Ornithological Symbolism (Eagle/Vulture) in Vyacheslav Ivanov’s Tragedy “Prometheus”.pdf Тайны «Прометея» Трагедия Вячеслава Иванова «Прометей» полна загадок. Они затрагивают как частности художественного целого, так и его концептуальные моменты. Приведем лишь несколько вопросов, которые вызывают недоумение при знакомстве с текстом Иванова, но так и остаются не освещенными в ивановедческой литературе. Почему и как Иванов сочетает в своей трагедии орфический миф о растерзании Диониса титанами с прометеевским мифологическим сюжетом? Почему Пандора становится не только созданием Прометея, но и его ипостасью, alter ego? Почему Иванов ставит сына Иапета не только в связь с «огненным действом» (установлением лампадедромий - ритуального бега с факелами), но и с «обрядом сеятель-ным», т.е. учреждением земледельческих обрядов? В настоящей статье мы постараемся осветить одну из подобных загадок ивановского «Прометея», связанную с его орнитологическим «кодом». Частной, но знаменательной особенностью образной системы ивановского «Прометея» является коршун как орнитологический спутник и «двойник» Прометея, вытесняющий на второй план освященного мифологической, литературной и художественной традицией орла. Почему Иванов отдает предпочтение коршуну, а не орлу, сохраняя обоих как мучителей Прометея? Какое различие проводится поэтом между той и другой птицей? Какова символико-мифологическая семантика орла и коршуна? Как ивановская трактовка отношений Прометея со своими орнитологическими спутниками связана с мифологическими дискуссиями начала XX в.? Таков перечень вопросов, на которые мы постараемся дать ответ. Л.Г. Каяниди 246 Рэймон Труссон, автор самой авторитетной в европейской науке монографии «Тема Прометея в европейской литературе», указывая 21 античного автора, упоминавшего о казни Прометея с помощью посланной Зевсом птицы, отмечает закрепление в традиции орла в качестве мучителя мятежного титана [1. P. 74]. Работа Иванова над трагедией «Прометей»1 совпала с подготовкой им переводов Эсхила для серии «Памятники мировой литературы», основанной М.В. Сабашниковым. В период с 19122 по 1917 г. Иванов полностью перевел «Орестею» и «Персов», частично «Семеро против Фив» и «Просительницы» [4]. Вопреки мнению известного польского ивановеда М. Цим-борски-Лебоды [5. С. 151], Иванов не создал перевода эсхиловского «Прикованного Прометея», однако очевидно, что в сознании его держал. Глубокое знание Ивановым эсхиловских текстов не оставляет сомнений, было ли поэту известно, что в качестве мучителя титана Эсхил (и почти вся античная традиция) утвердил именно орла. Тем не менее Иванов выбирает коршуна, осознанно предпочитая его орлу: Станет коршун, / Не горние орлы тебя клевать3. Так говорит Пандора о грядущем страдании Прометея. Прежде всего всмотримся в ивановскую трагедию. В античной традиции птица, посылаемая Зевсом к Прометею, выполняет одну-единственную роль - быть орудием мести Зевса мятежному титану. У Иванова коршун выполняет, кроме всего прочего, и эту функцию (см. слова Пандоры, процитированные выше). Однако она скорее периферийная, чем магистральная. Поскольку ивановская трагедия примыкает в качестве первой части к «Прикованному Прометею» Эсхила4, оканчиваясь 1 Ближайший друг семьи Ивановых и первый биограф поэта О. Шор (Дешарт) отмечала: «Трагедия эта была приготовлена к печати еще в 1915 г.; но появилась она лишь в 1919 г. Петербург. “Алконост”» [2. С. 852]. Е. Глухова и С. Федотова в примечаниях к письму Иванова к Гершензону от 12 августа 1914 г. указывают, что часть трагедии под названием «Сыны Прометея» была напечатана в журнале «Русская мысль», 1915, № 1 [3. С. 63]. 2 Н.В. Котрелев относит начало перевода Эсхила Ивановым только к 1913 году: «Начат ли был в 1911 г. или зимою 1912 г. перевод Эсхила всерьез - сведений нам не дано» [4. С. 502]. Однако письмо Иванова к Гершензону от 20 декабря 1912 г. уже содержит упоминание о работе над заказом Сабашникова: «Я углубляюсь в окончательную редакцию тома «Экскурсов» (монографических статей с филолог аппаратом) к «Дионису», и рядом с этими филологическими историями идет Эсхил» [3. С. 54]. Кажется странным, что Е. Глухова и С. Федотова оставили без внимания тот факт, что публикуемое ими письмо Иванова к Гершензону из Римского архива поэта, неизвестное Н.В. Котрелеву в 1989 г., очевидным образом сдвигает нижнюю хронологическую рамку ивановского перевода Эсхила в 1912 г. 3 Здесь и далее цитаты из текста предисловия к трагедии «Прометей» и самого произведения даются по изданию: [6. С. V-XXV и 9-77]. 4 Предпосылая свою трагедию «Прикованному Прометею», Иванов присоединяется к точке зрения мифологов и историков литературы, которые считали «Prometheus pyr-phoros» («Прометея-огненосца») первой частью предполагаемой эсхиловской трилогии. Эта концепция отражена в статье Баппа, помещенной в «Лексиконе» Рошера, где «Прометей-огненосец» характеризуется как «Titel des Anfangsstucks der Trilogie» Орнитологическая символика (орел / коршун) 247 там, где начинается эсхиловская трагедия, коршун характеризуется ивановской Пандорой как грядущее карающее орудие Зевса. Мифологема орла / коршуна в структуре трагедии Иванова Отношения Прометея с коршуном и орлом у Иванова включаются в интегральную для трагедии пространственно-мифологическую модель. Проанализировав точки соприкосновения трагедии «Прометей» с поэмой «Сон Мелампа» [11], мы пришли к выводу [12], что в художественном мире Иванова выделяется некая умозрительная конструкция, которую можно назвать «пространственно-мифологической моделью», выполняющей интегральную и конструктивную функцию в ивановском художественном творчестве. «Данная пространственно-мифологическая модель является универсальной для поэзии Иванова. Нами было установлено, что вариации этой модели проявляются в других поэмах и лирических циклах (например, в поэме «Солнцев перстень», в цикле «Порыв и грани»)1, отдельные ее части актуализируются в разных лирических стихотворениях» [12. С. 232]. В «Прометее» эта пространственномифологическая модель определяет структуру образную системы и развитие трагического сюжета. Каждый из основных элементов этого сюжета (мы называем их мотивно-образными ситуациями и относим сюда, например, творение Прометеем человеческого рода, создание Пандоры, жертвоприношение Прометея Зевсу и т.д.) представляет собой «трансформацию исходной дионисийско-титанической мифологемы (либо целиком, либо отдельной ее части) «Основоположный» миф о жертвоприношении Диониса становится потенцированным сюжетом, по-разному отраженным в различных мотивно-образных ситуациях» [11. С. 212]. В предисловии к первому изданию трагедии (в брюссельском собрании сочинений Иванова опубликованном в виде отдельной статьи «О действии и действе») и в «космогонических» и «антропогонических» монологах Прометея и Пандоры Иванов воссоздает свою версию орфической космогонии, базирующуюся на глубоком знании «Aglaophamus» Лобека [14]. Дионису орфическому посвящена отдельная глава в диссертации Иванова «Дионис и прадионисийство» [15. C. 152-182]. («название первой части трилогии») [7. S. 3035]. Эта точка зрения является более архаичной. А.Ф. Лосев отмечает, что она утвердилась «со времен Гердера и Ф.Г. Велькера» [8. С. 230]. Виламовиц-Мёллендорф доказывает, что «Прометей-огненосец» необходимо считать последней частью трилогии, финальной точкой которой являлось учреждение афинских лампадедромий - бега с факелами в честь Прометея во время праздника Прометий (по аналогии с «Эвменидами» Эсхила, последней частью «Орестеи», где описывается преображение Эринний в Эвменид и установление их культа в Аттике) [9. S. 138-145]. К этой точке зрения присоединилась французская классическая филология [10. P. 69-86]. 1 См. об этом: [13. С. 28-63]. Л.Г. Каяниди 248 Ивановская реконструкция орфической теогонии (см. приложение) может быть сведена к трем взаимосвязанным триадам (табл. 1), которые в своей совокупности задают мистериально-мифологический, орфический в своем генезисе, сюжет, который, иррадиируя и перевоплощаясь, порождает все мотивно-образные ситуации в трагедии «Прометей». Т а б л и ц а 1 Схема мистериально-мифологического сюжета в трагедии Иванова «Прометей» Метафизическая первотриада Первообраз действительности (отражение Диониса в зеркале явлений) Реализация первообраза (жертвоприношение Диониса) Прометеевский сюжет Зевс (отчее начало) Дионис (как ипостась Зевса-Отца) Дионис (божественная жертва) Извечный Зевс, трансцендентное божество (дионисийское начало) Персефона (материнское начало) Зеркало явлений, Душа Мира, идеальная Земля (как ипостась Персефоны), где отражается лик Диониса Титаны (жрецы, жерт-ворастерзатели) Зевс-Кронид (титаническое начало) Дионис-Загрей (сыновнее начало) Титаны (как отражение Диониса в Зеркале явлений) Титаны, поглотившие Диониса и сожженные его огнем (тождество жреца и жертвы) Прометей - демиург и огненосец (дионисийски-титаническое начало) Первооснова мироздания - метафизическая триада Зевс, Персефона, Дионис-Загрей. Эта триада уходит в глубины сущего, и на ее месте возникает другая: Дионис, Зеркало явлений, Титаны как отражение Диониса в Зеркале явлений. Таков первообраз действительности. Его реализация дает новую триаду: Дионис (божественная жертва), Титаны (жертворастерзате-ли), Титаны как единство жертвы и жреца. Прометей у Иванова противостоит Зевсу-Крониду как несовершенному, искаженному внутрикосмическому отражению трансцендентного Абсолюта, почитая и служа вместе с тем Зевсу премирному, невидимому и неизреченному, который является источником мирового огня. Извечный Зевс выступает как воплощение дионисийского начала, Зевс-Кронид - титанического, а Прометей понимается как титанический (а потому - неправый, греховный и отсюда - трагический) служитель и почитатель трансцендентного божества как носителя дионисийски-огненной сущности. Прометей и коршун Отношениям Прометея с коршуном уделяется основное внимание в третьем явлении первого действия. Они осмыслены с помощью категорий «дионисийского» и «титанического» и включены в контекст темы прометеевской демиургии. Орнитологическая символика (орел / коршун) 249 Что мог я сделал. Большего не мог. Не мог иного1. Все промыслил сам И предрешил... Довольно! Слышу... Полно, Прочь, коршун! - Добрый молот мой, мой веский, Мой ясный, заглушит твой хриплый спор, И бури вой, и плач Океанид. Товарищ-недруг, вожделенный враг! Ты отлетел и роздых ковачу Усталому на краткий срок дозволил. Мой зоркий коршун! Если бы навек Ты отлетел, опять мои персты Твое обличье создали б из глины, Мой дух бы вновь твой слепок оживил, -Чтоб ты терзал, пытая, Прометея, Судья и клеветник, палач и друг, И миг свершенья отравлял укором, И - неотступный овод в полдень белый -Вперед бы гнал, без отдыха вперед Едва достигшего на подвиг новый...2 Так, ковача кует твой молот-клюв, И тварь творца творит - непримиримым! Прометей отдыхает от своего труда и характеризует себя как промыслителя (Все промыслил сам / И предрешил...). Здесь Иванов отсылает к традиционной и наиболее распространенной этимологии имени Прометея: «Der Hauptname, ein Wort von echt griechischer Form und durchsichtiger Bedeutung, kennzeichnet den Titan als den “Vorbedenker” und “Vorsorg-er”»3 [7. S. 3033]. Прометей предстает как носитель ясного творческого сознания, демиург, ковач. В предисловии к трагедии Иванов называет его «мучеником сознательности чрезмерной и преступной». Коршун противопоставлен Прометею, спорит с ним, прекословит ему (твой хриплый спор, ты терзал, пытая, Прометея, / Судья и клеветник, палач и друг, / И миг свершенья отравлял укором, Вперед бы гнал, без отдыха вперед / Едва достигшего на подвиг новый...), хотя является созданием Прометея (Если бы навек / Ты отлетел, опять мои персты / Твое обличье создали б из глины, /Мой дух бы вновь твой слепок оживил ). Противопоставленность Прометея и коршуна выражается в нагнетании оксюморонных 1 М. Цимборска-Лебода указывает на щеллингианский подтекст начальных фраз этого прометеевского монолога [16. P. 147]. 2 Отождествляя коршуна с оводом, Иванов отсылает к «Прикованному Прометею» Эсхила, где описано несправедливое наказание Ио, которую неотступно терзает посланный Герой овод [17. С. 251-260]: «соединение судьбы Прометея с судьбой Ио, позволяющее еще ярче обрисовать самовластие и жестокость Зевса и вложить в уста Прометея пророчество о его освобождении далеким потомком Ио» квалифицируется как драматическая коллизия, вероятнее всего, введенная в миф самим Эсхилом [17. C. 546]. 3 «Имя [Прометея], слово исконно греческой формы, с прозрачным значением, характеризует титана как “Промыслителя” и “Предусмотрителя”». Л.Г. Каяниди 250 сочетаний, которые подчеркивают антиномичность их связи: товарищ-недруг, вожделенный враг, судья и клеветник, палач и друг. Разгадка этой антиномичности кроется в том, что коршун воплощает вечную неудовлетворенность творческого духа своими достижениями (И миг свершенья отравлял укором, / Вперед бы гнал, без отдыха вперед / Едва достигшего на подвиг новый...). Вполне закономерно, что в предисловии к трагедии Иванов именует коршуна двойником Прометея. Итак, Прометей есть воплощение сознания, а коршун - воли. При таком условии Прометея необходимо соотнести с дионисийским началом бытия, а коршуна - с титаническим. Это выражается в пространственном антиномиз-ме: Прометей соотносится с верхом, а коршун - с низом. Фемида характеризует Прометея как того, кто никогда не спит (д. 2, явл. III). « Его слишком зрячим и сухим глазам, как бы лишенным век, не дано пить услады сумерек». Таким всезрящим существом у Иванова является Солнце, и Прометей, как носитель творческого сознания, соотносится с солярным началом. Связь же коршуна с пространственным низом утверждается с помощью эпизода, где он пьет кровь из чаш Эринний: Эриннии - хтонические богини, кровь из их чаш каплет на землю, и коршун отождествляется с хтоническим миром. На это же тождество указывает уже отмеченный образ «коршун ^ овод», поскольку насекомые являются частью земной и подземной сферы. Однако такой антиномизм слишком статичен, формально-логичен, чтобы адекватно охарактеризовать ивановское художественное мышление. Текст трагедии дает основания для смысловой инверсии, «выворачивания наизнанку» этого статического антиномизма. Прометей и коршун обмениваются онтологическими ролями: первый становится носителем творческой воли, а второй - демиургического сознания. Творческой рациональности Прометея явно противоречит его обращение к самому себе: Будь слеп, ковач, и глух! Слепота и глухота - признаки бессознательности, а значит, Прометей - носитель иррационального начала. На отношение коршуна к сфере сознания указывает определение «зоркий». Коршун соотносится с Солнцем: В лазурном небе /И коршун мой пропал, как медный диск, / Закинутый к Олимпу великаном. Эта зеркальная метаморфоза Прометея и его коршуна наиболее последовательно отражается в насыщенном антиномичностью финале речи Прометея, обращенной к его спутнику: Так, ковача кует твой молот-клюв, /И тварь творца творит - непримиримым! Орудие творца (молот = коршун) само становится ковачом. Творение творца, т.е. коршун, само становится творческим разумом, т.е. Прометеем. Творение Прометея понимается не как результат проявления творческой воли творца вовне, а как конструктивная, действующая (по аристотелевской терминологии) причина своего творца: творение является отражением образа творца и потому заново воссоздает его сущность в ином, становясь таким образом творцом своего творца. Непримиримым же Прометей становится потому, что коршун есть символ творческой неудовлетворенности художника-демиурга своим творением. Орнитологическая символика (орел / коршун) 251 Образ Прометея изначально амбивалентен, его принцип, как отмечает сам Иванов, - диада. Тезисом его образа является то, что Прометей есть дионийская творческая сознательность, а антитезисом - что он есть титанический бессознательный волевой порыв. Коршун, как двойник Прометея, повторяет эту диаду в обратной последовательности: тезис его образа - титанизм, иррациональная воля, а антитезисом - дионисийство, творческий ум. Мифологическому антиномизму дионисийского и титанического начал вторит инверсионный пространственный антиномизм, который является важной составляющей образов Прометея и коршуна. В Прометее сопротивопоставлены верх («солнечная» зрячесть) и низ («ночная» слепота и глухота), в коршуне - Солнце и Земля. Семантика образов Прометея и коршуна Т а б л и ц а 2 Мифологический архетип Пространственные категории Образы и их семантическое наполнение Дионис Верх (Солнце) Прометей (сознание, зрение) Титаны Низ (Земля) Коршун (воля, слепота и глухота) Значение коршуна в трагедии усиливается тем, что в поэзии Иванова он редкий гость и появляется только в одном стихотворении («Римский дневник. Ноябрь. 7»), а в «Прометее» - 12 раз. Прометей и орел В отличие от коршуна орел в трагедии Иванова не самостоятельная dramatis persona и предстает только мифологической персонификацией Зевса-Кронида, антагониста Прометея. Зевс-Кронид у Иванова есть титаническая ипостась Абсолюта, внутрикосмическое отражение его трансцендентной, дионисийской, огненной сущности - извечного Зевса. Об этом свидетельствует «космогоническая» речь Пандоры из третьего действия, где повторяется один из ключевых моментов орфического мистериального сюжета - мотив отражения Диониса в космогоническом Зеркале явлений и возникновения вследствие этого титанических существ. Так на лазурной тверди, что престол Невидимый от смертных застилает, Извечный отразился смутно Зевс Обличьями верховных миродержцев, Из них же Зевс-К ронид, юнейший, днесь Орлом надмирным в небе распростерт. Дионис предстает как трансцендентный, невидимый свет, небо - как зеркало, в котором он отражается, а олимпийские боги (верховные миродержцы) во главе с Зевсом-Кронидом - как созвездия (возникает парадигма «орел ^ Л.Г. Каяниди 252 созвездие»). Очевидно, что мифолого-символическая картина возникновения олимпийских богов-звезд представляет собой заново оформленную триаду «Дионис - Зеркало явлений - титаны», которая, в свою очередь, восходит к первотриаде «Зевс - Персефона - Дионис-Загрей». Т а б л и ц а 3 Эпифания Зевса-Кронида в трагедии Иванова «Прометей» Мифологический архетип Эпифания Зевса-Кронида Дионис (как ипостась Зевса-Отца) Извечный Зевс, трансцендентный свет Зеркало явлений, Душа Мира, идеальная Земля (как ипостась Персефоны), где отражается лик Диониса Небосвод как зеркало извечного Зевса Титаны (как отражение Диониса в Зеркале явлений) Зевс-Кронид (созвездие Орла) и внутримировые боги (звезды) как искаженное отражение трансцендентного света извечного Зевса Образ орла у Иванова предстает как симбиоз метафоры «орел ^ молния (перун)» и метонимии «орел ^ Зевс». Орел выступает как внутренне или внешне проявленная манифестация Зевса-Кронида. Так, в диалоге Прометея со своими сынами орел понимается как законополагающая воля Зевса-Кронида. Пирр Нет, вождь! Нам Зевса жертвами не чтить. Прометей Его ль орла почесть нам неизбежным? Астрапей Нет, волю в нас, бессмертный наш перун. В космогоническом рассказе Прометея орел выступает как орудие мести Зевса за преступление титанов, растерзавших Диониса. Еще незримый теплился огонь Божественным причастьем Геи темной В пласту земном, покрывшем кости сильных, Убитых местью Зевсова орла. Очевидно, что здесь под Зевсом понимается извечный, премирный Зевс, а не его онтологический двойник, титаническая личина божественного - Зевс-Кронид, но примечательно, что верховный бог предстает здесь в роли мстителя, т.е. в своей жреческой ипостаси, мифологическая семантика которой аналогична титаническому началу1. Стало быть, орла необходимо отождествить с 1 Титанизм орла-молнии, вонзающегося в печень Прометея, отмечает Робер Триомф: «II se peut simplement qu’il suggere l’image titanique de la foudre (выделено мной. - Л.К.), dont Zeus est le maitre et dont l’aigle en plongeant sur sa proie est le ministre, car il imite alors Орнитологическая символика (орел / коршун) 253 дионисийским началом, погруженным в сферу титанического, но отрицающим и как бы «снимающим» его (на языке мифа - сжигающим титанов). Это значит, что орел должен быть помещен в табл. 1 в четвертую строку третьей колонки как огненное начало, опаляющее титанов. Жреческая, титаническая природа орла утверждается еще в двух местах трагедии, имеющих отношение к возникновению Пандоры. Так, в ее «космогоническом» монологе из третьего действия кража Прометеем небесного огня, необходимого ему для завершения творения человека, связывается с жертвоприношением Пандоры, при котором роль жрецов берут на себя орлы. Пандора наделена дионисийскими чертами, орлы и Прометей - титаническими. На верх горы слепительной меня Он возвести велел послушным стражам; Сам, с полым тирсом, спрятался и ждал. Закрыв глаза, лежала я, как жертва. Лазурь зияла. Красотой моей Привлечены, заклёктали высоко Олимпа хищники. Стремглав к добыче Низринулись, когтьми дробя перун, -Как будто рухнул семерной громадой Эфира пламенеющий чертог. Он искры в тирс украл, меня ж орлам Оставил... Т а б л и ц а 4 Жертвоприношение Пандоры и кража огня в трагедии Иванова «Прометей» Мифологический архетип Жертвоприношение Пандоры и кража огня Дионис (божественная жертва) Пандора Титаны (жрецы, жертворастерзатели) Орлы (Зевс-Кронид) Титаны, поглотившие Диониса и сожженные его огнем (тождество жреца и жертвы) Прометей, обманом и насилием (титанически) завладевший небесным огнем (дионисийским началом) Единственное место в ивановской трагедии, где актуализируется традиционная семантика орла как мучителя, разрывающего тело Прометея, находится во втором действии и тоже связано с Пандорой. Прочь хищники-орлы! Она - моя!... Терзайте грудь мне: ведь она отныне В моей груди... Ужасны когти молний! Истерзан я... Но все ж она - моя! Не вам исторгнуть жизнь из этой груди... la rapidite de l’eclair, dont ses senes, en s’enfonjant, dessinent la triple pointe» [18. P. 56] («Оказывается, что он [орел] вызывает титанический образ молнии, повелителем которой является Зевс, а персонификацией - орел, который вонзается в свою жертву, имитируя стремительность молнии, и когти которого напоминают треугольник»). Л.Г. Каяниди 254 Орел в прометеевском мифе является исполнителем наказания за кражу мятежным титаном небесного огня; у Иванова же орлы, терзающие грудь Прометея, соотносятся с его демиургическим актом. Чтобы завершить творение людей, Прометей создает Пандору. Тема творения Пандоры в мифологическом освещении и ее ивановская интерпретация достойны отдельной обширной статьи. Здесь же необходимо лишь отметить, что Иванов совершенно удивительным образом совмещает две версии создания Пандоры - олимпийскими богами и самим Прометеем. Первая, наиболее распространенная, излагается у Гесиода; вторая, наименее растиражированная, не получает законченного литературного оформления и содержится намеками в ряде античных текстов, в основном сохранившихся во фрагментах: «Prometheus, heisst es, habe das Weib geschaffen und auch die anderen Gotter schmtickten es und darum wurde es Pandora genannt»1 [19. S. 1524]2. У Иванова душу Пандоры дает Прометей, выделяющий из себя «все женское душевного состава», а ее тело ваяют боги, как у Гесиода. Ивановская интерпретация мифа совершенно поразительным образом усиливает символическое родство между библейской Евой и Пандорой, окрещенной в мифологической литературе «греческой Евой» [20. P. 3-36], а также вводит тему первородного греха, первый образец, архетип которого задает как раз Прометей: «Его первый мятеж, первая вина, есть восстание против собственной бытийственной сущности, как бытия «конкретного» (в смысле, придаваемом этому слову Гегелем). Тот, кому «не мир надобен, а семя распри», начинает свое дело с внутренней схизмы и утверждения «дискретности» в себе самом, с раскола своей целостной полноты на два противоборствующих начала - мужеское и женское». Очевидно, что орлы в процитированном отрывке из трагедии выражают мучение, которое испытывает Прометей в результате «внутренней схизмы», титанического растерзания Пандоры как своего собственного внутреннего дионисийского лика. В отличие от коршуна, лишь эпизодически представленного в корпусе лирики Иванова, орел «в поэтической фауне Иванова весьма распространен и едва ли не наиболее активен» [21. С. 23]. Л.В. Павлова устанавливает 1 «Рассказывают, что Прометей создал женщину, а другие боги украсили ее, и поэтому она была названа Пандора». 2 Бапп более подробно, чем Вайцзеккер, приводит основные источники воззрения на Прометея как на творца Пандоры, среди первых называя Плотина [7. S. 3045]. Вила-мовиц же утверждает, что миф о сотворении Прометеем Пандоры содержится уже у Эсхила: «In Athen erzahlte man sich, dass nicht die Gotter, wie bei Hesiodos, sondern Prometheus die Pandora gebildet hatte. Wenn es erst Menander ftir uns ist, der ihn schilt, weil er das Weibervolk in die Walt gebracht habe, so hat kein anderer als Aischylos selbst die Pandora “das sterbliche Weib aus dem aus Ton geformten Samen” genannt» [9. S. 145] («В Афинах рассказывали, что не боги, как у Гесиода, а Прометей создал Пандору. Если первым об этом сказал Менандр, который бранит Прометея за то, что он создает женщину, то никто иной, как сам Эсхил, назвал Пандору “смертной женой из глиняного семени”»). Цитируемый Виламовицем фрагмент содержался в сатировской драме Эсхила «Прометей-огневозжигатель»; его русский перевод представлен в: [17. C. 275]. Орнитологическая символика (орел / коршун) 255 три парадигмы образа орла, каждая из которых связана с определенным мотивом. Так, парадигма «орел ^ созвездие» связана с мотивом вознесения души к высочайшему божественному бытию ценою жертвы; парадигма «орел ^ молния» - с темой прозрения и обретения божественных энергий; наконец, парадигма «орел ^ солнце» - с темой жертвенной смерти и воскресения [21. С. 22-49]. Характеристика орла у А. Ханзен-Лёве значительно более лапидарная и узкая: основываясь на том, что орел - это «единственная птица, способная незащищенным глазом смотреть на солнце и даже приблизиться к нему и не сгореть», исследователь соотносит его исключительно с мотивом прозрения [22. С. 530]. Сравнение семантики образа орла в лирике и в драме весьма показательно. Не выходя за рамки, заданные в своем лирико-поэтическом творчестве и очерчивающие область значений орла, Иванов тем не менее ее трансформирует, подстраивая под прометеевский сюжет. Из рассмотренных фрагментов можно сделать вывод, что в трагедии происходит смещение парадигмы «орел ^ созвездие» в область прозрения, поскольку орел-созвездие есть эпифания Зевса-Кронида, его проявление в эмпирическом, а парадигма «орел ^ молния», удерживая мотив обретения божественного дара (Прометей крадет искру небесного огня в полом тростнике), тем не менее тяготеет к мотиву жертвоприношения и восхищения души в горний мир (принесенная в жертву Пандора оказывается на Олимпе). Орел / коршун в историко-мифологическом освещении Итак, почему же Иванов выбирает коршуна в качестве постоянного орнитологического спутника Прометея? Каковы историко-мифологические основы этого ивановского предпочтения? Джулия Гриффин предприняла специальное исследование, посвященное образу орла / коршуна в прометеевском мифе. Она высказала несколько принципиальных соображений: «The aietos is the bird of Zeus: his messenger, his iconographic identification. It might seem natural that it should be his instrument of vengeance; and so it is, in all the early Greek sources The first Greek author who gives Prometheus a vulture instead is the satirist Lucian »1 [23. P. 33]. Лукиан говорит о мучении Прометея коршуном в вероятностной модальности, но необыкновенно настойчиво. В «Разговорах богов. I. Прометей и Зевс» последний бросает своему визави: «Тебе шестнадцать коршунов должны не только терзать печень, но и глаза выклевывать за то, что ты создал нам таких животных, как люди, похитил мой огонь, сотворил женщин! Ты меня обманул при разделе мяса, подсунув одни кости, прикрытые жиром, и лучшую часть сохранил для себя» [24. С. 92]. 1 «Орел - это птица Зевса, его посланец, его визуальное воплощение. Может показаться вполне естественным, что именно ему подобает выступить в качестве орудия мести; так оно и есть - в ранних греческих источниках. Первый греческий автор, который заменяет орла коршуном, - сатирик Лукиан». Л.Г. Каяниди 256 В диалоге «Прометей, или Кавказ» Гермес констатирует, что Зевс «шестнадцать бы коршунов приставил к тебе разрывать внутренности: так сильно ты его обвинил, делая вид, что оправдываешься» [24. С. 91]. В диатрибе «Человеку, назвавшему меня “Прометеем красноречия”» Лукиан отмечает, что если бы его произведения отличала только новизна, лишенная изящества, «то, по-моему, меня стоило бы отдать на терзание шестнадцати коршунам, как человека, который разумеет, что безобразие еще более безобразно, когда сочетается с необычайностью» [25. С. 13]. Примечательно, что как у Лукиана, так и у Иванова образ коршуна как мучителя Прометея, замещающего орла, сочетается с одинаковым набором вменяемых Прометею в вину деяний: творение человека, создание женщины, похищение огня и ложное жертвоприношение Зевсу. В этой концепции вины Прометея позволительно усматривать основу взаимосвязи между Ивановым и Лукианом, отразившейся также на выборе коршуна в качестве постоянного орнитологического спутника Прометея. Гриффин замену орла на коршуна у Лукиана объясняет тем, что у греческого сатирика Прометей впервые предстает распинаемым: « crucifixion is an ancient punishment for common criminals; a crucified Prometheus with a flock of vultures is a less dignified, less heroic image than one nailed to a rock and tormented by the ring of birds»1 [23. P. 34] Отличительной особенностью лукиановской традиции является потенциальная возможность христианизации образа Прометея с помощью осмысленного в христианском ключе мотива распятия. Иванов использует эту возможность: его Прометей если и не отождествляется с Христом, то наделяется христоподобными чертами: «Но если действие Прометея по необходимости ограничено, зато целостна его жертва, и безусловно его саморасточение, самоопустошение, самоисчерпание, - «истощение» (kenosis) Поистине, он положил душу свою за человеков, но совершил этот подвиг не как Агнец Божий, а как мятежный Титан, - в грехе и дерзновенной надежде». Демиургическое «истощение» происходит во втором акте ивановской трагедии. Примечательно, что именно там Прометей и предстает в распятом виде: в сомнамбулическом состоянии он рвется навстречу Пандоре, но его руки удерживает Фемида. Мифологическую семантику коршуна и орла анализирует с помощью структурно-семиотического метода Марсель Детьенн в книге «Сады Адониса». Примечательно прежде всего, что эти две птицы рассматриваются в связке, как элементы единой бинарной оппозиции. Их объединяют удаленность от земного, недостижимость, почти трансцендентность: «Throughout the Greek tradition, the vulture, like the eagle, is a bird from the heights: it 1 « распятие было древней формой наказания для обыкновенных убийц; распятый Прометей, окруженный стаей коршунов, - менее достойный, менее героический образ, чем Прометей, прикованный к скале и терзаемый самой царственной среди птиц». Орнитологическая символика (орел / коршун) 257 builds its nest on inaccessible cliffs; no man can reach its lair nor discover its youngs»1 [26. Р. 23]. Орел и коршун связаны антиномически: коршун - это инвертированный, «вывернутый наизнанку» орел (an inverted eagle). Обе птицы противопоставлены с помощью пяти пар бинарных оппозиций. Во-первых, орел является птицей Зевса (что общеизвестно), а вот коршун соотносится с Аресом и Гермесом: «the flying creation that Hermes and Ares inspired with an insatiable desire for the flesh and blood of men»2 [26. Р. 24]. Во-вторых, орел обитает в вышине (above), вблизи солнца, а коршун - в потустороннем мире (beyond): «The vulture, consecrated to the god of war and to carnage, is not a bird of the heavens as the eagle is. The far-away place from which it appears is, rather, a sinister Beyond»3 [26. Р. 24]. В-третьих, коршун питается падалью и мертвечиной, а орел ест только свежее мясо, ту жертву, которую он сам убил. В-четвертых, орел связан со специями и благовонием, а коршун - с гнилью и зловонием: «’’whereas vultures are delighted by the putrid smell of corpses, they detest perfumes (mdra) so much that they would never touch a dead creature whose body was covered with spices”4 Conversely, for the eagle, contact with spices and perfumed oils is life-giving. One of Aesop’s fable tells us how the feathers of an eagle that had been ill-treated by a man who reduced him to the state of a farmyard bird grew anew when it was rubbed with myrrh spices provide a remedy as effective as the fire of the sun in the case where an ageing eagle approaches it in order to singe its feathers and so regain its youthfool splendour»5 [26. Р. 24-25]. В-пятых, оперение орла не подвержено тлению или разрушению, а оперение коршуна настолько зловонно, что даже привлекает рептилий: «when eagles’ feathers are placed in contact with those of other birds they make the latter wither and rot away In contrast to this incorruptible plumage, the 1 «В греческой традиции коршун, как и орел, является птицей, связанной с высотой: она вьет свое гнездо на недоступной высоте; никто не способен достать до места его обитания или увидеть его птенцов». 2 «птица, в которую Гермес и Арес вдохнули неутолимое желание человеческой крови и свежей плоти». 3 «Коршун, посвященный богу войны и резне, не является в отличие от орла небесной птицей. Место, откуда он появляется, является скорее зловещим запредельем». 4 Цитируется орнитологический трактат Дионисия Периегета «Ixeutikon». 5 «’’коршуны наслаждаются гнилостным трупным запахом и испытывают настолько сильное отвращение к благовониям, что они никогда не тронут мертвеца, чья плоть покрыта специями” Для орла же, напротив, контакт со специями и благовонными маслами является живительным. В одной из эзоповых басен рассказывается об орле, которым один человек настолько пренебрегал, что низвел его до скотского состояния. Этот орел возродился, как только был натерт мирром специи дают такое же эффективное лекарственное средство, как солнечный жар в ситуации, когда стареющий орел приближается к солнцу, чтобы опалить свои перья и таким образом восстановить их первоначальную красоту». Л.Г. Каяниди 258 feathers of the vulture are the only ones which smell so foul when burnt that they attract reptiles »' [26. Р. 25]. Об инверсии орла и коршуна в рамках прометеевского мифа очень тонкое наблюдение высказывает Саломон Райнах: «...on parait avoir substitue un vautour a l’oiseau celeste quand le mythe du supplice de Promethee fut trans-fere aux Enfers»2 [27. Р. 87]. Райнах говорит здесь об одном из вероятных продолжений эсхиловского «Прикованного Прометея», согласно которому Прометей проваливается в Аид, где пребывает на протяжении нескольких веков, терзаемый коршунами, прежде чем быть прикованным к Кавказским скалам, куда будет прилетать Зевсов орел3. Фактически Детьенн доводит 1 «Если орлиные перья приходят в соприкосновение с перьями других птиц, эти последние хиреют и погибают В отличие от орлиного оперения, не подверженного какому-либо ущербу, перья коршуна единственные, которые при сжигании пахнут настолько зловонно, что даже привлекают рептилий». 2 «...представляется, что замена небесной птицы [орла] на коршуна происходит тогда, когда миф о наказании Прометея переносистся в Аид». 3 Концепция двойного наказания Прометея, наземного и подземного, была развита Ф.Ф. Зелинским в книге «Tragodumenon libri tres» [28. P. 34-38]. Он предлагает различать в наказании и в освобождении Прометея у Эсхила по два этапа. Первое наказание - наземное. Оно выражается в двух наложениях оков на титана. Первое из них происходит в «Прометее прикованном» и разворачивается в Скифии; второе, предрекаемое Гермесом в конце «Прикованного Прометея», совершается в «Прометее освобожденном», на Кавказе. Второе наказание - подземное. Оно совершается в Тартаре. У Эсхила сохраняются только рудименты этого вида наказания Прометея, которое Зелинский возводит к циклической поэме «Minyades». Зелинский отмечает участие орла только в мучениях Прометея на Кавказских горах, после возвращения из заточения в Тартаре. Участие коршуна в наказании Прометея под землей может утверждаться только гипотетически, исходя из сопоставления античных источников. Так, Гораций свидетельствует о том, что даже в Тартаре Прометей был скован и отдан на съедение некоей птице (неопределенность сказывается в том, что переводчики говорят то об орле, то о коршуне). Очевидно, что это не может быть орел, так как «l’aigle est le seul animal qui habite le ciel (epouranios)» («орел - единственная птица, которая обитает на небе (epouranios)») [27. P. 79]. Если учесть выявленный Детьенном хтонический статус коршуна, общий для античной традиции, то можно снять замечание Луи Сешана относительно концепции Зелинского о двоякой форме освобождения Прометея. С опорой на Аполлодора (Библиотека, II, 5, 4) Зелинский развивает мысль о том, что Прометея выводит из Тартара добровольная жертва кентавра Хирона, который, страдая от неизлечимой раны, нанесенной ему Гераклом, соглашается заместить Прометея в преисподней. Окончательно освобожден Прометей был Гераклом, который прогнал Зевсова орла. По этому поводу Сешан замечает, что «le rapprochement des deux donnees sur la liberation apparait beaucoup moins heureux. Il en est resulte un melange assez confus, car l’intervention du Chiron semble mentionnee comme si elle se rapportait, non moins au supplice du Tartare, mais au supplice meme de l’aigle» («сопоставление двух видов освобождения [Прометея, с помощью Хирона и Геракла] представляется неудачным. Оно создает путаницу, так как вмешат

Скачать электронную версию публикации