Siberia’s cultural landscape in the understanding of Siberian writers and publicists of the 19th century.pdf «Когда зарождается жизнь, нет ничего мучительнее молчания», - писал в 1882 г. Н.М. Ядринцев, публицист, ученый и один из идеологов областнического движения в Сибири [1. Т. 5. С. 69]. Этой метафорой он указывал 168 Гнюсова И.Ф. Культурный ландшафт Сибири на острую необходимость появления в провинции собственной литературы, на важность писательского труда для развития и будущего процветания сибирского региона. Тема эта занимала важное место в теории областничества, но в реальности до конца XIX в. в Зауралье так и не появилось ни одного крупного «поэта, пророка и писателя» [1. Т. 5. С. 69]. Тем не менее рефлексия сибирских публицистов и литераторов дает ценный материал для понимания культурного ландшафта Сибири как трансграничного региона. Феномен сибирской литературы XIX в. как части этого культурного ландшафта условно можно разделить на две составляющие - идеальную и реальную. Первая была частью областнической программы и выражалась в надеждах и чаяниях ее ведущих представителей - Н.М. Ядринцева и Г.Н. Потанина, крупного ученого, этнографа и публициста. Они же конструировали эту идеальную составляющую через публичный дискурс -свои статьи и выступления. Вторая часть феномена включала реальные биографии писателей, их творческое наследие и осмысление их деятельности - как самими сибирскими авторами, так и всё теми же Потаниным и Ядринцевым в их обширной переписке. Стремление сибирских писателей к «автомифотворчеству», создание в работах лидеров областнического движения особого образа провинциального литератора и формирование отдельного сюжета для актуализации их идей уже рассматривались И. А. Айзиковой, К.В. Анисимовым, А.Ю. Горбенко, А.Е. Козловым [2-5]. Однако до сих пор отсутствует системный взгляд на очевидное противоречие между «должным» и «данным», идеальной программой и фатальным неблагополучием личных и творческих судеб региональных литераторов. Не видя реализации своей программы «взращивания» молодых и талантливых авторов-сибиряков, областники вынуждены были возводить на литературный пьедестал даже тех писателей, кто совершенно не отвечал их ожиданиям, - правда, чаще всего, посмертно. И эти манифесты также становились частью сибирского культурного ландшафта, оказывая влияние на последующее восприятие литературы того времени. Репрезентативным примером является фигура иркутского поэта и писателя Иннокентия Федорова, публиковавшегося под псевдонимом Омулев-ский. Он стал известен благодаря роману «Шаг за шагом» (1870) о молодом герое, который возвращается в родной сибирский город с планами преобразований. Роман этот, как отмечает К.В. Анисимов, «прочно входил в круг чтения революционной молодежи второй половины XIX в.» [3. С. 32]. Однако областниками произведение Омулевского, и в особенности образ главного героя, было подвергнуто открытой критике: в своей программной статье «Роман и рассказ в Сибири» (1876) Г.Н. Потанин с сожалением пишет, что Омулевский «лишь воспользовался местной жизнью как материалом, вовсе не думая служить ей самой» [6. С. 25]. Суть упреков Потанина, как обобщает их И. А. Айзикова, в том, что писатель не учел «условий сибирской общественной жизни», не сделал «своей задачей формирова-169 Литературоведение /Literature studies ние сибирского читателя» и тем самым оставил «свои сочинения без читателя вообще, нанося непоправимый вред и своему таланту» [2. С. 86-87]. Еще более пренебрежительно отзывается о молодом сибирском авторе Н.М. Ядринцев. В августе 1872 г. в письме к Потанину он замечает: «Об Омулевском говорить не стоит. Это теперь, как рассказывают, “исписавшийся журналье”, злоупотребляющий своей профессией и талантом. Он, говорят, даже за бутылку рому брался составлять политические хроники в “Неделю”... “Светловымъ”1 он только одурачил русскую журналистику. Здесь хотели отыскивать современного молодого человека, а это был просто Федоров в его бархатном сюртучке, как мы его знали, юноша романтик с иркутскими любовными похождениями, напустивший на себя из моды нигилизм и гражданский дух, которые к нему так же вяжутся, как к корове седло. Стихи он пишет гладко, но все врет. ничего он не перечувствовал» [7. С. 88]. В конце того же 1872 г. Омулевскому дана еще более уничижительная характеристика: «Умишка у него плохой, знаний нет, художественного воображения тоже» [7. С. 137]; «...стихи его - тенденциозная риторика, да еще не своя, а заимствованная» [7. С. 138]. А в 1873 г., узнав об аресте иркутского писателя, Ядринцев с горечью пишет: «Переселение его сгубит: характер тряпичный, и в Питере жаловался на судьбу, пил жестоко, дрался в клубах и начинал неблаговидные спекуляции с своими произведениями; может в месте злачном еще хуже опуститься» [7. С. 214]. Омулевский умирает в 1883 г., а два года спустя в издаваемом Ядрин-цевым «Литературном сборнике» появляется гораздо более сдержанная характеристика иркутского писателя. В статье «Судьба сибирской поэзии и старинные поэты Сибири» Ядринцев указывает на Омулевского как на единственного сибирского поэта, «несколько заметного в литературе», но при этом уточняет, что «и он большую часть жизни посвящал иным общим темам», поскольку «не жил в Сибири, и она не могла веять на него своей жизнью и природой» [1. Т. 5. С. 91]. Следующие строки, впрочем, выдают, что и стихи о Сибири, которые активно создавал Омулевский в последние годы жизни, автор статьи ценит не очень высоко: «Некоторая искусственность и принужденность до сих пор сохраняется у людей, пробующих воспевать Сибирь. С этим недостатком не могут справиться наши молодые писатели» [1. Т. 5. С. 91]. Однако в 1886 г. в «Сибирском сборнике», еще одном издательском проекте Ядринцева, появляется биографическая статья «Инн. Вас. Федо-ров-Омулевский», в которой дается совершенно иной портрет сибирского писателя. Статья не подписана, но ее стиль и некоторые приводимые факты не оставляют сомнений, что автором является сам редактор издания. Поразительным образом Ядринцев не допускает здесь ни единого упрека в отсутствии патриотических чувств у Омулевского - напротив, биография 1 Так был озаглавлен роман Омулевского «Шаг за шагом», когда вышел отдельным изданием после журнальной публикации: «Светлов, его взгляды, его жизнь и деятельность» (1871). 170 Гнюсова И.Ф. Культурный ландшафт Сибири писателя пронизана пафосом его глубокой привязанности к малой родине. Так, будучи уроженцем Камчатки, будущий литератор о ней «навсегда сохранил самое светлое воспоминание, и, как единственный вещественный памятник о родном городке... всю жизнь берег старую, разорванную и склеенную картинку - вид Петропавловского порта, нарисованный им самим» [1. Т. 5. С. 114]. Учеба в Иркутской гимназии во времена расцвета этой столицы Сибири вложила «в него ту горячую патриотическую любовь к родине, которая всю жизнь потом составляла основную черту в характере Омулевского» [1. Т. 5. С. 115]. И наконец, оказывается, что «постоянной целью и заветной мечтой поэта было сделаться певцом родины, но поздно возникшая сибирская журналистика, а значит, и возможность существовать исключительно сибирскими темами только при самом конце жизни позволили Омулевскому исполнить эту мечту на деле» [1. Т. 5. С. 116]. Характерно, что Ядринцев на протяжении всей статьи называет Омулев-ского поэтом, лишь вскользь упоминая сделавший его известным роман «Шаг за шагом» и «светлую и высоко симпатичную фигуру» [1. Т. 5. С. 115] его героя. Жизнь и творчество покойного писателя в этой интерпретации становятся законченным областническим мифом, в который органично встроен сюжет возвращения на родину - «доминанты в своеобразном областническом кодексе поведения» [3. С. 30], как указывает К.В. Анисимов. Ядрин-цева не смущают даже явные противоречия в его истории: Иркутск вначале провозглашается им городом, где в период ученичества Омулевского наблюдался расцвет «общественного самосознания и гражданственности» [1. Т. 5. С. 115], но вернувшегося на родину поэта там ждут только «грязная комната в две квадратные сажени», мелкая работа корректором в газете, «страдания и горе» [1. Т. 5. С. 117]. Невольно выдает он и некоторые черты характера сибирского поэта: отправляясь в Иркутск с молодой женой, чтобы «поправить хоть немного материальные средства свои, продав дом и место» [1. Т. 5. С. 117] (истинная цель «возвращения на родину»), Омулевский с восторгом бросает в воду часы при виде памятника Ермаку в Тобольске. Однако при всей идеализации образа «сибирского поэта» основные вехи биографии Федорова-Омулевского в статье переданы правдиво. В целом их можно назвать типичными для выходцев из Сибири, пытающихся создать себе имя на литературном поприще во второй половине XIX в. Детство и юность в Сибири, отъезд в Петербург для учебы в университете, попытка утвердиться в столице (порой с небольшим успехом), возвращение в Сибирь (иногда из патриотических стремлений, но чаще - в силу нужды), там - рутинная работа и плохо обеспеченная жизнь, попытки вернуться к творчеству, отсутствие признания, смерть. Весь этот печальный набор фактов Ядринцев преобразует в своих статьях и выступлениях в страстный панегирик сибирскому писателю. В одном из писем Г.Н. Потанину он указывает, что именно так и должен действовать каждый публицист, который «поставил бы себе задачею способствовать ее [провинции] 171 Литературоведение /Literature studies воспитанию и развитию местных интересов» - и пусть даже, восклицает далее Ядринцев, «вследствие этого мои статьи будут носить след некоторой восторженности к тому, что привыкли только презирать и над чем смеяться» [7. С. 204]. Наиболее ярким примером того, как судьба сибирского писателя становится материалом для воспитания публики, является цикл статей Н.М. Яд-ринцева об иркутском историке и публицисте Афанасии Щапове. Он был напечатан в 1883 г. в издаваемой Ядринцевым газете «Восточное обозрение» через семь лет после смерти Щапова1. Разделив материал на три части и поместив его с перерывами в номерах 25, 27 и 31, Ядринцев, думается, намеренно драматизировал биографию своего героя. Первая часть обрывается на аресте историка в Казани и трогательных проводах его студентами, хотя здесь же упомянуты будущая смерть и забвение могилы выдающегося ученого. Второй отрывок, повествующий о деятельности Щапова в Петербурге, завершается отъездом в Иркутск и драматическим финальным восклицанием автора: «Сбылись ли его ожидания?..» [8]. Третья часть, наиболее объемная, переносит читателя в Сибирь, и здесь продолжение истории Щапова предваряют рассуждения автора об этой «стране», где всё было «загадочно и чарующе», «стране еще несложившейся, стране будущего» [8]. Помимо этого яркого художественного начала, цикл «Жизнь и труды А. П. Щапова» содержит и сильный публицистический посыл, апелляцию к сибирской публике, которую автор упрекает «в короткой памяти и забвении замечательных деятелей» [8] своего края. «Сибирское общество не научилось еще дорожить писателями и учеными, вышедшими из его среды, уважать их труды и чтить их память - так открывается первая статья. -Их могилы остаются заброшенными, забытыми, а имена почти не повторяются» [8]. Тема незаслуженного забвения вообще является одной из главных составляющих всех статей Ядринцева о писателях-сибиряках - и одним из магистральных противоречий между тем достойным положением интеллигенции на востоке России, за которое ратовали областники, и суро- 1 Характерно, что в свое время Ядринцев также подвергал критике статью иркутского историка «О развитии высших человеческих чувств. Мысли сибиряка при взгляде на нравственные чувства и стремления сибирского общества». В 1872 г. в письме Потанину он восклицает: «Представьте себе человека умного, даровитого, высоко образованного, решившегося отправиться для изучения общества и его жизни, ну хоть в столицу. Вы ждете услышать от этого человека что-нибудь оригинальное, новое, во всяком случае солидное, носящее печать самостоятельной мысли, изучения и наблюдения. Но вдруг является он и не сообщает ровно ничего, или, еще того хуже, огорошивает вас потоком самого обыденного либерализма посредственной пробы...» [7. С. 124]. Разбор Щаповым сущности сибирских нравов глубоко возмущает автора письма: «Достойна ли была эта мелочность, эта мелкая злоба и личные счеты с обществом в статье солидного историка!» [7. С. 127]. Резюмирует Ядринцев свой анализ однозначным приговором: Щапов выбрал незавидный путь «тащиться в хвосте петербургского западничества, не имея никакого родного практического идеала и дела» [7. С. 133]. 172 Гнюсова И.Ф. Культурный ландшафт Сибири вой реальностью. В финале своего цикла о Щапове автор называет его «да-ровитейшей силой, которая когда-нибудь займет свой пьедестал в истории просвещения и науки» [8]. И тут же констатирует печальный факт: «Любить родину, работать для нее, не встречая поощрения, не ища улыбки сочувствия и готовясь к самой горькой доле гибели от бедности и одинокой смерти, - вот драматизм сибирской интеллигенции в данную минуту» [8]. Статьи о Щапове содержат и все другие традиционные доминанты идеализированной биографии сибирского писателя, встречающиеся в публицистике Ядринцева. Он и сам обозначает их в начале цикла, указывая, что не будет «касаться историко-литературного значения Щапова» (хотя такие оценки постоянно будут даваться в тексте), а берется «только напомнить происхождение, рост этого таланта, его генетические черты, кровную связь с сибирским обществом и то трагическое положение на родине, в которое он был поставлен» [8]. Говоря о «происхождении», Ядринцев обычно делает акцент на одном из сибирских городов, часто небольших, где родился или воспитывался будущий деятель российской культуры или науки. Однако в случае со Щаповым этот ключевой компонент удается высветить с гораздо большей художественной силой, ведь будущий историк, как с гордостью пишет автор, - «сын народа, из селения Лиги в Восточной Сибири; его родственники - крестьяне, отец - дьячок», и более того - «со стороны матери в его натуру вливается капля инородческой крови» [8]. Всё это позволяет Ядринцеву сделать вывод об истинном «сибирском демократизме» Щапова, его «народолюбии», которое «проходит чрез всю его жизнь» и которым «объясняется его... страсть к русской истории» [8]. Следующей вехой в судьбе сибирского ученого и публициста становятся тяжелые годы учебы в иркутском духовном училище - пресловутой бурсе, обстановка в которой хорошо известна по очеркам Н.Г. Помяловского. Щапов находился в «душной и ужасной среде, где нет жалости», -описывает Ядринцев эту страницу биографии историка [8]. Такой же акцент на тяжелых впечатлениях детства публицист делает и в речи 1894 г. о С. С. Шашкове, публицисте и этнографе, входившем в «сибирский кружок» областников в Петербурге. «Обстановка детства была тяжелая: грубость нравов, самодурство купцов, ужасные сцены», - рассказывает Ядринцев [1. Т. 5. С. 144]. А упоминая учебу Шашкова в бурсе, он горько восклицает: «Вероятно, и здесь не раз возмущалась и мучилась душа его» [1. Т. 5. С. 144]. Интересно, что еще один сибирский писатель, Н.И. Наумов, в автобиографии 1889 г. делает тот же драматический акцент на ранних годах своей жизни и периоде учебы в томской гимназии: «Судьбе угодно было, чтобы с самого раннего детства я видел одни только печальные картины человеческих страданий»; «...со второго класса мне уже опротивела вся эта обстановка, весь этот пьяный цинизм, взяточничество и мертвая долбежка уроков без всякой цели и смысла.» [9]. Дальнейшей своей жизни Наумов посвящает буквально несколько строк. В статьях Ядринцева отъезд в столицу и первые успехи также становятся важным этапом беллетризованных биографий. В случае со Щаповым 173 Литературоведение /Literature studies местом, где он получает первое признание, является Казань, - и, как подчеркивает автор, во многом успех был обусловлен главенством в его лекциях «теории областности», которая «выступила у него в первый раз новою школою» [8]. Этот этап в жизни сибирских интеллектуалов обязательно связывается еще и с большими надеждами молодости, впоследствии разбитыми. Мотив такого юношеского восторга и веры в возможность великих свершений, безусловно, носит в статьях Ядринцева глубоко личный характер. Не случайно художественные средства для его описания схожи во всех публикациях. Так, Омулевский в Петербурге показан «молодым, розовым и полным надежд» [1. Т. 5. С. 116]. В речи о Шашкове Ядринцев описывает период их совместного переезда в Сибирь еще более ярко: «Воображение живо переносило нас в даль будущего. Нам представлялось все в розовом свете» [1. Т. 5. С. 147]. И для Щапова начало шестидесятых годов - «время, на минуту сверкнувшее яркою зарею надежды, детского счастья, теплом и светом юности, и его никогда, никогда не забудут пережившие» [8]. Молодого казанского профессора томит «жажда научной деятельности», «он мечтал ехать в Петербург и Москву для научной подготовки в библиотеках» [8]. Но эти надежды обрывает арест - едва ли не общая веха для всех представителей сибирской интеллигенции того периода. Щапов пострадал из-за речи, произнесенной во время панихиды по убитым во время волнений крестьянам, и хотя ссылка была в последний момент отменена, блестящей университетской карьере был положен конец. Гораздо более драматично передано потрясение от неожиданного ареста в текстах о писателях-областниках; так, в своей речи о жизни Шашкова Ядринцев горестно вспоминает свое собственное потрясение: «С наступлением весны, когда все оживало и воскресало на нашей родине... в эту весну нам, увлекшимся и унесшимся далеко в область идеализма, жизнь напомнила о действительности громом тюремного замка. Я помню. потухший в моих глазах свет солнца и ту замирающую тоску, которая засосала меня, когда захлопнулась дверь моей одиночной камеры» [1. Т. 5. С. 144]. Крушение юношеских надежд сибиряков продолжается в статьях Яд-ринцева этапом поисков героями своего места в жизни, временем трудной и неблагодарной работы - чаще всего в столичных журналах. Потанин, Ядринцев и Шашков продолжали писать в различные издания, будучи в ссылке, Щапов становится публицистом после освобождения в Петербурге. И здесь Ядринцев вновь развивает областнические идеи: молодой историк, по его словам, «не мог быть сторонником централизации, он замечает все ее ненормальности, явления петербургской жизни только наталкивают его на анализ этого факта» [8]. Да и журналистское ремесло, как подчеркивает автор, совсем не подходило для бывшего профессора истории - «для этого он был слишком самостоятелен, его мысль была слишком свободна, не замаскирована, убеждения откровенны и смелы» [8]. В итоге столичным редакторам он казался «провинциалом и мужиком в литературе» [8]. 174 Гнюсова И.Ф. Культурный ландшафт Сибири Итак, резюмирует Ядринцев, петербургская жизнь может привести молодого образованного сибиряка только к горьким разочарованиям и гибели. Щапов был «измучен, разбит в Петербурге, отчаяние зародило в нем страшный недуг, доводивший его до безумия. Нравственные силы его были надорваны» [8]. Схожий финал столичного периода описан и в биографии Омулевского: «Постоянный недостаток средств, спешная работа в массе журналов, придирки и самодурство редакторов, закулисная мелочность редакций, Литовский замок за неосторожные выражения, страшная болезнь глаз, едва не ослепившая поэта и усилившая буквально до голода и без того ужасающую бедность, и, наконец, вследствие всего этого страсть к водке, обратившаяся в запой, сгубили и сломили организм поэта, обратили его жизнь в цепь страданий и горя» [1. Т. 5. С. 116]. Выход может быть только один - возвращение в Сибирь, возможность «припасть к родной земле своей измученной грудью» [8]. Как и в статье об Омулевском, Ядринцев завуалировал истинную причину отъезда Щапова в Иркутск: он был выслан после подозрения в участии в деле «лондонских пропагандистов» 1862 г. Упомянув вскользь, что его герой едет на родину «поневоле, с разбитой душой» [8], Ядринцев - вновь по аналогии с будущей биографией Омулевского - настойчиво повторяет, что «Щапов не терял связи с своей родиной» [8]. Обоснование этой связи занимает почти половину третьей статьи цикла: Ядринцев упоминает и интерес героя к народной истории, и воспоминания детства, и учителей-сибиряков, и близкие областническим высказывания Щапова в статьях, и его стихи о Сибири, и встречи с земляками в «Петропавловском каземате». Вновь актуализирует он инородческое происхождение историка: «Это был «карим» лицом (помесь с инородцем), неотесанный, замкнутый, но в то же самое время простодушный, открытый, прямой, с чистым сердцем сына природы, дикаря...» [8]. Все эти многочисленные доводы позволяют автору дать смелое художественное допущение, что Щапов возвращается в Сибирь с теми же надеждами на будущее преображение края, которые питает на протяжении жизни сам Ядринцев: «А что, если яркие лучи солнца мировой цивилизации осветят и эти сокровенные леса, и эту полярную поляну? Что, если и здесь проснется человеческая жизнь с ее многообразными потребностями! Эти вопросы не могли не приходить ему в голову. Обширное поле предоставлялось в этом случае фантазии, и Щапов, как энтузиаст, как идеалист, не мог не поддаться ей. Ему рисовалось какое-то завидное будущее, и сердце его не могло не захлебнуться от восторга, что он сын этой земли» [8]. Эта идея возвращения и труда на благо родного края резко контрастирует с финальной частью цикла, где Ядринцев рисует то, что встретил его герой в Иркутске, - «безнадежное состояние общества, полное своекорыстия, жадности к наживе, бесчувственное, при отсутствии высших человеческих интересов, гражданских доблестей и образованности» [8]. Эта мелочная бездуховная среда, эта душащая атмосфера, в которой «несчастное меньшинство местных образованных людей, патриотов своей страны. 175 Литературоведение /Literature studies живет загнанное, угнетенное и пришибленное» [8], является, к сожалению, еще одной неизменной составляющей романтизированной биографии сибирского писателя и ученого. Ядринцева вновь не смущает явное противоречие: куда призывает он своих читателей? Как возможно воплощение смелых надежд на расцвет «полярной поляны» в обществе, напоминающем гоголевскую сатиру? Впрочем, в статье есть намек и на практические шаги по спасению сибирской интеллигенции, находящейся «в загоне и отвержении». «Щапов мог быть весьма кстати при сибирском университете, но такового не было», - замечает Ядринцев в 1883 г., за пять лет до открытия университета в Томске1 [8]. Описывая трагический финал судьбы сибирского ученого и публициста, умершего в нищете от чахотки, автор вновь не жалеет художественных средств для завершения своего цикла на пронзительной ноте: «Все порвано - и связь с жизнью, и связь с родиной. Иркутские друзья бессильны спасти его. Он иногда валяется около кабака. Смерть идет навстречу» [8]. Ядринцев страдает вместе с погибающим героем и вместе с тем оплакивает родной край, ставший для Щапова «отвратительным острогом» [8]. Одновременно он обличает сибирское общество, с его «барышническими инстинктами и эгоистическими чувствами» [8]. Ядринцев упоминает даже о самом страшном разочаровании историка: «В помутившихся от горя глазах пророка нет более веры в свою родину» [8]. Впрочем, этот факт он признает и рассказывая о последних годах Шашкова («Оттолкнутый настоящим, он вынес разочарование, но не оставил служения вообще людям, хотя его родина и утеряла... свою прелесть...» [1. Т. 5. С. 151]). Просветительский пафос статей и выступлений Ядринцева о сибирских писателях, публицистах и ученых не вызывает сомнений. Беллетризуя их биографии, идеолог областничества привлекал внимание массовой аудитории к проблемам интеллигенции в Сибири. В этом свете становится понятно, почему для него важны были повышенная драматичность, пафос страстного негодования и боли. Более того, можно предположить, что единообразие ключевых компонентов этих жизнеописаний объясняется сознательным отбором героев для статей и выступлений. Романтизация фигуры безвременно ушедшего непризнанного таланта, глубоко преданного родному краю, создает, словами А.Е. Козлова, целую «социальную мифологию» [5. С. 49]. Фигуры сибирских литераторов становятся символом судьбы всей сибирской интеллигенции и даже мифологическим воплощением той самой истинной, идеаль- 1 Отметим, что в реальности открытие первого сибирского университета с одним лишь медицинским факультетом еще далеко не решило проблемы, обозначенной Яд-ринцевым. В 1908 г. Г.Н. Потанин, говоря о значении публицистической деятельности своего младшего товарища по областническому движению, указывал: «Чтобы университет действительно стал душою сибирского общества, нужно, чтобы он сделался представителем всей науки во всем ее целом, а не представлял собою только половину науки, как Томский университет, состоящий только из двух факультетов: медицинского и юридического, т.е. факультетов более утилитарного характера. Факультеты же физико-математический и историко-филологический. до сих пор не открыты» [10. С. 113]. 176 Гнюсова И.Ф. Культурный ландшафт Сибири ной, будущей Сибири, о которой мечтали областники. При таком подходе нивелируется, отодвигается на второй план уровень их художественного и публицистического таланта, значимость научных трудов - важнее всего оказывается драматическая судьба и связь с Сибирью. Разумеется, нельзя сказать, что в упомянутых работах Ядринцева была представлена единственная траектория жизни образованного выходца из Сибири. Напротив, в письмах и отчасти публицистике он исподволь выстраивает и другой вариант писательской судьбы сибиряка - более рутинный, лишенный драматических взлетов и падений. Таким, например, видится ему жизненный путь достаточно известного в 1860-70-е гг. томского писателя Н.И. Наумова, автора очерков из народной и солдатской жизни. Примечательно, что именно этого литератора высоко ценил Г.Н. Потанин. В уже упомянутой программной статье «Роман и рассказ в Сибири» он высказывает мнение, что именно «рассказами Наумова начинается сибирская беллетристика, и мы горячо приветствуем это начало» [6. С. 38]. Потанин не берется «распространяться о художественности рассказов Наумова» [6. С. 33], для него важнее, что появляется наконец признанный в столице автор, чьи произведения посвящены сибирскому народу. При этом существенное место в статье он отводит размышлениям о том, где должно быть место сибирского писателя. Наумов получает признание, переехав в Петербург, и Потанин мягко высказывает пожелание, чтобы молодой литератор «получил возможность снова поселиться на родине, в Сибири, чтобы сцены, оставившие свои впечатления на его памяти, не могли потерять свою живость вдали от мест, где автор провел детство и юность» [6. С. 38]. При этом Потанину чужда бескомпромиссность Ядринцева, и далее он вполне откровенно признает: «Правда, условия провинциальной жизни часто складываются так тяжело, что писатель принужден бежать из провинции в столицу». Однако завершает статью он теми же надеждами, что и его соратник по областничеству: «В таком случае нам остается только пожелать, чтобы поскорее исчезли эти условия» [6. С. 40]. Эти рассуждения Потанина отражают реальный жизненный путь Наумова. Он дважды приезжает в Петербург из Сибири, в обоих случаях добивается успеха, публикуясь в ведущих журналах. Однако тяжелое материальное положение вынуждает его поступить на службу, и в 1884 г. Наумов окончательно покидает столицу, меняя карьеру петербургского литератора на место чиновника по крестьянским делам. Это-то отступничество от литературы ради достатка и вызывает резкое неприятие идеалиста Ядринцева, который был хорошо знаком с Наумовым еще по учебе в томской гимназии. В сентябре 1872 г. он негодует в письме к Потанину на то, что тот ждет от него романа, перечисляя множество проектов, которыми вынужден одновременно заниматься. А затем восклицает: «А ваши восточники, как Ник. Ив., благоденствуют на службе, наслаждаются поездками в Питер, и с 1863 г., т.е. в 9 лет, напечатали много ли? Сосчитайте эти произведения: “Торгаша”, “Юровую”, да что-то в “Искре”!.. Отчего же вы их не тормошите?» [7. С. 106]. 177 Литературоведение /Literature studies А в декабре того же 1872 г. Ядринцев дает томскому писателю еще более язвительную характеристику: «Я Николая Ивановича знал с малых ногтей. Он и юнкером питал слабость к хорошему сюртучку, а теперь он с этим сюртучком ни за что не расстанется. Есть люди, которые никогда в свою жизнь не испытали богатства и никогда его не достигнут, они не знают ни его тщеты, ни его пресыщения. Это средний люд, который постоянно топорщится и ищет барского комфорта, но сколько ни топорщатся, -барами не бывают. Прицепившись к комфорту, они страшатся больше всего бедности и неприятностей. Николай Иванович на этой дороге. Его бедность не заставляет писать, а внутренно он, кажется, разжирел и разложился» [7. С. 137]. Усиливает он свою точку зрения в финале письма, где обобщает судьбы всех подобных Наумову писателей и публицистов: «Дивлюсь я, сударь мой, на наш народ и на восточную интеллигенцию, в роде Николая Ивановича, Парамонова и т.п. Мы уж и посидели и походили, и жизнь нам “курташа” задала, а все еще успели кое-что написать, пишем мы три года в журналах. А что эти люди, хранящие свое драгоценное здоровье и собственную персону, делают, написали ли они что-нибудь, исследовали ли что, принесли ли каким-нибудь трудом пользу?.. “жрр-рать!” - восклицаю я с Щедриным» [7. С. 138]. Обвинения эти, конечно, чрезвычайно пристрастны и выдают скорее личную неприязнь. Однако необходимо заметить, что, в отличие от Потанина, Ядринцев гораздо более объективно оценивал художественные достоинства литературных произведений, в том числе написанных сибиряками. Так, в августе и сентябре 1872 г. между соратниками завязывается эпистолярный спор о новом рассказе Наумова «Юровая». Начинает его Ядринцев, высказывая следующее мнение о писателе: «К сожалению, заметил, что он туго совершенствуется в беллетристическом искусстве и блеском не поражает. Видна наблюдательность и изучение народного быта, но не глубокая. Вообще я давно жду, что Н.И. подарит нас чем-нибудь грандиозным, но как-то все дальше ровного рассказа нейдет» [7. С. 87-88]. Потанин не соглашается с этим: «Вы не довольны, я же, напротив, весьма доволен. Что касается до языка народного, я нахожу его удовлетворительным. Для меня больше не нужно, коли есть наблюдательность, и Вы ее не отвергаете. Вы ждете от Н.И. всесторонней картины общества, а он между тем народный бытописатель, н лучше, если он не будет свертывать с дороги» [11. Т. 1. С. 124-125]. На это Ядринцев отвечает, в своем духе, эмоционально и иронически, однако видно, что он остается при своем мнении и не желает больше спорить: «Беллетристикой Ник. Иваныча вы довольны. Как вы не требовательны. Я хотел видеть что-нибудь блестящее. Жажду восточных талантов, которые бы произвели фурор в русской литературе» [7. С. 106]. Тем не менее позже Ядринцев неоднократно уделяет Наумову место в своих статьях. Вначале он посвящает ему совсем небольшой отрывок в одной из статей цикла «Сибирские литературные воспоминания», выходящих в «Восточном обозрении» на протяжении 1884 г. В нем Ядринцев очень скупо говорит о произведениях писателя-народника, хотя и упоми-178 Гнюсова И.Ф. Культурный ландшафт Сибири нает, что «литературный талант его был замечен сразу» [1. Т. 4. С. 308]. Он явно намекает на тщеславие Наумова, когда вспоминает его «восторженные рассказы по возвращении с вечеров, где он видел и такого-то писателя, и такую-то знаменитость» [1. Т. 4. С. 308]. Однако более всего Ядринцев делает акцент на бедственном положении Наумова. В статье он трижды указывает на это обстоятельство: по приезду в Петербург будущий беллетрист начинает «по обыкновению, тяжелую, полную лишений жизнь»; «удачный литературный дебют... не устранил, однако, испытываемой горькой нужды в Петербурге и давал только временное и случайное обеспечение»; и через пару строк Ядринцев повторяет: «...литературный талант тогда, однако, не гарантировал его от бедственной жизни» [1. Т. 4. С. 308]. По-видимому, этим автор пытался оправдать отъезд Наумова в Сибирь для поступления «на казенную службу», однако симптоматично, что отъезд этот уже не маркируется как воспеваемое областниками «возвращение на родину». В 1892 г. Ядринцев наконец публикует панегирик и Наумову: небольшая его статья, посвященная «тридцатилетию литературной деятельности» сибирского писателя, была напечатана в газете «Русские ведомости». Публикация эта по стилистике и композиции напоминает мемуарные статьи Ядринцева о сибиряках. В ней есть и «высокие надежды» молодости, и первый успех, и «мир обойденного крестьянства в захолустной местности со всею глубиною его несчастья» [1. Т. 5. С. 126], который Наумов встретил, вернувшись работать в Сибирь, и наконец, печальное положение писателя в более поздние годы: «Это был не восторженный краснощекий юноша, но уже измученный жизнью писатель. Он передал мне грустную повесть своих испытаний, нужды» [1. Т. 5. С. 126]. Однако написана статья куда более сдержанно - это объяснимо тем, что подготовлена она не для собственного ядринцевского издания. А главное - в ней совершенно отсутствует акцент на том, что герой является именно сибирским писателем. Томская губерния, «уездный городок Мариинск», Алтай - «гнездо взяточников» упомянуты здесь как любые другие уголки российской провинции. Впрочем, нет в статье и прежнего осуждения со стороны Ядринцева: в этот период жизни он лучше понимает положение писателя-чиновника, для которого «многосторонняя жизнь столицы сменилась захолустьем безжизненного, молчаливого городка» [1. Т. 5. С. 127]. Не случайно в финале статьи Ядринцев приводит печальную реплику самого Наумова: «Много, много накоплено, много очерков начато, - говорил он мне год назад. - Да ведь все время занято службой, когда же литераторствовать!» [1. Т. 5. С. 127]. Подлинность этой цитаты не вызывает сомнений: поздние письма Н.И. Наумова, дошедшие до наших дней и частично опубликованные, свидетельствуют, как тяжело этот «отступник» от литературы переживал закат своей недолгой славы. Воплотив в жизнь пожелание Потанина «поселиться на родине», дабы подпитывать свой талант новыми впечатлениями, Наумов оказался оторван от литературной среды и быстро забыт. «За примерами ходить недалеко, - пишет он в 1893 г. А.М. Скабическому. - В январе месяце нынеш-179 Литературоведение /Literature studies него года написал рассказ “Картинка с натуры” и послал в “Русское богатство”. Получил сведения, что рассказ понравился Н.К. Михайловскому, но тем все и ограничилось... Хотели напечатать в летних месяцах, но отложили до осенних... наступили осенние месяцы, а рассказа нет да нет.» [12. Т. 1. С. 359]. При этом впечатлений для литературной обработки у Наумова теперь и вправду предостаточно: еще в 1886 г. он с энтузиазмом рассказывает в одном из писем: «Набираю материалов, а материалов - у-ух как много, да ведь каких, какие и не снились нашим мудрецам. Верь мне, говорю правду. можно удивить мир» [12. Т. 1. С. 356]. Но через несколько лет Наумов признает свое поражение. Его писательская судьба оказывается подобна маятнику: ни Сибирь, ни Петербург не дают возможности реализации в полной мере. «Подумаю иной раз о себе, и горе возьмет, как неладно сложилась вся моя жизнь, - пишет он Скабичевскому в 1896 г. - Когда я жил в Петербурге, у меня было много свободного времени, которое я мог бы посвящать литературе, - но, к сожалению, не было материала, а также и средств, чтобы ездить по белу свету и освежать свои впечатления. Теперь у меня материалу без счета и времени много, только бы писать, писать. Но другое горе, не знаю, как распорядиться им» [12. Т. 1. С. 361]. И словно откликаясь на давний упрек Ядринцева, Наумов горько признает: «Как я живу теперь? Да как свинья. Пообедал сытно и на боковую. выспался, попил чайку, и пошел без пути, без цели. и нет ничего, что бы шевелило тебя, волновало, составляло цель жизни» [12. Т. 1. С. 361]. Эта рефлексия указывает, что и вторая траектория писательского пути оказывается не менее драматической, чем судьбы героев главных публикаций Ядринцева, пусть завершается она не гибелью в нищете, а относительным благополучием - но только не в качестве литератора. Особняком в ряду писательских судеб, связанных с Сибирью и благодаря рефлексии современников ставших частью ее культурного ландшафта, стоит история жизни самого Н.М. Ядринцева. Уникальность ее определяется не только масштабом личности, в которой, словами Г.Н. Потанина, «выразилась вся умственная жизнь, воплотилась вся общественная жизнь Сибири» [1. Т. 5. С. 336]. Пафос биографических статей Ядринцева своеобр

Скачать электронную версию публикации