The word in the novel and the word in the myth: Mikhail Bakhtin and Aleksei Losev.pdf «Лингвистический поворот» выступает в качестве одного из наиболее значимых событий в сфере гуманитарного знания ХХ в. [1. С. 169]. Фундаментальные открытия в области лингвистики, с одной стороны, и кризис европейской метафизики, с другой стороны, приводят к кардинальному переформатированию пространства философского дискурса. В XIX в. была тщательно разработана философия языка, где язык выступал в качестве предмета философского осмысления в категориях западной метафизики. В ХХ в. само философское осмысление мира осуществляется в категориях лингвистики и литературоведения. Это новое направление воплотилось в семиотике, структурализме и постструктурализме. Границы между лингвистикой, литературоведением и философией здесь становятся зыбкими и подвижными. Вместе с тем можно выделить две противонаправленные тенденции. С одной стороны, наблюдается движение в направлении децентрализации и релятивизации языкового сознания, с другой - обнаруживается тенденция к раскрытию языка в качестве единого центра бытия и мышления. Это две фундаментальные и противоположные парадигмы в гуманитарных науках ХХ в. Попытаемся выявить истоки этих парадигм на материале 307 Литературоведение /Literature Studies сравнительного анализа концепций М.М. Бахтина и А.Ф. Лосева - ключевых фигур в сфере гуманитарной и философской мысли прошлого столетия. Основанием для компаративного исследования выступает тот факт, что и для Лосева и для Бахтина язык является основным предметом их концептуальных разработок. При этом направления их исследований столь различны, что названных мыслителей можно охарактеризовать в качестве величайших антагонистов в философской и гуманитарной мысли. Разработки Бахтина в наибольшей степени отвечают тенденциям, получившим распространение в современности (конец ХХ - XXI вв.). Идеи Лосева -при их бесспорной значимости - во многом выпадают из контекста современности. Если Бахтин предвосхищает образ мысли эпохи постмодерна, то Лосев составляет по отношению к этой культуре значимую антитезу. Это расхождение в позициях двух мыслителей проявляется в их походах к трактовке слова. В первую очередь обращает на себя внимание то обстоятельство, что значимые работы Бахтина посвящены проблеме слова в романе. Лосев в свою очередь рассматривает слово преимущественно в мифе. Это различие областей исследования не случайно и не может быть объяснено исключительно личными предпочтениями двух мыслителей. В сфере языкового сознания миф и роман представляют собой два крайних и противоположных полюса. Миф складывается на ранних стадиях культуры и соответствует периоду утверждения национального самосознания. Роман формируется и получает преобладающее значение в поздние эпохи культуры, характеризующиеся разложением устоявшихся форм сознания. Между этими мифом и романом, согласно Бахтину, располагаются поэзия, эпос, драма. Важно, таким образом, учитывать, что роман представляет собой не только один из жанров литературы, но особую точку зрения на мир. И, согласно Бахтину, эта точка зрения на мир не просто противоположна мифу, но требует - в качестве необходимого условия своего возникновения -разложения мифической формы языкового сознания. Исследования Лосева и Бахтина показывают, что в основании как мифа, так и романа лежит определенная онтология. Сравнительный анализ концепций мыслителей позволяет обосновать положение, что в каждом случае речь идет о принципиально различных типах онтологического истолкования мира. Точкой пересечения концепций является учение о слове как об особой сфере самораскрытия бытия. Эта интенция характерна для литературоведческих исследований Бахтина не в меньшей степени, чем для фи-лософско ориентированных работ Лосева. И Бахтин в своей работе о слове в романе ставит задачу осуществить «радикальный пересмотр философской концепции поэтического слова» [2. С. 22]. Постановка такой задачи свидетельствует о том, что прежние философские концепции, на которых базировались филологические исследования, уже исчерпали свой потенциал и утратили свою силу, перестали отвечать духу и вызовам времени. Бахтин в своем исследовании романного слова эксплицирует ту онтологию, которая соответствует основным тенденциям онтологии неклассиче-308 Фаритов В. Т. Слово в романе и слово в мифе ского, постметафизического типа, - онтологию постмодернизма. Следует сразу отметить, что речь здесь идет вовсе не о «постмодернистской» художественной прозе. Именно роман - в своих классических образцах -утверждает такую «точку зрения» на мир, которая в наибольшей степени соответствует онтологии постмодернизма. Нам могут возразить, что роман в истории литературы появляется задолго до наступления эпохи постмодернизма. На это следует ответить, что процесс разложения онтологии одного типа и утверждения онтологии другого типа занимает не одно столетие. Кроме того, необходимо учитывать циклический характер истории культуры. Согласно Бахтину, становление романного жанра связано с периодом разложения устоявшихся традиционных форм культурной и общественной жизни: «Так появляются зачатки романной прозы в разноязычном и разноречивом мире эллинистической эпохи, в императорском Риме, в процессе разложения и падения средневековой церковной словесноидеологической централизации. Так и в Новое время расцвет романа связан всегда с разложением устойчивых словесно-идеологических систем и с усилением и интенционализацией в противовес им языковой разноречивости как в пределах самого литературного диалекта, так и вне его» [2. С. 130]. Современная эпоха постмодерна - очередной виток в этом цикле. Рассмотрим более подробно онтологические импликации романного слова в виде задачи сопоставления с учением о слове в мифе, предложенным Лосевым. Для Бахтина слово в романе не замкнуто, оно направлено вне себя, за пределы своих границ: «значащее слово живет вне себя, то есть своей направленностью вовне» [2. С. 112]. Слово в романе, таким образом, трансгрессивно: оно выражает центробежные силы языка, «процессы децентрализации и разъединения» [2. С. 27]. Слово - «арена встречи», сфера, в которой происходит «взаимодействие разных контекстов, разных точек зрения, разных кругозоров, разных экспрессивно акцентных систем, разных социальных “языков”» [2. С. 38]. Однако и Лосев говорит о слове как об «арене встречи», как об «интимном единстве разъятых сфер бытия». И для Лосева слово «есть выхождение из узких рамок замкнутой индивидуальности. Оно - мост между “субъектом” и “объектом”» [3. С. 113]. Но это внешнее сходство не должно вводить нас в заблуждение. И у Лосева и у Бахтина слово не замкнуто в собственных границах, оно живет в состоянии перманентного перехода границ и само есть процесс этого перехода. Однако у Бахтина речь идет о горизонтальном переходе: слово в романе всегда находится в диалогическом взаимодействии с чужим словом, эксплицирующим иные точки зрения на мир, иные контексты и т.п. В онтологическом плане здесь не происходит перехода к иным уровням бытия. Трансгрессия не выводит слово за пределы словесного пространства диалога или полилога, пересечение точек зрения и контекстов остается в сфере дискурса. Впоследствии это учение о напряженной борьбе слова и чужого слова получит свое выражение в постмодернистской теории гегемонии дискурса Э. Лаклау и Ш. Муфф [4]. В конец концов, в постструктуралистских теориях все будет сведено к игре знаков [5]. 309 Литературоведение /Literature Studies У Лосева, напротив, речь идет о сопряжении в слове различных пластов бытия. В имени осуществляется смысловая встреча предмета и сущности [3. С. 230]. Слово как символ есть «не эйдос, но воплощенность эйдоса в инобытии», «в символе мы находим инобытийный материал, подчиняющийся в своей организации эйдосу» [3. С. 178]. Речь, таким образом, идет о диалектическом взаимодействии иерархически различающихся бытийных пластов. Отсюда следует, что переход границы у Лосева носит не трансгрессивный характер. В символе утверждается не множественность и гетерогенность как таковая, но единство в различии. В символе встречаются и сопрягаются, проникают друг в друга трансцендентное и имманентное. Метафизическая вертикаль воплощается в абсолютное бытие и абсолютный смысл: «Предполагая чувственное инобытие и чувственно алогическое становление, символ для уразумения требует преодоления этой инобытийной сферы, ибо он есть, как чисто смысловая картинность, все же нечто устойчиво-раздельное и четко очерченное. Но преодолевая это инобытие, мы видим, что оно все время переходит в устойчивость и смысл, что оно не просто уничтожается (тогда был бы просто первоначальный эйдос, и никакого символа не было бы), но эйдетизируется, осмысляется, переходит в вечность устойчивого смысла, уже нового по сравнению с тем отвлеченным смыслом, какой был в первоначальном эй-досе» [3. С. 179]. Миф как имя, как слово и как символ есть, таким образом, полагание и утверждение вечности. Но это не вечность метафизики, в своей абстрактности оторванная от времени и становления. Это вечность как диалектическая сопряженность «антиномических конструкций смысла» [3. С. 83]. В символе эйдос воплощается в инобытии, преодолевая свою идеальную отвлеченность и трансцендентность, в то время как инобытие обретает устойчивый смысл, преодолевая свою неосмысленность. Конструкция сло-ва-символа-мифа у Лосева, таким образом, вертикальна. Мифу присущ символизм, утверждающий «полное равновесие между “внутренним” и “внешним”, идеей и образом, “идеальным” и “реальным”» [6. С. 76]. Тождество здесь не исключает различия, различие не устраняет тождества: «Символ есть самостоятельная действительность. Хотя это и есть встреча двух планов бытия, но они даны в полной, абсолютной неразличимости, так что уже нельзя указать, где “идея” и где “вещь”. Это, конечно, не значит, что в символе никак не различаются между собою “образ” и “идея”. Они обязательно различаются, так как иначе символ не был бы выражением. Однако они различаются так, что видна и точка их абсолютного отождествления, видна сфера их отождествления» [6. С. 76-77]. Таково - в общих чертах - лосевское учение о слове в мифе (подробный анализ см. [7]). Теперь мы можем дать более развернутое обоснование тезиса об антагонизме романного слова по отношению к слову мифическому. Согласно Бахтину, становление романного разноречия непосредственным образом направлено именно против нераздельной власти мифа над языком: «Дело идет об очень важном и, в сущности, радикальном перевороте в 310 Фаритов В. Т. Слово в романе и слово в мифе судьбах человеческого слова: о существенном освобождении культурносмысловых и экспрессивных интенций от власти одного и единого языка, а следовательно, и об утрате ощущения языка как мифа, как абсолютной формы мышления» [2. С. 126]. Выше мы показали, что для Лосева миф, мифическое слово-символ и есть не что иное, как абсолютная форма мышления. В сфере социального бытия процессу освобождения слова от власти мифа соответствует процесс разложения иерархического устройства общества: «Замкнутое сословие, каста, класс в своем внутренне-едином и устойчивом ядре, если они не охвачены разложением и не выведены из своего внутреннего равновесия и самодовления, не могут быть социально продуктивной почвой для развития романа: факт разноречия и разноязычия может здесь спокойно игнорироваться литературно-языковым сознанием с высоты его непререкаемо-авторитетного единого языка» [2. С. 127]. В контексте философских изысканий ХХ в. разложение и выведение из равновесия сословий рассматривается как условие возникновения масс, «четвертого сословия». Исчерпывающую характеристику феномена массы мы находим, например, у О. Шпенглера: «Это нечто абсолютно бесформенное, испытывающее ненависть к любым формам, к любым иерархическим различиям, к любой собственности и упорядоченному знанию. Это новые городские кочевники, для которых рабы и варвары античности, шудры в Индии и вообще все, что представляет из себя человек, в равной мере является чем-то текучим, совершенно оторванным от своих истоков, отказывающимся признавать свое прошлое и не имеющим будущее» [8. С. 1137]. Массовое общество и романный жанр в литературе - явления коррелятивные, в основании которых лежит одно и то же событие: словесносмысловая децентрализация идеологического мира, релятивизация и децентрация языкового сознания. Необходимым условием этих процессов является разложение системы национального мифа. Именно миф дает прочное основание для формирования подчиненных единому центру сознания и социальной организации, поскольку для мифа характерна «абсолютная сращенность между словом и конкретным идеологическим смыслом» [2. С. 128]. В своем исследовании связи формирования романного слова и разложения национального мифа Бахтин ссылается на работу Эрвина Роде «Греческий роман и его предшественники» [9]. Немецкий филолог «анализирует процесс разложения на эллинистической почве греческого национального мифа и связанный с этим процесс распада и измельчания форм эпоса и драмы, возможных только на почве единого и целостного национального мифа» [2. С. 210]. Здесь уместно будет вспомнить, что Эрвин Роде - близкий друг Фридриха Ницше, профессора классической филологии, высказавшего идею разложения греческой трагедии и греческого мифа как условия формирования новой «сократической» культуры. Э. Роде публиковал ряд работ, посвященных книге Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» [10]. Впоследствии идея смерти мифа преобразуется в философ-311 Литературоведение /Literature Studies ском мышлении Ницше в идею смерти Бога. Кризис мифического и религиозного сознания выступает, таким образом, необходимым условием становления нового типа языкового сознания, которое Бахтин характеризует как галилеевское: сознание, «отказавшееся от абсолютизма единого и единственного языка, то есть от признания своего языка единственным словесно-смысловым центром идеологического мира, и осознавшее множественность национальных и, главное, социальных языков» [2. С. 126]. Утверждение несводимой к единству множественности и гетерогенности -базовый постулат философии и культуры постмодернизма. Заслуга Бахтина состоит в том, что ему удалось проникнуть в самую сердцевину этого нарождающегося и набирающего силу типа языкового сознания. В романе мыслитель эксплицировал «орган для осознания разноречивости языка», путь, ведущий к «словесно-смысловой децентрализации мира» [2. С. 126]. Именно роман, согласно Бахтину, создает благодатную почву и среду для появления особого типа слова - «блуждающего слова», слова, «оторванного от материала и не проникнутого единством социальной идеологии, окруженного разноречием и разноязычием и лишенного в нем всякой опоры и центра» [2. С. 139]. Блуждающее слово образует противоположный стилистический и идеологический полюс по отношению к прямому авторскому слову, а также к поэтическому слову. Прямое слово предполагает непосредственное выражение авторских интенций, следовательно, постулирует, конституирует и гипостазирует автора и субъекта. Все это идет в разрез с базовой установкой постмодернизма на деонтологизацию автора и субъекта («смерть автора» и «смерть субъекта»). Согласно Бахтину, роман не является благоприятной средой для утверждения прямого авторского слова. В романе - выступающим, согласно Бахтину, «органом осознания разноречивости языка» - прямое слово либо вовсе отсутствует, либо окружено контекстом разноречия, с которым он вступает в диалогические отношения и посредством этого релятивизируется, утрачивает свою значимость. Наконец, в тех случаях, когда прямое авторское слово действительно преобладает в романе, мы имеем дело с дефективной, неполноценной реализацией жанра. Роман должен раскрывать именно несводимую к единству множественность и гетерогенность языкового сознания. Авторский голос не может здесь выступать в качестве авторитарной инстанции, постулирующей непреложные истины. Гегемония автора в романе должна быть нейтрализована. Поэтическое слово, согласно Бахтину, также характеризуется интенциями, противоположными романному слову. Для поэзии фактическая дезинтегрированность языкового материала выступает в качестве антисреды, в качестве «иного», позволяющего поэзии утвердить границы своего языка. Разноречие остается за границей поэтического слово, и эта граница в поэзии не переступается: «Но поэзия, стремящаяся к пределу своей чистоты, работает на своем языке так, как если бы он был единым и единственным языком, как если бы вне его не было никакого разноречия. Поэзия держится как бы на середине территории своего языка и не приближается к 312 Фаритов В. Т. Слово в романе и слово в мифе его границам, где она неизбежно соприкоснулась бы диалогически с разноречием, она остерегается заглядывать за границы своего языка» [2. С. 160]. В этом плане поэзия ближе к мифу, хотя и не тождественна с ним, как это было подробно проанализировано в «Диалектике мифа» Лосева. Поэзия, по Бахтину, «канонизирует свой язык как единый и единственный, как если бы другого языка и не было» [2. С. 160]. Этот тезис сам по себе не является бесспорным. Трактовка поэтического языка как феномена трансгрессивного, формирующегося на основе нарушения границ языковых норм (стилистических, лексических, грамматических), представлена в работах О. Мандельштама [11], Ю.Н. Тынянова [12], Б.М. Гаспарова [13]. Однако в задачи настоящего исследования не входит рассмотрение этих концепций (ограничимся ссылками на некоторые работы прошлых лет [14, 15]). В отличие от названных авторов, Бахтин рассматривает поэтический язык не сам по себе, а в контексте сопоставления с романной прозой. На фоне романного разноречия и диалога языков поэзия действительно раскрывается как феномен интегративный. Поэтическое слово не ориентировано на диалог. Многозначность поэтического слова происходит не из диалога различных языковых точек зрения, но из его символической самоуглубленности. Как символ поэтическое слово всегда есть встреча двух различных планов бытия. Согласно Лосеву, в поэзии, как и в мифе, утверждается вертикаль, глубина: «мифический и поэтический образ суть оба вместе виды выразительной формы вообще... [Выражение] - это синтез “внутреннего” и “внешнего”, - сила, заставляющая “внутреннее” проявляться, а “внешнее” - тянуть в глубину “внутреннего”. Выражение всегда динамично и подвижно, и направление этого движения есть всегда от “внутреннего” к “внешнему” и от “внешнего” к “внутреннему”. Выражение - арена встречи двух энергий, из глубины и извне, и их взаимообщение в некоем цельном и неделимом образе, который сразу есть и то и другое, так что уже нельзя решить, где тут “внутреннее” и где тут “внешнее”» [6. С. 105]. Многозначность символа апофатична: глубина не может быть исчерпана в выражении: «Так, символ живет антитезой логического и алогического, вечно устойчивого, понятного, и - вечно неустойчивого, непонятного, и никогда нельзя в нем от полной непонятности перейти к полной понятности. В вечно нарождающихся и вечно тающих его смысловых энергиях - вся сила и значимость символа, и его понятность уходит неудержимой энергией в бесконечную глубину непонятности, апофатизма, как равно и неотразимо возвращается оттуда на свет умного и чистого созерцания. Символ есть смысловое круговращение алогической мощи непознаваемого, алогическое круговращение смысловой мощи познания» [3. С. 179]. В романе, согласно Бахтину, утверждается многозначность, но не символическая, а лишь подобная символической: «Образ становится многозначным, как символ» [2. С. 170]. «Как» здесь очень значимо в плане разграничения образа в романе и образа в мифе и поэзии. Многозначность романного образа не символического характера, она лишена направленности на глубину. Это многозначность поверхности, горизонтального пере-313 Литературоведение /Literature Studies сечения различных точек зрения и языковых миров: «образ становится открытым, живым взаимодействием миров, точек зрения, акцентов. Отсюда -возможность переакцентуации такого образа, возможность разных отношений к звучащему внутри образа спору, разных позиций в этом споре и, следовательно, разных истолкований самого образа» [2. С. 170]. Здесь представлены истоки сугубо постмодернистской многозначности, основанной на игре различными точками зрениями и «дискурсами». Согласно Бахтину, романный жанр посредством пародирования и тра-вестированияраскрывает ограниченность и односторонность любых «прямых жанров», любого прямого слова (эпического, трагического, лирического, философского). Роман показывает, что в силу своей ограниченности и односторонности прямое слово не способно вместить в себя действительность, которая в силу своей противоречивости всегда шире и богаче любого серьезного, прямого высказывания: «Прямое серьезное, слово, ставшее смеховым образом слова, раскрывается в своей ограниченности и неполноте» [2. С. 202]. Однако выше мы показали, что, согласно Лосеву, мифическому и поэтическому слову отнюдь не присуща ограниченная односторонность, что, напротив, символ характеризуется апофатической глубиной, которая носит диалектический характер. Символ неисчерпаем, поскольку представляет собой антиномическую конструкцию смысла. «Прямые жанры» становятся односторонними лишь тогда, когда утрачивают свою символическую глубину, когда теряют связь с мифом и переходят к риторике. Именно это произошло с античной трагедией, как показал Ницше: мифический символизм, «дионисийская» основа творений Эсхила и Софокла, сменился у Еврипида рассудочным психологизмом. Подлинный, живой миф умер для Еврипида («der Mythusstarb»), и он вывел на сцену искусственный, поддельный миф («einen nachgemachten, maskirten Mythus») [16. S. 54]. Вырождение мифа приводит к вырождению тех жанров, которые Бахтин называет «прямыми»: эпоса и трагедии. Поэтическое слово, утрачивая мифическую подоснову, перестаёт быть антиномической конструкцией смысла. Апофатизм и антиномизм заменяются риторикой, происходит седиментация односторонних и ограниченных компонентов смысла. В этой ситуации восстановление утраченной многогранности смысла становится возможным посредством пародирования и осмеяния «изолгавшегося» прямого слова. Создаются предпосылки для формирования романного жанра в качестве ответа на разложение мифического языкового сознания. Бахтин показал, что в истории европейской литературы по этому пути пошел Рабле: «Истина восстановляется путем доведения лжи до абсурда, но сама она не ищет слов, боится запутаться в слове, погрязнуть в словесной патетике» [2. С. 67]. Раблезианский роман выражает событие разложения культуры европейского Средневековья. В аналогичной ситуации оказывается Фридрих Ницше: его «Так говорил Заратустра» представляет собой амальгаму пародийных и смеховых жанров, «пародийно-травестирующих форм» [17]. Как по своим жанровым особенностям, так и 314 Фаритов В. Т. Слово в романе и слово в мифе по своей идейной направленности «Так говорил Заратустра» занимает место в одном ряду с произведениями Лукиана и Рабле. Подобно названным авторам, для Ницше основной задачей здесь было «создать смеховой и критический корректив ко всем существующим прямым жанрам, языкам, стилям, голосам, заставить ощутить за ними иную, не уловимую ими противоречивую реальность» [2. С. 205]. «Смерть Бога» есть не что иное, как событие разложения мифа, гибели прасимвола европейской культуры. Отсюда берет свой исток ситуация «утраты доверия к метанарративам», ситуация постмодерна [18]. На основе проведенного анализа можно сделать вывод, что в вопросе о слове и языке Лосев и Бахтин являются исключительно антагонистами. Бахтин - Прометей постмодернизма, усматривающий исток романного разноречия в разложении мифического сознания. Лосев движется в противоположном направлении, представляя слово именно в качестве мифа. Интеллектуальная культура постмодернизма разворачивается в направлении, которое было разработано Бахтиным: достаточно назвать имена Р. Барта, Ю. Кристевой, Ж. Деррида, Ж. Делеза. Лосев со своей философией имени и диалектикой мифа оказывается вне этих тенденций современности. В вопросе о слове и языке Лосев вместе с такими представителями русской религиозной философии, как П. Флоренский, В. Эрн и С. Булгаков, образует значимую антитезу культуре постмодернизма. Концепция Лосева обращена в глубь веков, уходя корнями в историю «имяславских» споров [19]. Бахтин в своих разработках раскрывает истоки языкового сознания культуры постмодернизма. Вместе с тем и концепция Лосева, и концепция Бахтина складываются в общей культурно-исторической ситуации. Процесс разложения национального мифа является отправным пунктом не только для теории романа Бахтина, но и для учения о слове в мифе Лосева. Бахтин сосредотачивает внимание на анализе той формы литературного сознания, в которой этот процесс освобождения языка от власти мифа получил наиболее полное воплощение. Лосев ретроспективно раскрывает онтолингвистические истоки мифического языка и в завуалированной форме высказывает надежду на грядущее освобождение мифа от гегемонии научной рациональности (которая для Лосева сама является мифом). В свое время в аналогичном направлении двигался Ницше в «Рождении трагедии».

Скачать электронную версию публикации