Aleksandr Nikitenko as a reader and critic of the novel Who Is to Blame? by Alexander Herzen (On the material of .pdf Личное знакомство А.В. Никитенко с А.И. Герценом произошло в начале октября 1846 г. в контексте организации нового периодического издания, которым вскоре стал купленный Н.А. Некрасовым и И.И. Панае-146 Волков И. О., Жилякова ЭМ. А.В. Никитенко - читатель и критик романа А.И. Герцена вым «Современник». Для журнала требовался влиятельный официальный редактор, чье имя хотя бы на первое время обеспечило его успешное становление и развитие, особенно это касалось прохождения цензуры. Уважаемый петербургский профессор и известный критик, допустивший несколькими годами ранее публикацию «Мёртвых душ», идеально подходил на эту роль. О предстоящей встрече с Никитенко по делу «Современника» Герцен сообщал жене («дело идет хорошо, я увижусь Никитенкой») [1. С. 258] и уже после писал ей 8 октября 1846 г.: «Вчера был у Никитенко; он удивительно добрый и благородный человек, меня принял с отверстыми объятиями. Вообще я и не предполагал, что мои статьи имеют здесь и тот ход и ту известность» [1. С. 261]. Герценовские статьи были действительно хорошо известны Никитенко, который еще до очного знакомства писал, что их автор обладает «глубоким знанием предмета», «диалектическим искусством», «взглядом на вещи, склоняющимся, всегда к живым и великим интересам человечества, взглядом одинаково чуждым и пошлых применений и многосторонних, но пустых отвлечённостей» [2. С. 51]. Такая высокая оценка, однако, спустя десятилетие сменилась на прямо противоположную. Эмиграцию Герцена и произошедшую в связи с ней перемену его взглядов Никитенко категорически не принял. При всем интересе критика к содержанию «Колокола», чтение которого он попеременно фиксирует в своем дневнике, его отношение к редактору стремительно движется в отрицательной градации: от разочарования («Жаль, он мог бы быть очень полезен») [3. Т. 2. С. 41] до открытого неприятия и осуждения («поступает и нечестно и гадко») [3. Т. 2. С. 241]. Довершением стала поддержка Герценом польского восстания, после чего Никитенко становится беспощаден к «беглому апостолу революции» [3. Т. 2. С. 279]. И только кончина Герцена несколько примиряет с ним Никитенко, отметившего в дневнике чтение посвященного ему некролога - «несколько недурных слов» [3. Т. 3. С. 165] в «Санкт-Петербургских ведомостях». Хотя газета высказалась о нем достаточно скромно, однако с ее страниц прозвучали слова: «По силе и величине своего дарования, по обширности образования научного и художественного, по энергии и глубине мысли, Герцен представляет выдающееся явление» [4]. Он был поставлен в один ряд с Н.В. Гоголем, В.Г. Белинским, Т.Н. Грановским, И.С. Тургеневым и назван «главнейшим выразителем широкого и плодотворного умственного движения, подготовившего общество ко многим преобразованиям нашего времени» [4]. То, что Никитенко едва заметно, но все-таки выразил свое согласие с этим отзывом, говорит о глубоком сохранении в памяти (несмотря на сложность последующего отношения) герценовского образа именно 1840-х гг., так восхищавшего его. Дополнить и расширить картину восприятия Никитенко творчества Герцена до отъезда из России, установить дополнительные точки эстетического и идеологического схождения двух выдающихся деятелей в новый для русской литературы период, углубить представления о собственной концепции Никитенко, уточнить особенности его философских, обще-147 Литературоведение /Literature Studies ственных и эстетических взглядов помогают материалы личной библиотеки профессора. В составе книжной коллекции Никитенко, хранящейся в Отделе рукописей и книжных памятников Научной библиотеки Томского государственного университета (ОРКП НБ ТГУ), находятся два экземпляра под авторством Герцена. Во-первых, это «Письма об изучении природы» [5], представляющие собой специально переплетенные в единый блок оттиски из «Отечественных записок» 1845-1846 гг. с дарственной подписью; во-вторых, отдельное издание романа «Кто виноват?» 1847 г. [6]. На страницах обеих книг присутствуют следы внимательного чтения - подчеркивания и отчеркивания, записи и исправления, принадлежащие Никитенко. О своем согласии стать редактором «Современника» и знакомстве с Герценом Никитенко сделал запись в дневнике, помеченную (вероятно, ошибочно1) 12 октября 1846 г.: «Некоторые из московских литераторов, в лице И.И. Панаева, предложили мне быть редактором журнала, который хотят купить у кого-нибудь из нынешних владельцев журнала. Покупается “Современник”. Я согласился. Третьего дня я познакомился с Герценом. Он был у меня. Замечательный человек» [3. Т. 1. С. 298]. На второй день после этого посещения Герцен снова явился к критику и преподнес ему свой философский труд, сопроводив дар надписью: «В знак искреннего уважения от А. Герцена. 1846. Октября 9». Именем Никитенко в качестве первого редактора «Современника» особенно дорожил Белинский, и не только по формальным причинам. Он старался найти в профессоре единомышленника, при этом, конечно, не заблуждаясь относительно разности с ним во взглядах. В статье «Ответ “Москвитянину”» он писал, что Никитенко «признает и талант и достоинство в произведениях натуральной школы, но признает их не безусловно, хвалит основание, но порицает крайности», «нападает местами на недостатки состоящие в преувеличении и однообразии предметов» [7. Т. 8. С. 302]. Именно о «преувеличении и однообразии» в современной литературе, которая хвалится, «что в последнее время она сделалась чрезвычайно нравоописательною и общество-отразительною» [2. С. 19], говорил Никитенко еще в рецензии на «Петербургский сборник». Годом позже в статье «О современном направлении в русской литературе» он снова, но уже в более мягких выражениях указывает на то, что «мы бросаемся на частности, не связывая их с характером и духом целого» [8. С. 70]. Белинский, принимая и отчасти признавая критику нового редактора «Современника» по отношению к «натуральной школе» («он уважает и любит ее, и на этом-то основании желает указать ей ее настоящую дорогу» [7. Т. 7. С. 302]), ранее очень точно указал на особенности теоретико- 1 Герцен 8 октября сообщал жене об уже состоявшемся знакомстве с Никитенко. И.Я. Айзеншток в комментариях к дневнику объясняет такую путаницу в датах погрешностью С. А. Никитенко, дочери критика, которая объединяла отцовские записи нескольких дней и переписывала их. 148 Волков И. О., Жилякова ЭМ. А.В. Никитенко - читатель и критик романа А.И. Герцена философского взгляда Никитенко на литературу, с которым связана сущность его общественной и эстетической позиции: «... счастливо автор успел избежать двух крайностей, которые для писателей бывают Сциллою и Харибдою, - успел избежать одностороннего идеализма, гордо отвергающего изучение фактов, и одностороннего эмпиризма, который дорожит только мертвою буквою.» [7. Т. 7. С. 302]. Таким образом Белинский обозначил диалектизм Никитенко, его стремление выстроить для русской литературы путь эстетического синтеза, основанного на соединении действительности и идеала. Еще во вступительной лекции 1833 г. профессор выдвинул тезис о том, что «человек, пребывая одною стороною своей Природы в мире действительном, другою принадлежит идеальному» [9. С. 20]. Спустя четыре десятилетия он углубит и объемно выразит свою идею в итоговой статье «Мысли о реализме в русской литературе» (1872), утверждая «единство вещей», «целостность всего существующего», которая складывается из двух начал («противоположных сторон жизни») [10. С. 543] - реального и идеального и находит непосредственное отражение в искусстве [11. С. 13]. То, что в библиотеке Никитенко и в его чтении «Письма об изучении природы» оказались рядом с романом «Кто виноват?» и предшествовали ему, более чем закономерно. В философском сочинении, продолжающем проблематику «Дилетантизма в науке» (1843), Герцен разрабатывает противопоставление философии и естествознания, которое в конечном итоге выливается в необходимость их связи и взаимопроникновения. Эта идея синтеза, отвечающая взглядам Никитенко и условно соответствующая в его координатах соединению идеализма и реализма, получает в «Кто виноват?» своеобразное «сюжетное бытие, воплощаясь в основных персонажах романа» [12. С. 127]. Пометы, сделанные критиком на страницах «Писем об изучении природы», немногочисленны и сосредоточены в основном в пределах первых трех текстов. Их логика и содержание в целом подтверждают высказанную Белинским характеристику Никитенко. В первом письме, «Эмпирия и идеализм», внимание читателя сосредоточено на центральном вопросе, поднимаемом автором, - об «отношении знания к предмету, мышления к бытию, человека к природе»1 [5. С. 5]. Обращаясь к проблеме познания и его методам, Никитенко подчеркивает карандашом формулу: «голос вопиющего разума - голос самой nature rerum [природы вещей]» [5. С. 4], которая иллюстрирует авторскую мысль о бесконечной пытливости человеческого разума. В том же русле он подчеркивает сравнение с тенью шекспировского Банко [5. С. 5], которое метафорически указывает на ошибочность «предположения невозможности знания» (т.е. его ограниченности или пределах для человека). В своих рассуждениях Герцен движется к отысканию единства в методах эмпириков и идеалистов. «Наращение фактов и углубление в смысл, - 1 Здесь и далее подчеркивания отражают пометы, сделанные А.В. Никитенко. 149 Литературоведение /Literature Studies пишет он, - нисколько не противоречат друг другу» [5. С. 15]. Союз философии и естествознания, по Герцену, обусловлен самой жизнью: «Все живое, развиваясь, растет по двум направлениям: оно увеличивается в объеме и в то же время сосредотачивается» [5. С. 15]. Таким же живым организмом он называет и науку. Заявленная им необходимость равного и деятельного взаимодействия двух теорий познания находит важные точки пересечения с положениями статьи Никитенко 1837 г. «Речь о необходимости теоретического или философского исследования литературы». В ней прозвучала критика исключительно исторического (т.е. фактического) подхода в рассмотрении словесности («...нет в произведениях эстетической стороны, а существует один только факт?») [10. С. 533]. Теория же, по мнению Никитенко, вносит в изучение литературы свойство универсального: «Наука философски может объяснить общий характер изящного произведения - и это одна из важнейших задач, принадлежащих ее решению» [10. С. 541]. Его выводом, как позднее и у Герцена, звучит насущная потребность (исходящая из самой природы «человеческого духа») в «соединении умозрения и опыта, Философии с Историей» [10. С. 541]. Подобные же мысли Никитенко развивает в своем дневнике (запись от 13 апреля 1847 г.): «Допускать в образовании один исторический и прикладной метод, без духа философского и теоретического, значит отдавать человека на жертву случайности и потоку времен; значит уничтожать в нем всякий порыв к лучшему, всякое доверие к высшим, непреложным истинам. Погасите в людях стремление к идеальному, выражением которому служит разум с его общими понятиями, - и вы увидите их погрязшими в материальных и в своекорыстных побуждениях настоящего» [3. Т. 1. С. 302-303]. Во время чтения первого письма Никитенко останавливается на найденных Герценом «ошибках» в противоположных друг другу направлениях познания. Сначала выделяет односторонность эмпириков (естествоиспытателей), отчеркивая ногтем словосочетание «чувственная достоверность» (как критерий истины, вместо разума) и подчеркивая карандашом слова о свойственном им пренебрежении всякой структурой: «... до того боятся систематического учения» [5. С. 5] - напротив этих слов на полях дополнительно поставлен восклицательный знак. Затем он двумя полукруглыми чертами также на полях отмечает критику идеализма: «.идеализм делается недоступен ничему, кроме своей idee fixe, он не уважает настолько фактический мир, чтобы покоряться его возражениям» [5. С. 20]. До этого Никитенко закономерно остановил свое внимание на И.В. Гёте («поэте-мыслителе и мыслителе-поэте»), который смог осуществить синтез эмпирии и философии, т.е. определил «истину единством бытия и мышления» [5. С. 19] - абзац, завершающийся этой мыслью, отчеркнут ногтевой линией в форме буквы «Z». Обращаясь к Гёте, совершившем настоящий переворот, Никитенко выделяет и противопоставленного ему Ф. Шеллинга: карандашом подчеркнуто определение, данное философу, - «vates [прорицатель] науки» [5. С. 19]. 150 Волков И. О., Жилякова ЭМ. А.В. Никитенко - читатель и критик романа А.И. Герцена Герцен далее поясняет и развивает это наименование, говоря, что Шеллинг «считал себя по превосходству философскою, спекулятивною натурою и потому живое свое сочувствие и предведение старался заморить схоластическою формою; он победил в себе идеализм не на деле, а только на словах» [5. С. 19]. Чтобы еще сильнее проявить несостоявшийся поворот Шеллинга от идеализма к «примирению противоположностей», автор сравнивает его с Наполеоном, который также «остался в душе человеком прошедшего» [5. С. 21]. Никитенко подхватывает эту параллель, останавливаясь на приводимом Герценом (из Э. Кине) примечательном сопоставлении немецкой философии с французской революцией: «Кант-Мирабо, Фихте- Робеспьер и Шеллинг-Наполеон» [5. С. 21]. В русле мысли об иллюзорности философского синтеза («сочетания науки мышления с положительными науками») [5. С. 23] автор «Писем...» приводит в пример еще одно имя - Г. Гегеля, пытавшегося выстроить стройную систему перехода от отвлеченного к конкретному. И Никитенко подчеркивает авторскую оценку Гегеля в связи с его шагами в практическом применении законов логики к бытию: «Но Гегель хотел природу и историю как прикладную логику, а не логику как отвлеченную разумность природы и истории» [5. С. 22]. Гер-ценовская критика идеализма Гегеля продолжается в третьем письме, и Никитенко следует за ней. Он обращается к примечанию автора, в котором тот говорит, что главным для него источником по философии древности послужили гегелевские «Лекции», но при этом делает оговорку: «Я во многих случаях не хотел повторять чисто абстрактных и пропитанных идеализмом мнений германского философа, тем более что в этих случаях он был неверен себе и платил дань своему веку» [5. С. 5]. Второе письмо - «Наука и природа, - феноменология мышления», - как и первое, посвящено общетеоретическим аспектам, предваряющим знакомство читателя с этапами становления философского знания. В начале письма Герцен обращается к определению сущности науки. Никитенко в нем подчеркивает карандашом два ключевых положения, согласующихся с его собственной точкой зрения: «Дело науки - возведение всего сущего в мысль» [5. С. 23] и «разум природы только в ее существовании» [5. С. 28]. В том же месте, где Герцен утверждает активную роль человеческого разума и потребность знания, поставлен знак «NB» и подчеркнута финальная фраза в предложении: «Темное сочувствие и чисто практическое отношение - недостаточны мыслящей натуре человека; он - как растение: куда его ни посади, все обернется к свету и потянется к нему; но он тем не похож на растение, что оно тянется и никогда не может достигнуть до желанной цели, потому что солнце вне его, а разум человека, освещающий его внутри, и ему собственно не тянуться надобно, а сосредоточиться» [5. С. 32]. «Сосредоточиться» - это, по логике автора, прийти к «обобщению себя», «сознанию своего тождества с собою, снятия души и тела, как противоположных, единством личности» [5. С. 32]. В этой мысли Никитенко нашел связь со своей теорией гармонического синтеза, основой которой выступал «принцип высших обобщений»: «то, что мы видим разрознен-151 Литературоведение /Literature Studies ным в действительности, является соединенным в идее». «Согласование объективного начала с субъективным» критик признавал не только за способ «разумного объяснения» для человека действительного мира, но и «смысл и закон всякого существования» [11. С. 12-13]. В третьем письме - «Греческая философия» - Герцен рассуждает о стремлении человека к постижению истины: «Пробужденное сознание останавливается пред природой и ищет подчинить ее многоразличие единству, чему-нибудь всеобщему, царящему над частным» [5. С. 5]. Никитенко, вчитываясь в теоретические построения автора, выделяет в них три тезиса: «мышление было бы ненужно, если б были готовые истины», «развитие истины составляет ее организм, без которого она недействительна» и «истина... достигает... полноты рядом самоопределений, беспрерывно углубляющихся в разум предмета» [5. С. 5-6]. Совокупное содержание этих положений согласуется с признанием критиком истины в качестве «верховной цели науки» [11. С. 15]. Эквивалентом такого главного ориентира в изящной словесности он считает прекрасное. Средство достижения высшего результата и открытия сокровенного смысла, по его мнению, находится в разработке внутренней стороны изображаемого предмета, проникновении в его глубину. На страницах, посвященных анализу философии Гераклита, где автор говорит о вечном и равносильном существовании двух противоположных, но взаимозависимых моментов - бытия и небытия, Никитенко делает запись на полях: «Жизнь живет, имя сохраняет себя посредством смерти». Это реакция на герценовское утверждение о том, что «животный организм представляет постоянную борьбу с смертию, которая всякий раз восторжествует» [5. С. 12]. Таким образом он словно оспаривает авторский прагматизм и унификацию, противопоставляя им явление человеческой личности, чья жизнь действительно скоротечна и конечна, но она с помощью имени сохраняет себя через прошедшее в будущем. При этом Никитенко не дает прямой антитезы «материальное» (земное) и «духовное» (небесное), хотя явно ее подразумевает, и выходит к понятию бессмертия от противоположного. Тем не менее именно заданная Герценом мысль о двуединстве каждого явления была философским основанием эстетики синтеза Никитенко. Такое философское отношение к жизни, понимание, что она представляет собой явление, характеризующееся диалектическим единством постоянно борющихся противоречий, и становится объектом научного исследования, определило позицию критика как мыслителя и проявило себя в характере чтения и восприятия им романа Герцена «Кто виноват?». Последующие пометы Никитенко рассыпаны по нескольким «Письмам.» вплоть до финального («Реализм»), но общая логика их содержания сохраняется - акцентируется внимание на все тех же моментах отношения «мышления к бытию, к предмету, к истине вообще» («Письмо шестое») [5. С. 21], взаимодействия мысли и опыта. Вчитываясь в выстроенный Герценом краткий обзор философских эпох, он останавливается на 152 Волков И. О., Жилякова ЭМ. А.В. Никитенко - читатель и критик романа А.И. Герцена деятельности Ф. Бэкона, П. Гассенди, И. Ньютона, Г.В. Лейбница, Б. Спинозы. Первому он в своем движущемся интересе отдал явное предпочтение, соглашаясь с той высокой оценкой, что вынес ему автор («... как Ко-ломб, открыл в науке новый мир») («Письмо седьмое») [5. С. 10]. Никитенко подчеркивает те места и ставит знак «NB» там, где Герцен защищает английского философа от приписываемого ему строгого эмпиризма, например: «Эмпирия Бэкона проникнута, оживлена мыслию - это всего менее оценили в нем» или «он сам был далек от грубой эмпирии» («Письмо седьмое») [5. С. 5]. Наконец, самое пристальное его внимание привлекло рассуждение автора о математике. Почти вся страница, на которой развернулось описание связи математики с естествознанием, заполнена карандашными подчёркиваниями и отчеркиваниями - главным образом это коснулось возникшего соотношения качества и количества. Итогом рефлексии Никитенко стал ряд восклицательных знаков, относящийся к словам о единстве «сложных процессов жизни» («Письмо седьмое») [5. С. 12]. Пометы на романе «Кто виноват?» свидетельствуют о внимании Никитенко преимущественно к двум элементам, связанным с поэтикой и эстетикой произведения. Во-первых, его интересуют принципы художественного моделирования, использованные Герценом, и во-вторых, проблематика образа главного героя в его взаимосвязи с общественно-историческими условиями. В первой части романа Никитенко отмечает сложную историкофилософскую природу таланта Герцена. Косой ногтевой чертой он выделяет начало четвертой главы, которая открывается жизнеописанием родителей Бельтова. И далее вертикальной волнистой линией на полях обособлен целый абзац о биографическом способе отбора материала, а одни из последних строк этого отрывка подчеркнуты и отмечены на полях волнистой линией: «. меня ужасно занимают биографии всех встречающихся мне лиц. Кажется, будто жизнь людей обыкновенных однообразна, - это только кажется: ничего на свете нет оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей, особенно там, где нет двух человек, связанных одной общей идеей, где всякий молодец развивается на свой образец, без задней мысли - куда вынесет! Если б можно было, я составил бы биографический словарь, по азбучному порядку, всех, например, бреющих бороду, сначала; для краткости можно бы выпустить жизнеописания ученых, литераторов, художников, отличившихся воинов, государственных людей, вообще людей, занятых общими интересами: их жизнь однообразна, скучна; успехи, таланты, гонения, рукоплескания, кабинетная жизнь вне дома, смерть на полдороге, бедность в старости, - ничего своего, а все принадлежащее эпохе. Вот поэтому-то я нисколько не избегаю биографических отступлений: они раскрывают всю роскошь мироздания» [6. С. 82]. Никитенко проницательно отмечает сформулированный Герценом закон художественной типизации, осуществляемый в двух аспектах: с одной стороны, обобщение обыкновенного, даже низкого материала - в соответствии с установкой «натуральной школы», с другой стороны, принцип ис-153 Литературоведение /Literature Studies торизма, основанный на соотношении личности и общества (в широком смысле): «ничего своего, а все принадлежащее эпохе». Подчеркнутым словам критик дополнительно дает на полях собственный комментарий: «Оригинальная и вместе с тем глубоко истинная мысль». Интерес Герцена к неизвестным людям вытекает из его историософской концепции: «чем мельче человек, тем легче ему ускользнуть из ее [действительности] сетей, тем больше в нем своего, неискаженного и неизуродованного временем» [13. С. 267]. В рецензии на «Петербургский сборник» в связи с разбором романа Ф.М. Достоевского «Бедные люди» Никитенко также прибегает к категории обыкновенного. Он приводит положения «не громкие и не эффектные, которым нет места ни на театре, ни в истории» и которые происходят «в глухой тишине» [2. С. 22]. При этом, рассматривая их на примере героев Достоевского с этической точки зрения, критик дает им оценку как преимущественно страдательным: «здесь встречается глубокое, безмолвное страдание, или судорожные трепетания неудовлетворенной мысли и чувств» [2. С. 23]. Никитенко предельно близок к логике Белинского, который в «ряде биографий, мастерски написанных», как он определил герце-новский роман, увидел одну изнутри связующую мысль - «страдание, болезнь при виде непризнанного человеческого достоинства, оскорбляемого с умыслом и еще больше без умысла» [7. Т. 10. С. 323]. Подчеркивая и комментируя мысль Герцена о людях эпохи, Никитенко далее в своем чтении следует именно и исключительно за «необыкновенной личностью» - Владимиром Бельтовым. В отличие от Белинского, посчитавшего, что в романе нет героя (лишь «бездна лиц») [7. Т. 10. С. 320], профессор в образе этой «гениальной натуры» находит центр всего изображения. На первый взгляд его можно обвинить в некоторой критической односторонности, поскольку он также оставляет практически без внимания развернутую далее Герценом типизацию на материале обыкновенного. Но такой вывод нельзя делать слишком однозначно на общем фоне помет Никитенко и нравственно-философской проблематики романа, которую Белинский очень точно обозначил как гуманность [7. Т. 10. С. 320]. В «Кто виноват?» оба критика нашли своеобразное воплощение своих концепций: для Белинского - это идея изображения достоверной действительности в гуманистическом ключе, для Никитенко - двусторонний анализ с преобладанием идеального (поэтического) начала. Лишь одна помета в романе обращена к миру прозы - не без определенного смысла подчеркнуто состояние одного из мелких чиновников, которого начальник, Осип Евсеич, угостил крепким нюхательным табачком: «Попробуйте-ка, Василий Васильевич, ворошатинского; приятель привез из Владимира. - Славный табак! - возразил помощник чрез минуту, которую он провел между жизнью и смертью, нюхнув большую шепотку сухой светлозеленой пыли» [6. С. 103]. В описание незначительного момента канцелярского быта Герцен включил лексический оборот высокого, любимого романтиками стиля, 154 Волков И. О., Жилякова ЭМ. А.В. Никитенко - читатель и критик романа А.И. Герцена придав всей сцене комический эффект. Но комическое, с авторской позиции, одновременно содержит в себе и драматическое - нищета интересов и представлений ординарных чиновников, а потому этот эпизод «жизни людей обыкновенных» тоже мог бы составить отдельный материал для картины большой истории. Здесь и во всем романе Никитенко увидел ту силу художественного обобщения (анализ предмета «в стихиях его и отношениях многосторонних») [2. С. 21], на которой он так активно настаивал. Дву-сторонность продемонстрированного Герценом анализа русской действительности очень точно определил Белинский: в романе «Кто виноват?» «люди не злые, даже большею частью добрые, которые мучат и преследуют самих себя и других чаще с хорошими, нежели с дурными намерениями, больше по невежеству, нежели по злости» [7. Т. 10. С. 325]. Никитенко почувствовал «заступничество Герцена за человеческую природу» [13. С. 265] даже в тех героях, что показаны им «с грубой материальной стороны» [8. С. 67]. Но именно то, что этих сторон изображения оказалось больше чем одна, должно было встретить согласный и сочувствующий взгляд критика, настаивавшего на наличии второго плана, «где нравственный и общественный... характер должен быть понят и изучен с иной точки зрения» [8. С. 62]. Ярким примером того, как Герцен избежал «бессмысленного материализма», для Никитенко стал образ Негрова, в котором «могли быть хорошие возможности», но в результате - «задавленные жизнью и погубленные ею» [6. С. 41]. Однако поиски материала среди «необыкновенных личностей» характеризуют позицию Никитенко как романтический идеализм. В романе «Кто виноват?» фигурой такого склада ему закономерно представился Владимир Бельтов. Показательно уже то, что в пятой главе первой части Никитенко, пропуская картину приготовлений к выборам в «губернском городе NN» и разговор советника с председателем, отмечает появление Бельтова в доме последнего. Он делает это, перечеркивая часть текста, чтобы убрать с первого плана председателя и сосредоточить все внимание на облике главного героя, сходного с лермонтовским Печориным: «Герой нашего времени» С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более 23 лет, хотя после я готов был дать ему 30. В его улыбке было что-то детское... Они (карие глаза. - И.В., Э.Ж.) смеялись, когда он не смеялся! ... Это признак или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражением жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, «Кто виноват?» Человек лет тридцати, прилично и просто одетый, вошел, учтиво кланяясь хозяину. Он был строен, худощав, и в лице его как-то странно соединялись добродушный взгляд с насмешливыми губами, выражение порядочного человека с выражением баловня, следы долгих и скорбных дум с следами страстей, которые, кажется, не обуздывались [6. С. 78]. ослепительный, но холодный... [14. С. 50]. 155 Литературоведение /Literature Studies Эта связь двух героев была отмечена и Белинским, однако не в пользу Бельтова. Критик увидел неестественность и несоразмерность в том, какую эволюцию проходит герценовский герой - вначале «жаждавший полезной деятельности» и совершенно не знавший «общественной среды», а затем превратившийся вдруг в «гениальную натуру, для деятельности которой действительность не представляет достойного поприща...» [7. Т. 10. С. 322]. Никитенко же такую градацию принял сочувственно, а ассоциация с Печориным была для него более чем органичной. Он увидел в Бельтове ту же «историю души человеческой», то же «следствие наблюдений ума зрелого над самим собою» [14. С. 55]. Герцен запечатлел судьбу человека, главной жизненной целью которого была общественно-политическая деятельность - «участие в текущих делах, в этой воочию совершающейся истории» [6. С. 108]. В своем страстном стремлении Бельтов «испортил себя для всех других областей» [6. С. 108], и Никитенко отмечает его метания из одной сферы в другую и мучительную неудовлетворенность, которые автор приводит к общему знаменателю - «симптомам» эпохи: «.внесет гражданский спор в искусство, он мысль свою нарисует, если будет живописец, пропоет, если будет музыкант. Переходя в другую сферу, он будет себя обманывать, так как человек, оставляющий свою родину, старается уверить себя, что его родина везде, где он полезен, - старается. а внутри его неотвязный голос зовет в другое место и напоминает иные песни, иную природу» [6. С. 109]. Следя за процессом поражения героя, Никитенко старается отыскать причины его несостоятельности. Так, на странице, описывающей окончание «служебного поприща доброго приятеля нашего, Владимира Петровича Бельтова», он делает одно небольшое стилистическое исправление в тексте: предлог «въ» меняет на «во». Такую правку вполне можно было бы отнести к простому цензорскому педантизму, если бы не значение слов, управляемых этим предлогом: «во влияниях и соприкосновениях» [6. С. 106]. Именно в этих обстоятельствах общего характера, проигнорированных героем, призывает автор искать решение сложившегося для Бель-това противоречия, и критик своей реакцией выражает полное согласие. Внимательно вчитываясь в текст, он усваивает и прежде выведенную Герценом своеобразную формулу романтической антиномии, приобретающей афористическое свойство: Что же делал Бельтов в продолжение этих десяти лет? Все или почти все. Что он сделал? Ничего или почти ничего [6. С. 106]. Другой причиной драматического положения героя оказывается окружающая его среда, которую он не понимает и которая его не принимает. Бельтов втягивает себя в противостояние с русской бюрократией, провинциальной жизнью, губернским обществом - и в этом равновесном кон-156 Волков И. О., Жилякова ЭМ. А.В. Никитенко - читатель и критик романа А.И. Герцена фликте мечты и реальности Никитенко выделяет красноречивую характеристику, показывающую, на чьей стороне лежат симпатии Герцена (хотя не безусловные): «Бельтов - протест, какое-то обличение их жизни, какое-то возражение на весь порядок её» [6. С. 128] и «вообще изъяснялся слишком вольно» [6. С. 128]. Негодующий, исполненный иронии пафос автора в отношении русской официальной жизни соответствовал настроениям критика. В своем дневнике он 21 октября 1845 г. с горечью записывает: «Я начинаю думать, что 12-й год не существовал действительно, что это - мечта или вымысел. Он не оставил никаких следов в нашем народном духе, не заронил в нас ни капли гордости, самосознания, уважения к самим себе, не дал нам никаких общественных благ, плодов мира и тишины. Странный гнет, безусловное раболепство - вот что Россия пожала на этой кровавой ниве, на котором другие народы обрели богатство прав и самосознания? Ужас, ужас, ужас!» [3. Т. 1. С. 294]. Ирония Герцена, которой так дорожил Белинский и которая берет свое начало в комизме Н. В. Гоголя, приводит Никитенко, например, к описанию обитателей провинциального города и встречающихся в их жизни несуразностей: лакеи «здоровались и прощались со всеми входящими и выходящими весьма оригинальными приветствиями, говоря: “С прошедшим праздничком”, причем они, как гордые британцы, протягивали руку, ту руку, которая имела счастие ежедневно подсаживать генерала в карету» [6. С. 123]. Венцом характеристики окружающей Бельтова враждебной среды в направлении читательской рефлексии Никитенко становится собирательная метафора, родственная телемахидовскому эпиграфу к «Путешествию из Петербурга в Москву»: «.все они слились в одно фантастическое лицо какого-то колоссального чиновника, насупившего брови, неречистого, уклончивого, но который постоит за себя, Бельтов увидел, что ему не совладать с этим Голиафом и что его не только не собьешь с ног обыкновенной пращой, но и гранитным утесом, стоящим под монументом Петра I» [6. С. 125]. Так же, как и у А.Н. Радищева, здесь нарисован образ ужасного существа (но не мифологического, а вполне конкретного) огромной незыблемой силы, воплощающего собой порочную сущность современной автору российской действительности. Но аллегория нужна Герцену не просто как яркий символ обезличенной бюрократической массы, а прежде всего в качестве объективного препятствия, встающего на пути героя. И Никитенко отнесся к такому объяснению со всем пониманием. Обращается взор критика и к еще одной надличностной причине, не позволяющей Бельтову действовать при всем душевном его порыве и готовности, - отсутствию самого смысла к практической активности. Никитенко отмечает рассуждение Герцена о том, что в России не сформирована еще великая традиция служения своему Отечеству и народу. Он подчеркивает обобщенную характеристику героя в его непосредственной зависимости от давления времени и общенациональных свойств личности: «Счастлив тот человек, который продолжает начатое, которому преемственно 157 Литературоведение /Literature Studies передано дело: он рано приучается к нему, он не тратит полжизни на выбор, он сосредоточивается, ограничивается для того, чтоб не расплыться, -и производит. Мы чаще всего начинаем вновь, мы от отцов своих наследуем только движимое и недвижимое имение, да и то плохо храним; оттого по большей части мы ничего не хотим делать, а если хотим, то выходим на необозримую степь - иди, куда хочешь, во все стороны - воля вольная, только никуда не дойдешь: это наше многостороннее бездействие, наша деятельная лень» [6. С. 126-127]. Однако, принимая аргумент Герцена, как бы несколько оправдывающий Бельтова, Никитенко не спешит видеть в герое лишь жертву века. Выше отмеченного абзаца он в таком же сосредоточенном внимании подчёркивает снисходительное авторское признание: «...а затем в действительности оставались только места праздношатающихся, игроков и кутящей братии вообще; к чести нашего героя должно признаться, что к последнему сословию он имел побольше симпатии, нежели к первым, да и тут ему нельзя было распахнуться: он был слишком развит, а разврат этих господ слишком грязен, слишком груб» [6. С. 126]. Составляя портрет поколения, страдающего от бездействия при избытке жажды деятельности, Никитенко причисляет к нему и свое время. Однако в логике предшествующего отрывка, в котором Герцен высказывается от второго лица («мы»), критик отмечает прямой линией на полях и другой гораздо больший фрагмент, где из уст уже самого героя звучит объяснение своей вынужденной остановки историческими обстоятельствами, требованием настоящего времени: «Дело в том, что силы сами по себе беспрерывно развиваются, подготовляются, а потребности на них определяются историей. Вы, верно, знаете, что в Москве всякое утро выходит толпа работников, поденщиков и наемных людей на вольное место; одних берут, и они идут работать; другие, долго ждавши, с понурыми головами плетутся домой, а всего чаще в кабак; точно так и во всех делах человеческих: кандидатов на все довольно - занадобится истории, она берет их; нет - их дело, как промаячить жизнь. Оттого-то это забавное a propos всех деятелей. Занадобились Франции полководцы - и пошли Дюмурье, Гош, Наполеон со своими маршалами. конца нет; пришли времена мирные - и о военных способностях ни слуху, ни духу. - Но что же делается с остальными? - спросила грустным голосом Любовь Александровна. - Как случится; часть их потухает и делается толпой, часть идет населять далекие страны, галеры, доставлять практику палачам; разумеется, не вдруг, - сначала они делаются трактирными удальцами, игроками, потом, смотря по призванию, туристами по большим дорогам или маленьким переулкам. Случится по дороге услышать клич - декорации переменяются: разбойника нет, а есть Ермак, покоритель Сибири. Всего реже выходят из них тихие, добрые люди; их беспокоят у домашнего очага едкие мысли. Действительно, странные вещи приходят в голову человеку, когда у него 158 Волков И. О., Жилякова ЭМ. А.В. Никитенко - читатель и критик романа А.И. Герцена нет выхода, когда жажда деят

Скачать электронную версию публикации