Informal evaluation of unlawful deception as an ethno-cultural feature of the Russian legal language consciousness: A di.pdf Введение Одной из главных характеристик русской ментальности, проявленной в языке, считается осмысление мира как непредсказуемого, неструктурированного, нелогичного [1. С. 12; 2. С. 122]. Данная ментальная установка приводит к языковой неопределенности при характеристике частей мира [3. С. 793-873; 4. С. 409-422]. В лингвистических исследованиях по указанной проблеме обычно рассматриваются неофициальные сферы коммуникации, но категория неопределенности, по нашим сведениям, проявляется и в официальной сфере. Данный факт заслуживает особого внимания, поскольку позволяет прояснить соотношение обыденного и официального языкового сознания. Традиционной точкой зрения на это соотношение считается ментальная оппозиционность к государственной власти и устанавливаемой ей правовой системе. Фактически право выводится за рамки этнокультурной общности [5. С. 193], соответственно, изолированными считаются обыденное и официальное языковое правосознание: противоречие между народной моралью (ядерные концепты «правда», «справедли-169 Лингвистика / Linguistics вость», «совесть») и государственной правовой системой («закон», «право») [6-9]. Следовательно, можно было бы считать русский юридический язык ментально «рафинированным», лишенным этнокультурных признаков, в том числе категории неопределенности, однако углубленное изучение его истории и современного состояния доказывает обратное. Основным источником для изучения этнокультурной истории русского юридического языкового сознания должны служить продукты профессиональной речевой деятельности - памятники русского права, этнолингво-культурные особенности которых редко привлекают внимание лингвистов. Научно обоснованных сведений об этнокультурных закономерностях развития языкового правосознания явно недостаточно. Рассуждения и выводы представителей других гуманитарных наук (этнопсихологии, истории, правоведения) обычно не подтверждаются глубоким анализом правовых текстов или вообще лишены текстовых примеров, что снижает объективность, полноту, достоверность результатов. Так, например, известно мнение этнопсихолога о рубежности XVIII в. в окончательном разрыве ментальности и права, ориентированного на западные модели [5. С. 193]. Эта позиция находит подтверждение в историко-правовом исследовании, где одним из основных аргументов является заимствование европейской юридической лексики [10]. В ходе нашего предшествующего исследования отмечена малая доля заимствований (менее 7%) в терминологическом корпусе (около 1 000 выявленных терминов) русского права XVIII в. [11]. Заимствования были включены во все микротерминосистемы права в разных пропорциях: 74% - «законность» (правовые акты, учреждения, мероприятия, должности), 17% - «юридическая ответственность» (наказания, субъекты юридической ответственности, карательные учреждения), 9 % - «правонарушение» (противоправные деяния и их субъекты). К основным функциям заимствованных терминов мы отнесли номинацию новых реалий (манифест, Сенат, коллегия Юстиции, полиция, полицмейстер, фискал, прокурор, адвокат, юрист и др.) и дополнение, прежде всего дублирование, национальных терминов - признак языковой моды (регламент - устав, Юстиция - правосудие, претензия - иск, сентенция - приговор, криминальный -преступный, аркибузировать - расстрелять). Исследование убеждает, что попытки европеизации и формализации языка права не были последовательными и строго рациональными: намеренное соединение эквивалентных названий в одном контексте демонстрировало комплементарность и даже избыточность иноязычных терминов («Регламентъ, или Уставъ Главнаго Магистрата» 1721 г. [12. Т. 6. № 3708], «Краткое изображеніе Процессовъ или Судебныхъ тяжебъ» 1716 г. [12. Т. 5. № 3006]), часть таких терминов впоследствии вышла из употребления. В ряде случаев модернизация действительно способствовала унификации и стандартизации терминологии: фальшивый вместо лживый, воровской, конфискация вместо разорение, лишение / отнятие имения, штраф - денежное наказание. Однако на основании приведенной статистики понятно, что влияние заимствований на юридическое языко-170 Попова Л.В. Неформальная оценка незаконного обмана вое сознание не было глубоким, а в микротерминосистеме «правонарушение» вообще минимальным - здесь в основном поддерживались традиции номинации и концептуализации предшествующих эпох. Лексический пласт правовых актов точнее всего отражает когнитивные и коммуникативные установки юридической языковой личности. Многочисленные примеры из правовых актов, собранные нами, не позволяют констатировать активность юридического языкового сознания в переосмыслении и переименовании старых понятий. На наш взгляд, о европеизации государства и права можно говорить скорее в формальном аспекте, в то время как официальное языковое правосознание и в XVIII в., и в последующие периоды сохраняло этнокультурную самобытность, степень которой постепенно ослабевала. Изучение компонентов национального лексического фонда в составе русского юридического языка имеет особое значение как для реконструкции исторических категорий официального языкового правосознания, так и для анализа его современного состояния. Исследование и результаты Гипотезой нашего исследования является предположение о том, что осмысление правовых понятий через призму этноментальных моральных ценностей было характерно не только для обыденного языкового правосознания, но и для официального языкового правосознания. Одним из основных признаков этнокультурной идентичности был тип номинации, основанный на оперировании категорией неопределенности. Речь идет о включении в семантическое поле права морально и религиозно коннотирован-ных культурно-маркированных номинативных единиц для обозначения основополагающих правовых понятий. Неопределенность изучаемых номинаций выявляется при их сопоставлении со специальными юридическими терминами, относительно которых коннотированные элементы юридической речи выполняли комплементарную или компенсаторную функцию. Лексическая адаптация коннотированных единиц в профессиональной речи вела к семантической многослойности и некоторой диффузности соответствующих юридических понятий. В юридическом контексте такие номинации, очевидно, продолжали транслировать этнокультурную семантику, выступая ключевыми репрезентантами этнокультурных концептов. Ведущую роль в семантико-когнитивной сфере права играли этнокультурные концепты: «(не)правда», «(не)праведность», «(не)справедливость», «добро» / «зло», «совесть», «душа». Выбор номинативных единиц с первичным моральным и религиозным значением в качестве терминообозначений правовых понятий свидетельствует о долговременной актуальности вербализуемых этнокультурных концептов, выступающих ориентирами при формировании юридических концептов. Период функционирования изученных нами правовых актов охватывает около четырех веков. Например, опирающееся на законодательство прошлых столетий Уложеніе 1649 г. применялось до выхода Со-171 Лингвистика / Linguistics брания законов Российской империи (30-е гг. XIX в.), нормативноправовые акты Петра I сохраняли юридическую силу до принятия уложений и уставов по уголовному и процессуальному праву (40-60-е гг. XIX в.). При этом в языке разновременных документов достаточно высока степень преемственности при номинации юридических понятий. Указанный тип номинации, таким образом, был устойчивым и характеризовал номинативно-коммуникативную деятельность создателей правовых актов как членов русского этноязыкового коллектива. По нашему мнению, изучаемый феномен свидетельствует о тесной связи письменной и устной форм юридической речи, а также о диалогической направленности текстов юридических документов. Учет фактора адресата выражался в ориентации на общий этнокультурный фон, необходимый для интерпретации правовых актов, однако предполагаемый коммуникативно-прагматический эффект (осознание, принятие нормы) мог быть ослаблен вследствие неконкретности номинации, приводящей к диффузности юридических понятий, определенности которых препятствовала эксплицитная связь с моральной и религиозной сферами. Основным критерием отбора материала для исследования служило отсутствие или ослабление эксплицитной связи профессионально значимых номинативных средств с концептосферой «закон - право». Примеры регулярной реализации категории неопределенности находим в кругу косвенных номинаций концепта «правонарушение». Неформальные номинации функционировали при юридической квалификации неправомерных действий в гражданском, процессуальном, административном и уголовном праве. Предмет исследования - косвенные номинации понятия «незаконный обман». Методологическую базу исследования составляет комплекс традиционных и современных методов и приемов: интент-анализ документов, выборка номинативных средств из текстов документов, контекстологический и валентностный анализ, дефиниционно-компонентный анализ, лингвокогнитивная и лингвокультурная интерпретация. Рассмотрим особенности неформальной оценки незаконного обмана в семантико-когнитивной сфере права. Язык законодательной регламентации судебных процессов в истории русского права содержал номинативные средства косвенного типа, находящиеся в дублетных отношениях: лукавство, лукавец, лукавствовати; коварство; душевредство, душевредец. Следует отметить невнимание историков права к особой функции рассмотренных номинаций, по-видимому, вследствие их семантической неопределенности [13. Вып. 6; 14]. Углубленный анализ правовых актов позволил выявить роль данных номинаций в терминологическом фонде русского юридического языка и в юридическом языковом сознании. В своде правовых норм Уложеніе 1649 г. [12. Т. 1. № 1], императорском указе «Объ отмѣнѣ въ судныхъ дѣлахъ очныхъ ставокъ, о бытіи вмѣсто оныхъ расспросу и розыску, о свидѣтеляхъ, объ отводѣ оныхъ, о присягѣ, о наказанш лжесвидѣтелей и о пошлинныхъ деньгахъ») 1697 г. [12. Т. 3. № 1572] и ряде других законодательных актов изучаемая группа номинаций функци-172 Попова Л.В. Неформальная оценка незаконного обмана онировала при юридической квалификации группы серьезных правонарушений - сообщения в суде ложных сведений: обращение в суд с неправомерным иском, основанным на сообщении ложной информации, использование ложной информации ответчиком для защиты своих прав, лжесвидетельство в пользу истца или ответчика. Высшей мерой наказания за введение в заблуждение суда была смертная казнь (п. 9, 10 указа № 1572 от 21 февраля 1697 г.). Вопреки ожидаемой строгости, определенности юридической номинации, наблюдаем отношения свободного варьирования и дополнительности между терминологией и косвенными контекстуальнопрофессиональными номинациями. В ряде случаев наблюдается доминирование неопределенных номинаций - замещение ими терминов. Формальное отличие между косвенными и собственно терминологическими номинациями заключалось в отсутствии или периферийности у первых семы ‘незаконный / неправомерный’, т.е. прямой связи с концептом «закон». Для сравнения поясним значения юридических терминов, коррелирующих в правовых актах с неформальными номинациями незаконного обмана: неправда ‘несправедливость, беззаконие, противозаконный поступок’, ‘ложь’ [14. Вып. 11. С. 238] (восходит к древнему термину правда ‘законоустановление’, ‘правовая норма’ [15. С. 82]); воровство ‘преступление, противозаконный поступок (мошенничество, кража, разбой, подлог, насилие и т. д.)’ [14. Вып. 3. С. 31]), воровски ‘незаконно, мошеннически’, воровской ‘незаконный, преступный, мошеннический’ [14. Вып. 3. С. 30], вор ‘мошенник, злодей, обманщик’ [14. Вып. 3. С. 28], следует отметить фиксацию семантической эквивалентности вор в обыденном значении и лукавец в словаре, изданном в XVIII в. [16. Ч. 1. С. 861]; ябедник ‘крючкотворец, сутяга; тот, кто ябедничеством, крючкотворством по тяжебным делам промышляет; который ищет чужое отнять, присвоить кривым толком’ [16. Ч. 6. С. 1019]; составщик / составник ‘составитель, сочинитель ложных документов, клеветник’ [14. Вып. 26. С. 211], составной ‘поддельный, подложный’ [14. Вып. 26. С. 212]; лжесвидетель [14. Вып. 8. С. 227]; нарядное дело - от наряд ‘подлог, сфабрикованное (против кого-л.) дело, обвинение’ [14. Вып. 10. С. 230], нарядный ‘подложный, составленный ложно’ [14. Вып. 10. С. 233]; поклепный иск и поклепное дело восходят к поклеп ‘обвинение без приведения доказательств’, ‘ложное обвинение, клевета’ (известен по Русской Правде в списке XII, XIV вв.) [14. Вып. 16. С. 156-157]. Кроме того, в законодательных актах, кодексах 10-20-х гг. XVIII в. введены дополнительные специальные номинации, сфера применения которых расширялась от судебного процесса к должностным правонарушениям, уголовным преступлениям: клятвопреступник, лгач, субст. безчестный, нечестные люди (‘лжесвидетель, -и’), лживая / фальшивая присяга, ложно свидетельствовать / доносить, обман («Краткое изображеніе Процессовъ или Судебныхъ тяжебъ» и Артикулъ воинскій 1716 г. [12. Т. 5. № 3006]; Генеральный Регламентъ, или Уставъ 1720 г. [12. Т. 6. № 3534]; Регламентъ, или Уставъ Главнаго Магистрата 1721 г. [12. Т. 6. № 3708]). В более древнем законодательстве термином группы «судебный 173 Лингвистика / Linguistics обман», лексически и деривационно отнесенным к лексеме ложь, выражающей логическую оценку явления, был солгать в ситуации бити челом в Судебнике 1550 г. (ст. 8) [17. Т. 2]. В Уложеніи 1649 г. к данной группе отнесем: бить челом ложно, ложное / лживое челобитье, ложные речи, оговорить ложно, лживый обыск, сказать не по правде. Как видим, значения специальных номинаций конкретны, эксплицитно фиксируют вербальный или предметный обман. Следует отметить, что не все ресурсы языка лексической группы «ложь, обман» были задействованы в языке права, хотя ряд из не вошедших в терминологическое употребление единиц вполне соответствует критериям специальной номинации. Так, например, лексическая группа «ложь» в древнерусском и старорусском языке содержала исчерпывающий набор номинаций действий, процессов, явлений, субъектов, признаков, относящихся к пропозиции антисоциальной и собственно антиправовой лжи: лгати, лгание, лгатель / лгач, ложь / лжа, лжец, лжепослушествовати, лжепослушество, лжесвидетельствовати, лжесвидетельство, лжесвидетель, лжесоставник(-щик), лжесоставный, лжесшивание, лживити, лживый, ложный [14. Вып. 8]. Итак, в активном профессиональном тезаурусе законодателя к XVII-XVIII вв. сложился набор специальных номинативных средств для юридической квалификации феномена судебного обмана. Однако в дополнение к описанному набору использовались неформальные коннотированные номинации. В Уложеніи 1649 г. лукавство - косвенная номинация неправомерного ложного иска, варьирующаяся с терминами поклепный иск, нарядное / поклепное дело, ложное (лживое) челобитье, а также с родовым воровство и его производными. Например, в п. 179 гл. X с помощью лексемы лукавство охарактеризованы неправомерные действия истца, который обращается в суд с малым иском, обвиняя невиновного в грабеже ответчика, а после вынужденного согласия ответчика выплатить компенсацию (во избежание судебных затруднений при тайном сговоре истца с лжесвидетелем и отсутствии своего свидетеля) подает крупный иск в его же адрес. Для номинации ложного иска дважды употреблены обороты с лексемой лукавство, в других случаях - термины поклепный иск, нарядное дело, умыслить воровски. В п. 182 гл. X оборот умыслить лукавством имеет то же значение и не варьируется с узкотерминологическими номинациями. Дублетность прослеживается не только на семантическом, но и на синтаксическом уровне текста: параллелизм конструкций учинить нарядным делом - учинить лукавством, искать лукавством, умыслить воровски -умыслить лукавством. Один из способов профессиональной адаптации -словообразовательная корреляция: искать (лукавством) - иск (поклепный). В императорском указе от 21 февраля 1697 г. «Объ отмѣнѣ въ судныхъ дѣлахъ очныхъ ставокъ...» при регламентации судебных процессов лукавством и коварством названо неправомерное поведение истцов и ответчиков, умышленно представляющих недостоверные сведения в суде, в том числе использующих подставных свидетелей. При этом контекстуальное 174 Попова Л.В. Неформальная оценка незаконного обмана окружение свидетельствует о комплементарной функции лексемы лукавство по отношению к собственно юридическим терминам неправда, воровской / составной / ябеднический вымысел: конструкции неправда и лукавство, отвечать неправдою ж составными вымыслы своими и лукавством, воровские и ябеднические и составные вымыслы и лукавство. Такие конструкции отчасти плеонастичны, поскольку все координирующиеся с лексемой лукавство термины обозначают обман. Структура данных конструкций отражает универсальность семантики лексемы лукавство: родовое значение ‘обман (как правонарушение)’ и видовые значения ‘ложный иск’, ‘клевета’, ‘ложная защита’, ‘лжесвидетельство’. В тексте указа реализована синонимия между лукавство и коварство (ср. конструкции: для ко-варств и неправды нанимать ябедников и составщиков - от истцов и ответчиков бывает многая неправда и лукавство). Аналогично введение в заблуждение суда истцами и ответчиками (ябедниками) обобщенно названо коварством в именном указе от 5 ноября 1723 г. «О формѣ суда» [12. Т. 7. № 4344]. Субъектной номинацией к лукавство в п. 9 указа от 21 февраля 1697 г. является лукавец как обобщенное обозначение истца и ответчика в случае повторного представления ими ложных показаний (неправды) под присягой - при крестном целовании в церкви. Лукавец в законодательном тексте не варьируется с узкотерминологическим обозначением указанного понятия и фактически компенсирует отсутствие возможных терминов: клятвопреступник, лжец, вор. Сравним с помощью экспериментальной замены: «9. А буде кто къ крестному цѣлованію приступитъ въ неправдѣ, и про то сыщется, и такому лукавцу за лживое крестное цѣлованіе учинить казнь смертная» - такому клятвопреступнику / лжецу / вору. Наряду с парой лукавство - лукавец употреблялась дублирующая пара душевредство - душевредец. В указе 1697 г. использован оборот ябедники и составщики же воры и душевредцы, где душевредец, как и термин вор, -обобщенная номинация по отношению к терминам ябедник и составщик ‘ лжесвидетель’ (находящийся в сговоре с истцом или ответчиком субъект), т.е. обнаруживается комплементарная функция лексемы душевредец при универсальности ее семантики. По нашему наблюдению, душевредец в законодательной речи - вариант к лукавец, поскольку обе номинации относились к субъектам ложных показаний. В этом случае уместными могли быть термины лжесвидетель, лжесоставник(-щик), клятвопреступник. Сравним с помощью экспериментальной замены: воры и душевредцы -воры и лжесвидетели / клятвопреступники. Душевредство в п. 179 Уложенія 1649 г. применялось для характеристики вынужденного поступка ответчика: отказ от душевредства - отказ от оспаривания ложного иска, в ходе которого неизбежна стратегия обмана (привлечение подставных свидетелей, взятки и т.п.). В суде XVII в. даже невиновному ответчику часто было выгоднее откупиться от вымогателя, чем доказывать свою правоту [13. Вып. 6. С. 156]. В этом контексте душевредство, как и лукавство, коварство, - неконкретная номинация обмана в суде, или неправды, воров-175 Лингвистика / Linguistics ства. В п. 8 указа 1697 г. следует обратить внимание на антонимичную пару правда - душевредство и синонимичную пару неправда - душевред-ство, которые выражали правомерное и неправомерное поведение истца и ответчика при крестном целовании. Данная процедура использовалась при отсутствии у суда убедительных доказательств для вынесения приговора [13. Вып. 8. С. 577], т.е. душевредство - ‘клятвопреступление’, как и лукавство: далее, в п. 9 этого же указа, субъект «лживого крестного целования» обозначен лексемой лукавец. Именно в юридической регламентации церковной присяги отражено максимальное сближение правового понятия «судебный обман» и религиозного стереотипа «ложь как грех»: в п. 8 указа оборот губить душу метафорически определяет вред лжеприсяги как разрушение духовного мира личности. В национальном языковом сознании XVIII в. губить душу - «за преступленіе заповѣдей Божіихъ осуждену бы-ти на мученіе» [16. Ч. 2. С. 420]. Сопоставление семантических структур лукавство, коварство и ду-шевредство, а также деривационно-лексических коррелятов позволяет увидеть их тесную семантико-когнитивную связь, основанную на родовом семантическом признаке ‘злоумышленный обман’. Глагол лукавствовати в терминологическом значении ‘клеветать на кого-л.’ функционировал в древнерусском судебном языке (Русская Правда, список XII, XIV вв.), в старорусском судебном языке ‘мошенничать, плутовать’ (кормчая XVI в.) [14. Вып. 8. С. 300]. Комплексная семантическая структура глагола включала первичные морально и религиозно коннотированные значения обобщенного типа ‘поступать плохо’ и конкретного типа ‘хитрить, проявлять двуличие’, ‘поступать неправедно’ [14. Вып. 8. С. 300]. Лексема лукавство в лексикографии описана преимущественно как морально-религиозная -комплекс значений в целом соответствует проанализированному глаголу (‘коварство, зло’, ‘изворотливость, хитрость’, ‘склонность к обману, измене’, ‘неправедность’), выделен правовой оттенок (‘мошенничество, плутовство; обман’) [14. Вып. 8. С. 299]. Обратим внимание на обозначенную морально-религиозную коннотацию у лукавство и отсутствие прямой отсылки к правовой сфере в словарях XVIII-XIX вв., отразивших национальное языковое сознание в диахронии: ‘коварство, хитрость, пронырство’ [16. Ч. 3. С. 1328], ‘церк. коварство, хитрость’ [18. Т. 2. С. 267]. Лаконичная словарная характеристика субъектной лексемы лукавец воспроизводит более простую семантическую структуру, чем у лукавство и лукавствова-ти: ‘коварный человек, хитрец’ [14. Вып. 8. С. 297], ‘человек коварный, хитрый, неправдивый’ [16. Ч. 3. С. 1327], ‘коварный, хитрый человек’ [18. Т. 2. С. 267]. Таким образом, в отличие от именной (предметнопроцессуальной) и глагольной лексем субъектная лексема, на первый взгляд лишена юридической семантики, однако в одном из словарей к дефиниции дана ссылка на законодательный документ (именной указ 1697 г. «Объ отмѣнѣ въ судныхъ дѣлахъ очныхъ ставокъ...»). Синонимичными к лексической группе «лукавство» были соответствующие компоненты лексической группы «коварство», также имевшие морально-религиозную 176 Попова Л.В. Неформальная оценка незаконного обмана коннотацию, например: коварство ‘лукавство, пронырство; хитрость’ [16. Ч. 3. С. 677]. Словарно-дефиниционный анализ лексемы душевредство показывает ее морально-религиозную коннотированность (‘нанесение душе вреда’), при этом одно из значений соотнесено с областью права (‘плутовство, вероломство, ложная клятва ); субъектная лексема душевредец дефинирована в первую очередь в юридическом смысле (‘тот, кто дает ложные показания под присягой, лживо клянется, божится’) с приведением ссылки на тот же законодательный документ (указ 1697 г.), что и при дефиниции лукавец [14. Вып. 4. С. 388-389]. Ценная для понимания специфики русского языкового сознания в диахронии информация присутствует в словарях, изданных в XVIII-XIX вв.: душевредство - ‘вероломство, плутовство; нарушение совести’ [16. Ч. 1. С. 919]; ‘нанесение душе вреда’, ‘нарушение совести; вероломство, обман’ [18. Т. 1. С. 380]; душевредник -‘вероломец, нарушитель обязательства в порученном; тот, который против совести поступает’ [16. Ч. 1. С. 918]; ‘поступающий против совести, веро-ломец’ [18. Т. 1. С. 380]. Таким образом, косвенные морально и религиозно коннотированные номинации лукавство, коварство, душевредство были взаимообусловлены в законодательной речи и использовались для характеристики обмана как неправомерного поведения участников судебного процесса (истцов, ответчиков, подставных свидетелей). В формальном отношении коннотирован-ные номинации избыточны, поскольку сопутствовали ряду юридических терминов с общим значением ‘незаконнный обман’: судебный обман квалифицировался как по юридической шкале, так и по моральнорелигиозной. С одной стороны, немотивированность данного типа номинации маловероятна, поскольку спонтанность, необработанность не характерна для законодательного текста. С другой стороны, неформальная номинация, основанная на оперировании категорией неопределенности, по-видимому, была не вполне осознаваемой - традиционной этнической моделью речевого поведения. Мы имеем дело не столько с рациональным приемом номинации, сколько с этнопсихологически обусловленным. Контекстологический, валентностный анализ и интент-анализ дают основание утверждать, что функционирование неформальных номинаций было органичным в законодательных текстах, с позиции юридического языкового сознания. По нашему предположению, семантическая много-слойность и диффузность юридических понятий связаны с диалогической направленностью текстов права: 1) апеллятивной (директивной) функцией - посредством дидактической аргументации в рамках привычной для обыденного языкового сознания этнокультурной системы ценностей; 2) возможностью адресата достраивать образ правового феномена путем его интеграции в неформальную регулятивную систему - национальный нравственный «кодекс». Таким образом, коммуникативным условием неконкретной юридической номинации была актуализация этнокультурного фона, способствующего продуцированию и интерпретации семантически многослойного текста. В этом, на наш взгляд, заключался механизм этно-177 Лингвистика / Linguistics культурной самоидентификации юридического языкового сознания нескольких поколений законодателей и правоприменителей. Лингвокогнитивная и лингвокультурная интерпретация комплекса номинативных средств юридического понятия «обман» позволяет реконструировать ценностные приоритеты юридического языкового сознания как сегмента национального языкового сознания. Корреляция официальных и неофициальных номинаций отражает тенденцию оценивания не только внешней стороны незаконного обмана (обвинение невиновного, искажение фактов, подделка документов и других объектов, наем лгущих свидетелей, судебных представителей), но и психологических механизмов его возникновения и реализации. Номинативный комплекс лукавство, лукавец, лукав-ствовати; коварство; душевредство, душевредец запечатлел облигаторные признаки обмана как аморального поведения, представляющего социальную и правовую опасность. Посредством данных номинаций в правовую сферу вводился образ неправедного человека, в сознании которого обесценен нравственный «кодекс» добра, правды, справедливости. Эгоистичный тип личности и отсутствие чувства совести лукавца / коварного человека, душевредца являлся одновременно причиной и последствием умышленного причинения вреда другим, а также желания и способности лицемерно формировать свой добропорядочный образ. Данный тип поведения, с позиции нравственного «кодекса», не только опасен для социума, но и разрушителен для самого субъекта, испытывающего духовную деградацию, утрачивающего статус полноценного члена коллектива. Актуальность реконструированного образа в семантико-когнитивной сфере права поддерживалась этнокультурным фоном. Коннотированные номинации играли роль этнокультурных маркеров, выступая вербализаторами этнокультурных концептов, ориентирующих адресата при интерпретации текстов, прежде всего: «(не)правда», «обман», «ложь», «(не)праведность», «(не)справедливость», «добро» / «зло», «совесть», «душа» [1, 7, 19, 20]. В соответствии с данной этнокультурной парадигмой лукавство, коварство, душевредство взаимообусловлены в ряду антиценностей: лукавство - криводушие, уклонение от честного пути, нарушение веры, злонамеренность в помыслах и обман в делах, оправдание неправедных дел и помыслов, в целом воплощение зла [20. Т. 1. С. 419]; коварство / коварность - «злонамеренная хитрость и лукавство, готовность на вероломные поступки и злой умысел, прикрытые показной доброжелательностью и дружеской расположенностью» [20. Т. 1. С. 370], душевредство как экс-пликатор концепта «душа» (бессмертная внутренняя сила, придающая целостность личности в единстве с миром [20. Т. 1. С. 237-238]) предполагает нанесение душе вреда, нарушение совести [16. Ч. 1. С. 919; 18. Т. 1. С. 380]. В комплексе лукавство, коварство, душевредство формируют эт-ноконцепт «обман» - «лукавое и нечестное деяние нечестивца, который ради своей выгоды коварно использует доверие ближних и заманивает в ловушку простецов» [20. Т. 1. С. 533] и противостоят этноконцепту «совесть» - «личное со-знание, нравственно оценивающее все проявления 178 Попова Л.В. Неформальная оценка незаконного обмана добра и зла в единстве чутья и чувства, души и духа, вызывая со-чувствие и активное со-участие в общем деле», «прирожденное чувство справедливости, правды и чести» [20. Т. 2. С. 286]. Феномен лукавства как отрицательной черты русского национального характера рассмотрен на материале неофициальных сфер (русский перевод Библии, художественные и публицистические тексты «Национального корпуса русского языка»), сделан вывод о семантической трансформации от резко негативного смысла в истории до эвфемистичного в современном дискурсе [21]. На материале русской официальной коммуникации в ретроспективе мы видим соответствующее национальному образу мышления негативное восприятие лукавства и обмана в целом. Образ субъекта незаконного обмана, очевидно, в значительной степени моделировался как антипод к эталону честного человека, «который обладает благородством души, живет по законам совести и правды и не способен на подлость (как бесчестный человек)» [20. Т. 2. С. 488]. Заключение Итак, этноспецифичные номинации юридического понятия «обман» выполняли апеллятивно-дидактическую функцию, связывая официальное и обыденное языковое правосознание, выступая посредником между ними. Косвенные номинации вносили оттенок неформальности в законодательную речь. Эксплицитная связь коннотированных номинативных средств с концептосферой «закон - право» отсутствовала. Официальная пропозиция «обман как незаконное явление» не была дифференцирована от моральнорелигиозной пропозиции «обман как аморальное явление» на протяжении длительного периода развития русского права. Этнокультурно маркированные номинации отражали тенденцию официального языкового правосознания детерминировать неправомерное поведение аморальными качествами личности. Семантико-когнитивная диффузность правовых и морально-религиозных понятий могла снижать определенность правовых норм в целом. Выявленная устойчивая апелляция к этнокультурным концептам неофициальной регулятивной системы в юридической коммуникации подтверждает выдвинутую гипотезу о сходстве и связи официального и обыденного языкового правосознания в ретроспективе. Подтвержденная гипотеза позволяет скорректировать концепцию русского правового нигилизма: вместо антагонизма рассматривать эволюцию диалектических отношений официального и обыденного правосознания в парадигме этнической ментальности. Исследование имеет перспективу в плане полной реконструкции и анализа динамики этнокультурного субстрата официального языкового правосознания. Результаты данной работы могут найти применение в нескольких направлениях: пополнение и уточнение научных сведений о русской ментальности и языковой картине мира в лингвокультурологии, этнопсихологии; лексикографическая работа по истории языка русского права в 179 Лингвистика / Linguistics этнокультурном аспекте; дидактико-просветительская работа - издание учебной и научно-популярной литературы по истории отечественного государства и права; социально-культурные проекты в целях развития исторической памяти, уважения к национальным правовым традициям и совершенствования правовой культуры современного общества.

Скачать электронную версию публикации