One Hundred Years of Nikolay Gumilyov’s “The Lost Tram” in the Reflection of Russian Analytics.pdf В декабре 1919 г. [1. С. 162; 2. С. 144; 3. Т. 4. С. 285], в марте 1920 г. [4. С. 40; 5. С. 20] или весной / летом 1921 г. [6. С. 382; 7. С. 48; 8. С. 50] Н.С. Гумилев написал «Заблудившийся трамвай». За сто лет существования стихотворения в пространстве языка и культуры России и мира ему было посвящено большое количество работ, которые стали самостоятельным направлением филологической мысли. Их непрекращающееся появление продуцируется несколькими факторами: сложностью текста, его дискуссионностью, непосредственной связью с трагической судьбой поэта и степенью его влияния на русскую литературу. Первый обзор этого направления был сделан в комментариях к четвертому тому Полного собрания сочинений Н.С. Гумилева в 2001 г. [3. Т. 4. С. 285-304]. Необходимость нового обзора диктуется значительным увеличением числа научных работ за последние двадцать лет и очевидной потребностью скомпоновать разрозненные наблюдения в единое целое. Авторы отобрали те работы, которые не содержат тривиальных констатаций и повторов ранее сказанного. С помощью семантического анализа все эти работы были рассмотрены на предмет выявления способов интерпретации опорных для текста стихотворения смыслов, понятий и оценок. В результате получился информационный комплекс, который дает полное представление о способах прочтения текста его исследователями. Этот комплекс позволяет воспринимать проведенные изыскания не как сольные партии, а как, пусть и нестройный, но всё же хор, по-иному взглянуть на проблематику, выявить основные точки напряжения и обозначить недостающие звенья в общей цепи интерпретаций. Во всех исследованиях «Заблудившегося трамвая» реализуются четыре типа существенно различающихся по широте охватываемого материала интерпретаций: текст как целостность, текст как компонент творчества Сто лет «Заблудившегося трамвая» Н.С. Гумилева 295 поэта, текст как компонент литературного процесса, текст как реализация внешних событий. Эти четыре типа в конкретных исследованиях могут быть между собой связаны или нет, предопределять или нет друг друга. Исследователи, как правило, преимущественно обращаются к какому-либо одному типу, попутно затрагивая иные или просто демонстрируя свою приверженность к ним. По этим причинам для ясности картины целесообразно воспроизводить их по отдельности. Это позволяет получить полный перечень того, что именно аналитики исследуют, какие именно выводы и на какой базе они делают в каждом конкретном случае. Текст как целостность, которая воспринимается без разбиения на компоненты. В данном случае интерпретации осуществляются в границах поэтического текста, базируются на характеристиках, замеченных (выявленных) непосредственно в «Заблудившемся трамвае», и предполагают констатации его определенной структурной или содержательной уникальности относительно той или иной совокупности текстов. И.В. Одоевцева, повторяя слова Гумилева, называет «Заблудившийся трамвай» магическим стихотворением [6. С. 385]. Это определение задает тематическую область, в которой читатели воспринимают текст как нереалистический. Вне зависимости от позитивной или негативной оценки «Заблудившегося трамвая» его символическую природу отметили самые первые читатели: Г.П. Струве, И.С. Ежов и Е.И. Шамурин [3. Т. 4. С. 288]. Эту характеристику активно поддерживают современные исследователи [9. C. 179; 10. Т. 60. C. 27; 11. C. 82; 12. С. 101]. В результате указание на символичность стало констатацией, которая мало что объясняет в тексте, если не сопровождается конкретными дешифровками строк. Уточнением этой оценки является позиция П.Е. Спиваковского, который видит в стихотворении символистско-акмеистический синтез [4. С. 39]. Соотношение (совмещение или наложение) в стихотворении реального и ирреального планов отметил Н.А. Оцуп [1. С. 162-163]. Со временем эту характеристику стали либо повторять, либо называть иными словами и подтверждать различными строчками или всей композицией. Е.Ю. Куликова воспринимает «Заблудившийся трамвай» как образец сюрреалистической поэтики [13. С. 130]. Е.В. Федулова и Е.В. Сомова называют «Заблудившийся трамвай» модернистским [14. С. 147]. Р.М. Сафиулина видит в «Заблудившемся трамвае» предвосхищение постмодернистских открытий, в частности таких, как перемещение в пространственных и временных пластах или смещение ноуменального и феноменального смыслов [15. Т. 7. С. 391]. О сновидческом характере у изображаемого сегмента мира говорит Е.Ю. Куликова [13. С. 130]. Звуковую организацию текста рассматривал Л. Аллен, считавший что настоящее действие осуществляется посредством дисгармонической звукописи с усиленной инструментовкой звука р [16. С. 114]. А.А. Ильясова установила, что многоточия перед повторами нескольких стихов по своей функции аналогичны репризе в музыкальном произведении [17. Т. 4. С. 374]. А.А. Шунейко, О.В. Чибисова 296 Особенности темпоральной организации текста, проявляющиеся в симуль-танности коллапсирующих и протяженных форм, которая создается специфическим распределением предикатов со значением динамичности и статичности, фиксируют Н.Ю. Зябликова и Н.В. Новикова [18. С. 46]. «Все стихи, отклоняющиеся от заданного стандарта, приобретают свойства ритмического курсива», - делает вывод О.И. Федотов [7. С. 51]. Характеризуя жанровую природу текста, исследователи чаще всего в нем видят балладу [16. С. 145; 4. С. 42; 19. С. 29; 17. Т. 4. С. 372; 7. С. 48; 2. С. 144], но также воспринимают его как реализацию средневекового жанра видения [4. С. 39]. Степень влияния текста на русскую литературу раскрывают работы, которые обнаруживают и характеризуют произведения, созданные под непосредственным влиянием «Заблудившегося трамвая» или со значимыми отсылками к нему. К таким текстам с различной степенью обоснованности относят: «Поэму без героя» [11. Т. 10. С. 80; 20. С. 76], «Путем всея земли» А.А. Ахматовой [11. Т. 10. С. 79; 20. С. 70]; «Царскосельскую оду» A. А. Ахматовой [11. Т. 10. С. 81]; «Ночную прогулку» А.В. Еременко [21. С. 108]; «Доктора Живаго» Б. Л. Пастернака [22. С. 75-76]; «Желтую стрелу» B. О. Пелевина [23. С. 52]; «Свернул трамвай на улицу Титова...» и «Если в прошлое, лучше трамваем.» Б.Б. Рыжего [21. С. 111]. О.А. Дашевская утверждает, что мысль Н. Гумилева: «.наша свобода / Только оттуда бьющий свет» - является ключевой у Д.Л. Андреева [24. С. 59]. При этом в ряде случаев констатации влияния «Заблудившегося трамвая» на тексты современников сопровождаются стремлением детально включить факт этого влияния в литературный процесс. Например, С.Л. Слободнюк оспаривает выводы Л. Аллена о том, что полемическое осмысление гоголевской тройки в финале «Доктора Живаго» показывает влияние «Заблудившегося трамвая» на роман. Но вслед за этим исследователь концентрируется именно на этом влиянии, фиксирует ряд аналогий между стихотворением и романом и приходит к выводу, что антитетичность «Заблудившегося трамвая» и «Доктора Живаго» предопределяется тем, что Б.Л. Пастернак интуитивно проецирует на судьбу Живаго противопоставление Гумилева и Блока с явным предпочтением второго [22. С. 70]. Отметим, что если фактом влияния «Заблудившегося трамвая» на позднейшие тексты считать, как это часто делают исследователи, простое упоминание трамвая, то прямыми последователями «Заблудившегося трамвая» придется объявить «12 стульев» И. Ильфа и Е. Петрова, «Вот какой рассеянный» C. Я. Маршака, «Тараканище» К.И. Чуковского и еще множество текстов, где присутствуют трамваи. Подобные сближения для некоторых исследователей обычны, например О.И. Федотов пишет о троллейбусе из комедии «Берегись автомобиля» как о проекции «Заблудившегося трамвая» [7. С. 49]. Авторам парадоксальных сближений все же необходимо помнить: трамваи в России существовали до, после и вне зависимости от «Заблудившегося трамвая». Таким образом, «Заблудившийся трамвай» оказал реальное влияние на литературный процесс, поскольку стихотворение является текстом мисти- Сто лет «Заблудившегося трамвая» Н.С. Гумилева 297 ческим, символическим, сюрреалистическим, сновидческим со сложным взаимодействием различных повествовательных планов. В принципе все эти характеристики не отрицают друг друга. Текст как компонент творчества поэта. В данном случае интерпретации осуществляются в границах поэтического мира Н.С. Гумилева, базируются на общих особенностях поэтики или аналоговых текстах. Они предполагают выявление единства поэтического мира автора в многообразии его семантически единых реализаций. Подобные указания имеют различную степень обобщения: обнаруживают проекции на творчество в целом или на конкретные тексты. Общие характеристики включают указание на так или иначе понимаемые темы, мотивы, характерные ситуации, представленные в творчестве. Е.Г. Раздьяконова говорит о ситуации потерянности героя во времени [25. Т. 1. С. 198]. С.Л. Слободнюк [22. С. 75] акцентирует внимание на том, что в произведениях Гумилева поэт нередко принимает мученическую смерть. Е.Ю. Куликова настаивает на том, что для поэта частотен мотив блуждания через пространство и время, коридоры, по которым осуществляется это блуждание, и оно само представлено во многих текстах [13. С. 135]. В качестве непосредственно связанных с «Заблудившимся трамваем» текстов Гумилева называют следующие: «Абиссиния» [3. Т. 4. С. 298; 26. С. 33], «Андрей Рублев» [9. C. 184], «Африканская охота» [4. С. 44], «Баллада» [17. Т. 4. С. 372], «Беатриче» [4. С. 46], «Блудный сын» [13. С. 133], «Венеция» [13. С. 136], «Вечное» [27. С. 68], «Возвращение» [27. С. 68], «Волшебная скрипка» [3. Т. 4. С. 298; 9. C. 178; 14. С. 149], «Гондла» [3. Т. 4. С. 298; 9. C. 178; 14. С. 149], «Дева света» [10. C. 28], «Египет» [26. С. 33], «К синей звезде» [9. C. 184], «Маскарад» [13. С. 135; 14. С. 148], «Отравленный» [4. С. 49], «Память» [25. Т. 1. С. 198; 4. С. 40; 9. C. 186; 27. С. 68; 14. С. 148], «Пантум» [28. С. 49], «Прапамять» [4. С. 45; 14. С. 148], «Разговор» [3. Т. 4. С. 298; 9. C. 178], 14. С. 149], «Родос» [10. Т. 60. C. 28], «Рощи пальм и заросли алоэ...» [3. Т. 4. С. 298; 9. C. 178; 14. С. 149], «Северный раджа» [3. Т. 4. С. 298; 9. C. 178; 29. С. 211; 14. С. 149], «Слово» [4. С. 51], «Сонет» [14. С. 148], «Старый конквистадор» [13. С. 133], «Стокгольм» [29. С. 215; 13. С. 130; 4. С. 52; 18. С. 49; 14. С. 152], «У цыган» [1. С. 164], «Тот другой» [27. С. 68], «Ужас» [13. С. 135], «Фра Беато Анджелико» [4. С. 53], «Швеция» [29. С. 213], «Шестое чувство» [30. С. 251]. Как правило, основой констатации единства является тематическая близость, но в качестве базы могут выступать и иные характеристики текстов. Например, единство между «Заблудившимся трамваем» и «Стокгольмом» различные исследователи видят в восприятии времени как дискретного континуума, имеющего переходы между тремя традиционно понимаемыми временами. Отметим, что такое восприятие времени представлено в кинематографе у В. Хасса, в современной физике и у Бергсона. «Заблудившийся трамвай» концентрирует в себе многие актуальные для Н. Гумилева и развиваемые им на протяжении всей жизни темы: страннические, восточные, северные, мистические мотивы. Мистическое и А.А. Шунейко, О.В. Чибисова 298 реальное странничество Н. Гумилева осуществлялось в самых различных сферах. Среди них не последнее место занимает пространство литературы. Текст как компонент литературного процесса. В данном случае интерпретации осуществляются в границах художественной литературы, с позиции иных поэтических систем и традиций. Точками отсчета для них являются определенные стили или творчества иных писателей, с которыми обнаруживает взаимодействие автор. Они предполагают установление единства литературного процесса и языкового пространства и исходят из мысли о том, что всё в нем связано. «Заблудившийся трамвай» на различных основаниях связывают с множеством текстов мировой литературы, с творчеством писателей различных эпох и культур, с всевозможными литературными направлениями и стилями. К числу текстов, содержательную и структурную связь с которыми обнаруживает «Заблудившийся трамвай», относят: «Туфельку Нелидовой» С.А. Ауслендера [31. С. 227]; «Умирая, томлюсь о бессмертье...» А.А. Ахматововой [11. Т. 10. С. 81]; «Интеллигенция и революция» А.А. Блока [12. С. 101]; «На смерть Комиссаржевской» А.А. Блока [10. Т. 60. C. 25]; «Предвечернею порою.» А.А. Блока [4. С. 51]; «Стихи о прекрасной даме» А.А. Блока [9. C. 186]; «Я Гамлет» А.А. Блока [10. Т. 60. C. 25]; «Карлик Нос» В. Гауфа [29. С. 216; 14. С. 151]; «Ночь перед рождеством», «Сорочинская ярмарка» Н.В. Гоголя [12. С. 102]; «Мертвые души» Н.В. Гоголя [16. С. 114; 5. С. 20]; «Божественную комедию» Данте [9. C. 186; 4. С. 41; 14. С. 150; 7. С. 45]; стихотворения Г.Р. Державина, обращенные к Е.Я. Державиной-Бастидон, [9. C. 189; 14. С. 149]; «Старый отшельник» Л. Дьеркса [13. С. 136]; «Эоловую арфу» В.А. Жуковского [17. Т. 4. С. 374]; «Мне сказали, что ты умерла...» Н.А. Клюева [11. Т. 10. С. 81]; «Пьяный корабль» А. Рембо [13. С. 137]; «Солнце и плоть» А. Рембо [13. С. 137]; «Три свидания» В.С. Соловьева [9. C. 186]; «Зверинец» В. Хлебникова [14. С. 150]; «Змей поезда» В. Хлебникова [7. С. 49]; «Записки из подполья» Ф.М. Достоевского [16. С. 120], «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле [4. С. 43]. К числу авторов, с которыми, так или иначе (прямо или опосредованно), связан «Заблудившийся трамвай», приписывают: С. Ауслендера, А.А. Ахматову, А.А. Блока, В. Гауфа, Н.В. Гоголя, А. Данте, Г.Р. Державина, Л. Дьеркса, В.А. Жуковского, Н. Клюева, Ф. Рабле; А. Рембо, В.С. Соловьева, В. Хлебникова, Ф.М. Достоевского. Как и во многих других случаях, в этом очень востребованной оказывается пушкинистика. На связь с текстами А. С. Пушкина, главным образом «Капитанской дочкой» и «Медным всадником», обращают внимание Л. Аллен [16. С. 119]; Р.Д. Тименчик [32. С. 139-140] В.С. Малых [27. С. 65], И.В. Одоевцева [6. С. 384], П.Е. Спиваковский [4. С. 49]; О.И. Федотов [7. С. 50], Д.М. Магомедова [31. С. 226], А.Б. Перзеке [8. С. 51], Е.В. Федулова и Е.В. Сомова [14. С. 149-150]. Р.С. Давиденко предлагает каждый микросюжет «Заблудившегося трамвая» толковать одновременно и через пушкинскую, и через гоголевскую систему координат [12. С. 101]. Сто лет «Заблудившегося трамвая» Н.С. Гумилева 299 В качестве оснований связи называются самые различные характеристики текста, такие как сюжет, поэтика, специфика конкретных образов, характеристики лирического героя, художественные символы, отдельные слова и словосочетания, темы и др. Например, Л. Аллен выделяет связь с гоголевской тройкой и усматривает пародийные элементы в интерпретации этого образа Гумилевым [16. С. 114]. Е.Ю. Куликова акцентирует внимание на влиянии на Н. Гумилева сюрреалистической поэтики А. Рембо, в первую очередь представленной в «Пьяном корабле» [13. С. 130]. Это утверждение получает массу конкретизаций, связанных с тем, что сюжет о заблудившемся герое в своем подтексте имеет легенды об исчезновении [13. С. 130]. «Зоологический сад планет», вплотную приближенная к Петербургу астрологическая карта неба, напоминает «стада миров» из третьей части поэмы А. Рембо «Солнце и плоть» [13. С. 137], а образ трамвая-корабля, который потерял управление, обнаруживает аналогии со стихотворением Л. Дьеркса «Старый отшельник» [13. С. 136]. Текст как реализация внешних событий - отражение, воплощение, фиксация жизни поэта и культуры разного уровня конкретики и обобщения. В данных случаях в качестве отправных точек содержания и структуры повествования выступают реальные, реконструируемые или вымышленные события биографии и истории, на базе воплощения которых в тексте формулируются обобщения. Традиционно именно такие интерпретации вызывают наибольший интерес, что объясняет наличие обширной литературы, посвященной тому, как «Заблудившийся трамвай» соотносится с реальностью и что за этим соотношением скрывается. Основными образами в тексте являются: трамвай, Машенька, вагоновожатый, палач, мертвые головы, летящий всадник. Трамвай практически всегда воспринимается как сложно организованный объект, который перемещается одновременно в пространстве и во времени и подчиняет свое движение различным нетривиальным законам. Р.Д. Тименчик, рассматривая образ трамвая в поэзии начала XX в., выявил тенденцию к его анимизации [32. С. 135], причем «Заблудившийся трамвай» Н.С. Гумилева сыграл в ней определяющую роль [32. С. 141]. Но это не уменьшает количества попыток обнаружить прямые соответствия самому трамваю и его маршруту среди реальных объектов. С лодкой, кораблем, судном, Летучим голландцем земной суши трамвай сближают Л. Аллен [16. С. 123] и Е.Ю. Куликова [13. С. 130]. П. Спиваковский именует трамвай «внехронотопической ловушкой» и мистической клеткой [4. С. 51]. Л. Аллен считает, что упоминание «ящика скользкого» отсылает к «французской гильотине во время революционного террора» [16. С. 128]. Предельное воплощение метафоры смерти, фатума, апокалиптического коня, летучего голландца, лодку Харона видит в трамвае П. Золина [33. С. 43], а Р.М. Сафиулина - аллегорический концепт человечества в технологической трактовке [15. Т. 7. С. 391]. О.И. Федотов называет трамвай машиной времени, символом апокалипсиса ХХ в. [7. С. 50], Н.Ю. Зябликова и Н.В. Новикова - символом вихревого потока времени [18. С. 48]. А.А. Шунейко, О.В. Чибисова 300 Движение трамвая в стихотворении интерпретируется различными способами. Тип восприятия образа «трамвая» прямо связан с характеристиками пространства его перемещения. Оно воспринимается как реальное пространство, суша-вода, время, время-пространство, пространство памяти, пограничная среда между миром живых и мертвых. Различные комбинации этих основных типов понимания хронотопа воплощаются в конкретных оценках сути перемещения. Пространственные топонимические соответствия между движением в тексте и реальным Петербургом выявляет А.Б. Перзеке [8. С. 51]. Ю.Л. Кроль обнаруживает значимые для жизни Гумилева локусы и утверждает, что путешествие осуществляется по биографическому времени [29. С. 208]. К.Э. Слаб-ких центральным топосом считает Царское Село [20. С. 77], С.В. Бурдина уточняет, что «дом в три окна» - это описание дома Ахматовой в Царском Селе [11. Т. 10. С. 81]. О.А. Никонов, и Д.А. Макеев утверждают, что заблудившийся трамвай «застрял на берегах Невы» [34. С. 563]. Ю.В. Зобнин считает, что путешествие осуществляется по загробному миру в его понимании Данте [9. C. 185]. Р.М. Сафиулина извилистый путь трамвая воспринимает как жизненный путь человечества, а входящих и выходящих пассажиров - как символическое обозначение смены поколений [15. Т. 7. С. 391]. О.И. Федотов воспринимает движение героя в метафизическом времени и пространстве, где стерта грань между жизнью и смертью [7. С. 50]. В тексте стремятся видеть антитезу, наполняя ее компоненты различной семантикой. Антитезу «эзотерических красивостей» и мира православия России воспринимает в качестве основы текста П.Е. Спиваковский [4. С. 46]. По его мнению, путь трамвая отражает не пространственные, а духовные блуждания поэта, является ретроспективным путешествием в себя, способом познания себя [4. С. 53]. Трамвай заблудился в исторических судьбах и собственной истории поэта, считает А. Ранне [35. С. 198]. С.В Бурдина рассматривает окно как символ черты, рубежа, границы между жизнью и смертью, знак перехода в иное измерение, признак трансцендентального и реального пространства [11. Т. 10. С. 81]. Вагоновожатый - мистическая сущность, в определении природы которой у исследователей нет единства. В.С. Малых считает, что это таинственный посланник, который является проекцией пушкинского юноши с книгой, готовящего лирического героя к суду [27. С. 68]. О.И. Федотов уверен, что за образом скрывается «восставший против небесных сил Демон» [7. С. 50], а А.А. Ильясова - судьба [17. Т. 4. С. 374]. «Всадника длань в железной перчатке» традиционно воспринимается как отсылка к памятнику Петру I и/или образу этого памятника в «Медном всаднике» А. С. Пушкина и «К Медному всаднику» В.Я. Брюсова. Но есть исследователи, которые разделяют мнение А. А. Ахматовой о том, что это фиксация образа смерти. П.Е. Спиваковский и А.Б. Перзеке во Всаднике видят саму идею монархии и ее мистическое воплощение [4. С. 49; 8. С. 52], в котором ожившая статуя воплощает угрозу и преследование человека властью [8. С. 51]. Сто лет «Заблудившегося трамвая» Н.С. Гумилева 301 «Мертвые головы» наделяются исследователями широким спектром характеристик и воспринимаются как проекции самых различных мифологических, литературных и исторических событий. Они входят в контекст фольклорных, литературных, религиозных и мифопоэтических представлений, отождествляющих круглые предметы и головы людей. Они связаны с реальными событиями гражданской войны в преломлении расправы с пугачевским восстанием [16. С. 125]. Они фиксируют мир во власти смерти [11. Т. 10. С. 82], а также демонический и вместе с тем будничный характер массовых репрессий, когда человеческая жизнь и смерть становятся предметом купли-продажи [36. С. 76]. Они перекочевали в текст из сказки Гауфа «Карлик Нос» [14. С. 151]. Они являются проекцией средневековой нидерландской легенды (и картин на ее сюжет) о городе Еекло, где человек мог получить новую голову [14. С. 151]. Они прямо отражают реалии Великой французской революции [4. С. 43; 35. С. 198]. Картину абсурдного иррационального послереволюционного мира во власти смерти видит здесь С.В. Бурдина [11. Т. 10. С. 83], а М.А. Шестакова - экспрессионистические алогичные образы [2. С. 144]. Л.Л. Бельская с жуткой фантасмагорической картиной в зеленной лавке связывает понимание Гумилевым ада [5. С. 21-22]. Как пророчество собственной скорой насильственной смерти «мертвые головы» воспринимают Е.В. Меркель [36. С. 76], П.Е. Спиваковский [4. С. 44], Е.В. Федулова и Е.В. Сомова [14. С. 151], А.Б. Перзеке [8. С. 52], Л.Л. Бельская [5. С. 22] и др. Кроме того, Н.С. Гумилев трезво осознает ту силу, которая его убьет [37. С. 242]. Палач с мертвыми головами находится в отношениях взаимного отражения, они совместно транслируют единые смыслы, усиливая их [2. С. 144]. При этом его наделяют и дополнительными характеристиками, считают проекцией палача из «Капитанской дочки», приравнивают «некой роковой силе, карающей человека извечно, во все времена» [7. С. 51]. Строчка «только оттуда бьющий свет», по мнению Р.Д. Тименчика, свидетельствует о новом понимании Гумилевым пространства свободы и переоценке им ценности неба [32. С. 140]. Е.Г. Раздьяконова фиксирует представление поэта о божественном сверхбытии как возможности разрешения личностных и онтологических конфликтов [25. Т. 1. С. 199]. Эта идея в различных огласовках повторяется чаще всего: трансцендентальная символика инобытия [11. Т. 10. С. 82] и подобное. Ю.В. Зобнин считает, что свет - Образ Божий пришел в «Заблудившийся трамвай» из религиозной философии Фомы Аквинского [9. C. 185]. Д.М. Магомедова видит источник строк в новелле С. Ауслендера [31. С. 227]. «Зоологический сад планет», как полагает Р.Д. Тименчик, это звезды, символизирующие в стихотворении небо, к которому тянутся живые люди и души усопших (зодиакальный бестиарий) [32. С. 140], а вход в сад является входом в загробную жизнь. Е.В. Федулова и Е.В. Сомова предлагают для объяснений смысла словосочетания биографические обстоятельства посещения Н.С. Гумилевым парижского Ботанического сада, где кроме растений находились и животные, а также его увлечение астрономией [14. А.А. Шунейко, О.В. Чибисова 302 С. 148]. Они также соотносят его с образом рая из поэмы В. Хлебникова «Зверинец», который населен разными животными [14. С. 150]. Ю.В. Зобнин отождествляет «зоологический сад планет» с «домом в три оконца» [9. C. 184]. «Машенька в то первое утро называлась Катенькой. Катенька превратилась в Машеньку только через несколько дней, в честь “Капитанской дочки” из любви к Пушкину», - категорично заявляет И.В. Одоевцева [6. С. 384]. Двойственность Машеньки / Катеньки стала отправной точкой для поиска различных литературных, реальных и религиозных прототипов. Среди персонажей упоминаются: Маша Миронова из «Капитанской дочки» [16. С. 128; 11. Т. С. 81); Машенька Минаева из новеллы С. Ауслендера «Туфелька Нелидовой» [31. С. 227]; Беатриче [16. С. 141; 9. C. 183; 4. С. 46; 14. С. 151]. Реальные лица: рано умершая двоюродная сестра поэта М.А. Кузьмина-Караваева [9. C. 187; 11. Т. 10. С. 81]; первая жена Державина Е.Я Державина-Бастидон [9. C. 190; 14. С. 149]; А. Ахматова [29. С. 211; 4. С. 48; 11. Т. 10. С. 81; 35. С. 199]. Воплощение Пресвятой Девы видит в Машеньке Ю. Зобнин [9. C. 184], ему вторят Е.В. Федулова и Е.В. Сомова [14. С. 151]. Ряд исследователей склонны трактовать образ как «многослойный». Так, О.И. Федотов, повторяя большую часть приведенных вариантов, добавляет к ним «явных и тайных возлюбленных Гумилева» [7. С. 50]. Подчеркивая, что искать единственный прототип «не представляется грамотным научным подходом», А.А. Жукова, следуя за идеей Ю.В. Зобнина, предлагает отнести Машеньку к категории возвышенного и неземного образа-Идеала и добавляет в число прототипов Офелию в ее интерпретации А.А. Блоком [10. Т. 60. C. 27]. Вне зависимости от прототипа появившийся на его базе образ наделяют характером максимального обобщения. Видят в нем «подлинный символ России» [16. С. 141; 31. С. 227], представительницу идиллического эдемского пространства [38. Т. 22. С. 23], символ софийной любви [8. С. 51], символ вечной женственности [10. C. 28; 12. С. 102]. «Индия духа» видится исследователям в качестве духовной реальности и духовной реализации [4. С. 45], что, собственно, без труда читается в несогласованном определении. Н.А. Даренская, отмечая, что в образе можно увидеть одновременно мечту о новой духовной цивилизации, высшую ступень развития человеческого сознания, символ некой благодатной земли, призывает ключи для понимания искать в стихотворении «Пантум», которое содержит концепцию синтеза христианства и буддизма [28. С. 49]. Связь номинации с традицией немецких романтиков и словами Г. Гейне отмечают многие: С.В. Бурдина [11. Т. 10. С. 82]; Н.Ю. Зябликoвa и Н.В. Hoвикoвa [18. С. 49], Е.В. Федулова и Е.В. Сомова [14. С. 151]. Ю. В. Зобнин склонен к прочтению «Индии духа» как идеала совершенной красоты искусства [9. C. 178-179]. Ю.Л. Кроль видит исток номинации в поэме «Северный раджа» [29. С. 211-212]. В качестве аналога номинации С.В. Бурдина упоминает «Избяную Индию» Н. Клюева [11. Т. 10. С. 82], но Сто лет «Заблудившегося трамвая» Н.С. Гумилева 303 при этом она упускает из виду его же стихотворение «Белая Индия» (1916), которое по семантике тождественно «Заблудившемуся трамваю» или транслирует сходные смыслы через иной ряд образов. Не следует исключать возможность связи упоминания «Индии духа» с поиском бессмертия в виде реинкарнаций - мотив, уже являвшийся в образе «простого индийца, задремавшего у ручья». Интерпретации конкретных образов служат базой для выводов общего характера. Их сложно привести в единую систему. С одной стороны, все они связаны общей семантикой духовных поисков, осуществляемых лирическим героем в рамках одного или нескольких существований (воплощений). С другой стороны, говорить о каком-либо едином векторе этих поисков не представляется возможным, поэтому приходится ограничиться перечислением. Л. Л. Бельская считает, что в «Заблудившемся трамвае» разворачивается биографическое и историческое время [5. С. 21]. Другие исследователи добавляют, что при этом реализуется целостная модель человеческой жизни, сосуществование в душе человека разных времен и пространств [26. С. 34; 37. С. 242], происходит нравственное осмысление культурной памяти [38. Т. 22. С. 22]. «Лирический герой Гумилева ищет свои истоки в разных культурных эпохах и находит их случайно и “условно” в “Индии Духа”», - утверждает О.А. Дашевская [24. С. 54]. В.С. Малых воспринимает стихотворение как совокупность «колоссальных по своей значимости и духовной энергии мистических прорывов в трансцендентные сферы бытия духа» [27. С. 65]. А.Г. Бичевин воспринимает текст как восхождение от незнания к знанию [19. С. 31]. Аллегорией путешествия в загробный мир называет текст О. А. Порутчик [23. С. 54]. Экзистенциальную и антологическую составляющую трамвайного путешествия, где трамвай связывает мир мертвых и живых, акцентирует Р.Н. Скалон [39. С. 140]. «Заблудившийся трамвай» реализует противопоставление мертвого пространства настоящего (Петербурга) и идеального пространства духовного прошлого «Индии духа» [11. Т. 10. С. 83], а земной и вселенский миры противостоят человечности [30. С. 251]. Интересна также точка зрения Д.В. Соколовой, в соответствии с которой лирическое «я» в «Заблудившемся трамвае» изображается то живым, то мертвым. В первых строках стихотворения перед нами уже мертвый герой (поэтому ему окружение «незнакомо»), а оживая, он приобретает точные географические знания. В промежутке между воплощениями он загадочным образом садится в трамвай, который уносит его не в будущее, а вниз по спирали времени в предыдущее существование [40. С. 66]. «Для Гумилева Египет стал символом всего Востока. В его стихотворении «Заблудившийся трамвай» мелькают многие увиденные им картины: роща пальм, Нева, Нил и Сена, нищий старик из Бейрута» [34. С. 560-561]. Помимо этих рассуждений есть ряд попыток вписать текст в уже существующие парадигмы представлений о мире, видеть в нем прямую реализацию картины мира, характерной для той или иной мировоззренческой концепции. На связь типа фиксации реальности в «Заблудившемся трамвае» с бергсонианским представлением о времени первым обратил внима- А.А. Шунейко, О.В. Чибисова 304 ние Н.А. Оцуп [1. С. 161]. Е.Ю. Куликова видит в тексте реализацию феномена «бездна времен», отрицающего любую последовательность и хронологию во взаимодействии событий, смешение всех времен в ретроспективном самоанализе [13. С. 137]. Л. Аллен считает, что в качестве основы текста использован эффект парамнезии - обманчивая локализация во времени и в пространстве, сопряженная с эффектом иллюзии уже пережитого [16. С. 128]. П.Е. Спиваковский доказывает, что «сама идея путешествия во времени и пространстве навеяна Гумилеву немым кинематографом» [4. С. 50]. Лирический герой транслирует стереотипы, представленные в мифах о Сизифе и Прометее, считает А.А. Жукова [10. Т. 60. C. 26]. Сквозь призму буддийских представлений прочитывают «Заблудившийся трамвай» многие исследователи. Они видят в тексте последовательное отражение учения о сансаре как о непрерывной череде рождения, смерти и нового рождения [14. С. 152]; как о трагедии продолжения жизни, в которой невозможно ничего изменить [22. С. 74], как о перевоплощении, пройдя через которые, душа достигает освобождения [28. С. 48]. Связь «Заблудившегося трамвая» с масонством обнаруживает А.А. Шунейко, который воспринимает событийный каркас текста как отражение обряда инициации [41. С. 38]. Следовательно, наиболее обсуждаемой темой оказался тип координации лирического героя со временем и пространством. При этом сам лирический герой воспринимается в самых разных ипостасях: как мертвый, живой, воскресающий, умирающий, перерождающийся. А время и пространство при этом видятся как реальные, ирреальные и разворачивающиеся в различных направлениях. В общих интерпретациях представлены различные варианты взаимодействия этих объектов. Все возможные типы соотношения еще не исчерпаны. Заглавие «Заблудившийся трамвай» содержит легко читаемый оксюморон [39.С. 140]: если заблудившийся, то не трамвай, если трамвай, то заблудиться не может. Этот оксюморон задает поэтику текста и предполагает более радикальные выводы. Можно предположить, что хаос «заблудившегося пространства и времени» воплотился в клубящемся хаосе интерпретаций текста, которые действительно кружатся вокруг этой точки, а во вселенной Гумилёва его собственное движение включается в таинственное коловращение мира.

Скачать электронную версию публикации