Images of Japan in the Periodicals of the Russian Empire Regions at the Turn of the 20th Century: Translated Literature .pdf В конце XIX - начале XXI в. взаимоотношения России и Японии, по понятным причинам, значительно активизировались. Этот период в истории российско-японских контактов имеет, пожалуй, самую обширную историю изучения в отечественной и зарубежной гуманитарной науке, и большинство ученых при подходе к этому вопросу делают акцент на има-гологической составляющей, о чем свидетельствуют, в частности, заглавия их работ, содержащие, как правило, термины «образ», «миф» или «представление». Автор одного из решающих для данной темы монографических исследований, основанного на обширном и ранее неизвестном источ-никовом материале, Д. Схиммельпенник, полагает, что именно «имперское мифотворчество» послужило причиной Русско-японской войны и поражения в ней, имея при этом в виду как формы капиталистического империализма, представленного экономическими интересами Европы и США, так и его «военно-феодальную» разновидность в лице царской России [1. C. 328]. В первую очередь исследователь говорит о создании и восприятии идеологизированного образа Японии российским центром, правящими кругами, дипломатами, т. е. представителями государственных имперских интересов, а также о трансляции такого выгодного для большой политики образа в науке и литературе (японский и китайский следы в русской литературе известны, подробно исследованы и связаны с целым рядом имен Серебряного века [2-5]). Однако не менее сильная тяга к конструированию собственной идентичности за счет создания и продвижения особого образа существовала и поддерживалась с обратной стороны, т.е. на уровне японской государственности. На данный момент учёными доказано, что в определенной степени залогом победы в военных действиях стала многолетняя деятельность японцев по созданию положительного прозападного образа страны; задачи этой стратегической информационной политики за- Образы Японии в периодике регионов Российской Империи 231 ключались в изменении стереотипных, ориенталистских (в терминологии Э. Саида) представлений о японско-китайском мире, который в глазах многих культурных и общественных деятелей рубежа веков олицетворял «желтую опасность» [6. С. 235]. Будучи инициированной с концом политики изоляции в XIX в., эта японская практика в настоящее время институциализиро-валась, т.е. «перешла к организованным структурам и официальной регламентации политики конструирования идентичности» [7. С. 114]. Таким образом, история противостояния России и Запада, выразившегося в борьбе за доминирование на восточных территориях на рубеже XIX-XX вв., изучается преимущественно в перспективе имагологической риторики по причине ее максимальной адекватности происходившим в действительности культурным процессам, и представленный в статье материал входит в ту же научную парадигму, отражая сложность этого тройственного интеркультурного трансфера. Цель данной статьи - представить анализ японских мотивов, выразившихся в переводных публикациях на страницах региональных русскоязычных периодических изданий Сибири и Юго-Западного края рубежа XIX-XX вв. В условиях активного имиджевого производства в художественной западной литературе, на театральной сцене, в произведениях художников и музыкантов и даже в коммерческой рекламе всё явственнее зазвучала японская тема [8]. И в российской периодике регионов в рубрике «Фельетон» выразительнее выглядели японские мотивы, главным образом, за счёт переводов с английского, немецкого, французского языков, которые до недавнего времени оставались малоизученными. Настоящее исследование позволяет отчасти восполнить этот пробел и опирается на подготовленную в 2020 г. научную библиографию таких переводов [9]. В отечественной науке изучение образа Японии на материале периодики имеет свою, довольно богатую историю, и дореволюционные губернские издания в ней представляют особую нишу в силу того, что именно они на рубеже веков взяли на себя роль трансляторов программы культурного развития регионов Российской империи, учитывая тот факт, что по данным на 1897 г., не более 10% населения России жили в столицах, а количество провинциальных газет в 1904-1906 гг. увеличилось в 2,5 раза [10]. Важно и ещё одно характерное отличие региональной периодики: как и столичная, она начиналась как журнальная, но вскоре «ведущей в регионах стала газетная пресса, в то время как в столицах продолжали главенствовать журналы» [11. C. 18]. Стратегии репрезентации образа Японии на страницах центральных и региональных периодических изданий, таких как «Русские ведомости» [12], «Дальневосточное обозрение» и «Сибирская жизнь» [13], получили свое освещение, однако материалом для анализа выступало при этом ансамблевое целое того или иного издания. В настоящей работе мы рассматриваем два корпуса периодических изданий, выбранных по итогам фронтального просмотра провинциальной печати рубежа веков на предмет Н.Е. Никонова, М. Абудуваили 232 наличия переводного литературного и публицистического контента [9], т.е. апелляции местных журналистов к зарубежным авторам с целью формирования собственного представления в отношении японской темы. Результаты этого анализа показали, что наиболее репрезентативными в данном ракурсе являлись газеты Сибири и Юго-Западного края (будущей Украины), регионов, в которых ощутимое влияние имели областнические настроения, хотя и разного толка [14]. В трёх центральных газетах Одессы и Киева вышли 9 таких произведений, в трёх томских газетах появились не менее 16 материалов о Японии. Тенденции конструирования образа Японии посредством публикации переводов, выполненных, как правило, специально для того или иного издания, очевидны и сходны в обоих указанных регионах, при этом наиболее ярко проявляются определённые характерные черты. «Сказочная» Япония: мифы и легенды Характерной особенностью репрезентации японской культуры в переводах является исключительная популярность в русской литературной периодике легенды о каменотёсе, рассказанной голландцем Мультатули (псевдоним Э.Д. Деккера, прослужившего более 15 лет в юго-восточных колониях и прославившегося своими рассказами о культуре и быте местных народов). Избранные сочинения автора вышли в переводе супруги Ф. Сологуба А.Н. Чеботаревской (1876-1921) в Санкт-Петербурге в 1907 г. [15. С. 205], однако в региональных газетах именно история о каменотёсе появляется несколькими годами ранее: в «Южном обозрении» и «Сибирской жизни» японская сказка выходит в переводе некоего «Д.Р.» в 1902 г., в «Одесских новостях» публикуется новый вариант перевода в 1906 г. [16]. Интерес к произведениям середины XIX в., очевидно, был связан с активизацией русско-японских отношений в начале XX столетия. С одной стороны, исходя из аутентичного толкования сказки о каменотёсе, следует указать на то, что она содержит некую квинтэссенцию даосизма, утверждающего иллюзорность власти, относительность ценностей, циклический характер изменения всех вещей и неизбежный возврат к их исходной точке; при таких факторах человек может чувствовать себя удовлетворенным лишь тогда, когда принимает себя таким, какой он есть в настоящий момент. Рефреном в сказке звучит повторяющаяся пятикратно фраза «он был недоволен» и финальное «он был доволен». С другой стороны, популярность именно этой сказки во многом определяется близостью её сюжета к притче о выборе креста. Японский каменотёс, подобно герою христианской истории, возроптал на свою трудную судьбу и попросил у высших сил иной доли, пожелав стать сначала богачом, затем правителем, а после солнцем, облаком и той самой скалой, которую он покорял, будучи простым работником, а в финале он добровольно вернулся к первоначальной ипостаси, оставшись довольным ею. В трёх разных вариантах перевода значительных расхождений не наблюдается, все они так или иначе обнаруживают стратегию доместика- Образы Японии в периодике регионов Российской Империи 233 ции, приближая японского героя к русскоязычному или европейскому читателю за счёт введения характерных нарративных формул или лексических трансформаций, при этом следует помнить, что оригинал «Каменотёса» написан на немецком языке-посреднике, т.е. разночтения в переводах вряд ли могли быть связаны с недостаточными языковыми компетенциями их авторов. Вышедший первым из обнаруженных нами перевод выполнен автором, подписавшимся криптонимом «Д.Р.» и сделавшим всего три перевода для «Южного обозрения»: кроме «Каменотёса» (1902) в этот список входят рассказ австрийца В. Кьяваччи (1847-1916) под заглавием «Его высокородие» Г171 (1901), а также перевод со шведского «Звездочка падает» [18] (1903). Художественный язык этих текстов отличают лаконичность, отсутствие европеизмов или сентиментально-романтических штампов, тяготение к реалистическому стилю повествования. Второй вариант перевода подписан псевдонимом «Civis romanus», что означает «я римский гражданин» и представляет краткий вариант ставшего крылатым латинского высказывания, подразумевавшего возглас-утверждение своих гражданских прав и свобод, гарантированных принадлежностью к гражданскому обществу римского государства, независимо от личного благосостояния и социального положения. Такое самопозиционирование переводчика в определенной мере коррелирует с образом главного героя японской сказки, бедного каменотёса, прошедшего достойно путь от недовольства своей долей к её новому обретению. В результате сравнения этих двух русскоязычных версий сказки Муль-татули с третьей, принадлежащей Чеботаревской и ставшей канонической, следует отметить различные стратегии передачи реалий, репрезентирующих экзотический колорит: титула верховного правителя, названия золотого зонтика над ним, а также атрибутов его богатого ложа. Д.Р. (1902) Ах, если бы мне быть богачом и лежать на покойном ложе с красивым балдахином! Проезжал мимо король; со всех сторон окружало его войско, и над головой его держали золотой зонтик. Civis romanus (1906) Ах, если бы я был богат, если бы я мог отдыхать под балдахином из красного шелка! В это время проезжал в своей карете король. Вокруг него ехали рыцари и пажи, а над ним несли золотой Payong - солнечный зонт, знак величайшей почести. А.Н. Чеботаревская (1907) О, если бы я был богат, -сказал он, - и мог бы отдыхать на подушках из красного шёлка! И царь той земли проезжал мимо со всадниками, окружавшими его карету. И над головой царя держали золотой пайонг. Как видим, в первом переводе автор предпочитает редуцировать информационную нагрузку на читателя и не использовать новых для него реалий, включив только известный и не имеющий прямого отношения к японскому быту «балдахин», хорошо знакомый по ориенталистскому дискурсу западной, а также и русской литературы. Такое решение не противо- Н.Е. Никонова, М. Абудуваили 234 речит притчевой модальности сюжета, не отвлекает на детали, хотя и несколько одомашнивает историю, лишая её инородности и экзотизма. Второй переводчик выбирает обратную стратегию, инкорпорируя в текст все обозначения реалий и комментируя некоторые из них, однако соприсутствие в тексте японского пайонга, европейских титулов («короля», «рыцарей», «пажей») с азиатским «балдахином» не совсем логично с точки зрения соответствия действительным реалиям. Автор третьего перевода попыталась придерживаться «золотой середины» и в то же время избежать избыточности экзотизмов при воссоздании лаконичной по своему замыслу японской притчи Мультатули. Однако все три перевода следует оценить как не содержащие значительных искажений. Переводческое восприятие малой прозы Деккера (Мультатули) в дореволюционной периодике регионов и в столицах Российской империи имеет неслучайный характер и заслуживает специального внимания. В составленной нами библиографии обнаруживается не менее 20 таких источников начала 1900-х гг. в газетах «Одесские новости» (5), «Приазовский край» (1), «Южное обозрение» (9), «Южный телеграф» (2), т.е. социальнополитический пафос антиколониального дискурса голландского автора был знаком целевой аудитории изданий, однако большей популярностью пользовались его «легенды», представляющие мифологизированный образ Страны восходящего солнца. Итак, по понятным причинам, связанным с историко-политической ситуацией, с началом русско-японского конфликта, и до поражения в войне авторы переводов выбирают сказочные сюжеты, легенды и волшебные истории из японского фольклора, которые представляют инонациональную культуру как чуждую, экзотическую и в то же время приближают её традиции и объясняют читателю её странные обычаи и нравы (именно в период с 1901 по 1905 г. наблюдается увеличение количества таких обращений во всех регионах). В первые годы XX в. сами за себя говорят заглавия публикаций: «Японский рождественский рассказ», «Чашка (из японской хрестоматии)», «Котомка. Японская сказка», «Дракон Ятама. Японская легенда», «Золотой лотос. Японская легенда», «Зеркальце. Японская сказка», «Освобождение. Японская сказка» и др. Сказочный дискурс в конструировании представлений о Японии дополнялся еще одним, не менее важным: альтернативу составляли травелоги, представляющие якобы современный и правдивый облик страны, её нравов и характеров. Примечательно, что авторами таких путевых заметок, растянувшихся на циклы, выступали исключительно носители западного имперского сознания, воспринимавшие незнакомую реальность с явно предвзятым настроением, доходившим порой до враждебности, хотя век тому назад такие воззрения на инородцев вполне согласовались с общепринятой в те годы нормой. Схожие тенденции наблюдаются и в двух других жанровых группах публикаций, имеющих имагологические интенции. Библиография публицистических и художественных зарисовок, а также аналитических очерков о Японии в изученных изданиях также составлена из текстов, среди кото- Образы Японии в периодике регионов Российской Империи 235 рых большую часть образуют переводы объёмных сочинений с французского, однако встречаются переводы с английского, немецкого и польского языков. 10 из 12 таких публикаций находятся в сибирских изданиях и лишь 2 художественно-публицистических сочинения - в газетах Юго-Западного края («Одесских новостях» и «Киевлянине»), что свидетельствует о локализации внимания к восточному соседу за Уралом, а именно в университетском Томске, и это объясняется не только географическим положением регионов по отношению друг к другу. Историко-политические и страноведческие обзоры о Японии: женские образы, воспитание детей и «жёлтая опасность» Одновременно с первыми японскими сказками и легендами, в 1903-1905 гг., в выделенном корпусе периодических изданий выходит ряд обзоров, конструирующих образ Японии посредством изображения «характерных черт» населяющих её людей, при этом явно доминирует гендерный фактор. Внешность, нравы, мораль японцев отражаются исключительно как «другие» в отдельных циклах текстов, специально посвящённых «японской женщине» и «японским детям». Образ «японского мужчины» ассоциируется с угрозой для западного мира. Первым из таких очерков стал созданный известным публицистом Петром Исаевичем Ротенштерном, печатавшимся под псевдонимом П. Звездич в одесских и петербуржских газетах и журналах. Фельетон «Одесских новостей» выпустил его статью «На Востоке» в марте 1895 г. Однако этот первый заголовок опровергается в первых же строках автора, отмечающего: «На Востоке. Впрочем, так ли это, когда речь заходит о Японии? В географическом смысле мы, конечно, не совершаем ошибки, помещая Японию в восточной части Старого Света, но дело в том, что слова: Запад и западник давно уже перестали быть только географическим термином» [19]. По мысли Ротернштерна, российские читатели должны «усвоить себе и довольно сносно переварить все плоды европейской культуры, предстоит немаловажная роль в истории дальнейшего развития Востока, где Россия имеет столь много насущных интересов, и это обязывает нас возможно ближе познакомиться с нравами, обычаями этой страны» [19]. Статья представляет собой реферативный перевод-пересказ основных тезисов некоего сочинения под названием «1арапе8е Women» (с англ. «Японские женщины») и преследует определённую, не только просветительскую цель по формированию суждения, имагологически заряженного. Англоязычная книга представляла собой сборник эссе, запрошенных американским женским комитетом у японцев и составленный созданным по этому поводу коллективом из знатных представительниц прекрасного пола, написавших свои разделы по отдельным темам из жизни японок. Обозреватель указывает на наличие в нём разделов о японских женщинах в политике, в домашней жизни, в промышленности и религии, но предпочитает сделать организующим для своей статьи повествование о роли японок в литерату- Н.Е. Никонова, М. Абудуваили 236 ре, что ещё раз подчёркивает литературоцентризм журналистской мысли авторов литературных рубрик периодических изданий Российской империи того времени. Обозреватель выражает протест против стереотипов, укоренившихся благодаря сочинениям европейских публицистов, в частности Пьера Лоти, сконцентрированных на эротическом экзотизме японок и их общественной роли. И всё же он не преминул перечислить и сделать пояснения относительно этого: «...всем известно, что существуют гейши, полуартистки и вместе с тем, чаще всего, дамы легкого поведения, что там существует временный брак, институт, благодаря которому иностранец может себе завести в Японии нечто вроде «временно обязанной» жены, которую покупает на известный срок» [19]. Своё недовольство он оформляет в сравнение европейских журналистов, которые специально пишут лишь об этом, с теми, кто, побывав в Париже, узнает только о Мулен-Руже, и видит значение реферируемой книги в рассказе о «других» японках. Прежде всего он выбирает главу «Японские женщины в литературе», и хотя из авторов-женщин в изложении упоминаются только три поэтессы периода Хэйан Мурасаки Сикибу (973-1014), Исэ и Оно-но, Комати, автор считает неоценимым вклад женщин в развитие японского литературного языка и даёт по этому поводу подробное описание того, каков был язык японцев до прихода письменности и экспансии китайского языка. Переводчик посчитал целесообразным привести примеры жанровых форм японской поэзии и завершает свой обзор предположением о том, что «перевод некоторых японских произведений на английский, например, язык очень быстро убедил бы иностранцев в высокой талантливости этих произведений» [19], но сожалеет, что «более или менее точный перевод поэтических произведений с японского на иностранные языки почти невозможен» [19]. Остальные пять подробных очерков о японских женщинах, мужчинах и детях опубликованы в сибирских газетах главным образом в 1904 г. Текст «Женщина-японка» обнаруживает сходство с вышедшим ранее в Одессе, представляет собой перевод с французского, автор оригинала и имя переводчика не указаны. Текст разделён на три части, которые называются «Наружность японки», «Характер японки» и «Профессия японки», т.е. уже на уровне заглавий позиционируют японскую женщину как некое экзотическое создание, отличное по своей сути от женщин европейских или западных. В самом рассказе француз, а за ним и сибирский журналист-переводчик раскрывают эту имагологически заряженную риторику во всем разнообразии. Японки предстают перед читателями в некоем собирательном образе «Чужого», и он вновь имеет скорее позитивный, чем негативный посыл. Внешне она оказываются «всю жизнь похожей на ребёнка», «растёт до 18-19 лет», «усиленно прибегает к косметике», имеет «поразительно тонкие пальцы», «прекрасные зубы», но «уродливую осанку», «медленную и ленивую походку» [20]. О характере уроженок Японии автор высказывается лаконично: «. про японскую женщину можно сказать в трёх словах, что в детстве она резва, в юности сдержанна и очень кротка и Образы Японии в периодике регионов Российской Империи 237 верна в замужестве» [20]. Что касается профессии, то, по мнению обозревателя, «японка способна ко всем ремеслам, но профессия, к которой она наиболее склонна, - это воспитание и обучение детей» [20]. С позиции современности, такое описание может показаться не совсем корректным в этическом и моральном отношении, но более века тому назад оно, напротив, служило конструированию положительного образа японского общества в женском обличии, развенчанию представлений об ограниченности местных нравов. Решению этой же задачи посвящена и публикация очерка о японских детях, изображенных также в идеализированном ключе на основании сравнения с европейскими сверстниками, в отличие от которых они «ведут себя крайне скромно: не кричат, не топают ногами, не дерутся, не ссорятся между собой», будто «явились на свете Божий уже обученные всем правилам вежливости». Журналист обращается к читателям «Сибирского вестника» с призывами: «Поезжайте в Японию, объездите всю страну и едва ли вы услышите где, чтобы ребенка били!»; «Не думайте, чтобы девочки обращались с куклами так же бесцеремонно, как наши, нет, они почитают их за святыни!» [21]. Автор оригинального текста - писатель Шарль Лоран (1840-1897), чьи исторические повести «Шпион императора» (на фр. «L'espion de l'empereur») и «Сын Наполеона» (на фр. «Son fils») обрели популярность в переводах на русский язык в 1900 г., т.е. его имя было хорошо известно читающей аудитории. Наконец, цикл из трёх аналитических очерков томских газет посвящён как скрытой, так и открытой полемике с европейскими, главным образом французскими, коллегами относительно панмонголизма и наступающей на европейский мир «желтой опасности». Корреспонденты «Сибирского вестника» в 1904 г. публикуют свои комментированные пересказы, опираясь на сочинения Франсуа Коппе и Шарля Лорана, при этом категорическая позиция первого автора последовательно, но корректно отвергается, а миролюбиво окрашенная точка зрения второго публициста подаётся с одобрением. Публицист Ф. Коппе дискредитируется как дипломат под пером сибирского автора и выставляется лишь как художник, апеллирующий к эмоциям читателя: «Коппэ картинно рисует нам мрачные ужасы нового будущего нашествия монголов на Европу и весь цивилизованный мир» [22]; «... приходится отказаться от попытки отыскать в этих поэтических образах обоснования сущности понятия „жёлтая опасность “» [22]. На вопросы «Где же правда?» и «Что такое само по себе это понятие “жёлтая опасность”?» неподписавшийся переводчик даёт свой ответ: «.не что иное, как порыв поэтического духа: - величественная картина будущего пожара вдохновила художника на мрачные предсказания» [22]; «... если дипломат пытается аргументировать с фактами в руках, то поэт взывает лишь к чувству страха» [22]. В последних строках своей статьи автор, подписавшийся как «Друг», приходит к пацифистскому выводу: «Да, наконец (это самое важное), конкуренция не есть всеобщий закон, и придёт время, когда она уступит своё место великому началу солидарности» [22]. Н.Е. Никонова, М. Абудуваили 238 В том же духе исполнена и публикация, вышедшая спустя несколько месяцев и содержащая освещение трудов Ш. Лорана, которые были уже известны сибирскому читателю по просветительским материалам о японских женщинах и детях. Томский автор выбирает, казалось бы, острую политическую тему, впечатления француза, оказавшегося в Японии накануне войны с Россией, однако он создает светлую эмпатическую картину, вызывающую сочувствие и сопереживание читателя, купируя таким образом пафос враждебности и противостояния, что было немаловажным имаголо-гическим посылом в 1904 г. Автор целого цикла переводных материалов для сибирской дореволюционной прессы «М.Ш.» пишет о впечатлениях француза, ставшего свидетелем отправки японских солдат на войну с русскими без какой-либо негативной коннотации, стараясь раскрыть понимание их национальных традиций и чувств: «Их провожали родные и друзья с фонарями в руках. Меня поразила простота и обыденность этих проводов: каждый говорит лишь несколько слов тому, кто уезжает без надежды на возвращение, потому что, насколько они уверены в конечном успехе их родины, настолько же каждый из них лично считает смерть вероятной, и все они уезжают с мыслью, что будут убиты. В этом их сила, и нельзя не восхищаться тем спокойствием, с которым они идут на смерть, что по их понятиям значит идти к славе» [23]. Иллюстрацией к этому пассажу становится легенда о том, как простой носильщик-вдовец убил своих сыновей, чтобы пойти воевать. И только одна и последняя в хронологическом плане статья, обнаруженная в просмотренных газетах регионов и вышедшая вновь на страницах сибирской прессы, транслирует враждебно-демоническую имагологи-ческую стратегию Ф. Коппе без критического комментария. Публикация 1905 г. «Японский панмонголизм», обозначенная подзаголовком «Перевод с французского для «Сиб жизни»», была опубликована в начале 1905 г. в двух номерах газеты. Образ Японии здесь демонизируется и репрезентирован в самых смелых и прямых выражениях, политическим властям страны вменяется желание политической экспансии всего монголокитайского мира («Китая, но и Кореи, Монголии, Тибета, Индии и пр. и пр.»), осуществление которого определяется, прежде всего, поддержкой Европы и США. По словам автора, «Япония мечтает о национальной панмонгольской армии, как продукте всеобщего обучения» [24]; «Японские шпионы и коммерческие агенты были в то же время подготовителями, распространителями знания» [24]; «Япония снабжает китайские арсеналы новым оружием, создаёт Китаю новый флот, строит ему в своих доках канонерки для больших рек, основывает японо-китайский банк» [24]; «.. .такова японская система “втирания”, “просачивания”» [24]. Третий род имагологически окрашенной стратегии представления образа Японии в дореволюционной периодике реализован в публикациях в жанре травелога, или художественных рассказов о путешествиях. Образы Японии в периодике регионов Российской Империи 239 Образы Японии в переводных травелогах на страницах томской и киевской дореволюционной периодики Самое крупное произведение в указанном жанре было опубликовано в 1905 г. на страницах «Киевлянина», где в пяти номерах газеты в начале года появился объемный перевод «Стоянка в Японии» [25], сюжет которого основывается на впечатлениях некоего француза, морского офицера, вновь посетившего страну спустя пятнадцать лет после первого визита. Автор оригинала - французский офицер флота и писатель Пьер Лоти (1850-1923), снискавший славу благодаря своим колониальным романам-травелогам об экзотических странах. Именно о нём и о его произведениях шла речь и в приведённых выше обзорах региональных авторов, статьях о японских женщинах, детях, о желтой опасности, с ним соглашались и от его суждений отталкивались при конструировании образа Японии, т. е. Лоти определенно выступил наряду с Ф. Коппэ и Л. Херном одним из центральных медиаторов в имагологическом дискурсе, предназначенном читателям русской региональной прессы начала XX в. Исследуемый перевод представлял сокращенную версию знаменитого романа Лоти «Мадам Хризантема» (1887), послужившего основой сюжета оперы «Мадам Баттерфляй» Джакомо Пуччини (1904) и рассказывавшего в первую очередь о временном браке европейца с японкой, заключённом в период его пребывания за границей, во вторую - о нравах, обычаях, традициях и культуре современной автору Японии (об этом свидетельствуют заглавие произведения и место центральной сюжетной линии в нём). Особый интерес для нас представляет стратегия перевода, выбранная корреспондентом «Киевлянина», который исключил из своего текста историю женитьбы французского офицера, оставив лишь его впечатления о жизни в Нагасаки, нейтрализовав имперскую ноту французского романа до литературного дневника о путешествии. При этом Собрание сочинений Лоти на русском языке вышло только в 1907-1909 гг., т.е. местный обозреватель русской газеты Юго-Западного края вполне мог претендовать на первенство своей версии у широкого круга читателей, поскольку «Киевлянин» был одним из самых популярных изданий в Российской империи. В результате предпринятой трансформации текст «Мадам Хризантемы» сократился в несколько раз, но приобрёл подобающее литературной периодике просветительское, новеллистическое звучание и в то же время уплотнённый тип нарратива. Основные сюжетные коллизии рассказа, опубликованного в пяти частях, образуют несколько определённых составляющих: описания природы и города, ритуалов (трапеза, увеселения, праздники, кладбища), интерьеров. Центральное место при этом занимают женские образы, герой сконцентрирован на характеристике мусме (от французского разговорного «mousme» - молодая японка), описывая внешний вид, поведение и предназначение гейши-танцовщицы, гейши-«музыкантши», некоего коллективного облика мусме, а также новый тип девушек, получающих образование Н.Е. Никонова, М. Абудуваили 240 для дальнейшей службы на войне. Этому ряду образов противопоставлены женские персонажи проживающих в Японии европеек, знакомых и родственниц повествователя, не вызывающих у него столь же оживленного интереса. Структура со- и противопоставления, контраста характерна и при описании ландшафта, урбанистических пейзажей, ритуалов и обычаев страны и является базисной для архитектоники травелога Лоти в переводе киевского автора, в то время как в оригинале она выстраивается на романной линии с ведущей ролью мадам Хризантемы. В результате маятникового движения оценочного дискурса от крайности к крайности повествователь Лоти приходит поочередно к двум противоположным выводам в своих заключениях о Японии, которые звучат лейтмотивом в русском переводе, опубликованном в Юго-западном крае: «...древняя Япония продолжает существовать, несмотря на безумное вранье, толкающее ее на путь перемен и разрушения» [25]; «.в Японии все постепенно исчезает» [25]; «Нет, положительно, моя прежняя Япония, Япония моей юности, еще существует» [25]; «И все-таки старая Япония существует» [25]. Такая стратегия киевского переводчика не противоречит замыслу французского автора, который объясняет в предисловии к роману: «Хотя на первый взгляд самая большая роль принадлежит госпоже Хризантеме, главные персонажи, вне всякого сомнения, это Я, Япония и Впечатление, произведенное на меня этой страной» [25]. Тот же стержневой имагологический посыл имеют и два других травело-га о Японии, которые по объему вдвое меньше сокращенного перевода романа Лоти, но не менее репрезентативны. Первый из них, вышедший в «Сибирском вестнике» в 1905 г. под заглавием «Ночь в японской гостинице» [26] с пометой о том, что оригинал был переведен с немецкого специально для газеты и взят из сочинений М. Пфистера, очевидно, малоизвестного автора. При этом совпадают и направляющие имагологического дискурса: устройство быта, трапезы, внешних особенностей обыденной жизни японцев и обхождения японок с мужчинами. Путешественник-немец, направляясь из Иокогамы вглубь страны, прибыл в Авиной, небольшой летний курорт и поселился в одной из аутентичных японских гостиниц, не предназначенных для иностранцев. «Обстановка, в которой я очутился, произвела на меня благоприятное впечатление» - такова его изначальная установка, которая сохраняется на протяжении всего рассказа, где фигурирует множество реалий национального колорита, как-то: «курительный прибор», «японский кисет», «настоящий японский чай», «соломенные сандалии» и мн. др. [26]. Большую часть повествования составляет описание трапезы, которую организует для постояльца местная служанка Юшавана. Сравнивая ее обхождение со знакомым ему, он пишет: «Немецкий оберкёльнер поднёс бы мне, вероятно, те кушанья, от которых его хозяин хотел бы избавиться в тот вечер, но Юша-вана поступила совсем иначе» [26]. Наконец, третий переводной рассказ о Японии вышел в том же году также в «Сибирском вестнике» под названием «Смерть двух японских Образы Японии в периодике регионов Российской Империи 241 шпионов» [27] и с пометой «с польского». В данном случае сюжет имел непосредственное отношение к событиям Русско-японской войны: автор пересказывает историю, услышанную из уст раненого русского офицера, наблюдавшего поимку, суд и казнь двух японских шпионов, при этом акцент сделан на сочувствии свидетеля по отношению к казнённым шпионам: «... когда я увидел, как под пулями наших людей пали эти два японских солдата, отдавши свою жизнь родине, то это показалось мне ужасным» [27]. Его чувства разделил и комендант, попросивший солдат: «Если у вас есть сострадание к этим несчастным, то цельтесь прямо в сердце» [27]. Таким образом, в художественных зарисовках на страницах региональной литературной периодики создаётся противоречивый, но в целом положительный образ Японии. Характерная черта, связанная с имагологиче-ским представлением Японии в переводах на страницах региональных газет, опосредована его спецификой: все без исключения переводы выполнены не с японского, но с европейских языков (французского, немецкого, польского, английского). Это объясняется, скорее всего, объективной причиной - незнанием японского языка, однако по факту оказывается, что российская рецепция имеет опосредованный характер и транслирует преимущественно западное представление о некой далекой культуре. При этом вполне узнаваемы и основные фигуры, послужившие ориентирами для переводчиков и выступившие авторами «зарисовок» и «картинок» о Японии, а также путевых заметок. Приложение 1 Библиография переводных публикаций о Японии в дореволюционной периодике Российской империи Газеты Юго-Западного края Киевлянин (1898-1919) 1. Laurent Ch. В Токио // Киевлянин. 1904. № 217, 220, 221. С. 1. Подпись: -. 2. Лоти П. Стоянка в Японии // Киевлянин. 1905. № 16, 18-21. С. 2. Подпись: -. Одесские новости (1884-1917) 1. На востоке. Японская женщина в литературе // Одесские новости. 1895. № 3355. С. 2. Подпись: П. Звездич. 2. Сказка о японском каменотесе (из Мультатули) // Одесские новости. 1906. № 6822. С. 4. Подпись: civis romanus. 3. Японская служанка // Одесские новости. 1904. № 6294. С. 5 Подпись: К. Воинов. Образы Японии в периодике регионов Российской Империи 243 4. Японский рождественский рассказ // Одесские новости. 1904. № 6516. С. Подпись: Теофраст Ренодо (английский). 5. Японская месть: (Истинное происшествие) // Одесские новости. 1893. № 2514. С. 2. Подпись: А. Доливо-добровольский. 6. Харакири (из японского предания) // Одесские новости. 1904. № 6289. С. 5 Подпись: -. Южное обозрение (Одесса, 1896-1906) 1. Зеркальце: Японская сказка // Южное обозрение. 1901. № 1575. С. 1. Подпись: Перевод с польского для «Южн. Обозр.» М. Пеховоний. 2. Каменотес: Японская сказка. Мультатули. С немецкого // Южное обозрение. 1902. Лист 2. № 1836. С. 6. Подпись: («Д.Р.»). Сибирские издания Сибирский вестник (Томск, 1910-1913) 1. Франсуа Коппэ о «жёлтых» // Сибирский вестник. 1904. № 141. С. 2-3. Подпись: Друг. 2. Француз о Японии // Сибирский вестник. 1904. № 166. С. 3. Подпись: Пер. М.Ш. (Из Figaro). 3. Ночь в японской гостинице. Д-ра Максимилиана Пфистера / пер. с нем. // Сибирский вестник. 1905. № 70. С. 2. Подпись: Перевел М-н. 4. Японские дети / пер. с фр. // Сибирский вестник. 1904. № 101. С. 2-3. Подпись: М. А. Левт. 5. «Смерть двух японских шпионов» / пер. с польск. // Сибирский вестник. 1905. № 91. С. 2. Подпись: Перевел М. Д.-о. Сибирская жизнь (Томск, 1894-1919) 1. Каменотес. Японская сказка Мультатули / пер. с нем. // Сибирская жизнь. 1902. № 126. С. 3. Подпись: «Д.Р.». 2. Певица роква: Корейская повесть / пер. с япон. // Сибирская жизнь. 1902. № 279. С. 2-3. Подпись: Фусата-Сузуки. 3. Женщина-японка / пер. с фр. // Сибирская жизнь. 1903. № 99. С. 2. Подпись: I. Hitomi. 4. Золотой лотос. Японская легенда / пер. с нем. // Сибирская жизнь. 1903. № 139. С. 3. Подпись: В.Ю. 5. Дух японской культуры. Лафкадье Гьярм в Токио / пер. с нем. // Сибирская жизнь. 1904. № 90. С. 2. Подпись: -. 6. Японский панмонголизм / пер. с фр. // Сибирская жизнь. 1905. № 14, 15. С. 2. Подпись: Н.А. Цорн. 7. Сверху: Этюд Кото Губано / пер. с япон. // Сибирская жизнь. 1905. № 23. С. 2. Подпись: -. 8. Популярный японский писатель Кенджиго Токуоми выпускает отдельным изданием свои воспоминания о Л.Н. Толстом // Сибирская жизнь. 1913. № 277. С. 2. Подпись: -. 9. Дух японской культуры. Лафкадье Гьярм в Токио / пер. с нем. // Сибирская жизнь. 1904. № 90. C. 2. Подпись: -. Сибирский наблюдатель (Томск, 1900-1906) 1. Последствия тщеславия / пер. с япон. // Сибирский наблюдатель. 1905. № 6. С. 2. Подпись: Ф. Сузуки.

Скачать электронную версию публикации