“Dear friend Zhukovsky.. ”: Letters from Ivan Kozlov to Vasily Zhukovsky (1819-1839).pdf Иван Иванович Козлов (1779-1840) - поэт, переводчик, один из ярчайших представителей эпохи русского романтизма, автор лироэпического шедевра «Чернец» и многих непревзойденных поэтических откровений. «Поэт-слепец» - так, вероятно по аналогии с Гомером, современники нарекли обездвиженного и потерявшего зрение Козлова, в котором на одре болезни зажегся огонь творчества. В.Г. Белинский в статье о посмертном издании козловских стихотворений повторил устоявшийся взгляд на природу его поэтического дара: «...несчастие заставило его познакомиться с самим собою, заглянуть в таинственное святилище души своей и открыть там самородный ключ поэтического вдохновения» [1. С. 73]. Однако физические страдания не могли составить единственный фактор лирического развития Козлова, хорошо образованного и ранее имевшего склонности к литературе, - для этого в первую очередь был необходим огромный контекст культуры, живительная атмосфера пушкинского времени. Немощный, он мог так и остаться лишь переводчиком-дилетантом и поэтом-самоучкой, достойным стороннего внимания и сострадания, если бы не оказался в кругу талантливейших людей своего времени: братья А.И., Н.И. и С.И. Тургеневы, П.А. Вяземский, К.Н. Батюшков, А.С. Пушкин, Е.А. Баратынский, В.А. Жуковский и многие другие. Одно имя в этой романтической плеяде имело для Козлова значение особое, едва ли не исключительное - это Жуковский. Дата точного знакомства Козлова с Жуковским документально никак не зафиксирована, однако И. Д. Гликман в качестве таковой называет очень убедительный 1808 г. [2. С. 10]. В это время Козлов служил в канцелярии московского главнокомандующего Т. И. Тутолмина, а переехавший из Бе-лёва в Москву Жуковский тогда же начал свою деятельность по редактированию «Вестника Европы». А.И. Козлова, дочь поэта, в биографической заметке, составленной для Я.К. Грота, сообщала, что ее отец сошелся с Жуковским «в первой молодости в Москве» [3. С. 78], а в 1808 г. ему как раз еще не было и 30 лет. Сам же Жуковский в письме к Н.М. Лонгинову от 3 сентября 1819 г. писал, что с Козловым «давно знаком» [4. С. 51] (очевидно, порядка 10 лет). Немаловажно и то, что уже в апреле 1814 г. А. И. Тургенев в письме к А. Я. Булгакову называл Козлова «приятель мой» [5. С. 143]. Можно предположить, что первое знакомство двух поэтов не послужило поводом возникновения между ними сколь-либо серьезной привязанности, хотя Жуковский уже тогда не мог не оценить в Козлове «литературные интересы и образованность» [2. С. 10]. Встретиться вновь они вполне могли уже в 1812 г. в общем деле защиты «первопрестольной столицы». С 20 июня по 30 августа Козлов находился в комитете по образованию Московской военной силы, а Жуковский 10 августа добровольно 213 Литературоведение /Literature Studies вступил в Московское ополчение. Началом же подлинной дружбы между ними должен был стать 1818 г., летом которого автор знаменитого «Певца во стане русских воинов» вернулся в Петербург, где уже пять лет жил со своим семейством и два года искал исцеления от усиливающейся болезни Козлов. В своем дневнике 14 января 1819 г., сразу после заметки о приходе Николая Тургенева, он делает запись: «Жуковский мне принес свои сочинения; обедал с нами» [6. С. 39]. А 22 октября того же года П.А. Вяземский писал Александру Тургеневу: «Постараюсь прислать тебе перевод И.И. Козлова, бывшего танцмейстера, лишившегося ног, но приобрётшего вкус к литературе и выучившего в три месяца (sapienti sat!) по-английски Байрона...» [7. С. 335-336]. Жуковский, «ангел-хранитель» русской литературы, свою дружбу к Козлову сделал «постоянной утешительной спутницей» [3. С. 78]. Он не только ввел Козлова в свой дружеский поэтический круг, но и позволил ему стать верным и желанным другом собственной семьи, в частности А.А. Воейковой, а также и семью самого Козлова взял под покровительство, наказывая ближайшим своим знакомым не оставлять ее вниманием и заботой. На протяжении более чем двадцати лет Жуковский поддерживал духовные силы страдальца («. мне от дружбы твоей на сердце не так тяжело и горестно» [8. Л. 52 об.], - признавался Козлов) и, как мог, облегчал его жизненные тяготы, ходатайствуя о нем перед императорской фамилией и руководя изданием его стихотворений и переводов, в том числе посмертных. Он же, присутствуя при последних часах Козлова, прочитал над ним отходную и фактически исполнил роль его душеприказчика. Отношение же Жуковского к Козлову как к поэту не только и не столько имело преимущественно наставнический или покровительственный тон, но во многом определялось искренностью его восхищения масштабом, глубиной и чистотой романтической экзальтации слепца, основу которой составило движение к всестороннему изучению художественного мира Дж. Байрона. Красноречиво об этом увлечении свидетельствует запись поэта в дневнике от 31 января 1819 г.: «Много читал Байрона. Ничто не может сравниться с ним. Шедевр поэзии, мрачное величие, трагизм, энергия, сила бесподобная, энтузиазм, доходящий до бреда, грация, пылкость, чувствительность, увлекательная поэзия, - я в восхищении от него... Но он уж чересчур мизантроп; я ему пожелал бы только - более религиозных идей, как они необходимы для счастья. Но что за душа, какой поэт, какой восхитительный гений! Это - просто волшебство!» [6. С. 40]. Козлов был особенно дорог Жуковскому именно стремлением, во-первых, во всей полноте проникнуть в эстетический космос английского романтика, при этом и другие поэтические явления (У. Шекспир, В. Скотт, Т. Мур, Л. Ариосто, Данте и пр.) усваивая в том же чувственно высоком звучании и значении, а во-вторых, сделать эмоциональную стихию поэзии Байрона («Кипучая бездна огня и мечты») своим достоянием, согласовать его трагическую силу и пафос с собственной жаждой творчества. 214 Волков И.О., Генина Н.Е., Кильмухаметова Е.Ю. «Милый друг Жуковский.письма Личные взаимоотношения и творческие связи Козлова и Жуковского достойны отдельного самостоятельного изучения, предпосылки к которому намечены в работах К.Я. Грота [3], К.А. Труша [9], Н.М. Данилова [10] и, особенно, Н.В. Соловьева [11]. Частично восполнить эту лакуну попытался В.В. Афанасьев двумя своими книгами [12-13], однако не очень строго выдержанными и точными в научном плане. Достоверно воссоздать историю многолетней дружбы и литературных связей двух поэтов во многом помогает их переписка. Письма Жуковского к Козлову в отдельных подборках появились уже в 1867 г. на страницах «Русского архива», ныне же они выходят в составе его Полного собрания сочинений и писем, выпускаемого коллективом ученых Томского государственного университета. Что касается писем Козлова к Жуковскому, то не только в полном, даже в сколь-либо избранном виде они никогда не публиковались. Исключение составляют лишь два письма, полностью приведенные Н. М. Даниловым в его статье [10. С. 103-104]. В остальных же случаях обращение к «жуковскому» эпистолярию Козлова носило характер фрагментарный: два отрывка из него были воспроизведены И. Д. Гликманом в издании стихотворений Козлова [2. С. 21-22, 40], еще восемь совсем небольших выдержек сделал В.В. Афанасьев [12. С. 227; 13. С. 85, 112, 143, 146, 150, 151, 167, 171]. Письма Козлова к Жуковскому, находящиеся в рукописных отделах Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН и Российской национальной библиотеки, насчитывают 34 единицы и в хронологическом плане охватывают практически 20 лет: с 12 июня 1819 г. по 9 января 1839 г., т.е. целиком обнимают период прогрессирующей болезни и одновременно усиленного развития поэтического таланта их автора. Две трети из общего числа писем написаны либо полностью на французском языке, либо в смешанном формате чередования русского и французского текстов. Несмотря на то, что в 1821 г. Козлов полностью ослеп, он вплоть до середины 1825 г. пишет Жуковскому собственной рукой. Эти 14 писем, редко когда датированные, представляют основную трудность эдиционной подготовки козловского эпистолярия, которая и не позволяла до сих пор явить его в необходимой полноте. В самом начале в 1820-х гг. А. А. Воейкова писала Козлову: «Не будучи волшебницей, я расшифровала ваше письмо» [11. Т. 2. С. 50]. Именно расшифровывать приходилось всем, кому поэт писал собственноручно, включая и Жуковского. Сам Козлов, еще до потери зрения, сравнивал свой почерк с кошачьим царапаньем: «Я пишу, как кошка, разлиновывая бумагу и увеличивая буквы» [8. Л. 17]. Буквы и правда увеличивались и отрывались друг от друга, разрастающиеся слова взаимно отдалялись, строки теряли равновесие и перемешивались, то перекрещиваясь, то наплывая одна на другую. Если бумага с еще не успевшими высохнуть чернилами быстро складывалась вдвое, то написанное отпечатывалось на обеих сторонах, и дружеское послание превращалось в настоящий ребус. Но каждое такое письмо Жуковский всегда разгадывал и старался ответить, пусть даже небольшой запиской. 215 Литературоведение /Literature Studies Когда же владение пером для Козлова стало практически невозможным, он почти полностью перепоручил эпистолярные заботы своей дочери Александре, которая очень рано вошла в роль личного секретаря при отце. Но чуть ли не обязательством поэт считал для себя поставить почти на каждом письме свой автограф вместе с прощальной фразой - в последних письмах эти малоразборчивые каракули действительно больше похожи на царапины. Дочь Козлова, которую близкие называли Алиной и которую корреспонденты поэта не упускали случая упомянуть в своих ответах ее отцу [3. С. 89, 82], справляла свои обязанности не одна, поскольку почерк в полученных Жуковским письмах нередко разнится. Иногда под диктовку Козлова писала какая-нибудь его гостья, которой можно было доверить эпистолярное содержание. Например, одно из писем к Жуковскому было написано рукой Т.С. Вейдемейер, хорошей знакомой поэта и его круга, которой Козлов посвятил стихотворение «Вечерний звон». Письма Козлова к Жуковскому по их содержанию можно разделить на три основных тематических блока. Первый, наиболее объемный, составляет творческая лаборатория поэта. В них Козлов рассказывает своему другу о произведениях, над которыми он в текущий момент работает, или о тех, что уже им окончены. Жуковский с самого начала дружбы с Козловым стал его старшим товарищем в деле литературы, поэтому в письмах закономерно идет речь о правке отдельных слов и выражений в поиске наиболее подходящего звучания или смыслового сочетания. Нередко Козлов включает в свои письма свежие стихотворения целиком, либо дает их в сопровождении, ожидая в ответ отзыва и рекомендации. Так, уже первое по дате написания сохранившееся послание к Жуковскому связано с переводом Козловым отрывка из байроновского «Гяура»; 12 июня 1819 г. он пишет о том, что «traduite mot pour mot»1 исповедь Гяура, стараясь, «garder autant que possible le caractere du texte anglais»2 [14. Л. 17]. К письму приложены 12 листов, сшитых в одну тетрадь, на которых действительно дано прозаическое переложение исповедального отрывка из восточной поэмы Байрона. Перевод выполнен с английского языка на французский, что делает его уникальным в наследии поэта. До сих пор было известно лишь об одном-единственном байроновском тексте, который Козлов в самом начале своего творчества переложил на французский язык, - это «Абидосская невеста», считавшаяся его первым поэтическим произведением. Перевод поэмы ныне утрачен, но за него автор был удостоен от императрицы Елизаветы Алексеевны бриллиантового перстня. Работу над «Абидосской невестой» Козлов завершил в конце июля 1819 г. и тут же познакомил с ним Жуковского, о чем записал в своем дневнике: «Столь любимый мною Жуковский прибыл из Павловска. Я ему читал мой перевод „Bride of Abydos“» [6. С. 41]. Этот хронологический факт делает прежде не известный перевод из «Гяура» самым ранним 1 Перевел слово в слово (фр.). Здесь и далее перевод наш. 2 Насколько это возможно, сохранить характер английского текста (фр.). 216 Волков И.О., Генина Н.Е., Кильмухаметова Е.Ю. «Милый друг Жуковский.письма опытом Козлова - как на французском языке, так и вообще в литературе. Вероятно, работу над ним он начал весной 1819 г. и не случайно фиксировал в дневниковой записи от 11 марта: «Читал с Жуковским “Гяура”. Как я люблю этого милого Жуковского! Я много занимаюсь английским языком» [6. С. 40]. Оба поэта в это время испытывали чрезвычайное увлечение Байроном1, зачитываясь его произведениями. Козлов останется верен своему идеалу до конца жизни, ему даже придется защищать этого «мятежного англичанина» от критики Жуковского (см. об этом ниже). В следующем по хронологии письме, приблизительно датируемом декабрем 1822 г., идет речь о переводе поэзии уже другого автора -Ш. Мильвуа. Козлов советуется с Жуковским относительно отдельных слов и выражений в стихотворении «Фея Моргана к Олибьеру». Очевидно, это одно из нескольких писем по поводу этого перевода или продолжение недавней беседы, поскольку поэт в краткой записке сразу начинает с уже знакомых Жуковскому мест: «On peut laisser2: “Уж вечер был”, или “То вечер был”, или “Раз вечером”, или “День красный час - Был вечер”» [8. Л. 27]. К моменту написания письма стихотворение вчерне, вероятно, было закончено, и далее шла его стилистическая правка. Приведенные строки относятся к самому началу текста, которое в итоговом варианте оформилось так: «Уж вечер был; я, в терем поспешая». Само слово «терем» тоже было предметом обсуждения, Козлов писал: «...je veux garder la tourelle “терем”, et non3 “темница”» [8. Л. 27-28]. И Жуковский в кратком ответе согласился с этим выбором, предполагая возможность еще поработать над дальнейшей формой стиха: «Оставь, пожалуй, терем; после можно придумать, как лучше сделать» [4. С. 171]. Одновременно с «Феей Морганой» Козлов трудился над еще одним переводом, снова из Байрона. В начале 1823 г. он писал Жуковскому о том, что закончил работу со стихотворением «Fare thee well», которое в русском варианте получило название «Прости» и жанровый подзаголовок «элегия». Свое сообщение о новом переводе, который, без сомнения, был приложен к письму, Козлов также облек в стихотворную форму. В рифмованном восьмистишии, написанном четырехстопным ямбом, поэт обращается к «Морвены певцу» и в шутливой форме рассказывает о муках перевода, которые в итоге дали свои чудесные плоды. Элегию «Прости» Жуковский, 1 П.А. Вяземский писал 11 октября 1819 г. А.И. Тургеневу: «Я все это время купаюсь в пучине поэзии: читаю и перечитываю лорда Байрона, разумеется, в бледных выписках французских. Что за скала, из коей бьет море поэзии! Как Жуковский не черпает тут жизни, коей стало бы на целое поколение поэтов! Без сомнения, если решусь когда-нибудь чему учиться, то примусь за английский язык единственно для Байрона». Тургенев отвечал ему 22 октября того же года: «Ты проповедуешь нам Байрона, которого мы все лето читали. Жуковский им бредит и им питается. В планах его много переводов из Байрона. Я нагреваюсь им и недавно купил полное издание в семи томах» [7. С. 326, 349]. 2 Можно оставить (фр.). 3 я хочу оставить «башенка»..., а не. (фр.). 217 Литературоведение /Literature Studies таким образом, получил одним из первых, с самого рабочего стола поэта, но Козлов не просит здесь о правках или возможных изменениях. Стихотворение, уже законченное, предназначалось именно Жуковскому, потому что его первоисточник - Байрон, а тема связана с одними из самых важных для автора понятий в сфере поэтического творчества - любовь и страдание. Козлов предоставлял другу первенство и право без посредника оценить получившееся откровение. Много позже, в письме от 27 ноября 1838 г., он назовет перевод «Fare thee well» Байрона вместе с «Sparsa le trecce morbide»1 Мандзони своими любимыми, характеризуя при этом саму поэтическую работу как способ ощутить «связь с двумя гениями, которые наиболее созвучны моему сердцу» [8. Л. 58]. С подобным же доверительным жестом и в еще более сокровенном желании поэтического единения Козлов обращается к Жуковскому по поводу своих оригинальных произведений. В этом смысле показательна история создания баллады «Венгерский лес», представленная на страницах переписки. Впервые упоминание о ней возникает в точно датированном письме Козлова от 16 октября 1823 г. Именно по этому свидетельству можно уверенно говорить о времени начала работы поэта над балладой, а также о степени завершенности замысла к означенному моменту. Судя по содержанию письма, в котором из «Венгерского леса» цитируются отдельные фразы: «девичья красота», «дымчата фата», «радужный жемчуг», «Киев-град», баллада к осени 1823 г. была в черновом варианте уже практически окончена. Поэт оговаривает, что его «маленькая поэма», «услаждающая слух и волнующая сердце» [8. Л. 5], состоит из двух частей («песен»), которые, в свою очередь, разбиты на строфы («куплеты»). Особенно волнует его вопрос верной рифмовки, которая должна передавать гармонию всего стиха. Прося мнения и совета, Козлов указывает на начальные строки тех строф, что планирует изменить в стремлении добиться верности в передаче смысла: «И на холмах уже горит», «Смерть бледней лик его мрачит», «И к ней лишь звезды нам блеснут». По публикации в «Невском альманахе» (1827) хорошо видно, что эти места действительно подверглись правке, и произошло это, конечно, не без участия Жуковского. В этом же письме говорится об окончании работы над еще одним произведением - «Молодым певцом». Это уже переводное стихотворение, заимствованное из цикла Т. Мура «Ирландские мелодии». Козлов сообщает, что отправил «Певца» «Блудову через Тургенева». Он сравнивает Мура, у которого «есть восхитительные, но их очень много», с байронов-скими «Еврейскими мелодиями» и отдает последним преимущество, поскольку они «красивее и имеют совершенно различный характер» [8. Л. 6]. Творчество Мура послужило Козлову источником нескольких лирических текстов, включая две «Ирландские мелодии» (1824 и 1828 гг.), «Бессонницу» (1827) и знаменитый «Вечерний звон» (1828). В письме от ноября 1823 г. он посылает Жуковскому стихотворение «К радости» и кратко 1 Расправьте мягкие косы (итал.). 218 Волков И.О., Генина Н.Е., Кильмухаметова Е.Ю. «Милый друг Жуковский.письма рассказывает историю возникновения замысла. По словам Козлова, к его написанию подтолкнул один примечательный момент в поэзии Мура, услышанный им в беседе: «Блудов m’a dit qu’il y a dans Moore la comparaison de la lune qui eclaire la mer sans l’echauffer, j’ai fait ces stances sur cette idee»1 [15. Л. 1]. Столь популярный у английского поэта лунный образ в стихотворении «К радости» оказывается частью возникающего в финале водного пейзажа. Козлов осмысливает лирическое изображение холодного лунного света через контрастные метафорические сочетания: «Река в сияньи пламя льет, / Горит его лучами». В письме от конца мая (не позднее 29) 1824 г. Козлов делится ходом работы над русским переводом уже хорошо знакомой ему восточной поэмы Байрона «Абидосская невеста». К этому моменту поэт успел перевести всю первую песню и приступил ко второй. Он выражает особое удовольствие по поводу того, как ему удалось передать «описанье Зюлейкина гарема»: «Хотел послать, но сам лучше в первый раз прочту» [8. Л. 8]. Эта сцена дана Байроном в пятой строфе второй части «турецкой повести», и Козлов, усердно над ней работая, не отдал ее в «Московский телеграф», где в 1825 г. (№ 19, октябрь) были опубликованы отрывки из второй песни (строфы 2-4). О переводе «Абидосской невесты» Козлов пишет в примечательное время - месяц спустя после смерти английского романтика, и вся работа поэта над текстами его кумира овеяна особой атмосферой. Не случайно он в конце письма замечает Жуковскому о необходимости отдать Байрону дань памяти в русском стихе, прибегая к упреку П.А. Вяземского из письма Александру Тургеневу: «.если ты ничего не напишешь о Бейроне, то твой пламень погас» [Там же. Л. 8 об.]. Сам Козлов в это время создает стихотворение «Бейрон», посвященное Пушкину. Желая обратить монаршую милость на поэта и его семейство, Жуковский советует автору посвятить перевод «турецкой повести» молодой императрице. Этот знак «чувства сердечного благоговения» был оценен Александрой Федоровной, подарившей поэту свой перстень . Переложение «Абидосской невесты» Козлов совмещал с другим своим трудом, тоже лироэпическим, но уже оригинальным. Находясь под влиянием байроновской поэзии, а в особенности под впечатлением от поэмы «Гяур», он создает в 1824 г. романтическую повесть в стихах «Чернец». Первый, кому Козлов рассказал о завершении своей работы, - это, конечно, Жуковский, который не только хорошо знал о давно вызревавшем замысле, но и поторапливал с его непременным воплощением. В письме к нему от 28 сентября того же года поэт сообщал «милому другу»: «.мой “Чернец” кончен. Его переписывают, и тотчас пришлю к тебе» [8. Л. 9]. 1 Сказал мне, что у Мура есть сравнение с луной, которая освещает море, но не нагревает его. Я написал эти строфы на эту идею (фр.). 2 А.А. Воейкова писала Жуковскому по этому поводу: «Козлов поднес свою “Невесту” царице, и она, т.е. молодая, прислала ему прекрасный перстень в 1000 руб. с очень лестным письмом, которое, хотя от Шамбо, Козлов почти стер поцелуями» [16. С. 152]. 219 Литературоведение /Literature Studies Жуковский оценил поэму очень высоко, назвав ее «шедевром от начала до конца» и решив, что она будет открывать «печатание Ваших сочинений» [4. С. 244]. В качестве отдельной книги «Чернец» вышел действительно очень быстро - уже в первых числах февраля 1825 г. было подписано цензурное разрешение. В подготовке этого издания Жуковский принял живейшее участие, наметив пути редакции поэмы уже с самого момента получения беловой рукописи. Он же явился и автором небольшого предисловия «От издателей». После выхода «Чернеца», на которого Жуковский и Александр Тургенев организовали подписку, особый его экземпляр в сафьяновом переплете был преподнесен императрице Елизавете Алексеевне. Идею такого жеста Козлов снова получил от своего друга и наставника, который сочинил также и дарственную надпись. За создание и преподнесение романтической поэмы поэт был высочайше пожалован драгоценным перстнем. По этому поводу Козлов в середине апреля 1825 г. писал Жуковскому: «...la seule idee d’interesser un peu Sa M. l’imperatrice Elisabeth est un veritable bonheur pour moi»1 [8. Л. 25]. Вскоре на страницах переписки возникает название нового лироэпического опыта Козлова: «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая». В письме от 28 июня 1826 г. поэт извещал Жуковского, находящегося в Эмсе, о своем продвижении в написании поэмы: «Что касается моей “Княгини Долгорукой”, я занимаюсь ей с любовью. Ее разговор со священником почти закончен, может быть, Вы будете им довольны» [8. Л. 16]. Видимо, к этому моменту поэт разрабатывал стихи уже для девятой песни первой части поэмы, которая как раз и открывает диалог княгини Долгорукой, скрытой под ремаркой «Путница», со святым старцем. Жуковский в ответ призывал Козлова к усердной и плодотворной работе над поэмой, желая по своем возвращении найти ее «почти готовую вступить в свет и принести славу отцу своему» [4. С. 339]. Поэт же следом, в письме от 22 августа, уверял друга в том, что «“Княгиня Долгорукая” уже написана целая половина», и признавался, что сцена со священником «много мне стоила труда» [8. Л. 17]. Создание поэмы становится темой нескольких последующих (к сожалению, несохранившихся или неизвестных) писем Козлова к Жуковскому, который наглядно наблюдает процесс творчества, знакомясь с присылаемыми ему отрывками. Автор старается завершить свое произведение к приезду путешествующего друга домой, он проговаривает это намерение в письме от 24 мая 1827 г.: «.а к твоему возвращению и “К Д”, надеюсь, будет готова» [8. Л. 20]. В конце весны означенного года Козлов действительно был близок к ее окончанию, сообщая о готовящемся оформлении двенадцатой песни второй части: «. мы с ней почти на Днепре». Жуковский вернулся в Петербург в октябре, а 22 ноября отдельное издание «Княгини Долгорукой» получило цензурное разрешение. В приведенном выше письме Козлов также говорит о том, что его по- 1 Одна только мысль вызвать малейший интерес ее высочества императрицы Елизаветы - это настоящее счастье для меня (фр.). 220 Волков И.О., Генина Н.Е., Кильмухаметова Е.Ю. «Милый друг Жуковский.письма эма будет иметь важное для него посвящение: «Желаю, чтоб она тебе была столько же приятна, сколько усладительно для меня посвящать её тебе и приобщить мое имя к твоему, добрый друг мой» [8. Л. 19 об.]. И снова работа над собственным произведением у Козлова сопровождается переводческими занятиями. В творческой лаборатории поэта романтическая поэма на материале русской истории XVIII в. непосредственно соседствует с поэзией Байрона, которую он продолжает осваивать. Пообещав Жуковскому подготовить в срок «Княгиню Долгорукую», Козлов не преминул сообщить и о том, что «Incantatrix Манфреда я перевел, но еще не печатаю» [8. Л. 19 об.]. Под латинским словом «Incantatrix» (т.е. чародейка, ведьма) поэт подразумевал волшебный дух, появляющийся в образе прекрасной женщины и произносящий над героем заклинание в первой сцене драматической поэмы «Манфред». Заклинательную песню байроновской чародейки Козлов перевел под названием «Обворожение» и посвятил ее князю Вяземскому. Публикация этого отрывка состоялась в 1828 г. в «Невском альманахе», при этом до сих пор точная дата его создания была под вопросом (как и в случае с большинством произведений поэта и переводчика). И.Д. Гликман в «Полном собрании стихотворений» Козлова в угловых скобках пометил «Обворожение» 1827 г., и извлеченное письмо автора подтверждает это предположение, позволяя даже конкретизировать: конец мая, до 24 числа. «Жуковский» эпистолярий Козлова дает возможность установить верную датировку еще двух его стихотворений. В письме от 27 августа 1829 г. он приводит целиком только что им оконченный небольшой вольный перевод («вольное подражание») из первой песни поэмы Байрона «ДонЖуан». Стихотворный текст, помещенный на странице послания к Жуковскому, почти идентичен тому, что появился год спустя в «Северных цветах». Разнятся лишь два слова в конце подражания: «любо слушать» заменилось на «любо слышать», «голос дев» был изменен на «песни дев». Снова приходится угадывать, что даже эти небольшие правки сделаны не без руки адресата Козлова, причем последний сам его к этому подталкивал, оговаривая в письме и делая ударения подчеркиванием: «я знаю, ты не любишь слова “люблю”, но тут оно, кажется, на месте. Ни “радушно”, ни “с любовью” его не заменяют» [8. Л. 60]. Здесь же поэт отмечает готовность другого стихотворения, взятого «из Andre Chenier». Хотя он не приводит в письме ни одной строки, обещая вскоре прислать стихи отдельно («теперь совестно их диктовать моему секретарю») [8. Л. 60], несложно догадаться, что речь идет о тексте, который начинается со слов: «Ко мне, стрелок младой, спеши!» В общей логике своих переводов Козлов, как и в случае с отрывком из «Дон-Жуана», дает стихотворению обозначение «вольное подражание». Временем его написания считался 1832 г., поскольку цензурное разрешение альманаха «Комета Белы», в котором оно было опубликовано, помечено 30 октября того же года. Однако короткое эпистолярное свидетельство дает основание отодвинуть дату создания на три года назад. 221 Литературоведение /Literature Studies Сохранившиеся письма Козлова к Жуковскому позволяют устранить неопределённость и по поводу датировки стихотворения «Воспоминание 14-го февраля». Названное первоначально просто «14-е февраля», оно ровным и аккуратным почерком целиком выведено на обороте одного из «французских» писем поэта. Козлов представляет его Жуковскому как «русские рифмованные октавы», которые сложились словно сами собой («Je ne sais trop comment je les ai faites»1) [15. Л. 3 об.]. Этот намек на «бессознательность» написания стихотворения, действительно состоящего из четырех восьмистиший, конечно, связан с его «мемориальным» назначением: 14 февраля - это день смерти А.А. Воейковой, памяти которой и посвящено «Воспоминание». И.Д. Гликман датирует стихотворение «февралем 1830 или 1831 г., поскольку слово “год” здесь можно рассматривать и как синоним “годовщины”» [17. С. 466]. Из двух вариантов верным оказывается первый, поскольку письмо к Жуковскому относится именно к 1830 г. Последними на страницах писем Козлова (от 23 августа 1832 г.) появились одновременно два стихотворения: «Жалоба» и «Мечтание». Их аккуратно выписывает дочь поэта, полностью помещая в «эпистолярные рамки». Посылая стихотворения, Козлов по обыкновению ожидает от Жуковского непременной реакции, но тот, видимо, получил их не сразу, поскольку находился на лечении за границей (второе заграничное путешествие). В последующем письме (уже от 13 февраля 1833 г.) Козлов сетует: «Как грустно, что ты не отвечал мне на мое длинное письмо, где было говорено о многом и где были мои стихи: “Жалоба” и другие о герцоге Рейхштад-ском» [8. Л. 42]. Под именем герцога Рейхштадтского подразумевается сын Наполеона, ранней кончине которого и посвящено «Мечтание». В известных письмах Жуковского ответа на присланные Козловым произведения не содержится, видимо, их обсуждение состоялось по возвращении поэта в Петербург, но уже после того, как оба текста вышли в составе второго собрания стихотворений Козлова (1833). Второй тематический блок, на который условно подразделяется эпистоля-рий Козлова, связан с литературной жизнью эпохи. Прежде всего сюда относятся круг чтения поэта, его эстетические предпочтения, а также отдельные факты и явления современного ему литературного процесса, главным материалом которого явилось и непосредственно творчество его адресата. Так, уже в самом первом письме от 12 июня 1819 г., рекомендуя свой французский перевод байроновского «Гяура» и рассказывая об усиленных занятиях английским языком, Козлов выражает восхищение поэтическим даром Жуковского: «Я воображаю вас в вашем Павловском лесу за работой чего-то столь же восхитительного, как “12 дев”, “Людмила”, “Ахилл”, “Певец”, “Эолова арфа”» [14. Л. 17]. В другом письме от августа-сентября 1823 г. он даже пробует выступить для своего друга в качестве 1 Я не знаю, как я их сделал (фр.). 222 Волков И.О., Генина Н.Е., Кильмухаметова Е.Ю. «Милый друг Жуковский.письма советчика-наставника в деле творчества. Козлов, упоминая о работе Жуковского над переводом из поэмы Вергилия «Энеида» («Разрушение Трои», 1824), высказывается о природе его таланта и настаивает на заключенной в нем силе оригинального искусства: «Я хотел бы, чтобы вы сделали что-то помимо того, что сочиняете сейчас, потому что как бы великолепна ни была ваша “Энеида”, вы не должны растрачивать на перевод свой творческий гений и свой поэтический огонь. Вы достигли зрелости вашего таланта, и ваша душа, мой дорогой, теперь витает в области столь же чистой и духовной, сколь пылкой и поэтической» [8. Л. 37-37 об.]. Весьма примечательно, что по этому же поводу несколько лет спустя выскажется А. С. Пушкин в письме к Вяземскому, где при этом справедливо назовет Жуковского «гением перевода»: «Переводы избаловали его, изленили; он не хочет сам созидать» [18. С. 183]. Тем не менее Козлов, сам отдавая должное и даже больше поэтическим переводам, продолжает восторгаться уже созданными Жуковским шедеврами, основанными на материале мировой словесности. Например, в 1824 г. он знакомится с переводным отрывком «Цеикс и Гальциона» (1820) из «Метаморфоз» Овидия и пишет автору: «Какая прелесть твоя “Гальциона и Сеикс”» [8. Л. 8]. Жуковский, входя в общении с Козловым в его творческий мир, конечно, отвечал ему взаимностью, приоткрывая завесу собственных планов и замыслов. В этом контексте примечательно упоминание в письме поэта о ранее не известном намерении Жуковского творчески, в форме драмы или поэмы, обработать историю Иоанна Богослова. И 15 (27) апреля 1833 г. Козлов пишет: «Не оставляйте свои планы написать о Святом Иоанне, но поверьте мне, составьте пьесу из двух частей, представьте в одной юного друга Иисуса Христа и вдохновенного пророка - в другой» [8. Л. 45]. Козлов дает идею того, как образно и сюжетно развить наметившийся на основе библейского мифа замысел, делая упор на двухчастную структуру произведения, определённую дуализмом самого героя. Однако этот эпизод переписки далее никак не был развит ни одной из сторон, а из-под пера Жуковского ни тогда, ни после не вышло ничего подобного. Мелькнувший в письме Козлова «план», вероятно, отсылает к последней и незаконченной поэме Жуковского «Странствующий жид». Упомянутый Козловым апостол и евангелист в ней представлен в качестве одного из действующих лиц, хотя до сих пор было принято относить историю создания поэмы как минимум к 1841 г. Как пишет Ф.З. Канунова, поэт во время работы над «Странствующим жидом», ставшим его творческим завещанием, «придавал исключительное значение откровению Иоанна Богослова, стремясь разобраться в сложной системе его образов» [19. С. 214-215]. Видимо, лироэпический замысел Жуковского 1833 г., пусть и слишком туманный, уже тогда не мог пойти по тому пути, что ему прочертил Козлов. Жуковский мыслил о совершенно иных сюжетно-тематических акцентах, но одно это случайно проявившееся намерение «написать о Святом Иоанне» подвигает к тому, чтобы пересмотреть, пусть и не кардинально, истоки возникновения поэмы. 223 Литературоведение /Literature Studies Если вплоть до 1825 г. письма Козлова в большинстве своем представляют неразвернутые записки, небольшие послания с лаконичным содержанием, то в период заграничного путешествия их адресата они приобретают эпический размах. Этому способствовал сам Жуковский, который со своим отъездом стал присылать поэту «панорамные» письма, ставшие своеобразным дневником его путешествия. Козлов под впечатлением таких объемных «документов» сам бросается в описания и перечисления, спеша поделиться литературными и светскими новостями, а также выразить свои ощущения. Так, в письме от 24 мая 1827 г. он рассказывает о текущем состоянии дел в российской словесности с личной оценкой некоторых ее моментов: «Наша литература обогатилась “Цыганами”. Пушк ещё печатает какие-то повести и Баратынск свои сочинения. Но нового Ба-рат ничего не сделал отлично-прекрасного, так же как и Языков, который всё пишет удивительные стихи, но слишком растянутые и неоживленные никаким сильным чувством. Дельвиг же и Плетнёв ничего не пишут. “Телеграф” очень хорош, но брань Вва с Гречем и Булгариным хуже и отвратительнее, чем когда-нибудь» [8. Л. 20]. Очень показательны в эстетическом плане слова Козлова о сочинениях Баратынского и Языкова. Требуя от них выражения «отлично-прекрасного» и передачу «сильного чувства», он, конечно, ориентируется на байроновский пример поэтической экспрессии. Перед именем и творчеством Пушкина Козлов прямо благоговел. В письме от конца сентября (после 27) 1824 г. он с нескрываемым удовольствием сообщает Жуковскому: «Надо похвастаться - Пушкин пишет к Дельвигу: обнимаю Матюшкина как истинного лицеиста, а Козлова как истинного поэта, ce qui m’a fort plus1» [8. Л. 10 об.]. При этом в известных пушкинских письмах, адресованных Дельвигу, ничего подобного нет. Безусловно, эта похвала - реальная или мнимая, но не столь далекая от правды - была устно передана поэту кем-то из его гостей, возможно, даже самим бароном, который очень схоже заключал свое послание к Пушкину от 10 сентября 1824 г.: «Матюшкин тебе кланяется и слепец Козлов, который только что и твердит о тебе да о Байроне» [20. С. 377]. Однако пиетет, испытываемый к кумиру, не мешал Козлову делать и несколько критические («вкусовые») замечания в направлении вновь появлявшихся сочинений поэта. В еще одном «новостном» письме «об нашей литературе» от 15 (27) апреля 1833 г., перечисляя издательские новинки («Одоевский и Даль издают - один “Пестрые повести ”, другой “Были и небылицы ”. Я их прочту на днях. Очень хвалят “Последний Новик”»), он замечает Жуковскому: «...ты получил “Новоселье”, где в нем найдешь много хорошего, много и нехорошего. “Домик в Коломне”, невзирая на легкость стихов, очень мне не нравится» [8. 44 об.]. Разумеется, Козлов не мог принять веселого озорства Пушкина, который в стихотворной повести живописует жизнь траве- 1 Что доставило мне большое удовольствие (фр.). 224 Волков И.О., Генина Н.Е., Кильмухаметова Е.Ю. «Милый друг Жуковский.письма стийно-пародийным образом. Исключительная ориентация на возвышенно-поэтическое искусство романтического мирочувствия не позволила ему по достоинству оценить и экспериментальномъ, новаторство «Домика в Коломне». Для оформления «непритязательного, почти анекдотического сюжета бытовой повести» [21. С. 406] Пушкин использовал октаву, изысканную итальянскую строфу, которую Козлов признавал только в ее высоком исполнении - творчество Тассо и Ариосто. Помещаемые Жуковским в письмах описания мест своего пребывания за границей заставляют воображение Козлова активно работать и создавать собственные картины, которые по сути своей ли

Скачать электронную версию публикации