The Erosion of Patriarchal Values in Conan Doyle’s Detective Fiction.pdf Последние десятилетия Викторианской эпохи и эдвардианский период, на которые приходится расцвет детективного творчества Конан Дойла, запечатлелись в памяти британцев как своего рода золотой век. При всех своих противоречиях, это время могло бы послужить эталонным примером быстрой, мирной и успешной эволюции общества и государства. Примером, доказывающим, что головокружительный прогресс в экономике, законодательстве, науке не обязательно угрожает социально-политической стабильности. Разумеется, перемены не обошли стороной семью и брак -институты, священные для англичан Викторианской эпохи. С формальной точки зрения значимыми вехами стали новации 1870-1890-х гг. в области матримониального права, которые позволили женщине завещать и наследовать имущество, добиваться развода, рассчитывать на судебную защиту от домашнего насилия1. В законодательной практике отразилась заметная 1 Самые существенные из законодательных нововведений конца XIX в. в этой области - это Закон об имуществе замужних женщин (Married Women’s Property Act, принят в 1870 г., дополнен поправками в 1882 и 1884 гг.), делегировавший женщинам право распоряжаться своим заработком и наследством (впоследствии - всей принадлежавшей им до брака и приобретенной после замужества собственностью) и от своего имени заключать контракты; Закон о бракоразводных процессах (Matrimonial Causes Act, принят в 1878 г.), который признавал право женщин разводиться по причине жестокого обращения и (благодаря поправке 1886 г.) требовать от мужей выплаты алиментов; Закон об опеке над несовершеннолетними (1886), позволявший ребенку остаться с матерью при разводе, а также судебное решение 1891 г., гласившее, что муж принципиально не имеет права бить или держать взаперти свою жену (новым был безоговорочный запрет - санкции против домашнего насилия последовательно ужесточались еще с конца XVIII в.). Подробный обзор юридических преобразований в сфере матримониального права приводится в монографии Джины Мун [1. P. 1-12]. Б.А. Максимов 210 эволюция представлений англичан о семье и браке. Отзвуки этих процессов прослеживаются в популярнейшем литературном жанре рубежа веков - детективной повести, у многих современников Конан Дойла (таких, как Г.К. Честертон, А.Д. Моррисон, Р.О. Фримен, Д.Э. Престон Маддок). Непосредственно у Конан Дойла вопросы семьи и брака играют центральную роль в доброй трети «шерлокианских» эпизодов. Как отображена в них трансформация представлений о месте и функции отца, мужа, младшей родственницы, супруги, совершавшаяся в течение fin de siecle? Какие конфликты порождает, по мысли писателя, столкновение архаических идеологем и новых социокультурных реалий? Частично ответить на эти вопросы позволяют нарративные паттерны, преобладающие в «семейных» эпизодах шерлокианы. В настоящей статье внимание будет сосредоточено на типических коллизиях, которые порождают (или едва не порождают) «семейное» преступление, т.е. насильственный трансгрессивный акт. Именно они составляют ядро «фабулы преступления», унификация и ти-пологизация которой требует пристальной работы с текстом. Оправдывая в журнальном интервью 1900 г. свою усталость от Холмса и необходимость устроить ему «пышные» (gaudy) похороны, Конан Дойл сослался на трудности сюжетосложения: «...после того как я сочинил двадцать шесть историй, для каждой из которых приходилось изобретать новую интригу (making a fresh plot), поиск сюжетов сделался для меня обременительным». По убеждению писателя, оригинальность истории о сыщике прежде всего определяется своеобразием интриги («the only possible originality which one can get into a story about a detective is in giving him original plots and problems to solve») [2. P. 349], более того, творческую фантазию автора детективов всецело занимает изобретение сюжетов («they only call for the use of a certain portion of one's imaginative faculty, the invention of a plot») [2. P. 350]. Из контекста очевидно, что речь идет главным образом о криминальной, а не герменевтической (расследовательской) интриге, т. е. о «фабуле (или, в категориях Тодорова, «истории») преступления» - совершенного, воображаемого или планируемого. Как и в новелле, от которой он ведет свое происхождение, тему в классическом детективе задает «eine unerhoerte Begebenheit» - «неслыханное», иррегулярное происшествие, скандал, нарушающий социальные конвенции (пре-ступление). Тем удивительнее, что нарративная структура этого «жанрообразующего» события остается относительно малоизученной - хотя рассказы и повести о Шерлоке Холмсе предоставляют для этого благодатнейший материал: ведь перед нами шедевр формульной литературы, чьи сюжетные шаблоны использовал в дальнейшем и классический, «кристианский», детектив, и ну-ар, и полицейский, и шпионский роман XX в. Как ни парадоксально, о фабуле преступления практически не упоминается в современных академических сборниках, посвященных жанровым особенностям детектива и непосредственно шерлокианскому канону [3-5]. Среди многочисленных работ о творчестве Конан Дойла преобладают исследования культурологического характера, где основное внимание уделе- Эрозия патриархальных ценностей в прозе А. Конан Дойла 211 но социокультурному контексту и его непосредственному отражению в детективной прозе. В этом свете истории о Шерлоке Холмсе подчас предстают энциклопедией жизни в Викторианскую эпоху, позволяющей судить о современном писателю состоянии криминалистики, о развитии науки (например, медицины, психиатрии, биологии) и техники, о социальной стратификации, юридических нормах и экономическом фундаменте Британской империи рубежа веков. Чуть большую, но все же вспомогательную, роль сюжетное измерение играет в имперских и гендерных / феминистских штудиях о Конан Дойле. Здесь на первый план, как правило, выходят идеологические концепты и нормы, укорененные в сознании викторианского джентльмена, которые реализуются в том числе и в сюжетных коллизиях. В свою очередь, нарратологи проявляют интерес почти исключительно к фабуле (и методике) расследования, в то время как ее старшая сестра в «двойном нарративе» - история преступления - традиционно остается в тени. Показательно, что Джон Кавелти, рассуждая о «ситуации» и сюжетных ходах (patterns of action) у По и Конан Дойла, не задается вопросом о типологии преступлений и о мотивации преступника: в его глазах фундамент классического детектива составляет расследование, а преступный акт лишь задает загадку, поставляет «улики», «ключи» Холмсу, дает ему повод продемонстрировать свои «невероятные способности» [6. P. 8184]. Для Анны Канторович, продолжающей традицию Кавелти, “plot” у Конан Дойла также сводится к процедуре расследования [7. P. 179-182] (хотя сам писатель, как мы видели, понимал «интригу» иначе). Ю.К. Щеглов в известной статье о «Структуре детективной новеллы» ограничивает предмет изучения «основной новеллой» - тем «что происходит с Холмсом и его другом», оставляя без внимания «внутреннюю новеллу» (приблизительно соответвующую фабуле преступления) [8. С. 97]. Лишь в отдельных, весьма малочисленных, трудах ([9-11], ранее - [12]) предпринимались попытки типизировать криминальные коллизии у Конан Дойля - в первую очередь это касается историй о возмездии за преступное (как правило, колониальное) прошлое и о домашнем тиране, терроризирующем зависимую от него женщину. В сравнении с ними, наше исследование позволило выявить и описать две устойчивые, взаимодополняющие коллизии, которые более или менее отчетливо прослеживаются во всех «брачных» эпизодах шерлокианского канона, а также прояснить (неочевидные) каузальные связи в фабуле преступления. Тематически работа, безусловно, пересекается с гендерными / феминистскими штудиями. При этом связь детективной прозы Конан Дойла с социально-историческим контекстом намечена в ней лишь эскизно; нашей задачей является не экстраполяция социальных практик на художественую ткань, а типизация сюжетных формул, которые позволяют сделать выводы об идеологических (аксиологических) переменах в сознании соотечественников Конан Дойла на закате Викторианской эпохи. 1. Первую группу «семейных» новелл с общим сюжетным ядром образуют истории о тираническом pater familias, который из корыстных сооб- Б.А. Максимов 212 ражений препятствует замужеству дочери, родной или приемной. Самые знаменитые из них сосредоточены в первом сборнике («Приключения Шерлока Холмса»): «Установление личности» можно при желании рассматривать как своеобразный эскиз, а «Медные буки» - как парную вариацию, пандан к «Пестрой ленте», которую сам автор ценил выше других «холмсовских» новелл. В мотивном отношении разительное сходство с ними обнаруживает поздний рассказ Конан Дойла «Человек на четвереньках» (прямо отсылающий читателя в прологе к «Медным букам»). Несмотря на кажущуюся фабульную простоту, истории о воспрепятствовании браку ставят перед читателем ряд загадок, первая из которых касается состава преступления, а вторая - мотивации преступника. В самом деле, что здесь расследуется и что изобличается? Как известно, в ранних образцах классического детектива, приблизительно до 1930-х гг., чрезвычайное событие (пре-ступление нормы) не сводилось исключительно к убийству. Из упомянутых выше четырех эпизодов до убийства дело доходит только в «Пестрой ленте». Обратим внимание, что мистер Рукасл, близкий к Ройлотту и типологически и функционально, не собирался убивать непокорную дочь, однако его агрессия поставила мисс Алису на грань жизни и смерти. В этом случае гибель жертвы представляется побочным эффектом злодейства, само же преступное деяние лежит в иной плоскости. Строго говоря, домашнему тирану достаточно было, запугав девушку, подавить ее сопротивление и сломить волю. В «Пестрой ленте», насыщенной готическими мотивами, крайне выразительно обрисованы ужас и дезориентация жертв - Элен Стоунер и ее старшей сестры, сходные формулы, отражающие смятение и беспомощность Эдит и ее жениха («чуть не умерла от изумления и страха», едва «не сошла с ума», «оцепенел») Конан-Дойл использовал спустя тридцать лет в «Человеке на четвереньках». Что могло до смерти напугать девушку перед свадьбой? Безусловно, мизансцена, описанная в «Человеке на четвереньках», дает простор фрейдистским интерпретациям: проснувшись ночью в своей комнате, Эдит «прямо перед собой» увидела лицо отца, «прижавшееся к оконному стеклу», причем старик глядит на нее, «подняв руку, словно пытаясь открыть окно». Все мы помним, что в «Пестрой ленте» отчим заставлял падчерицу ночевать накануне свадьбы в комнате, смежной, более того, сообщающейся с его кабинетом: «ужас» и в этом случае внушает пространственная близость с главой семьи и угроза проникновения [отчима] в девичью спальню. Характерные для викторианской прозы намеки, understatements, вроде сигарного дыма в спальне или багровых пятен на запястьях мисс Стоунер, также наводят читателя и, вероятно, Холмса с Уотсоном на мысль о домогательствах (джентльмены единодушно признали дело «весьма темным и весьма зловещим»1 - «dark enough and sinister enough»). Не менее двусмыс- 1 Здесь и далее курсивом выделяю свой перевод, в остальных случаях повести Конан Дойла цитируются по изданию [13]. Эрозия патриархальных ценностей в прозе А. Конан Дойла 213 ленными представляются действия мистера Рукасла, который тайком навещал дочь в заброшенном крыле усадьбы, где, по его словам, оборудована была фотолаборатория; наконец, в «Установлении личности» отчим, искусно загримировавшись, обхаживает собственную падчерицу и связывает ее клятвой верности1. Последний пример самый разительный, ибо за меркантильными мотивами мистера Уиндибенка, к которым мы еще вернемся, угадывается более амбициозная, заветная цель: подменив собой жениха, крепко привязать Мэри Сазерлэнд (вместе с ее капиталом) к родительскому очагу, не допустить, чтобы она выпала из семейного гнезда. По большому счету, деспотичный патриарх навязывает [родной или приемной] дочери, достигшей брачного возраста, эндогамный союз взамен экзогамного (отсюда намеки на инцестуальную связь). Легко заметить, что мотив принуждения младшей родственницы (или соплеменницы) к эндогамному браку разрабатывается во многих шерлок-холмсовских рассказах и повестях, начиная с «Этюда в багровых тонах». Здесь неофициальная помолвка Люси Ферриер, выросшей в общине мормонов, с чужаком вызвала гнев у мормонского старосты, Бригема Янга, который потребовал от девушки порвать с иноверцем и взять в мужья одного из «братьев». Формально девушке предоставляют выбор, но с условием, что брак будет «внутрисемейным» делом. Патриарх же печется лишь о воспроизводстве мормонского «племени» (по мужской линии) и сводит роль женщины к деторождению: «У нас, старейшин, много телок, но нам следует позаботиться и о наших детях» («We Elders have many heifers, but our children must also be provided»). С дебютным «вестернизированным» детективом Конан Дойла во многом сближается новелла «Одинокий велосипедист», героиня которой едва не повторила судьбу несчастной Люси Ферриер. Здесь матримониальные планы юной мисс Смит вступают в противоречие с интересами криминального сообщества, эмиссарам которого необходимо вернуть девицу, вместе с отчужденным добром, в лоно «семьи». Как можно предугадать, корыстные мотивы в действиях преступника, мистера Вудли - точной копии Инока Дреббера, похитившего Люси, -тесно переплетаются с сексуальными. Отзвуки сюжета о пленении невесты отцом мы встречаем в рассказе «Исчезновение леди Фрэнсис Карфэкс». В данном случае роль похитителя-разлучника отведена поддельному миссионеру (т. е. духовному отцу) по кличке «святой Петр», который обхаживает и обворовывает незамужних дам (в оригинале его специализация звучит двусмысленно: «the beguiling of lonely ladies». 1 Современная критика единодушно усматривает сексуальный (инцестуальный) подтекст в «Пестрой ленте» и «Установлении личности» - об этом пишут, в частности, Мартин Рот [10. P. 141], Эндрю Глаззард [14. P. 21] и Кэтрин Уинн (Catherine Wynne) [3. P. 75], полагающая, что Ройлотт «стремится контролировать своих падчериц сексуально, эмоционально и физически» и что Мэри Сазерлэнд могла стать жертвой изнасилования [14. P. 76]. По-видимому, границу между родными и приемными детьми у Конан Дойла не следует переоценивать: в первоначальном варианте «Пестрой ленты» Ройлотту отводилась роль родного отца Джулии и Элен. Б.А. Максимов 214 Чрезвычайным, скандальным (собственно, преступным) деянием в историях о противодействии браку, как правило, оказывается не убийство, а принудительное ограничение мобильности: жертву изолируют от «большого» мира, ее сдавливают и обездвиживают в семейных объятьях. Рано или поздно героиня оказывается взаперти - заточенной в нежилом чулане отцовской усадьбы, как Алиса Рукасл, в доме ненавистного супруга, как Люси Ферриер, в гробу, как злополучная леди Карфэкс, или же ее, как мисс Вайолет Смит, в буквальном смысле слова связывают по рукам и ногам. В мире Холмса (и Конан Дойла) представительницам слабого пола, готовым отделиться от патриархальной семьи, грозит заточение, парализация и, в предельном случае - удушье. Такая участь постигла Джулию Стоунер (образ «ленты», обвившейся вокруг головы и парализующей своим ядом - весьма красноречив), Бренду, сестру коварного Мортимера Триген-ниса (рассказ «Дьяволова нога»), забравшую свою долю фамильных акций, а также юную миссис Эмберли («Москательщик на покое») и Анну Корэм («Пенсне в золотой оправе»), которые взбунтовались против своих престарелых и властных мужей - все они погибают от яда или удушья в герметичной «камере». Стоит также вспомнить испытания, которым подверглась мисс Бер-нет - гувернантка, злоумышлявшая вместе со знакомым эмигрантом против своего хозяина, латиноамериканского диктатора Мурильо: женщину опоили опиумом, заперли в комнате и заткнули ей рот кляпом, чтобы она не сбежала (сходными методами Стэплтон запугивал свою мнимую сестру, которая слишком благосклонно приняла сватовство сэра Генри). Дополнительную остроту конфликту придает цивилизационный «разрыв» между жертвой и агрессором. Представим себе типичную героиню повестей Конан Дойла - это эмансипированная викторианская леди, которая вступает в брак по склонности, располагает собственным капиталом, наследует и завещает личное имущество, нередко обладает профессиональными навыками и способна самостоятельно зарабатывать на жизнь -например, в качестве машинистки (Мэри Сазерлэнд), секретарши (Лора Лайонс), учительницы музыки (Вайолет Смит), гувернантки (Вайолет Хантер), при необходимости выходит в город одна, без сопровождения. Замкнутые в тесных границах патриархального клана, низведенные до положения репродуктивной машины, свободолюбивые женщины неминуемо будут задыхаться, угасать. О «бедняжке Люси» сказано, что в доме Дреб-бера она поникла (never held up her head again) и зачахла (pined away) за один лишь месяц, Алиса Рукасл в заточении «превратилась в тень», у Элен Стоунер, не достигшей тридцати лет, «в волосах уже блестела седина, и выглядела она усталой и измученной». Невольно вспоминаются готические повести о вампирах, которые парализуют и отравляют девушек брачного возраста, добиваясь от них покорности. Как и в объятьях вампира, в патриархальном плену девушка угасает, и насильнику-«вампиру» не удается продолжить свой род. Бездетность - частый удел деспотических опекунов: доктора Ройлотта, профессора Корэма, Мортимера Тригенниса, Милвертона, Джозии Эмберли («Москательщик на покое»), Джонаса Ол- Эрозия патриархальных ценностей в прозе А. Конан Дойла 215 дейкра («Подрядчик из Норвуда»), сэра Юстеса Брэкенстолла («Убийство в Эбби-Грейндж»). По крайней мере, род брутальных патриархов не продолжается по мужской линии (как показывает судьба Мурильо и «Черного Питера»), либо наследник отмечен печатью вырождения, как слабоумный сын мистера Рукасла в «Медных Буках». Чтобы лучше понять мотивацию преступников, вернемся к имущественным вопросам. Конан Дойл лишь в редких случаях (например, в «Пестрой ленте» или «Установлении личности») конкретизирует материальную подоплеку злодеяний. Кроме того, писатель предпочитает не заострять внимание на алчности злодеев. Если буйство, пьянство и разврат Инока Дреббера показаны во всей красе, то о корыстолюбии молодого мормона упоминается лишь мельком («...ее пьянчуга-муж, женившийся на ней в первую очередь ради богатств Джона Ферриера»). Едва ли имущественные мотивы агрессоров у Конан Дойла сводятся к личному обогащению. Скорее, домашних тиранов беспокоит ослабление «рода», который не в последнюю очередь конституировала фамильная собственность. Вступая в [экзогамный] брак, англичанка Викторианской эпохи переходит в род мужа и уносит с собой долю семейного имущества - в виде приданого, ожидаемого наследства или, с недавних пор, личной собственности. Именно с этим не желают мириться тиранические отцы: Ройлотт, Уиндибенк, Рукасл (последний вымогал у дочери доверенность на распоряжение ее капиталом, «независимо от того, выйдет она замуж или нет»). Им важно, чтобы имущественная доля наследницы (и, часто, ее репродуктивный потенциал) остались в семье, послужив укреплению и продолже- і нию отцовской династии . С точки зрения домашнего тирана, возмутительна сама мысль о том, что женщина стала субъектом наследования, поскольку тем самым она подрывает основы патриархата. Если размер приданого или завещаемую долю в наследстве отец еще мог регулировать по своему усмотрению, то личная собственность дочери ему неподвластна - ее имущественная автономия охраняется новыми законами, отразившими бурный социальноэкономический прогресс рубежа веков2. На исходе Викторианской эпохи 1 На корреляцию «извращенных патриархальных принципов» и корыстных мотивов (pecuniary greed) в действиях «отцов» обращают внимание Эндрю Глаззард [14. P. 92] и Барри Маккри, по мнению которого экономические мотивы в историях о воспрепятствовании браку лишь прикрывают инцестуозное стремление отцов сохранить семью неприкосновенной и не допустить ухода дочерей из «ядерного» родительского дома [11. P. 74]. 2 Как замечает Лиза Сарридж, интрига нескольких шерлокианских новелл - «Установления личности», «Пестрой ленты», «Медных буков» и «Одинокого велосипедиста» - непосредственно отсылает читателя к Закону об имуществе замужних женщин, который признал за ними право владеть и распоряжаться собственностью независимо от их отцов и мужей. В этой группе повестей, пишет Сарридж, «зрелые мужчины посягают на наследство молодой девушки. Под удар попадают незамужние женщины, чьи новообретенные права побуждают мужчин либо препятствовать их браку (чтобы деньги остались в родовом гнезде), либо принудительно выдать их замуж за «своего» человека, которому выгоден такой брак» [15. P. 226]. Б.А. Максимов 216 женщины дорожат и пользуются новообретенными правами: миссис Стоунер завещает свое «порядочное состояние» мужу и дочерям, у мисс Алисы, дочери Рукасла, «по завещанию были собственные деньги», и даже эта «робкая и терпеливая» девушка лишь на время доверила отцу свой капитал. Ровно так же поступает и Мэри Сазерлэнд, получившая наследство от дядюшки: не желая обременять своих близких, она, пока живет в родительском доме, «отда[ет] деньги в семью» с красноречивой оговоркой: «Разумеется, это только временно». Сопротивляться естественной эволюции социальных связей стал бы только закоренелый ретроград, лелеющий идеал семейной автаркии. Вспомним, как ревностно оберегают архаические «отцы» - Ройлотт, Ру-касл, профессор Пресбери, мировой судья Каннингем («Рейгетские сквайры»), криминальный босс Мак-Джинти («Долина страха»), экс-диктатор Мурильо («В Сиреневой сторожке»), полковник Эмсворт («Бледный солдат») - свои семейные дела от любопытных глаз. Очевидно, мир за пределами родовой общины представляется им чуждым и враждебным, а всякого, кто посмел сблизиться с «чужаками», они подозревают в предательстве клановых интересов. К слову, Холмс, в противоположность староверам, вовсе не настроен был идеализировать замкнутые, изолированные от большого мира, родовые гнезда. В то время как Уотсон, выбравшись за город, восхищался «милыми сердцу старыми домиками», «рассеянными вдоль дороги», великий детектив дивится тому, «как они уединенны и как безнаказанно здесь можно совершить преступление». Его в равной мере тревожат непрочная связь загородных домохозяйств с мегаполисом («Расстояние в пять миль от города - вот где опасность!») и дремучее, дозаконное мышление их обитателей («... они населены в большинстве своем невежественными бедняками, которые мало что смыслят в законодательстве. Представьте, какие дьявольски жестокие замыслы и безнравственность тайком процветают здесь из года в год»). Столь же неодобрительно Холмс и его создатель относились к архаическим братствам всех мастей -тайным обществам, этническим группировкам, образующим некий первобытный анклав в современном мире; подобные корпорации угрожают британскому порядку1 в «Этюде в багровых тонах», «Долине страха», «Последнем деле Холмса», «Алом кольце» и в «Пяти зернышках апельсина». Самое устарелое и одновременно иррациональное в мышлении патриархов - его антиномичность, вера в непримиримый антагонизм «соплеменников» и «чужаков», а также маниакальная страсть к концентрации ресурсов. Более всего домашнего тирана страшит, что фамильные секреты, репродуктивные силы, материальные ценности могут распылиться, утечь, 1 Страх перед низовыми протестными или нелегальными объединениями - будь то Фенианское братство, социалистические движения и профсоюзы, анархисты, итальянские мафиози - был весьма распространен среди консервативных англичан рубежа веков, их тревоги нашли отражение в прозе современников Конан Дойла - Г. Джеймса, Честертона, Конрада, Стивенсона (см.: [10. P. 227]). Джозеф Кестнер считает их совокупной причиной боязнь анархии [9. P. 114]. Эрозия патриархальных ценностей в прозе А. Конан Дойла 217 просочиться за пределы семейного круга. Поводы для беспокойства дает не только выделение женщины из патриархальной семьи. Вспомним, с чего началось социальное падение Ройлотта: молодой врач «в припадке бешенства избил до смерти туземца-дворецкого» после того, как его дом несколько раз обчистили; такие дремучие рутинеры, как подрядчик из Норвуда с говорящей фамилией Олдэйкр (Oldacre) или Джозия Эмберли, «жалкий скупец», напоминающий скорее «средневекового итальянца, чем англичанина наших дней», и даже добропорядочный, но весьма консервативный банкир Холдер («Берилловая диадема») огульно обвиняют поколение «сыновей»1 в посягательстве на отцовское добро. Сами же они, подобно Мориарти - пауку, который «сидит неподвижно в центре своей паутины», улавливая «вибрацию каждой нити» благоденствуют только в укрепленном концентрическом «гнезде». Его ядром обыкновенно служит алтарная зона, своего рода «святая святых», труднодоступная для чужаков, -сарай в самом центре Гримпенской трясины, подвал (в «Исчезновении леди Карфэкс»), древняя крипта (в «Поместье Шоскомб»), герметичная кладовая с железной дверью (в «Москательщике на покое»), камера с гидравлическим прессом (в «Пальце инженера»), запертая комната в усадьбе «Медные буки», потайная «клетушка», где, как «крыса», прятался Ол-дейкр. В интерьерном масштабе этот энергетический центр дублируют всевозможные герментичные контейнеры, подобные ларцу с Кощеевой иглой, - гробы (в истории о леди Карфэкс и о поместье Шоскомб), сейфы (в доме Ройлотта, Милвертона, Холдера), шкатулки и ящики (в деле Прес-бери и Корэма), сундуки (в «Знаке четырех» и «Обряде дома Месгрейвов») и т. д. Безотчетная жажда патриархов конденсировать, стягивать семейные ресурсы в единый центр, проявила себя, разумеется, и в социальном поведении. Выше уже говорилось о том, как отцы подменяют собой женихов, не отказываясь при этом от своей опекунской власти. Эту синкретическую тенденцию ярко иллюстрирует один из самых опасных шерлокианских преступников - Стэплтон, соединяющий в одном лице мужа и брата (Бэрил), жениха (Лоры Лайонс), пращура Чарльза и Генри Баскервилей (поскольку он - «любопытный образчик атавизма», «an interesting instance of a throwback», «физическая и духовная» реинкарнация беспутного Хьюго) и даже примерявший амплуа неуловимого сыщика (Шерлока Холмса). В его сознании доминирует центростремительный - майоратный - вектор, поэтому Стэплтону претила сама мысль о разделе имущества, вполне приемлемая для благоразумного джентльмена Викторианской эпохи. Между тем сын Роджера Баскервиля мог бы с большой вероятностью унаследовать 1 Помимо того, что Джонас Олдейкр ссылается на свою дружбу с родителями Макфарлейна и завещает ему свое наследство, он обращается к молодому человеку фамильярно, как к сыну («my boy»); между старым Джозией Эмберли и любовником его жены, доктором Эрнестом, также намечена явная типологическая (оба - страстные любители шахмат) и гипотетическая кровная связь («And that young man-he might have been my own son. He had the run of my house»). Б.А. Максимов 218 поместье и часть капитала, действуя открыто и легально. Едва ли сэр Чарльз -пожилой филантроп, озабоченный поиском преемника, - отказал бы новообретенному племяннику, к которому он быстро «проникся дружескими чувствами». Быть может, Стэплтон сам загнал себя в ловушку оттого, что цели и методы его были архаичны и, по сути своей, иррациональны?1 В исторической перспективе претензии консервативных отцов и мужей на безусловную гегемонию в семье действительно не имеют под собой прочной опоры. Прежде всего - по экономическим соображениям: на фоне эмансипированных викторианских женщин, привыкших относиться к имуществу рачительно, разумно и готовых своим трудом зарабатывать на жизнь, бросается в глаза экономическая несостоятельность «патриархов». Многим из них, особенно отпрыскам аристократических династий, Конан Дойл инкриминирует паразитизм и наклонность к мотовству. Читателю не без причины сообщается о том, что предки Ройлотта «четыре поколения подряд проматывали семейное состояние, пока наконец один из наследников, страстный игрок, окончательно не разорил семью»2, что отчим Мэри, авантюрист с говорящей фамилией Уиндибенк (Windibank), заставил жену невыгодно продать паяльную мастерскую, «прибыльное дельце», ради своих амбиций, что Джозеф Гаррисон («Морской договор»), «будучи законченным эгоистом», готов был расстроить брак своей сестры, поскольку «понес большие убытки на биржевых спекуляциях», что Стэплтон «растратил казенные деньги» и что открытая им школа прогорела, что от брутального, деспотичного директора цирка Рондера «сбежали лучшие артисты и цирк постепенно приходил в упадок». Людям старой закалки трудно свыкнуться с экономическими реалиями рубежа веков, найти свое место в цепочке взаимообменов, к которым относятся и приданое, и долевое распределение наследства, и коммерческое партнерство. Даже такого опытного, преуспевающего дельца, как Милвертон, сгубило в конечном счете неумение договориться с клиентами о взаимоприемлемой цене. На встрече с Холмсом он упорно отказывался «умерить требования», назначить пускай и высокую, но посильную для леди Евы плату за письма («the highest that you can get»). Волей судьбы ему уготована смерть от рук клиентки, не сумевшей оплатить его услуги. В тактическом отношении Милвертон мало отличается от звероподобного мафиозо Мак-Джинти, «крестного отца» рэкетиров, который отказался снизить поборы с владельцев мелких шахт в «Долине страха», хотя его предупреждали о неминуемых последствиях: 1 Не случайно Нильс Клауссон в своей новой монографии обратил внимание на избыточную - с прагматической точки зрения - жестокость Стэплтона. Все его поведение в совокупности, его вспышки ярости, криминальное прошлое не могут быть объяснены только корыстолюбием, скорее, он напоминает буйного готического виллана [16. P. 256]. 2 По выражению Эндрю Глаззарда, Ройлотт отказался от честного заработка специалиста и предпочел ему праздное существование в качестве рантье [14. P. 23]. Точно так же поступает, замечу, и Стэплтон, который, потерпев неудачу на учительском поприще, сделал своей целью получение наследства. Эрозия патриархальных ценностей в прозе А. Конан Дойла 219 «...мы обдираем их как липку, умерь мы свои аппетиты, они сидели бы тихо и платили дань. А так они бегут отсюда, уступая место могущественным компаниям». Как и Милвертон, Мак-Джинти переоценивает свои услуги; не желая договариваться, он делает ставку на принуждение, допускает эскалацию конфликта - и проигрывает. Другая причина, по которой архаические патриархи лишаются гегемонии в семье, состоит в неумении регулировать (контролировать, дисциплинировать) присущую им силу - а ведь это альфа и омега викторианского джентльмена1. Галерею богатырей - могучих деспотов - открывают Дреббер и Ройлотт, а завершают ее профессор Пресбери, который карабкался по отвесной стене и перелетал с ветки на ветку, «радуясь переполнявшей его силе», цирковой директор Рондер, «огромный, свиноподобный детина», и престарелый Джозия Эмберли («не столь немощный, как кажется на первый взгляд: плечи и грудь у него богатырские»). Писатель не раз уподоблял криминальных авторитетов, а также их подельников фольклорным великанам - такими представлены советник Мак-Джинти, «могучего вида» «гигант с черной гривой волос», а также один из грабителей в «Постоянном пациенте» или Джордано, убийца из «Алого кольца» - «человек геркулесова сложения», в котором «мысли, переживания и страсти - все было преувеличенное, чудовищное». На исходе Викторианской эпохи единственными (но и достаточными) оправданиями мужского господства над «слабым полом» признавались дисциплинированная сила и [нейтральный, беспристрастный] интеллект, которые образцово сочетал в себе Шерлок Холмс. Напротив, грубая физическая мощь, на которую уповают «патриархи», в отсутствие «джентльменской» культуры рано или поздно грозит выйти из-под контроля и обратиться против своих хозяев: «Violence does, in truth, recoil upon the violent», как констатировал Холмс в «Пестрой ленте». Как могут претендовать на статус главы семейства - «патрона» - те, кто по временам не владеет собой? В «семейных» эпизодах энергия, которую конденсировали в доме хищные, воинственные патриархи, рано или поздно обрушивается на них самих - в обличье разъяренной змейки, бешеного пса (случай Рукасла, Пресбери и Хьюго Баскервиля), голодного льва (растерзавшего директора цирка Рондера), ядовитого облака (от которого погиб Мортимер Тригеннис). По мысли Конан Дойла, стихийная, необузданная сила может обеспечить агрессору тактическое преимущество, однако в конечном счете она подрывает его власть и авторитет. 2. В чуть менее обширной группе шерлокианских новелл отражены конфликты, которые подтачивают изнутри благополучный (или мнимо благополучный) брак. Наибольшей известностью пользуются «Пляшущие человечки». Их фабула, в свою очередь, заставляет вспомнить такие рас- 1 Джозеф Кестнер справедливо замечает, что миссия Холмса, помимо прочего, состоит в том, чтобы «дисциплинировать мужское начало, в особенности - анархическую брутальность мужчин из высшего общества» («the anarchic masculinity of upper-class males») [9. P. 85]. Б.А. Максимов 220 сказы, как «Желтое лицо», «Убийство в Эбби-Грейндж», «Горбун» и «Знатный холостяк». Во всех названных эпизодах эксплуатируется фольклорный мотив похищения невесты [мертвым] женихом, переживший второе рождение в сентименталистской и романтической балладе. Разумеется, у Конан Дойла он был подвергнут рационализации: теперь привычное течение супружеской жизни нарушает незваный гость - прежний поклонник жены, старинный друг, которого ей пришлось вычеркнуть из жизни (но не из памяти). Спустя годы явление «мертвого» жениха серьезно омрачает отношения между супругами - даже если пришлец не помышлял о мести (как несчастный «Горбун»), даже если он воскресает лишь в отражениях (в облике дочери и в миниатюрном портрете, который носила на груди героиня новеллы «Желтое лицо»). Достаточно одного только напоминания о прошлой, добрачной жизни - знакомых иероглифов, нацарапанных мелом на двери сарая, или фрагментов любовной переписки, выкупленных шантажистами вроде Милвертона или Лукаса, чтобы между любящими супругами выросла стена. Соблюдая чистоту жанра, Конан Дойл не детализировал мелодраматическую интригу, не разрабатывал пресловутый «любовный треугольник» - его занимает исключительно тайна, вносящая разлад в нуклеарную семью. Истории, в которых варьируется мотив «жениха-призрака», в сюжетном отношении сходны: у героини «Пляшущих человечков», «Желтого лица», а также у супруги Трелони Хоупа (во «Втором пятне») и у жертв Милвертона - добропорядочных женщин, состоящих в счастливом браке, обнаруживается «пятно» в биографии, которое необходимо скрыть от мужа. С формальной точки зрения большинство подобных «секретов» не заключают в себе ничего аморального и тем более криминального. Девические любовные письма и даже неофициальная помолвка с другом юности, ребенок, рожденный от первого мужа, - разве могут столь невинные «тайны» расстроить благополучный брак? Вероятно, могут, если сокровенной и «постыдной» тайной конан-дойловских героинь мы признаем не девичьи романы, а сомнительное родство - прочную, типологическую связь женщины с чуждой ее супругу средой. Американка Элси Патрик, которую взял в жены честный норфолкский сквайр, умалчивает о своем отце - главаре бандитской шайки, о женихе - одном из самых дерзких чикагских головорезов, о «пляшущих человечках» - криминальном «арго», которым они меж собою изъясняются. Удалось ли ей, сбежав в Англию и связав судьбу с добропорядочным и родовитым британцем, освободиться от влияния американской семьи? И чью жизнь - хозяина или гостя - она хотела спасти, когда помешала мужу выстрелить? Сам мистер Кьюбитт не дает однозначного ответа на этот вопрос. Стоит иметь в виду, что в «Знатном холостяке», опубликованном десятью годами ранее, новобрачная из Калифорнии порвала с мужем, респектабельным английским лордом, ради энергичного американца, с которым она была помолвлена в юности. И лорд Сент-Саймон, и Кьюбитт поддаются распространенному заблуждению: оба недооценивают «инаковость» супруги, ее генетическую связь с другой ро- Эрозия патриархальных ценностей в прозе А. Конан Дойла 221 диной и соплеменниками, им непонятен американский «жаргон» или «шифр», к которому она прибегает в критическую минуту, от них ускользает логика ее поступков. Как видим, даже в современном браке, где отношения поддерживаются взаимной симпатией и где нет места патриархальному деспотизму, сохраняется конфликтный потенциал. Эти «подводные камни» неоднократно привлекали внимание Конан Дойла; последний раз он обратился к мотиву тайны, разо

Скачать электронную версию публикации