Between Poetry and Truth: Ingeborg Bachmann and Jean Amery on the Meaning of the Homeland, Language, and Morality.pdf От этих зданий ничего не осталось кроме стен лежащих в руинах От тех многих что были со мной даже и этих руин не осталось Но в моем сердце крест за крестом Мое сердце это страна в руинах Джузеппе Унгаретти Пересечение судеб и творческих путей Ингеборг Бахман и Жана Амери хотя и ограничивается фактологически всего несколькими эпизодами, отличается особой интенсивностью, как правило, не свойственной заочным отношениям. Близость, установившаяся между ними, возникает не из-за схожести пережитого, а из-за подобия продуманного, тех траекторий мысли, которые они интуитивно прокладывали в темноте собственного одиночества. Осознавая невозможность разделить это состояние с другим, оба не предпринимали попыток нарушить существующую между ними дистан- 1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ, грант № 19-31160010 «Этическое измерение языка: современная литература как способ подступиться к границам высказываемого». Между поэзией и правдой: Ингеборг Бахман и Жан Амери 269 цию. Однако когда Амери совершает самоубийство в пятую годовщину смерти Ингеборг Бахман, он тем самым - словно бы в опровержение известной аксиомы «Каждый умирает в одиночку» - решается на небывалый экзистенциальный эксперимент. Чуждость любому сообществу, характерная для узника концлагеря, преодолевается в этом акте солидарности post scriptum и post mortem. Трагический финал, не менее символичный и в случае Бахман, побуждает к тому, чтобы с самого начала проследить перипетии этой истории и представить их как важные вехи моральных исканий послевоенного времени. Расплывчатость, неуловимость взаимоотношений Ингеборг Бахман и Жана Амери, никогда не встречавшихся друг с другом и даже не обменивавшихся письмами, придает их связи оттенок иллюзорности. Во многом это объясняется тем, что диалог двух интеллектуалов разворачивается на некой незримой границе - жизни и смерти, вымысла и реальности, не исключая и перекрестной перспективы - вымысла жизни и реальности смерти. Ведется он преимущественно на территории литературы, поскольку ее имагинальное пространство, интегрируя в себя произошедшее в действительности, легко сплетает в единый нарратив что было и чего не было. Так, первым движением в направлении далекого собеседника стало упоминание эссе Амери в повести Бахман «Три дороги к озеру». Этот художественный текст, увидевший свет в 1972 г., оказался не только последней прижизненной публикацией писательницы, но и, с учетом автобиографических мотивов, которые легли в основу его сюжета, своеобразным подведением итогов1. В образе главной героини Элизабет Матрай без труда угадываются черты, привязанности и убеждения самой Бахман. Действие повести ограничивается всего несколькими днями, которые Элизабет - давно покинувшая провинциальный австрийский городок, где она выросла, и сделавшая блистательную карьеру фоторепортера - проводит в родительском доме с престарелым отцом. Это время, своим замедленным темпом резко контрастирующее с ее парижской повседневностью, невольно заполняется воспоминаниями - о детстве, юности, любовных переживаниях, профессиональных устремлениях, личных потерях. Они складываются в особую карту конкретной человеческой судьбы с ее взлетами и падениями, аллегорическим выражением которой выступает топография родных мест. Собственно, три дороги - это скорее психологические маршруты, следуя которыми героиня не столько стремится достичь озера своего детства, сколько разобраться в себе самой. Журналистская работа, в которой Элизабет некогда видела свое призвание, нередко забрасывала ее в зоны военных действий. Движимая антимилитаристским пафосом, она хотела показать миру страдания других людей, запечатлев их на фотопленке, и расценивала подобную деятельность исключительно в категориях морального долга. Сейчас же она с горьким 1 Подробный анализ повести, в котором проводятся параллели между ее содержанием и событиями личной жизни Бахман, см.: [1]. Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 270 скепсисом констатирует, что обманывалась на свой счет и что боль человека несоразмерна поверхности глянцевого снимка1. Осознать это Элизабет помогла небольшая статья Жана Амери. Хотя писательница выводит его в размышлениях своей героини, не указывая имени, установить авторство не составляет труда: «...она случайно наткнулась на эссе под названием “О пытках”, его написал человек с французской фамилией, живший в Австрии, а потом переселившийся в Бельгию. ...В эссе было сказано то, чего не сумели выразить ни она, ни все другие журналисты; даже в высказываниях жертв, которым удалось выжить - их печатали в наспех составленных документальных сборниках, - это не было выражено. Она решила написать автору, но не знала, что ему сказать, не знала, что толкает ее на этот разговор. Наверное, ему понадобилось много лет, чтобы проникнуть в суть явлений, извлечь выводы из ужасающих фактов. Понять эти страницы, предназначенные для немногих, можно было, лишь отвлекшись от “охов” и “ахов”. Автор пытался объяснить, что самое ужасное (он сам испытал ужасы пыток) - в разрушении духовности, и прослеживал изменения в психике человека, который продолжал жить, морально погибнув» [3. С. 277]. Героиня повести так и не написала бывшему заключенному нацистского концлагеря, чей текст вызвал в ней столь сильный душевный отклик. Не осмелилась написать Жану Амери и Ингеборг Бахман. Однако ее послание, отправленное «бутылочной почтой» литературы, довольно скоро достигло своего адресата. На тот момент ему было 60 лет, большую часть из которых он провел за пределами Австрии. Эмиграция Амери поначалу носила вынужденный характер: после аншлюса он не мог больше - в силу политических убеждений и еврейского происхождения - оставаться на родине и бежал в Бельгию; за участие в Сопротивлении в июле 1943 г. попал в руки гестапо; год провел в Освенциме2. А освободившись из лагеря в конце войны, Амери уже сам не захотел вернуться в Австрию, где все ему напоминало о фашистском режиме: и люди, еще недавно приветствовавшие Гитлера, а теперь выдававшие себя за жертв насильственной оккупации, и затаившийся, но не исчезнувший антисемитизм, и повсеместно звучавшая немецкая речь, одновременно родная и совсем чужая. Амери поселился в Брюсселе и взял себе новое имя3, которым подписывал свои сочинения. Много лет он, занимаясь главным образом журналистской деятельностью, ни словом не 1 Аналогичную позицию отстаивает Сьюзен Сонтаг в своей книге «Смотрим на чужие страдания» (2003), разоблачая военную фотожурналистику как «шоковую терапию» и предупреждая об опасности эстетизации чинимых зверств, см.: [2]. 2 Полная биография Амери, единственная на сегодня, появилась лишь в XXI в. Она вышла из-под пера издательницы его собрания сочинений Ирэн Хайдельбергер-Леонард, см.: [4]. 3 Его настоящее имя - Hans Mayer. Псевдонимом «Jean Amery», который представляет собой анаграмму фамилии Майер и французский аналог имени Ханс, мыслитель пользовался с 1955 г., а в 1966 г. даже внес соответствующие изменения в официальные документы. Между поэзией и правдой: Ингеборг Бахман и Жан Амери 271 обмолвился о собственном трагическом прошлом, и лишь открытый освенцимский процесс над нацистскими преступниками, начавшийся во Франкфурте-на-Майне в 1964 г., побудил Амери нарушить молчание. Эссе «Пытка», которое читает героиня повести Бахман, - второй его текст на тему Холокоста, который позднее войдет в книгу «По ту сторону преступления и наказания» (1966), принесшую мыслителю мировую известность. Предельная откровенность, с которой Амери изображает личный травматический опыт, делает повествование о пытках документом невероятной мощи. Он свидетельствует о силе человеческого духа - вопреки сознательному намерению автора показать его слабость, уязвимость и ненадежность в чудовищных условиях концентрационного лагеря, его полную подчиненность плоти. Перефразируя Витгенштейна, Амери формулирует афоризм иного порядка: «Границы моего тела суть границы моего я» [5. С. 59]. Ничего не остается от личности, когда другой покушается на твое тело. Доверие к миру, согласно Амери, зиждется на безопасности физического существования, возможности защитить себя или позвать на помощь, чего лишен человек в пыточной камере. Однажды утраченное, это доверие оказывается не восстановимо, и тот, кто претерпел насилие со стороны другого, более не способен вести полноценную жизнь. «Первый удар доводит до сознания арестованного, что он беспомощен, - и тем самым он в зачатке уже получает все дальнейшее» [5. С. 59]1. Отсюда убежденность Амери в том, что пытка -не случайный атрибут нацизма, а его сущность, что фашистская политика была с самого начала нацелена на уничтожение человека. Воспроизводя события двадцатилетней давности с такой скрупулезностью, как будто они произошли вчера, Амери демонстрирует незавершенность прошлого, его насильственное вторжение в настоящее. Казалось бы, предельно интимный опыт боли, которым нельзя ни с кем поделиться, по определению не может быть коллективным. Однако Амери настаивает, что «страшное не претендует на уникальность» [5. С. 51]. Оно не только возвращается к своей жертве с регулярностью навязчивого кошмара, но и постоянно повторяется, в том числе и сегодня - в иных обстоятельствах, с 1 Идея «первого удара», после которого мир дает трещину и уже никогда не обретает прежней целостности, появляется - словно отголосок размышлений Амери - и в романе Ингеборг Бахман «Малина» (1972). Случай из детства, который вспоминает героиня, хотя и не сопоставим по масштабу с испытаниями Амери, воспроизводит ту же последовательность переживаний, когда физическая агрессия со стороны другого оборачивается крушением собственного Я: «... два мальчугана... с ранцами на спине, старший из них... крикнул: “Эй ты, поди-ка сюда, я тебе кое-что дам!” Эти слова не забылись, как и мальчишеское лицо, такой важный первый зов, моя первая бурная радость, я останавливаюсь, медлю, делаю на этом мосту первый шаг к другому, и сразу же - хлоп! Жесткая ладонь бьет меня по лицу, на тебе, вот ты и получила! То был первый удар, нанесенный мне по лицу, и первое осознание того, сколь глубокое удовлетворение получает другой, когда бьет. Первое познание боли. Держась обеими руками за ремни ранца, не плача, ровным шагом, некто, бывший прежде мною, затрусил по привычной дороге домой. в первый раз попав в руки к людям, - так что иногда все же знаешь, когда это началось, как и где и какими слезами надо было плакать» [6. С. 29]. Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 272 иными людьми, в разных частях земного шара. Ощущая необходимость найти для этого какой-то способ выражения, Амери констатирует бессилие и неадекватность исповедального, документального, научного дискурсов. С той же моральной дилеммой сталкивается и героиня Бахман, когда переосмысляет свою профессиональную миссию фоторепортера, фиксирующего ужасы войны. Как ни странно, текст Амери оказывается для нее - в противовес визуальной достоверности современных медиа - наиболее аутентичной формой передачи творимых злодеяний. Тот факт, что Бахман интегрирует эссе о пытках в художественную ткань своей повести, может расцениваться в двух отношениях. Автобиографический экскурс Амери, стирающий границу между прошлым и настоящим, личным и публичным, во-первых, дает ей право говорить от собственного имени о страшном опыте і другого , а во-вторых, позволяет в ответ предложить пространство литературы как альтернативный модус свидетельства. Амери расслышал обращенные к нему слова Бахман, уловив и доверительную - несмотря на широту вещания - интонацию, которая их отличала. Ко времени, когда в его руки попал том рассказов «Синхронно» (1972), который венчала повесть об Элизабет Матрай, Амери уже был знаком с творчеством Бахман. Он высоко ценил ее как поэта, но в отличие от многих отнесся с пониманием, когда она, выпустив два дебютных сборника прославившей ее лирики, неожиданно приняла решение больше не писать стихов2. Сильное впечатление на него произвела и «необычайно толковая философская статья» Бахман об их соотечественнике Людвиге Витгенштейне [9. S. 200]3. По долгу службы, в качестве книжного обозревателя, Амери ознакомился также с романом «Малина», неоднозначно встреченным критикой. Отметив неординарность этой прозы, он взял себе на заметку обязательно еще раз вернуться к книге и прочесть ее внимательнее. Но сборник «Синхронно», который Бахман сочиняла в перерывах работы над романом, захватил его с первых же страниц. По собственному признанию, он прочел его «на одном дыхании»: «...чувство общей судьбы не покидало меня, хотя она и я принадлежали к разным поколениям, и ей - по сравнению со мной - довелось вкушать хлеб чужбины не при столь драматичных обстоятельствах. Это чувство не было заблуждением: ибо вскоре я наткнулся на то место, где она говорит о “человеке с французской фамилией, жившем в Австрии, а потом переселившемся в Бельгию”, который написал что-то о пытках» [9. S. 201]. Однако далеко не все восприняли оказавшуюся последней книгу Бахман так восторженно. Ее обвиняли в сентиментальности и мелодраматиз- 1 В этом праве ей отказывает Ирэн Хайдельбергер-Леонард, с особой настойчивостью подчеркивающая несопоставимость страданий узников концлагеря с каким бы то ни было иным видом угнетения, см., например: [7. S. 159]. 2 Тонкий очерк о поэтических, драматургических и прозаических опытах Бахман, освещающий литературную эволюцию писательницы, см.: [8]. 3 Во время работы на радио в начале 1950-х гг. Бахман написала эссе о знаменитом философе, которое позднее переработала в сценарий радиопрограммы. Оба текста опубликованы в 4-м томе ее Собрания сочинений, см.: [10. S. 103-127, 12-23]. Между поэзией и правдой: Ингеборг Бахман и Жан Амери 273 ме, нарциссизме и жеманстве, а возглавлял этот хор недоброжелательных голосов самый маститый литературный критик ФРГ Марсель Райх-Раницкий. Некогда с большим энтузиазмом поддержавший юную поэтессу, он и в отзыве на ее первый сборник рассказов «Тридцатый год» (1961) высказался весьма неодобрительно о переходе Бахман к прозаическому жанру. В рецензии же на «Синхронно» он не оставляет ей как писательнице ни единого шанса, относя эту книгу к разряду «чтива для дам, что листают иллюстрированные журналы в парикмахерских или комнате ожидания у зубного врача» [11. S. 192]. С нарочитой жестокостью он объявляет Бахман «падшим лириком» [11. S. 189], и в этом хлестком выражении, подхваченном многими, проскальзывает аллюзия не только на «падшего 1 ангела», но и на «падшую женщину» . В знак солидарности с Бахман Амери публикует собственную рецен-зию2, стремясь таким образом защитить автора от незаслуженных нападок, а кроме того, тем же окольным путем печатного слова подать знак, что ее дружеская реплика достигла его. Тему, которую поднимает Амери в своей статье, можно считать ключевой для объяснения их мгновенного взаимопонимания: это любовь-ненависть к Австрии, их общей родине, со всеми вытекающими отсюда вопросами касательно давней и недавней истории, наследуемой и опровергаемой традиции, памяти и намеренного замалчивания прошлого, двойственной роли языка в крушении и сохранении ценностных ориентиров. Примечательно, что, опровергая упреки критиков Бахман, Амери приводит в пример имена выдающихся предшественников и задает тем самым ее творчеству соответствующий масштаб: «Сочувствие к себе? Ну да - все зависит от того, кто его испытывает и как претворяет в языке; рассказчик Поисков утраченного времени, позволю себе заметить, тоже не был от этого свободен. Отказ понимать мир и “общественную действительность” легко вменить в вину и Джеймсу Джойсу. Манерность -даже в рамках одного и того же поэтического дарования - можно отнести то к грандиозным достижениям, а то к бесславному провалу, вспомните только о Рильке»[14. S. 195-196]. Амери не ждал, что Бахман отреагирует на его статью. И доподлинно неизвестно, увидела ли она его слова поддержки. Но как бы то ни было, осенью 1972 г. он получил от писательницы, к тому времени уже давно обитавшей в Риме, еще одно известие. Несколько австрийских тележурналистов навестили Амери в Брюсселе, чтобы взять у него интервью. Незадолго до этого та же съемочная группа побывала у Бахман, которая воспользовалась подвернувшейся возможностью и попросила уточнить у са- 1 Видимо, Райх-Раницкий намеренно хотел вызвать подобную ассоциацию, намекая на то, что все рассказы сборника «Синхронно» ведутся от лица женщин. Сегодня же смелый, откровенно немужской пафос поздней прозы Ингеборг Бахман дает основания причислять ее к зачинательницам феминистического типа письма, см. об этом: [12]. 2 По замечанию литературоведа Зигрид Вайгель, создательницы интеллектуальной биографии Бахман, текст Амери представляет собой «один из самых умных» анализов, появившихся при жизни писательницы, см.: [13. S. 331]. Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 274 1 мого автора, выходил ли уже знакомый ей текст отдельным изданием . Амери с готовностью откликнулся на просьбу соотечественницы и подписал для нее экземпляр своей книги: «Ингеборг Бахман с добрыми пожеланиями. Жан Амери. Брюссель, сентябрь 72». Он сохранился в библиотеке Бахман, и в комментаторской литературе часто воспроизводится эта дарственная надпись2. Но лишь сравнительно недавно было обнародовано письмо Амери, вложенное в ту книгу, - единственный случай прямого эпистолярного контакта: «Брюссель, 19 сентября 1972 г. Уважаемая госпожа Бахман, пара милых молодых людей с австрийского телевидения были у меня. Они передали мне Ваши приветы и сообщили, что Вы спрашиваете о моей статье “Пытка”. Эссе находится в книге, которую я Вам отправляю той же почтой. Надеюсь, не только эта глава, но и другие вызовут Ваш интерес. С дружественным приветом, преданный Вам Жан Амери» [15. S. 46]. Надежды Амери были оправданны: Бахман всегда стремилась как можно больше узнать об этих трагических страницах немецкой истории. Как уцелевших узников концлагеря нередко преследуют угрызения совести по отношению к тем, кто не выжил, так и у Ингеборг Бахман - еще со времен ее юности и близкого знакомства с Паулем Целаном - сложился своеобразный комплекс вины, вины человека, по воле судьбы и факту происхождения оставшегося не задетым волной массовых истреблений. В отличие от многих интеллектуалов, по разным причинам предпочитавших не оглядываться назад, Бахман изучала все доступные свидетельства и материалы, связанные с преступлениями национал-социалистов против человечности. Когда в мае 1973 г. по приглашению Варшавского института австрийской культуры она оказалась в Польше, одним из самых сильных впечатлений от этой поездки стало посещение концлагеря Аушвиц-Биркенау, расположенного в непосредственной близости от Аушвиц-Моновиц, где весь 1944 г. провел Жан Амери. В интервью польской журналистке Бахман откровенно признается, что пережила шок: «Я полагала, что я знаю все, что я все прочла, все видела - и вроде как я действительно все знала. Но никакого толку в том, что ты это знаешь, ибо в то мгновение, когда ты там стоишь, все совершенно иначе. Я не могу говорить об этом, потому что. и сказать-то нечего. Раньше я могла говорить об этом, но с тех пор, как я это увидела, думаю, я больше не смогу» [16. S. 131]3. 1 Судя по всему, Бахман читала эссе Амери в печатной версии, впервые появившейся в 1966 г. в журнале «Меркур». Однако уже в том же году в небольшом мюнхенском издательстве увидел свет сборник «По ту сторону преступления и наказания», в который помимо упомянутой работы о пытках вошли и другие размышления Амери. 2 См., например: [14. S. 331; 15. S. 43]. 3 Сходное ощущение недостаточности памяти и слов воспроизводит В.Г. Зебальд в романе «Аустерлиц» (2001), когда его герой попадает в крепость-музей Бриндонк, где после ареста пытали Амери: «Даже теперь, когда я силюсь вспомнить это, когда я держу перед собой ракообразную схему Бриндонка и вчитываюсь в описания. даже теперь эта тьма не рассеивается, а, наоборот, сгущается при мысли о том, как мало мы в Между поэзией и правдой: Ингеборг Бахман и Жан Амери 275 Спустя несколько месяцев после польского турне, 17 октября 1973 г., Ингеборг Бахман не стало. Три недели она находилась в больнице после пожара, который возник в ее римской квартире, как считается, из-за незатушенной сигареты. Однако обстоятельства смерти писательницы до сих пор остаются предметом споров и кривотолков: наряду с несчастным случаем выдвигаются версии о самоубийстве и даже об убийстве1. Предчувствие близкого конца сквозит в разных текстах Бахман (не говоря уже о самом замысле цикла «Виды смерти», призванного проиллюстрировать обреченность женщины в современном обществе). В романе «Малина» героиня, пребывая в сомнамбулическом состоянии, с трудом удерживается от того, чтобы не совершить роковой шаг и не поджечь себя. Повесть «Три дороги к озеру» обрывается в тот момент, когда Элизабет, очнувшись ото сна, понимает, что истекает кровью: «И все же она успела сказать себе: “Спокойно! Спокойно! Со мной уже ничего не может случиться. Со мной все может случиться, но не должно ничего случиться”» [3. С. 335]. И хотя эта фраза предполагает открытый финал, такая форма заклинания склоняет к мысли о трагической развязке. Похожий рефрен звучит и в строках «Песен на дорогах бегства»: «Отпусти меня! Я не могу умирать так долго. / Но у святого иные заботы: / оберегает он город и хлеб добывает. / Простыня чересчур тяжела для веревки, / но, упав, она меня не накроет. / Подыми меня. Я виновна. / Не виновна я. Подыми меня» [20. С. 56]. Узнав о смерти Ингеборг Бахман, Амери сочинил некролог с красноречивым названием «На могилу неизвестной подруги». Будучи словами прощания с большим литературным талантом, речь Амери - вопреки несостоявшемуся личному знакомству - выдает его глубокую скорбь не столько по безвременному уходу поэта, сколько по утрате близкого. Он сетует об упущенной возможности и сожалеет, что так и не реализовал свое намерение поехать в Рим или хотя бы позвонить. «Кто не окончательно глух и слеп, тот должен был увидеть за “текстом” человека, от которого в конечном счете зависит все. У меня по-прежнему стоит перед глазами духовный образ этой женщины, которая больше, чем просто “текст”, и нечто иное, чем он» [9. S. 202]. Это может показаться случайностью, но и у Бахман однажды имя Амери всплывает как символ «избирательного сродства». В романе «Малина» есть эпизод, где героиня пишет письмо непри-состоянии удержать в нашей памяти, как много всего постоянно предается забвению, с каждой угасшей жизнью, как мир самоопустошается оттого, что бесчисленное множество историй, связанных с разными местами и предметами, никогда никем не будут услышаны, записаны, рассказаны...» [17. С. 30-31]. 1 Инициированное другом Бахман, композитором Ханцом Вернером Хенце уголовное дело об убийстве было закрыто итальянской полицией в 1974 г. за отсутствием доказательств, см.: [18. S. 152]. Полученные Бахман ожоги не были смертельны, и, скорее всего, к летальному исходу привел неверно выбранный курс лечения, не учитывавший ее многолетнюю зависимость от сильнодействующих успокоительных средств. Факты и мифы, сложившиеся вокруг смерти Бахман, разбирает в своей статье Е. Ев-грашкина [19]. Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 276 ятному ей корреспонденту - знакомому литературному критику Ганцу (в русском переводе - господину Целому). Ее отвращение распространяется на саму его фамилию, и она начинает фантазировать: «Даже если бы Вы прозывались Мейер, Майер, Майр или Шмидт, Шмид, Шмитт, у меня была бы возможность думать не о вас, когда произносятся эти фамилии, а вспоминать кого-то из моих друзей, кого тоже зовут Мейер, или некоторых людей с фамилией Шмидт, сколь бы различно она ни писалась» [6. С. 115]1. Принимая во внимание, что Бахман придавала исключительное значение именам собственным при создании литературных произведений2, выдвигаемая гипотеза выглядит вполне оправданной. В эссе «Сколько родины нужно человеку?» Амери вспоминает, что до своего бегства в Бельгию простое немецкое имя Ханс Майер, полученное им при рождении, и австрийский диалект составляли основу его идентичности. Но неожиданно оказавшись в чужой стране непрошенным гостем, он ощутил полное отсутствие элементарных экзистенциальных и социальных ориентиров: «Я перестал быть я и не принадлежал более к сообществу мы. У меня не было ни паспорта, ни прошлого, ни денег, ни истории. Был только ряд предков, состоявший из печальных, безродных, преданных анафеме рыцарей. Задним числом у них отняли еще и право на родину, и мне пришлось взять с собой в изгнание только тени» [5. С. 82]. Смена языка на чужбине была мерой, продиктованной необходимостью, а кроме того, немецкий ассоциировался с языком захватчиков, оккупантов, а не их жертв. Однако после освобождения из лагеря Амери сознательно берет себе другое, французское имя. Этот жест не столько вызов предавшей его родине, сколько естественный акт, потому что Ханс Майер, превратившийся сначала в «анонима», «безымянного беженца» [5. С. 85], а позже и вовсе насильно лишенный индивидуальности, которую заменил набор цифр на руке, постепенно стал призраком, «фигурой очень далекой, которой на самом деле больше не существует» [22. S. 132]. Нечто подобное переживает и герой Бахман в рассказе «Тридцатый год», когда приезжает в добровольно покинутую им в ранней юности Вену: «Он почувствовал вдруг, что его возвращение нереально по многим причинам. С таким же успехом мог бы возвратиться назад покойник. Никому не дано продолжить то, что уже оборвано» [23. С. 89]. Имя и язык, определявшие субъективность Амери, - это и базовые понятия Венского кружка, того интеллектуального движения, к которому в разные годы принадлежали как он сам, так и Бахман. Амери считал своими учителями Мориса Шлика и Рудольфа Карнапа, которых слушал в университете до войны, Бахман же в конце 40-х защитила диссертацию под руко- 1 Хотя фамилия Майер, равно как и Шмидт, является одной из самых распространенных в немецкоязычных странах, все три варианта ее написания, которые использовала в данном фрагменте Бахман - Meier, Maier, Mayer, действительно фигурировали в качестве имени Амери в аттестационных бумагах школьных времен. 2 См. об этом ее Франкфуртские лекции: [21. S. 62-78]. Между поэзией и правдой: Ингеборг Бахман и Жан Амери 277 водством Виктора Крафта, последнего представителя прославленной плеяды логических позитивистов. Для обоих писателей философская рефлексия языка в духе Витгенштейна, выходя за рамки чисто умозрительной проблемы, постоянно оставалась живой, настоятельной заботой1. В.Г. Зебальд даже высказывает предположение, что в 30-е гг. аналитическая мысль оборачивается для австрийского изгнанника спасительным пристанищем: «Взросление Амери началось с захвата власти национал-социалистами. В той мере, в какой через границу распространяются новости о бойкотах евреев, сожжении книг, лагерях для интернированных, становится ощутимым и медленное превращение родины во вражескую страну. Амери вынужден искать себе новую родину, и таковой оказывается Венский кружок, безвоздушное пространство правильных, неопровержимых предложений. Эстетике иррационализма он противопоставляет отныне эстетику логики, как если бы таким образом он мог обороняться против нарастающего вокруг порядка несправедливости» [22. S. 136]. Витгенштейновская идея об онтологической первичности языка находит в судьбе Амери свое буквальное подтверждение. Разве что опыт, который провоцирует его на такое философствование, является сугубо негативным и связан с ощущением потери - потери мира, превращающей язык в перечень пустых констатаций, и потери языка, делающей мир необитаемым местом. Согласно Амери никто не в силах обрести новую отчизну взамен отобранной родины детства и раствориться в чужом языке без остатка: «...как учишься родной речи, не зная грамматики, так познаешь и родной окружающий мир. Родная речь и мир родины растут вместе с нами, врастают в нас и становятся интимным знанием, гарантирующим нам уверенность» [5. С. 88-89]. Чувство уверенности выступает для Амери смысловым наполнением понятия родины - «если родины нет, впадаешь в хаос, растерянность, прострацию» [5. С. 88]. Знакомое каждому эмигранту состояние беспомощности, «речевой неполноценности» [5. С. 94] отзывается в Амери особенно остро еще и потому, что - в отличие от многих своих соотечественников - он не сам выбрал себе роль изгнанника, а его страна выбрала ее за него. Румынский философ Эмиль Чоран, которого роднит с Амери не только эмигрантский удел, но и дух категорического отрицания, изобрел афоризм: «Человек живет не в стране, он живет внутри языка. Родина - это язык и ничего больше» [25. С. 27]. Но если Чоран решается на мучительный переход во французскую речь, в которой надеется обрести новый дом, то Амери остается болезненно верен своей родине - даже в модусе ее отсутствия. Уже в первые годы жизни в Бельгии он наблюдает за теми процессами языкового отмирания, которые происходят непосредственно в нем самом. Узкий круг тем для обсуждения и ограниченное число собеседников невольно обедняют родную речь, сводя ее к набору готовых формул или коверкая вкраплениями чужого диалекта. В такой ситуации чувствовать себя 1 О влиянии Витгенштейна на Бахман и ее критической рецепции его теорий см.: [24]. Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 278 «хранителем» великого немецкого языка представляется затруднительным. Как ни прискорбно, но его хранители и продолжатели находятся по другую сторону, в нацистской Германии, и сколь бы сомнительным ни казалось обогащение лексикона за счет идеологической риторики, именно там немецкое слово напрямую соотносится с действительным положением вещей. Поскольку между ними не существует непреодолимого разрыва, даже напичканный фашистским жаргоном язык способен творить метафоры, что и составляет ту живую вербальную стихию, поддерживать которую в изолированной среде беженцев практически нет шансов. Как пишет Амери, «всякая развитая речь предполагает метафоры, идет ли речь о дереве, упрямо тянущем к небу голую ветку, или о еврее, по каплям вливающем яд Передней Азии в тело немецкого народа. Материал для метафор всегда дает очевидная, чувственная реальность» [5. С. 95]. О ее удаленности сигнализирует и семантический сбой, то и дело возникающий при чтении Амери немецких газет: например то, что называлось в них «вражескими самолетами», имело для него полностью противоположное значение. Восприятие Третьего рейха как противника, с которым он сражался, вынуждало Амери изживать в себе и немецкий язык. Победа в любом случае оборачивалась поражением: искоренение родной речи не могло иметь своим следствием ничего, кроме саморазрушения. Ту же внутреннюю надломленность испытывает и один из центральных персонажей повести «Три дороги к озеру» Йозеф фон Тротта. Оглядываясь на свои романтические увлечения, Элизабет понимает, что в его лице она потеряла главную любовь всей жизни. Считается, что прототипом этого героя стал Пауль Целан, весть о самоубийстве которого потрясла Ингеборг Бахман. Но многие комментаторы отмечают и сходство Тротты, «изгоя, человека пропащего» [3. С. 272], числящего своей родиной давно исчезнувшую АвстроВенгерскую монархию, с Жаном Амери. Еще важнее, что и сам Амери идентифицировал себя с ним. Подобное узнавание не в последнюю очередь могло случиться потому, что имя, нрав, судьба Тротты были перенесены в повествование Бахман прямо из романа Йозефа Рота «Склеп капуцинов» (1938)1, книги, которая до сих пор откликается ностальгическим эхом в каждом австрийце. Даже рецензию на сборник Бахман Амери озаглавливает «Тротта возвращается», и в этом названии прорывается надежда не только на возвращение большой литературы, но и на восстановление своих прав в стране, когда-то его отторгнувшей, ибо лишь при условии отождествления родины с литературой Амери согласен на репатриацию2. 1 Не только Тротта, но и другие мужские характеры в «Трех дорогах к озеру» заимствованы из «Склепа капуцинов». Роман Рота заканчивается накануне Второй мировой войны, когда главный герой, разочарованно созерцающий крушение своей страны, отсылает малолетнего сына Франца Йозефа Евгения фон Тротта в Париж. Именно этот образ, едва намеченный Ротом, Бахман в своей повести делает символом собственного потерянного поколения. Подробнее об интертекстуальных связях в тексте Бахман см.: [26]. 2 О сохраняющемся на протяжении всей жизни Амери интересе к австрийской литературе, классической и современной, см: [27]. Между поэзией и правдой: Ингеборг Бахман и Жан Амери 279 Пожалуй, наиболее бросающейся в глаза особенностью, общей для бах-мановского Тротты и Амери, является их амбивалентное отношение к немецкой речи. В духе радикализма, присущего Амери, возлюбленный Элизабет предлагает «запретить немцам разговаривать по-немецки» [3. С. 281], подчеркивая тем самым, что вина за совершенные злодеяния лежит и на языке. Для Тротты язык выступает не случайной формой мысли и действия, а естественной стихией их порождения, и потому единственное средство изменить немцев и австрийцев он видит в том, чтобы заставить говорить их на другом наречии. Тротта со своими утопическими фантазиями не находит понимания у Элизабет, которая привыкла использовать суггестивную силу языка для убеждения и верит, что настоящая журналистика поможет преобразовать общество. Как не находит поддержки - даже у бывших узников концлагеря - Амери со своим бескомпромиссным ресентиментом, нежеланием забыть, простить и жить дальше. Развивая высказанную однажды Томасом Манном в сердцах идею, что все книги, вышедшие в Германии с 1933 по 1945 г., следовало бы списать в макулатуру, Амери доводит ее до логического завершения: «Если бы немецкий народ духовно пустил в макулатуру не только книги, но все, что натворил за эти двенадцать лет, это стало бы отрицанием отрицания - в высокой степени позитивным, спасительным актом» [5. С. 134]. «Реактивная злость», как расшифровывает Амери ницшевское понятие ressentiment1, приобретает в его одноименном эссе свойства этического феномена. В противовес негласно принятой в обществе установке примириться с прошлым и во имя сохранения «здоровья» социального тела устремиться в будущее, Амери выступает с крайне непопулярной программой исторической справедливости. «Мне кажется, за два десятилетия размышлений о том, что со мной произошло, я понял, что вызванное социальным нажимом прощение и забвение аморальны» [5. С. 123]. Категорический императив, который предлагает Амери, зиждется не на проповеди отвлеченного гуманизма с его предпосылкой, что человек по природе добр, а на знании того, что ближний способен на любое злодеяние. Ярость Амери распространяется на тех, кто его пытал, на тех, кто обслуживал бездушную машину истребления, на тех, кто молчал, на тех, кто, практикуя бездействие, выбрал и продолжает выбирать уютную форму конформистского существования2. Он восстает против самого времени, чей размеренный ход 1 Термин «ресентимент», введенный Ницше в культурный обиход, имел в его философии исключительно негативные коннотации и обозначал зависть и злобу, которые испытывают «слабые» по отношению к «сильным». Согласно Ницше возникновение христианской морали обусловлено именно этими низменными чувствами. Амери же, признавая разрушительность ресентимента, тем не менее видит в нем активное начало, побуждающее к действиям и поступкам. 2 Мишенью критики Амери стали не только правые и консерваторы, но и либерально настроенные интеллектуалы: он не щадит ни Мартина Бубера «с его пафосом всепрощения» [5. С. 114], ни Габриэля Марселя, который объявил режим Гитлера «несчастным случаем немецкой истории» [5. С. 116], ни Теодора Адорно, возложивше- Е.Б. Крюкова, О.А. Коваль 280 способствует все большему отдалению, абстрагированию и в конечном счете стиранию произошедшего. Заживляющая природа времени позволила немцам восстановить страну из руин, заново запустить экономику, наладить внешнеполитические связи и в значительной степени консолидировать общество. Однако, по мнению Амери, она «антиморальна», поскольку оставляет нерешенным конфликт между жертвами и палачами. На стороне «естественного» развития событий - наука, логика и здравый смысл, на стороне Амери - этика. В этом неравном противостоянии его оружием служит ресентимент: «...я... выдвигаю нравственное, но абсурдное требование повернуть время вспять» [5. С. 131]. Он жаждет не реабилитации, не сатисфакции, не сведения счетов - на свой странный манер он стремится к общему согласию, но согласию не ценой прощения и совместного погребения минувшего, а ценой пробуждения в каждом настоятельной потребности исправить прошлое. Американский исследователь Холокоста Фред Алфор

Скачать электронную версию публикации