерес писателя к древности [2. С. 49-52]. Статьи, посвященные именно «Тени Птицы», исключительно одноплановы - они (вслед за эмигрантскими рецензиями -важнейшая принадлежит перу П.М. Бицилли [3]) ищут в тексте евангельский след [4] и библейский хронотоп [5], возводя бунинский текст к паломническим хождениям, едва ли не непосредственно к игумену Даниилу [6. С. 37]. Во всех работах проявляется многолетняя привычка упрощать структуру бунинского текста, сводить ее к какому-либо привычному жанру. Но у Бунина не бывает традиционных жанров, все его жанры индивидуальны. Кроме того, невооруженным глазом видно, что паломнический нарратив здесь факультативен, он взаимодействует с рядом других нарративных тенденций и совсем не доминирует. Для изучения поэтики такого рода нужна теория травелога - с динамической жанровой парадигмой, в которой прагматические небеллетристические жанры (дневник, отчет, ре- 1 Исследование выполнено в Институте мировой литературы им. А.М. Горького РАН при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 20-012-41004 «И.А. Бунин и Палестина». Поэтика «путевых поэм» И.А. Бунина 299 кламный проспект, путеводитель) взаимодействуют с жанрами беллетри-зованными (легендарным рассказом, паломничеством - восходящими к древнерусской литературе, путевыми очерками, циклами очерков - восходящими к классической литературе XVIII-XIX столетий, а также путеводителем, экскурсионным нарративом и даже символистским романом - из модернистской литературы). Метатекстовость травелога (реальное путешествие накладывается на литературное как одна из текстовых версий) способствует сложности восприятия бунинского текста1. Бунин выехал из Одессы, конечной целью морского путешествия была Палестина, до которой писатель добирался традиционным для той эпохи зигзагообразным средиземноморским маршрутом: Константинополь -Афины (Пирей) - Александрия - Яффа. В Яффе он сошел на берег и отправился поездом в Иерусалим. В Иерусалиме прожил неделю, внимательно осмотрел город и совершил поездки в Вифлеем и Хеврон, а также к Мертвому морю (через Иудейскую пустыню с ночевкой в Иерихоне). Затем писатель вернулся в Яффу и отплыл в Бейрут, откуда продолжил сухопутное путешествие. Вторая часть его поездки включала Баальбек, Дамаск, Тивериадское озеро (по которому он путешествовал на лодке, посетив Тверию и Капернаум), а также гору Фавор, Канну Галилейскую и Назарет. До этого момента очерки Бунина практически следуют за его маршрутом, хотя некоторые смещения можно отметить: гора Фавор лишь упоминается в финале очерка о Греции; Каир и пирамиды предшествуют Палестине (Бунин осматривал их на обратном пути), очерки об Иудейской пустыне и Мертвом море идут после плавания из Яффы в Бейрут - но в целом это несущественно. Книга завершается на Тивериадском (Геннисарет-ском) озере, дальнейшее путешествие в ней не отразилось. Бунин приехал в Хайфу, отплыл в Египет, посетил Каир и вернулся в Одессу известным путем: Александрия - Афины - Константинополь. Впечатления от Каира и Гизы в травелоге сместились вперед, а весь возвратный путь отпал как ненужный повтор. Следующее издание «Храма Солнца» вышло в Петрограде в 1917 г. (в этом томе сначала шли стихи, написанные в ходе поездки 1907 г. и по ее следам, а затем - книга очерков). Изменения текста по сравнению с редакцией 1915 г., были несущественными. В эмиграции же писатель вернулся к редактированию книги. Заново опубликовав отдельные очерки в парижских газетах, он выпустил существенно измененное новое издание (Париж, 1931 г.), изменив заглавие на «Тень Птицы». В 1936 г. была создана последняя редакция книги - для 1-го тома «нобелевского» собрания сочинений. В этой редакции Бунин вернулся к первоначальному заглавию «Храм Солнца», которое получил и весь первый том - тома в собрании озаглавлены. Наконец, в последний год жизни, правя Собрание сочинений для будущих изданий, Бунин зачеркнул «Храм Солнца» и написал «Тень Птицы». 1 Существующие определения травелога и различные стратегии его чтения см.: [7, 8]. Е.Р. Пономарев 300 Так как же должна называться книга? Если следовать принципу последней авторской воли (да и принципу частотности1), то «Храм Солнца», как в последнем прижизненном издании. Правка, сделанная в 1953 г., всего лишь не сложившийся проект. Однако А. К. Бабореко, принимавший всю правку такого рода, опубликовал книгу в СССР (в 3-м томе девятитомного Собрания сочинений) под заглавием «Тень Птицы». Все советские и российские издания последовали за ним. Поэтому мы и привыкли к заглавию «Тень Птицы». Правка заглавия - обычное явление в поэтическом творчестве Бунина, несколько реже встречается оно в небольших рассказах; заглавия больших прозаических книг правке не подвергаются никогда. Это связано, вероятно, с тем, что у больших книг заглавия семантизированы, а заглавия небольших текстов необязательны (нередко в стихотворениях Бунин их просто вычеркивает), их вариативность функционально равна поискам наиболее удачного тропа. «Храм Солнца (Тень Птицы)» - единственное крупное произведение Бунина, заглавие которого менялось. Изменение, с одной стороны, кажется формальным: автор ищет наиболее эффектный заголовок и не может выбрать между двумя одинаково удачными. Но при этом изменение заглавия означает перенос смысловых акцентов. Оба заглавия заимствуются у очерков, входящих в книгу. «Тень Птицы» - первый очерк, посвященный Турции и Константинополю. В одном из его последних эпизодов (взгляд вниз с Башни Христа) раскрывается код заглавия: раскрывается целая необозримая страна, занятая городами, морями и таинственными хребтами Малоазийских гор, - страна, на которую пала «тень птицы Хумай» [9. C. 197]. Цитата из Саади объясняет, что это легендарная птица, а ее тень приносит царственность и бессмертие. Прекрасная бессмертная страна, на которую смотрит повествователь, не только простирается вширь, но и пронзает время: в ней сменяются верования, правители и государства, но от времен Константина Великого и до сегодняшнего дня эта земля - цветущий сад. Очерк о Константинополе представляет собой камертон ко всему циклу. Если принять заглавие «Тень Птицы», то этот гимн относится ко всем землям, описанным в книге. Пустыня египетская, в песках которой тонут пирамиды и сфинкс, напоминая о великом прошлом; пустыня иудейская, в которую превратились прежде цветущие долины, соотнесены с вечно прекрасным городом императора Константина, а османское владычество над этими землями становится не более чем кратким историческим анекдотом. Если очерки тяготеют к первому, константинопольскому, то общая идея цикла такова: всем историческим пустыням суждено возрождение, как всем мертвым из долины Иосафата заповедано воскресение. А свежесть и 1 В трех из четырех прижизненных изданиях книга называется «Храм Солнца». Поэтика «путевых поэм» И.А. Бунина 301 ласковость Геннисаретского озера становится предвестием возрождения выжженной Святой земли. Тогда в жанровом плане это исторический экскурс (исторических описаний существенно больше в первой половине цикла), беллетризованный путеводитель, а также серия искусствоведческих справок (все это сопоставимо с «Образами Италии» П.П. Муратова - хорошего знакомого Бунина). В целом травелог туристического типа. Очерк «Храм Солнца» - очерк предпоследний. Он начинается с подъема на Ливанский хребет, к Баальбеку, который назван «местами Эдема» и «долиной Ваала-Солнца» [9. C. 292]. Это не совсем точное уподобление (бог Ваал в ассиро-вавилонской культуре не только бог солнца, но бог всех небесных явлений, а также плодородия, войны и пр.; его культ слился с культом Гелиоса лишь в эпоху Птолемеев) усилено описанием огромного храма, где был «единый Бог» [9. C. 293] (еще одна историческая натяжка), камни которого «возили на мастодонтах» [9. C. 293], ибо сложен он «из самых больших монолитов, “какие когда-либо поднимал человек”, и в те дни, когда легенды о титанах еще дышали жизнью» [9. C. 301]. Одним словом, очерк о грандиозном храме-загадке (блоки которого и в самом деле невероятно огромны - они больше блоков египетских пирамид) в интерпретации Бунина оказывается рассказом о первохраме, храме времен Адама и Евы. Рядом мотивов он соотнесен с Первым Иерусалимским храмом (Храмом Соломона), о разрушении которого говорится в очерке «Камень». Очерк «Храм Солнца» - конечная точка тех божественных «следов», которые повествователь ищет по всему Ближнему Востоку, почти обретение Рая. Если заглавие «Храм Солнца» транспонируется на весь цикл, то очерки тяготеют к финалу, а композиция книги осмысляется как постепенное восхождение ко все более древним памятникам и все более истинному откровению. В этом случае путешествие превращается в паломничество (далее увидим, что дело обстоит много сложнее), а «двойное зрение» путешественника - в паломнический взгляд, для которого былое живее нынешнего. Поэтика книги должна рассматриваться с учетом этих двух композиционных центров. Туристический травелог и паломнический травелог (иногда с языческим колоритом, иногда с христианским) органически слились в этом тексте. Первый очерк - «Тень Птицы» - реализует традиционную начальную ситуацию травелога: отправление. Единым аккордом звучат несколько нот, настраивающих на исключительную значимость дальнейшего повествования: «Воздух прозрачен, краски несколько дики» (ввод экзотической палитры); «Низкие, плоские берега Новороссии скрылись » [9. C. 171] (тривиальность пункта отправления); чайки «провожают» судно и тоже скрываются (подробное описание чаек соотносится с заглавием очерка и создает обманный эффект - к середине очерка выяснится, что речь идет о тени другой птицы). Цитата из Овидия (в редакциях 1915 и 1917 гг. с указанием источника [10. C. 100; 11. C. 39]) вводит общий средиземноморский Е.Р. Пономарев 302 колорит с напоминанием о том, что Черное море - лишь самый край античного мира. Пароход же движет путешественника в его центры. Воспоминание повествователя возвращается ко вчерашнему дню, в котором подробная картина одесского порта завершается символической чертой отплытия: « и, с грохотом сдвинув с себя сходни, пароход сразу порвал всякую связь с землею» [9. C. 172]. Этот мифологический подтекст нахождения вне пространства поддерживается серией легких намеков, например: «Просыпаешься с отрадной мыслью, что ночь провел предавшись воле Божьей, возле тонкой железной стенки, за которой всю ночь шумно переливались волны» [9. C. 173]. Древний страх океана упоминается в разных текстах Бунина, посвященных путешествиям, - наиболее полно этот мотив развернется в рассуждениях англичанина из (цейлонского) рассказа «Братья» (1914)1. Изысканная оркестровка путешествия достигается благодаря цитатам из Саади, а завершается первая главка первого очерка анонсом предстоящего маршрута: «Через несколько часов я опять увижу святую Софию. Через несколько дней я буду в Греции. Потом на Ниле, близ Сфинкса. И пойду к Баальбеку, к руинам капища, “воздвигнутого самим Каином в гордости и безумии”.» [9. C. 175]. Отметим, что осмотр сфинкса и пирамид уже в анонсе стоит до Палестины. Ибо паломничество уже намечено, а Баальбек оказывается его конечной точкой. Очерк «Тень Птицы» отсылает читателя к очерку «Храм Солнца», создавая тесную связь между ними в виде Vorgeschichte. В редакциях 1915 и 1917 гг. этот момент усилен: сообщая о книгах, которые взял с собой, путешественник сначала называл « бейрутское издание истории Баальбека - Храма Солнца, к которому я совершаю паломничество » [10. С. 102; 11. С. 41], а потом уже Тез-кират Саади. Анонс путешествия, завершающий первую главку, в первых редакциях более развернут. О сфинксе добавлено: «видевшего лицо Моисея». Вместо «пойду к Баальбеку» сказано: «пойду, через страну Авраама и Сарры, к Баальбеку». А в конце главки - еще несколько предложений, создающих как философию путешествия, так и паломническое настроение: Всякий дальний путь - таинство: он приобщает душу бесконечности времени и пространства. А там - колыбель человечества. И я подойду к 1 В редакциях 1915 и 1917 гг. к ощущению «свободы вне пространства» добавлялось ощущение «гражданина мира». После слов « и с радостью вспоминаешь, что Россия за триста миль от тебя» следовало: «Ах, никогда-то я не чувствовал любви к ней и, верно, так и не пойму, что такое любовь к родине, которая будто бы присуща всякому человеческому сердцу! Я хорошо знаю, что можно любить тот или иной уклад жизни, что можно отдать все силы на созидание его. Но при чем тут родина? Если русская революция волнует меня все-таки более, чем персидская, я могу только сожалеть об этом. И воистину благословенно каждое мгновение, когда мы чувствуем себя гражданами вселенной! И трижды благословенно море, в котором чувствуешь только одну власть - власть Нептуна!» [10. С. 102; 11. С. 41]. В эмигрантских изданиях книги по понятным соображениям весь этот пассаж снят. В ранних же редакциях он создавал чувство паломничества: у паломника нет родины. Поэтика «путевых поэм» И.А. Бунина 303 выходу из капища истории, - из руин, древнейших в мире, загляну в туманно-голубую бездну Мифа [10. С. 105; 11. С. 44]. Здесь повествователь озвучивает одну из основных идеологем эпохи, особенно характерную для русского символизма: чем дальше уходишь вглубь истории, тем ближе ты к Откровению. Два композиционных центра книги намечены в самом ее начале. Первый исторический локус - Константинополь. С ним связано несколько повторяющихся мотивов. Это, во-первых, неоднократное напоминание о «святых городах» древности (притягивающих паломников): причем в едином пространстве святости живет и христианский город со святой Софией, развалинами стен Византии и дворца Константина, генуэзской башней Христа, - и мусульманский Стамбул с султанскими дворцами и виллами, мечетями и минаретами. В текстах 1915 и 1917 г. рядом с криком муэдзина (напоминающим о бренности мира и святости духа) намечалось ностальгическое противоречие двух миров, четко проступала тень православного города на берегах Босфора: « сказал упоенный победой Магомет Второй, войдя в разграбленное и поруганное жилище Константина вечером 29 мая 1453 года - в час, когда первый муэззин поднял свой звонкий и печальный вопль над Византией» [10. С. 106; 11. С. 46]. Однако в дальнейшем автор отказался от противопоставления христианских и мусульманских древностей. Сохранилось лишь замечание о том, что купол святой Софии затерялся среди новых мечетей, а дворец Константина невелик и уступает султанским дворцам. Исторические антитезы поддержаны антитезами топонимическими: тихому, помнящему древность (и святость) району Скутари1 противостоит шумная, живущая по своим законам Галата (похожая на Вавилон и Содом). Венчает противоречия этого города противопоставление Европы и Азии, смотрящих друг на друга с разных берегов. Второй повторяющийся мотив - ощущение огромного экзотического города, в котором небывалая свобода соединена с сохранением многих мусульманских запретов, блага цивилизации (пакетботы, фиакры, конка - вагоны которой, сообщают ранние редакции, разделены « бычьей кожей на мужскую и женскую половины »: [10. С. 117; 11. С. 58]) существуют рядом с гаремами, верблюдами и водоносами, нищета и запустение предместий (и всей остальной Турции) соседствует с роскошью центра столицы. Центральный момент очерка - посещение Святой Софии, к которой повествователь движется через весь город. Этот великий храм несколько раз назван «капищем» - ощущение языческой скверны равно относится к ви- 1 Еще одно незначительное смещение: Скутари Бунин осматривал на обратном пути в Одессу. 2 В редакциях 1915 и 1917 гг. это определение объяснено: « ты - в капище, где девятьсот лет совершалось язычески-пышное богослужение Византии». И далее: «За- Е.Р. Пономарев 304 зантийскому и оттоманскому; да и вся человеческая история, пленительная в своем кровавом и развратном великолепии, воспринимается как единое капище (ср. «капища истории» в конце первой главки редакции 1915 г.). С первого взгляда поражает грандиозность Святой Софии, потом она рассыплется на детали (например, на хорах собора могли разъехаться две колесницы, а также другие сведения из путеводителя). Не менее важно ощущение простоты и первобытности (первые редакции утверждали, что простота - признак живой религии: «И Христос и Магомет были исполнены страстной и всепокоряющей веры, не нуждавшейся в золоте, парче, брильянтах, капеллах и органах» [10. С. 122; 11. С. 63]). Византийские мозаики проступают через белила - христианская и мусульманская святыни предстают в ойкуменическом единстве. София - первый храм «единого Бога» (натяжки такого рода регулярно повторяются), соединяющий древнее величие и греховные заблуждения человечества. От него - прямая дорога к святилищу Ба-альбека. Незримая связь между Константинополем и Баальбеком (через Египет) зашифрована в описании Атмейдана, знаменитого византийского ипподрома. Один из памятников, сохранившихся на нем, « обелиск розового гранита, когда-то стороживший вход в храм солнца в Гелиополе » [9. С. 195]. И хотя имеется в виду египетский Гелиополь и его храм солнца (колонна перевезена из Египта), рифмовка с другим, малоазийским Гелиополем (так именовался Баальбеек в эллинистическую эпоху) и Храмом Солнца - финальной точкой паломничества, ощутима. Очерк завершается гимном земле, на которой почила тень птицы, описанием мистерии кружащихся дервишей и цитатами из Саади. Впечатления накладываются друг на друга: Теперь, на башне Христа, я переживаю нечто подобное тому, что пережил у дервишей. пространство точно плывет подо мною, туманно-голубая даль тянет в бесконечность... Этот вихрь вкруг шейха зародился там, в этой дали: в мистериях индусов, в таинствах огнепоклонников, в «расплавке» и «опьянении» суфийства с его мистическим языком, в котором под вином и хмелем разумелось упоение Божеством [9. С. 199]. С башни Христа путешественник смотрит за горизонт (пространства и времени) и видит едва ли не древние мистерии Индии. Здесь Бунин вновь приближается к откровениям символистов, внимательно изучавшим экстатические религиозные практики, а также религиозные учения древности. Мистериальное соединение с божеством, которое испытывают кружащие-чем вспоминать христиан варварски-пышной, содомски-развратной и люто жестокой в убийствах и вероломстве Византии! ее императоров, подобных идолам, увешанных золотом, парчой и самоцветами, - идолов, которые почитали себя, при всей своей мерзости, воплощениями Христа и требовали, чтобы пред ними свершали богослужения!» [10. С. 121; 11. С. 63 (с несущественным сокращением)]. Капищем в редакциях 1915 и 1917 гг. назван и Собор Св. Марка в Венеции. По-видимому, роскошь - основной признак капища. Поэтика «путевых поэм» И.А. Бунина 305 ся дервиши1, определяет и смысл паломничества на Ближний Восток. Путешественник хочет заглянуть за грань времени и человеческой истории, чтобы получить новое мистериальное знание. Страна, на которую пала тень птицы Хумай, оказывается много обширней бывшей Византии и нынешней Турции. Это древняя прародина человечества2. Дальнейшее движение повествователя проходит в полном согласии с мифо-историческим мышлением символистов: от ощущения древней Византии он переходит к истокам греческой культуры - созерцая Пирей и Афины, затем погружается в еще большую древность - у пирамид долины Гизы, потом оказывается в Иудее, которую ощущает прародиной человечества (следовательно, более древней, чем египетская цивилизация), и, наконец, попадет в Баальбек. От истории недавней он движется за грань бытия - к «прошлой вечности», как сказал бы Мережковский. Б.В. Аверин показал, что поэтическое мышление Бунина очень близко философии символизма [12]. Историко-мифологическое мышление Бунина, по-видимому, подходит еще ближе к основам символистской культуры. Второй очерк «Море богов» и третий очерк «Дельта» долгое время не были разделены («Дельта», вобравшая концовку «Моря богов» и начало «Света Зодиака», получила права отдельной главы только в последней редакции 1936 г.3): момент прибытия в Египет входил в «Море богов». Таким образом, путешествие по Средиземному морю занимало один большой текст, центральная линия травелога шла от богов греческих к богам египетским (ретроспектива) - здесь определенную важность имело упоминание Крита - и одновременно от простой красоты Афин к великолепию Александрии Египетской (перспектива) - детищу Александра4. В последней редакции Афины и Алек- 1 В редакциях 1915 и 1917 гг. эпизод с мистерией кружащихся дервишей вводился следующим пассажем: «Но Восток - царство солнца. Востоку принадлежит будущее. / Недаром все славные капища Востока были посвящены Солнцу. / И в честь солнца, даже и доныне, в двух шагах от меня совершаются мучительно-сладостные мистерии Кружащихся Дервишей» [10. С. 127; 11. С. 69]. Таким образом, в первых редакциях книги и финал «Тени Птицы» вел читателя к «Храму Солнца». 2 В редакциях 1915 и 1917 гг. страна птицы Хумай была привязана к Константинополю и имела проекцию в будущее: «Много раз меркла эта тень. Но за обладание местом, где она пала, лились реки крови. / Я думаю о нем как о великом космополитическом царстве будущего. / Царства древние, созидавшиеся на костях и рабстве, земля уже много раз пожирала . Великую свободную семью, которая в будущем займет место свирепого византийского и султанского деспотизма, земля пощадит» [10. С. 126; 11. С. 68]. В эмигрантских редакциях это пророчество было снято как неудачное. Ушла и направленность очерка в будущее. 3 Точнее, в редакции 1931 г. главы очерка «Море богов», посвященные Александрии, были сняты. В редакцию 1936 г. они вернулись в сокращенном виде как очерк «Дельта». 4 Значимость Александрии в древнем мире приравнивается Буниным к значимости Константинополя в мире христианском - это новый Вавилон, смешение языков, единая семья народов и вер: «Заложив город и гавань в Дельте, в Месопотамии Египта, он как бы снова созвал человечество на равнину Сенаарскую - к построению новой Вавилонской башни. Пусть снова смешаются языки! Даже одна попытка достигнуть неба перерождает Е.Р. Пономарев 306 сандрия разделены, Крит не упомянут, историческая роль Александрии перестала обсуждаться. Исторический экскурс пожертвован для динамики текста -в сторону Назарета и к Баальбеку. Центром описания Греции становится афинский Акрополь (размышления о величии Александра, равном величию Колумба, сохранились в «Море богов», но совершенно пропали из очерка «Дельта») с уже знакомым по первому очерку мотивом величия простоты, ощущением «души древности», веющей от греческих берегов, и мотивом магии поэтического слова (миф об Амфионе), от которой вечный мрамор сам сложился в колоннады, стены и ступени. Воздух Эллады и складки ее гор («И все утро выгибалась мимо нас эта каменистая страна, вся в складках, как кожа бегемота» [9. С. 204]) сами творят архитектурные шедевры, обожженные солнцем и затвердевшие, как древняя керамика: желто-каменный пик холма, воедино слитый двадцатипятивековой древностью с голым остовом Акрополя, - останками стен, колоннад и порталов. Зной и ветер давно обожгли кости этой чуждой и уже непонятной нам жизни [9. С. 205]. Интересно слово «останки», отнесенное к материальной культуре, и полное отсутствие человека в созерцании греческих памятников. Древнегреческая цивилизация (заставившая путешественника всем существом «ощутить древность») кажется созданием умерших богов и не имеет никакого отношения к современной Греции. Сам же холм Акрополя именуется холмом пелазгов (т. е. тех племен, что жили здесь до греков) и Алтарем Солнца. В первых редакциях наименование «алтарь Солнца» получал Парфенон. Центром же очерка об Александрии оказывается лексема «Африка», которая вбирает в себя коннотации чуждого пространства и максимальной экзотичности. Она огромный порт и провинциальный город - транзитный между Афинами и Каиром. Семантическая редукция этого города усиливает значение Афин, ранее терявшихся на фоне Александрии. Кроме того, в Александрии нет своего «храма солнца»1, цепочку которых повествователь выстраивает от Акрополя до Баальбека. «Тень Птицы», когда-то павшая на город в дельте Нила, совершенно не ощущается в городе сегодняшнем. Есть в этом редуцировании и внутренняя логика травелога: книге необходимы «транзитные главы», ибо читателю следует отдыхать от семантической насыщенности глав ключевых. мир!» [10. С. 144; 11. С. 90]. Александр « родился для того, чтоб, соединив царства востока и запада, построить первый международный город и заложить первые основания какого-то нового храма, взамен опустевших храмов Греции, Иудеи и Египта. И на его город выпала беспримерная в истории роль - стать центром всех религий и всех знаний древности, стать предшественником Назарета.» [10. С. 144-145; 11. С. 90]. 1 Мелькало только упоминание Серапеума - храма «погребенного Солнца»: « в нем сошлись жрецы, философы, грамматики, софисты, поэты и ученые всех стран, чтобы Солнце возродилось.» [10. С. 144; 11. С. 89]. Поэтика «путевых поэм» И.А. Бунина 307 Интересно, что ночное свечение «моря богов» сохраняется во всех редакциях. В последней из них именно внутренний морской свет, разлитый по всему греческому архипелагу, оказывается финальным аккордом очерка «Море богов»: И над всем этим морем, видевшим на берегах своих все служения Богу, всегда имевшие в основе своей служение только Солнцу, стоит как бы голубой дым: дым каждения Ему [9. С. 211]1. Очерк «Свет Зодиака» (в первых редакциях - «Зодиакальный свет»), посвященный Каиру, объединяет в своем зачине мифологемы, уже знакомые нам по очеркам о Константинополе и Афинах: город - новый Вавилон, его стены и лица жителей обожжены солнцем, множество могил вокруг, ощущение древности. В очерке два композиционных центра - осмотр города и пирамид со стен цитадели (сложенной из камней малых пирамид) и поездка в долину Гизы (непосредственный осмотр пирамид и Сфинкса). Между ними - зарисовки современного Каира. Взгляд со стен цитадели выстроен как последовательное отрицание традиционного путеводителя (указаний гида): колодец халифа Юсуфа не слишком интересен, потому что не очень старый; много интереснее пирамиды за Нилом, но не три известные всем, а пирамида Аписов (Ко-Комех, «пирамида черного быка»), ибо она на тысячу лет древнее пирамиды Хуфу; много интереснее пирамид и Мемфиса - более древний город Он или Гелиополь, расположенный за могилами халифов (которые тоже не особенно интересны, несмотря на два камня из Мекки со следами Магомета, хранящиеся в одном из мавзолеев). Так движение мысли приводит нас к храму Солнца (обелиск, перенесенный от этого храма, путешественник видел на ипподроме Константинополя). В Оне произошли самые выдающиеся события древнего мира: В дни патриархов Иосиф, сын Иакова, женился в Оне на дочери первосвященника Потифера ; Моисей, воспитавшийся там, основал на служении Изиде служение Иегове; Солон слушал первый рассказ о потопе; Г еродот - первые главы истории, Пифагор - математику и астрономию; Платон, проведший в академии Она тринадцать лет, - презрительно-грустные слова: «Вы, эллины, - дети»; в Оне жила сама Богоматерь с Младенцем... [9. С. 225]. Истинным объектом паломничества становится еще один храм Солнца - уже не греческий, а египетский, который много древнее греческого. А завершается взгляд с цитадели рассуждением о том, кто лежал в саркофаге пирамиды Хуфу. Копты рассказывают, что там лежал Саурид, живший за три века до потопа, - почти первочеловек. 1 Можно предположить влияние на Бунина (не получившего, как известно, законченного образования) солярной теории - уже устаревшей к моменту создания книги. Е.Р. Пономарев 308 Экскурсия к пирамидам обрастает вереницей бытовых подробностей. Издалека пирамиды сливаются с современным Каиром: « три каменных треугольника цвета старой соломы» [9. С. 229]. Солнце преображает здания, превращая их в «каменные громады». От пирамид, как и с константинопольской башни Христа, «один из самых дивных видов в мире» [9. С. 229]: видна целая страна, вся Дельта1. С холма же Акрополя была видна вся Аттика, если не все Эгейское море. Получается, что ключевые локусы древнего мира обладают способностью подниматься над миром, создавая исключительный обзор - как будто возносясь к небесам. Эта мифология пейзажа появляется неспроста - объяснение будет дано в очерке «Камень». Прикосновение к камню пирамид тоже имеет мифическое значение: так соединяется рука повествователя «с сизой рукой аравийского пленника, клавшего эти камни.» [9. С. 230-231], а также со всеми людьми, кто касался этих камней за многие века. Спуск от пирамиды к Сфинксу продолжает движение в прошлое: «Это уже последняя ступень истории!» [9. С. 231]. Если о древних Афинах повествователь заметил, что это жизнь совсем иного человечества - ее не понять, то здесь проступает жизнь почти дочеловеческая. Над головой Сфинкса встает Свет Зодиака - «свечением первобытного светоносного вещества, из которого склубилось солнце» [9. С. 232]. Чтобы фраза звучала не слишком наивно, это свечение тут же переводится в метафорический план: «зодиакальный свет первобытной веры» [9. С. 232]. Сохраняется и метафорический ряд, связанный с «Морем богов»: повествователь вспоминает «отблеск закатившегося Солнца Греции» [9. С. 232] - такой же загадочный свет, идущий из моря. Завершается экскурсия в зоологическом саду, рифмующимся с древним Эдемом, - почти цитатой из общей мифологии символизма. Финал очерка - возвращение в Каир и закат египетского солнца (с ним произошло то же, что и с солнцем Древней Греции): ветер бога Сета, дующий из пустыни, побеждает солнечного Ра. Очерк «Каир» начинает походить на исторические романы Мережковского: движение текста создает поиск забытой истины, главное в осмотре достопримечательностей - связанные с ними легенды, которые звучат без всякой критики источника - абсолютной истиной. Туристический нарратив приближается к символистскому метатексту. Отплытие из Египта пропущено. Впервые часть перемещения по морю выпадает из травелога. Следующий очерк вновь начинает ситуация прибытия - в порт Яффы. Так подчеркнуто попадание путешественника в конечную, основную точку маршрута. Святая Земля, Палестина (понимаемая значительно шире, чем сегодня, - в нее включен и нынешний Ливан) -главная цель этого паломничества. Яффа (по сравнению с Александрией - 1 В редакциях 1915 и 1917 гг. Мемфис назван первой столицей мира [10. С. 161; 11. С. 108]. Таким образом, в сознании читателя выстраивалась триада мировых столиц: Мемфис - Александрия - Константинополь. А образы нового Вавилона, по-видимому, должны были привести читателя к мысли о Новом Иерусалиме. Поэтика «путевых поэм» И.А. Бунина 309 маленький порт) сразу воспринимается как нечто аутентичное. Например, феллашки в Египте вместо библейских кувшинов носят на голове жестянки из-под керосина - здесь девушки ходят с кувшинами на голове, как и две тысячи лет назад: « вот она, подлинная Палестина древних варваров, земных дней Христа!» [9. С. 238]1. Подробно описано железнодорожное путешествие до Иерусалима: сначала по долине, где цветет мак (этот мак в дальнейшем обретет символическое значение), затем через Иудейские горы. Г оры, с одной стороны, разочаровывают (в поэтике травелога этот композиционный элемент встречается часто, у Бунина - впервые), ибо нет в них ни бездн, ни высот, дышащих величием Иеговы. С другой стороны, «круглые голыши», которые видны из окна, напоминают о Давиде, поразившем Голиафа. Впервые звучит мотив «Это именно здесь » [Там же. С. 240], который в дальнейшем станет постоянным. Если раньше путешественника интересовали достопримечательности - архитектурные «останки», то теперь интересует само географическое пространство, в котором не осталось зримых следов истории, но которое вызывает благоговение как локус священного события. Таким образом, прибытие в Иудею еще раз меняет тип травелога: тематический осмотр достопримечательностей переходит в осмотр святых мест. При этом повествователь подчеркнуто дистанцируется от паломников привычного типа: ему важно не приложиться к святыням, а ощутить дух места. Нетрадиционный маршрут паломничества проистекает из этой изначальной установки. Повествователь не столько паломник, сколько первооткрыватель: он находит в посещаемых местах нечто такое, что до него никто не видел. Это не позволяет паломническому нарративу развернуться до конца. Движение текста определяется не ощущением Божьего присутствия, характерным для паломничества, а скорее Божьего отсутствия (Бог Иудеи умер так же, как боги Египта и боги Греции) и стремлением «заглянуть в бездну Мифа», обозначенным в первом очерке. Непривычными для паломника оказываются и впечатления от Иерусалима. Путешественник видит его целиком с высоты (как Константинополь, Афины, Каир). Библейские описания города наложены на современную картину. Он по-прежнему устроен «как одно здание» [9. С. 242] (слова 121го Псалма), но утратил всю роскошь, золото и мрамор, «возвратился к аравийской патриархальной нищете» и «кажется тяжким и грубым вретищем, одевшим славный прах былого» [9. С. 243]. Главы храмов над Голгофой и Гробом Господним невзрачны, вросли в землю - похоже впечатление от приземистой святой Софии. Рифмуется с Софией и общее впечатление: это 1 В двух первых изданиях в этом эпизоде «правоверные» (речь шла о пасторе из США, но имелись в виду христиане всех конфессий и, наверное, иудеи), ощущающие религию как профессиональное дело, противопоставлены тем, кто, как повествователь, чувствуют сердцем: « существовал когда-то живой Иисус, - худой, загорелый, с блестящими черными глазами, с темно-лиловыми сухими руками и тонкими, сожженными зноем ногами» [10. С. 168; 11. С. 117]. Е.Р. Пономарев 310 те же «капища», в которых больше византийского язычества, чем истинной веры. В первых редакциях эти смыслы выражены основательнее: Но, Боже мой! - неужели это правда, что вот именно здесь был распят Иисус? И неужели это над Его гробом блещет теперь в полумраке византийских сводов и подземелий языческое великолепие несметных лампад, огромных погребальных свечей, золота и драгоценных камней и надгробное рыдание, длящееся уже две тысячи лет? [10. С. 172; 11. С. 122]. А в первой публикации очерка за этой фразой следовало страстное восклицание «Нет, нет!», отрицавшее подлинность этих рыданий и подлинность этого Христа - не живого, а коронованного на византийских мозаиках и положенного в мраморные «киоски» католических храмов [13. С. 49]. Тем убедительнее звучали в финале главы слова Священного Писания: «Се оставляется вам дом сей пуст.» (Мф 23: 38; Лк 13: 35), обращенные к Иерусалиму. Начало следующей главы, казалось бы, продолжает ту же тему: «На Сионе, за гробницей Давида видел я провалившуюся могилу, густо заросшую маком. Вся Иудея - как эта могила» [9. С. 244]. Путь до Вифлеема и сам город, в котором родился Иисус («Вифлеем -жизнь, воздух, солнце, плодородие » [9. С. 245]), - исключения из правила. Но за Вифлеемом в сторону Хеврона - первой столицы Иудейского царства, скрывающей за стенами маленькой крепости могилы Авраама и Сарры, лежит совершенная пустыня. Основная тема «Иудеи» изложена в финале третьей главы: когда-то прекрасная страна превращена завоевателями в пустошь, усеянную костями. Поля мака, цветущие на ней, с одной стороны, напоминают о былой красоте, с другой - о крови, пролитой на эту землю. В отличие от Египта, Греции, Рима, Иудея выпала из истории на многие века. Именно поэтому повествователь воспринимает ее как абсолютную древность, прародину человечества. Рассказ об Иудее вновь использует символистское видение мира: за феноменальным постоянно просвечивает ноуменальное. Паломнический нарратив, едва наметившись, превращается в нарратив сказочный: земля пустынна, полна лишь могилами и маком - но это потому, что она заколдована. В плане ноуменальном на ней почила Тень птицы. Она притягивает людей разных конфессий и - так же как Константинополь - служит прообразом страны будущего, в которой живут все языки и все веры. Иерусал

Скачать электронную версию публикации