J.J. Rousseau's image on the pages of ''Vestnik Yevropy'' in 1807-1811 (the period of V.A. Zhuk.pdf Интерес русской культуры к Ж.Ж. Руссо очевиден, что подтверждают труды дореволюционных ученых (сошлемся, например на обобщающую монографию М.И. Розанова, которую Ю.М. Лотман называет капитальным трудом в этой области [1]; укажем также на исследования В.В. Сиповского, А.Н. Веселовского, В.М. Истрина, В.И. Резанова) и научные работы XX в. (Г.А. Гуковского, Ю.М. Лотмана, И.З. Сермана, Ф.З. Кануновой, В.С. Алексеева-Попова и др.2). Вместе с тем в статье «Руссо и русская культура XVIII -начала XIX в.», ставшей классической в отечественном литературоведении, Ю.М. Лотман писал о том, что решение вопроса о Руссо и русской культуре «в значительной мере осложнено неопределенностью его постановки. Историко-культурное значение Руссо обычно рассматривается в рамках проблемы "руссоизма" как особого явления европейской культуры конца XVIII - начала XIX в. Однако само понятие "руссоизм" не отличается большой определенностью» [2. Т. 2. С. 40]. И далее ученый доказывает необходимость видеть в руссоизме не сумму некоторых признаков, а «особое типологическое явление европейской культуры», «исторически данную культурную систему». Ю.М. Лотман предлагает и парадигму подхода к исследованию руссоизма как целостной структуры особого типа: не от абстрактной его модели к проекции на творчество писателя, а от осмысления трансформации личности и творчества Руссо, в процессе их усвоения разными системами культуры, в тип культуры - руссоизм. Эти идеи и проблемы не потеряли актуальности до сего дня. Думается, особый интерес в связи с этим представляют индивидуальные интерпретации общепринятой семантики личности и творчества Руссо (абстрактной модели, «имиджа» Руссо - просветитель, родоначальник сентиментализма, пропагандист теории естественного человека, парадоксалист). Называя факторы, под влиянием которых складывалось русское восприятие Руссо в XVIII - начале XIX в., Ю.М. Лотман в упомянутой выше статье отмечает, в частности, что «каждая общественная группа имела "своего Руссо"» и что «помимо борьбы за и против женевского философа» можно «наблюдать стремление различно интерпретировать его идеи, противопоставлять "своего" Руссо - Руссо других группировок» [2. С. 51]3. Анализируя рецепцию Руссо многими деятелями русской культуры данного периода, ученый между тем обходит стороной фигуру В.А. Жуковского, обозначившего вместе с Н.М. Карамзиным начальную стадию русской рецепции Руссо в XIX в., логически завершенную представителями двух ведущих направлений отечественной классической литературы - Ф.М. Достоевским и Л.Н. Толстым. Не останавливаясь на предположениях о причинах этого, попытаемся заполнить пробел и в первую очередь обратимся к монографии Ф.З. Кануновой «Вопросы мировоззрения и эстетики В.А. Жуковского». Проводя через всю книгу мысль о Жуковском не только как о «Коломбе» русского романтизма, но и как о связующем звене, обусловившем все последующее развитие русской словесности, исследовательница посвящает большую часть своего труда проблемам восприятия русским романтиком личности, мировоззрения и творчества Ж.Ж. Руссо и пишет, что «среди деятелей европейского Просвещения не было, пожалуй, ни одной фигуры, оказавшей столь большое воздействие на Жуковского». «И дело здесь не в прямом влиянии, - продолжает исследователь. - Руссо явился, катализатором, и генератором многих идей первого русского романтика, потому что в страстном диалоге с ним, в процессе сложного диалектического притяжения и отталкивания кристаллизовались важнейшие стороны мировоззрения русского поэта» [5. C. 72]. Особенно актуально это утверждение для Жуковского второй половины 1800-х гг., периода его редакторства в одном из ведущих отечественных журналов - в «Вестнике Европы», «с помощью» которого, по словам В.И. Кулешова, писатель «тихо и незаметно произвел переворот в русской литературе» [6. С. 115]. Заметное место в «Вестнике Европы» заняла проза Жуковского, наряду с поэзией ставшая воплощением его нравственно-философских и эстетических поисков, связанных с утверждением в отечественной словесности романтизма. Прежде всего, она демонстрирует нарастающий, возникший еще в ранних прозаических опытах интерес Жуковского к возможностям раскрытия внутреннего мира человека в прозе, к развитию в прозе психологизма. С другой стороны, Жуковский, с его романтическим, универсальным взглядом на мир, настойчиво ищет принципы соотношения в прозе субъективного и объективного, лирического и эпического, вымысла и действительности. «Внутренний человек» и окружающая его реальность, «поэзия чувства и сердечного воображения», «драма страстей» и «эпос частной жизни» - все это важно для Жуковского-прозаика конца 1810-х гг. Весьма примечательна также тематическая, жанрово-стилевая палитра прозы Жуковского. Однако каким бы многообразием тем, проблем, жанров, сюжетов, характеров и т.д. ни отличалась проза редактора журнала, написанная и переведенная им специально для «Вестника Европы», она являет собой единое целое, направленное на утверждение новой концепции человека и его связи с миром и, соответственно, новой эстетики и поэтики словесного творчества вообще и прозы в частности (см. об этом подробнее в работе [7. С. 141-222]). Показательно в связи с этим, что проза «Вестника Европы» создается «на фоне» чтения Жуковским трудов европейских философов, историков, моралистов и эстетиков, среди которых прежде всего следует назвать Руссо4. Не менее показателен и многогранный образ Руссо, созданный русским поэтом на страницах его издания в разных жанрово-стилевых пространствах. Он выражает индивидуальность Руссо, его учения и творчества с точки зрения Жуковского, передает эмоциональные и оценочные оттенки его восприятия Руссо, что позволяет увести наше исследование от произвольных построений на тему о влиянии руссоизма и Руссо на русскую культуру, и на Жуковского в частности, и рассмотреть конкретные свидетельства рецепции Руссо Жуковским (а через него русской литературой начала XIX в.), объективированной в литературных текстах, выявляя таким образом одно из показательных воплощений руссоизма как типа культуры. В прозаических переводах из сочинений и писем немецких и французских авторов: Г. Меркеля, Ш.Ж. Де Линя, И. Миллера - Жуковский строит свой неповторимый образ великого мыслителя и писателя на пересечении разных национальных «имиджей» Руссо и руссоизма, в преломлении этого межкультурного взаимодействия сквозь призму собственных философско-художественных устремлений и поисков всей русской литературы и культуры начала XIX в. Иными словами, описать образ Руссо, созданный Жуковским на страницах редактируемого им «Вестника Европы», во многом значит описать и руссоизм без его редукции до простой суммы некоторых черт (ибо речь пойдет о конкретной рецепции, складывающейся в конкретную систему), и самого Жуковского (в определенный период его творчества и в эволюции), и то, как, под воздействием каких факторов формируется и существует в индивидуальном сознании первого русского романтика образ выдающегося представителя чужой культуры и другой эпохи. Собственно, эти вопросы как конкретизацию общей проблемы, обозначенной нами в начале статьи, мы и рассмотрим на материале прозы Жуковского, опубликованной им в «Вестнике Европы» в 1807-1811 гг. Анализ образа Руссо, созданного Жуковским в редактируемом им журнале, начнем с предварительного замечания о стремлении переводчика к правдивости дискурса о «чужом», принадлежащем иной культуре деятеле, точнее - к созданию у читателя впечатления правдивости. Этому служит тот жанрово-стилевой диапазон нарратива о Руссо, в котором работает Жуковский - имя Руссо, его образ находим в следующих публикациях: 1) «Путешествие Ж.Ж. Руссо в Параклет» (1808. № 2) - перевод повести Г. Меркеля с характерным жанровым заглавием «путешествие» и преамбулой, в которой читателю сообщается, что «еще не все сочинения Жан-Жака Руссо известны публике. Одна из лучших его приятельниц, милади Говард имеет манускрипт, которого содержание, быть может, не менее самой "Элои-зы" привлекательно. Список с этого манускрипта, найденный между бумагами известного графа д'Антрегю, находится теперь в руках господина Лакана-ля. Он заключает в себе рассуждение о Виландовом "Агатоне", которого Жан-Жак Руссо читал в переводе; отказ Дидрота на предложение десяти тысяч ливров годового пенсиона от имени императрицы ЕКАТЕРИНЫ и, наконец, следующие два "происшествия". Мне удалось их слышать (не спрашивайте где), и сердце моё наполнилось такими сладкими, живыми чувствами, которые всегда производит в нем трогательный голос Ж.-Жака; я решился описать их просто, без всяких витийственных украшений и, если можно, точно так, как слышал. Читатель со временем будет иметь в руках и саму повесть Жан-Жака Руссо: тогда я первый забуду сии строки, написанные мною в минуту сладкого волнения души, произведенного магическим его даром». В примечании Жуковского поясняется, что одно из двух «происшествий» сообщается «читателю "Вестника" теперь, другое будет напечатано после»5[10. 1808. № 2. С. 97]; 2) «Письмо Ж.Ж. Руссо» (1808. № 4) - перевод на русский язык немецкого перевода подделки, принадлежащей графу д'Антрегу6, который был выполнен с французского языка Г. Меркелем. К заглавию в русском переводе Жуковским сделано подстрочное примечание, подчеркивающее документальный характер нарратива: «Перевод с манускрипта, который нигде ещё не был напечатан. Любопытно знать, кто эта Сесилия? Быть может, та самая милади Говард, с которою Ж. Жак познакомился в старости и которой поручил судьбу Жюльетты, известной читателям «Вестника» (по опубликованной ранее повести «Путешествие Ж.Ж. Руссо в Параклет». - И.А.). Надобно помнить, что это письмо писано шестидесятилетним стариком. Ж.» [10. 1808. № 4. C. 265]; 3) «О литературе французской в XVIII столетии» (1809. № 5) - перевод обзорной статьи из «Journal de Paris», посвященной представлению книги «De la literature fran?aise, pendant le dix-huitieme siecle» А.Г.П.Б. де Баранта (1782-1866), прославленного литератора и историка, известного своими умеренно-либеральными взглядами. Книга освещает вопросы истории французской литературы (в том числе творчества Руссо) и ее взаимосвязи с общественно-политической жизнью Франции; 4) «Свидания маршала принца де Линя с Ж.-Ж. Руссо и Вольтером (Отрывок из новой книги: Письма и мысли маршала принца де Линя)» (1809. № 15) - перевод двух фрагментов из книги «Письма и мысли маршала принца де Линя», представляющей собой выборку из его многочисленных сочинений и писем, сделанную А.-Л.Ж. де Сталь и изданную ею в 1809 г. В первой части, названной в переводе «Свидания с Ж.-Ж. Руссо», автором подробно описываются две его встречи с Руссо; 5) «Счастливейшее состояние (Еще отрывок из сочинений маршала принца де Линя)» (1809. № 15) - перевод небольшого эссе из сборника принца Ш.Ж. де Линя «Melanges de morale et de literature, fragmens, letters et portraits» («Смесь морали и литературы, фрагментов, писем и портретов»), заглавие которого также указывает на документальный характер нарратива; 6) «Эгоист (Повесть принца де Линя)» (1809. № 24) - перевод произведения де Линя «Le parfait egoi'ste. Conte moral ou immoral, comme on veut» («Законченный эгоист. Сказка моральная или аморальная [безнравственная], как хотите [как вам захочется]»), в котором существенно изменен авторский подзаголовок (жанровое определение с вполне устоявшимися коннотациями Conte moral (моральная сказка) переведено существительным «повесть»); 7) «Эдуард Жаксон, Милли и Ж.Ж. Руссо» (1810. № 2) - перевод произведения Г. Меркеля «Rousseau, der Racher der Unschuld («Руссо - отмститель за несчастного»), снабжен показательным подзаголовком, добавленным переводчиком: «(Истинное происшествие)» и примечанием к нему: «Описанное самим Жан-Жаком Руссо в одном письме, которое никогда еще не было напечатано и которое сочинитель предлагаемого здесь отрывка читал в манускрипте»; 8) «Отрывки из писем Иоанна Миллера к Карлу Бонстеттену» (1811. № 6) - источник перевода Жуковского: «Muller's Briefe an Carl Victor Bonstet-ten» («Переписка Мюллера с Карлом Бонстеттеном»); вновь обращаем внимание на жанровые предпочтения переводчика - эпистолярий реальных исторических лиц. Конечно, акцентация объективности и достоверности повествования во всех перечисленных текстах, столь активно проводимая Жуковским, является художественным приемом, не столько организующим, сколько «окрашивающим» нарратив о Руссо данной семантикой и одновременно отражающим сам механизм формирования образа женевского мыслителя в сознании Жуковского, принципы отбора материала для его конструирования, предполагающие, как видим, восприятие «другого» сквозь призму реального, достоверного источника. Вопрос, однако, в том, что понималось Жуковским под «достоверным» в создании образа из инонациональной культуры на русской почве. Здесь весьма любопытным является тот факт, что Жуковским нигде не подчеркивается национальная специфика образа Руссо. Его идентификация осуществляется исключительно через отождествление с определенными - просветительскими - идеологическими, философско-эстетическими конструктами определенного - второй половины XVIII в. - времени. Вместе с тем образ Руссо создается Жуковским на основе культурных моделей, ценностных систем, свойственных его культурно-исторической эпохе. Одним из самых популярных русских клише рубежа XVIII-XIX вв., поддержанным Жуковским, является образ Руссо - сверхчувствительного человека, наделенного обостренными эмоциональными реакциями на добро и зло, т.е. Жуковский строит свой образ Руссо на фундаментальной в руссоистской системе взглядов идее о природной доброте и чувствительности человека, которая вытекает из основной мировоззренческой оппозиции французского мыслителя - «естественного» и «неестественного» («противоестественного») в человеке. Как известно, по убеждению Руссо, естественным для человека является всё, что свойственно ему от природы, - и это в первую очередь доброта, совесть, сострадание, чувство справедливости, гуманность, непосредственность как знак эмоциональной жизни, свободной от социального воздействия. Здесь, считает Руссо, от рождения все равны. Первая же повесть с образом Руссо в центре, опубликованная Жуковским в «Вестнике Европы», - «Путешествие Ж.Ж. Руссо в Параклет» - открывается размышлением повествователя, красноречиво демонстрирующим его позицию в отношении героя, выступающего в качестве главного персонажа. Чувствительность Руссо не только превозносится, но напрямую связывается с высокой оценкой его творчества, его таланта провидеть «внутреннего человека» и пробуждать человеческие сердца: «Многие с презрительным сожалением говорят о той чувствительности, с какою Ж. Жак Руссо принимал все оскорбления, действительные и мнимые, своих неприятелей. Но сия чувствительность, государи мои, не есть ли источник его таланта, единственного таланта говорить сердцу, обнаруживать человеческие страсти и все возвышенные мысли, которые воспламеняли его рассудок, выражать с такою страшною силою, с таким очаровательным, увлекающим красноречием? Душа его могла ли бы произвести "Элоизу" и "Эмиля", когда бы оскорбительные нападения Вольтеров, Дидротов и даже мелких ненавистников гения -насекомых, рождающихся от солнечного жара, - её не трогали? Вы умствуете, восклицаете, полагаясь на грубость своих нервов: "В таких же обстоятельствах мы поступили бы хладнокровнее, благоразумнее!" Согласен; но в то же время, не хотите ли вы сказать: "Мы не имеем его таланта!"» [10. 1808. № 2. C. 98]. Другая публикация - «Письмо Ж.Ж. Руссо» - представляет собой причудливый рисунок развития «восхитительного чувства» любви «слишком чувствительного творения», как сам себя называет герой-нарратор. Историей Милли и Эдуарда Жаксона, героев переводной повести Меркеля, Руссо был растроган «до глубины сердца». «Чувствительное сердце» Руссо отмечено и в статье «О литературе французской в XVIII столетии». Постоянные характеристики Руссо в переводах Жуковского из «Вестника Европы»: глаза, оживленные блеском, сиянием «трогательного, беспритворного участия»; необычайная выразительность лица, стремление помочь как первый порыв сердца, проницательный взгляд, наблюдательность, «любезная доброжелательность», внимание к деталям поведения, внешнего вида, раскрывающим внутреннее состояние окружающих; предчувстие, ощущение (или воображение) того, что чувствует другой, внутренние диалоги, глубокое погружение внутрь своей души. Приведем несколько примеров: Задумавшись, рассматривал он приятные черты незнакомки; ещё не знал, какая судьба так рано умертвила сию прелестную розу, но сердце его, исполненное человеколюбия, уже мучилось; воображение представляло ему тысячи несчастий; он не хотел им верить: «Не может быть!» - восклицал он в глубине души (Путешествие Ж.Ж. Руссо. в Параклет [10. 1808. № 2. С. 103]). И далее: Итак, она одна! Одна в публичной карете, на большой дороге, и ей не более девятнадцати лет! Когда бы на томном её лице не сияло такое возвышенное благородство души, когда бы на вопрос патера не подняла так медленно и спокойно своих прелестных, задумчивых глаз, не отвечала с таким равнодушием: «Нет!» и опять в унынии не опустила взор на быстрые колеса... Нет, нет! Не может быть! Одна любовь, одна безнадежная, несчастная, оскорбленная любовь могла такою трогательною тоскою омрачить сей тихий, пленительный образ! ни один молодой стихотворец с таким сердечным трепетом не смотрел в театре на зрителей, собравшихся судить первую его пьесу, с каким наш Лиль рассматривал лицо незнакомки: он чувствовал, что сердце её принадлежало к немногим, для которых он так часто желал писать, которые одни могли быть его судиями - к немногим, которых одобрение было для него необходимо [10. 1808. № 2. С. 104]. Из повести «Эдуард Жаксон, Милли и Ж.Ж. Руссо»: Руссо находился в ***; он сидел за письменным столиком, рассматривал свои травники и радовался новым ботаническим приобретениям, которое сделал в прошедшее утро. Он чувствовал себя истинно счастливым, занимаясь цветами и травками: некоторые из них возбуждали в душе его воспоминание об удовольствиях молодости; оставив настоящее, он мысленно переносился к прошедшим дням своего счастья, и сердце его трепетало при воспоминании о некоторых любезных существах, которых гробы давно уже покрыты были дерном [10. 1810. № 2. С. 96-97]. 1. Наиболее полная и глубокая характеристика чувствительности Руссо представлена в переводе Жуковского «Письмо Ж.Ж. Руссо», отличающемся исповедальным типом повествования, разносторонним самоанализом героя-повествователя. Автор письма - это прежде всего человек, способный тонко переживать чувства любви, во всей их сложности и противоречивости: «Сесилия, начиная чувствовать необходимость любви, сердце узнает и скуку жизни: обыкновенное следствие сего приятного, восхитительного чувства, которое не дает нам счастия, но изнуряет нас под бременем наслаждения, превышающего силы человека. Любовь отделяет нас от всего: тогда бываем мертвы для самих себя, тогда существуем для милого, единственного предмета; уныние нечувствительно обвивается вокруг нашего сердца; и наконец мало по малу оно запутывает его в бесчисленных изгибах.». Влюбленный в Сесилию Руссо превыше всего ценит духовность любовных отношений, которые способны «терзать человека», но «с ними и в самые минуты заблуждения» он ощущает «истинное блаженство» [10. 1808. № 4. С. 265]. Любовь для пишущего эти строки - залог альтруизма, внимания, интереса к другому человеку, упоения его чувствами, переживаниями, свойствами: «Сесилия, наслаждение истинной любви не есть ли нечто священное, скажу, небесное? Ужели искать в нем одного минутного удовлетворения чувственности? О Боже, какой обман! Прелесть сих восхитительных минут заключена единственно в том чистом и непорочном пламени, которое животворит сердце: и какой любовник в сии минуты наслаждается собою? Нет, нет, тогда он существует не в себе; он упоен ее восторгом; он видит, он чувствует одну ее!» [10. 1808. № 4. С. 272]. 2. Фундаментом жизни для Руссо, героя и повествователя перевода Жуковского, является чувствительность, очищающая естественную природу человека от социальных наслоений, возвращающая ей гуманность, человечность, добродетельность: «Как счастлив тот, кто может до самой смерти сохранить чувствительность юношеских лет! Я сохранил ее, Сесилия, и сим обязан романическим своим мыслям. Ах, я знаю, слишком знаю: для развращенного сердца всё - роман, и в нашем развратном веке любовь - роман, добродетель - роман, героизм древнего времени - маска, история римлян -училище лжи, или скопище одних басней. Но что же выиграли люди, иссушив свое сердце и похитив у себя все то, что некогда возвышало их к небу?» [10. 1808. № 4. С. 271]. 3. Наконец, обратим внимание на то, что автор письма к Сесилии - человек, ярко и сильно реагирующий на произведения искусства, на художественное слово: «Может быть, никто на свете не читал такого множества романов, как я; но я читал их с таким живым, мучительным участием, которое едва не стоило мне жизни. Теперь, на краю гроба, открываю те книги, которыми пленялся в молодых летах, читаю и нахожу в них свое сердце: оно волнуется, как и прежде; глаза мои, готовые затвориться навеки, проливают еще слезы. Поверь, Сесилия, лишь тот, кто окружил себя подобными идеями, лишь тот способен насадить несколько цветов на пути своей жизни», - пишет он своей возлюбленной [10. 1808. № 4. С. 269]. И вместе с тем, он убежден в невыразимости человеческим языком красоты и силы небесных чувств, испытываемых им к Сесилии: «Сесилия, найдутся выражения для удовольствий грубых; но кто, не будучи Богом, осмелился описать восторги истинной любви? Кто способен сказать: таковы были твои чувства, здесь пределы твоего наслаждения! Нет, самое наше бессилие изобразить сию сладость не есть ли доказательство ее превосходства? Творец, который хотел возвысить наше бытие, позволил человеку его вкусить, но запретил определять словами» [10. 1808. № 4. С. 272-273]. 4. Всё это - излюбленные идеи Жуковского рубежа 1800-1810-х гг., неслучайно и вместе с тем показательно, что именно они используются поэтом в конструировании образа Руссо. Неслучайна и нарративная форма, передающая и одновременно характеризующая внутренний мир героя: письмо-исповедь. Исповедальное слово, как известно, было востребовано русским поэтом-романтиком в названные годы (и позднее) и в лирике, и в прозе (включая эпистолярий и дневники). Второй составляющей образа Руссо, созданного Жуковским на страницах редактируемого им журнала, является «красноречие», тесно связываемое с чувствительностью французского просветителя. Под красноречием понимается талант не только владения словом, но - и это главное - подчинения его силы служению людям, утверждению в обществе идеи внутренней красоты человека, добра и справедливости, защите угнетенных, обиженных и оскорбленных. В «Путешествии Ж.Ж. Руссо в Параклет» страстным письмом, написанным в защиту Жюльетты, Руссо помогает героине, казалось бы, в безвыходной ситуации: «Читатель со временем его прочтет; быть может, оно есть красноречивейшее произведение человеческого духа, оживленного состраданием и любовию к человечеству. Читатель услышит могущественный голос великого несчастливца, говорящего в пользу несчастий чуждых, говорящего с таким жаром, с каким никогда, никогда не выражал он страданий собственного своего сердца» - так характеризует письмо Руссо повествователь [10. 1808. № 2. С. 129]. В надежде на восстановление справедливости обращается к Руссо и герой повести «Эдуард Жаксон, Милли и Ж.Ж. Руссо: «"Ах! Сжальтесь же надо мною! - закричал неизвестный, бросаясь на колени и сжал руки, - напрасно искал я правосудия перед судилищами и престолом; от тебя, служитель добродетели, требую того, в чем отказали мне порочные люди! Правосудия, Жан-Жак Руссо! Мщения тому злодею, который умертвил мою жену и меня сделал жалким безумцем!" - Он обнял колена Жан-Жака. Философ трепетал, и слезы стелились по лицу его ручьями» [10. 1810. № 2. С. 98]. «Растроганный до глубины сердца», Руссо, начавший, было, говорить, что он «бедный, больной, несчастливый человек», не имеющий «ни связей, ни знакомства», что современники его ненавидят и преследуют и что он не сможет сделать ничего для Эдуарда и его погибшей жены, вдруг преображается: «В эту минуту глаза его запылали. "Я могу, - сказал он грозным голосом, - напечатать знаки отвержения на челе твоего убийцы! Могу предать его проклятию современников и потомства!" Руссо написал Эдуардову историю с тем красноречием, которое одному ему свойственно» [10. 1810. № 2. С. 104]. Эта повесть, напечатать которую не удалось, между тем сделала свое дело: переданная в рукописи злодею лорду Кляйву, обидчику Эдуарда и Милли, она заставляет его покинуть Францию из опасения, что преступление будет предано огласке. В финале читателю сообщается следующее: «Несколько времени продолжал он (лорд Кляйв. - И.А.) заглушать фурию совести необуздан-нейшим развратом; наконец он сам исполнил то, что надлежало бы сделать одному палачу: без сомнения, тени Милли и Жаксона представились глазам его в ту минуту, когда он наводил на себя пистолет, раздробивший ему череп» [10. 1810. № 2. С. 105-106]. О силе воздействия слова на человека, о его богатейших возможностях пишет и автор-герой «Письма Ж.Ж. Руссо». Одной из характеристик Руссо в статье «О литературе французской в XVIII столетии» также является его талант красноречия: «Философия нашла в нем сильного защитника, одаренного чувством и красноречием непобедимых» [10. 1809. № 5. С. 51]. Саму манеру разговора Руссо, его способность убеждать и завораживать словом неоднократно описывает принц де Линь в воспоминании «Свидания с Ж.Ж. Руссо», всякий раз подчеркивая непосредственность, живую сложность и индивидуальность, неповторимость речи Руссо, его эмоциональность, стремление воздействовать на чувства слушателя, вовлечь его в поток своих мыслей и переживаний, предстающих в неразрывном единстве: Он снял очки, бросил травники и подошел ко мне с живостию, когда я ему сказал, что соглашаюсь почитать вместе с ним некоторые исторические и словесные науки вредными для людей, не имеющих основательного рассудка. Он начал осыпать меня доказательствами, входить в такие подробности, которым нет ничего подобного во всех его сочинениях, и разбирал мысли свои до самых малейших оттенков, с такою точностию, с такою оп-ределенностию, которые иногда терял в уединении, может быть, от излишества в умственной работе [10. 1809. № 15. С. 177]. И далее: Описание, которое он сделал своим несчастиям, изображение вымышленных его врагов, картина заговора целой Европы против спокойствия и чести одного человека - все это могло бы, вероятно, быть тягостным моему сердцу, когда бы не очаровано было оно удивительным его красноречием. Я старался переменить материю и начал говорить о любимых его предметах - уединении и сельской жизни. Я спросил, как мог он, любя так страстно природу, заключить себя в пыльном Париже? Любезный софист осыпал меня восхитительными парадоксами, которыми старался доказать, что о свободе надлежит писать в тесной тюрьме, а восхищать других изображением природы гораздо легче в метель и трескучий мороз. Мы начали говорить о Швейцарии, и мне нетрудно было доказать ему (не давая, однако, чувствовать, что я того желал), что Юлия и Сен-Пре были выучены мною наизусть. Это удивило его и даже обрадовало. Он заметил, что «Новая Элоиза» была единственным из сочинений его, которое мог я любить и читать, и что я поленился бы заниматься глубокими умствованиями и тогда, когда бы имел расположение к глубокомыслию. Сказать правду, я сам не помню, чтобы когда-нибудь имел столько ума, как в продолжение сих двух разговоров с моим женевским мизантропом. Когда он сказал мне решительно, что будет ожидать в Париже приговоров и духовенства, и парламента, то я осмелился обнаружить мое мнение о способах его поддерживать его славу. « Чем более хотите скрываться, господин Руссо, - сказал я ему, - тем более себя выставляете; чем более стараетесь быть диким, тем связи ваши с гражданским обществом становятся теснее!» Глаза его сияли, как звезды. Великий гений выливался из взоров его струями света и распалял мою душу [10. 1809. № 15. С. 180]. Наконец, о красноречии Руссо мы читаем в одном из писем И. Мюллера к К. Бонстеттену, переведенном Жуковским в числе других для «Вестника Европы»: Этот Руссо доказал мне одну великую и мало обдуманную мной истину -важность и всемогущество красноречия. Вся мыслящая Европа им восхищается. Посмотри на них: не все ли они (включая одних соотечественников его) стоят перед ним на коленях? Они обожают его только за то, что он владеет своим словом как бог Юпитер своими громами. Так, Бонстет-тен, и я ополчу себя этим оружием [10. 1811. № 6. С. 83]. И далее Мюллер излагает свою концепцию красноречия и его развития, во многом вдохновленную слогом Руссо и во многом близкую Жуковскому: Со времени переселения народов до Еразма лепетали одни младенцы; от Еразма до Лейбница писали; от Лейбница до Вольтера умствовали; я буду -говорить. На наших Альпийских высотах катится гром и раздается по всем кантонам; в их недрах зарождаются Рейн и Рона; с величественным ревом мчатся они по утесам союзников и протекают потом по низким долинам Германцев и Белгов. А наш язык, мой друг, для чего подобится он более шумному Штауббаху, который осыпает нас влажной пылью, не потрясая нашего сердца? Германцы хотят поражать; но их поток стремится по камням, и тот, кто предает себя его волнам, или остается неподвижен посреди утесов, или бывает разорван на части. Неподалеку от моей родины свергается Рейн с высоты в 80 футов; когда восходит солнце, то пена клокочущих волн сияет как радуга - нет силы, которая могла бы с ним бороться - рыбы, суда и все, дерзающее приближиться, увлекает он быстро ужасным порывом; путешественник теряет присутствие духа и приближается к нему с содроганием. Цицерон, Квинтилиан и этот водопад открывают мне, каково должно быть истинное красноречие [10. 1811. № 6. С. 83]. Любопытно, что Жуковский заостряет внимание и на оборотной стороне повышенной чувствительности Руссо, определявшейся его (Руссо) осмыслением оппозиции «человек - общество», «общественное и естественное» в природе человека: в большинстве переведенных для «Вестника Европы» текстах акцентируются чрезмерная подозрительность, обидчивость Руссо, резкое неприятие им общества и как следствие - желание скрыться от людских глаз, уединиться. Кроме ряда приведенных выше фрагментов, где эти темы и идеи очевидны, обратим внимание, например, на завязку «Путешествия Ж.Ж. Руссо в Параклет»: «В один весенний вечер Жан-Жак Руссо, кончив прогулку в Тюльери, возвращался домой с обыкновенным унынием и мрач-ностию духа. Он шел поспешно по улицам Парижа; в глазах мимоходящих мечтались ему презрение и насмешка; одни следовали за ним с подозрительным шёпотом, другие хотели оскорбить его знаками; везде встречал он злоумышленника или неприятеля, и сердце несчастного меланхолика сжималось от скорби. "Вот последнее моё пристанище! Сюда, по крайней мере, не последуют за мною возмутительные взоры глупого любопытства!" - так говорил он, взбираясь по крутой лестнице на четвертый этаж, где нанимал тесную комнатку. Открывает дверь и видит молодого человека, приятного лицом, который сидел перед его письменным столом и дружески разговаривал с Терезою. "Кто вы, государь мой? Чего вам надобно?" - спросил Руссо, приближаясь к нему с суровым лицом и с смутною подозрительностию смотря ему в глаза» [10. 1808. № 2. С. 98]. Вот один из кульминационных фрагментов «Письма Ж.Ж. Руссо»: «Что остается тогда для бедного, слишком чувствительного творения? Прилепиться к своим мечтам, избрать самые привлекательные. Взор человека их разрушает; он бежит в уединение; в обществе попадаются ему одни отвратительные твари - он скрывается в пустыню и населяет ее созданиями по своему сердцу: вот время романов, не сих чудовищных произведений, в которых черствая душа изображает нравы своего века, но сих вдохновений восторга, любви, добродетели. В них чувствительное существо находит для себя новый мир, в который устремляется на крылиях желания и надежды: в минуты исступления оно признает себя достойным Элоизы, Юлии Памелы и, отдавая себе справедливость, забывает жестокое неправосудие человека» [10. 1808. № 4. С. 270-271]. Или характеристики Руссо из статьи «О литературе французской в XVIII столетии»: «Ж.Ж. Руссо, воспитанный в несчастии, в уединении, всегда погруженный в мысли и тайную унылость»; «Руссо, не имевший ни отечества, ни семейства, странник, лишенный пристанища, имел самолюбие чрезмерно раздражительное» [10. 1809. № 5. С. 51]. Думается, за столь последовательным подчеркиванием названных выше черт личности и внутренних ощущений и убеждений Руссо следует видеть опосредованное выражение отношения Жуковского к одному из самых противоречивых произведений французского философа - его трактату «О науках», построенному на идее естественного человека, от природы наделенного добротой и совестью и утрачивающего эти дары под дурным влиянием общества. Как известно, именно этот трактат Руссо полностью посвящает парадоксальному отрицанию роли наук и искусств в жизни человека, в становлении его личности; он явно не склонен видеть в просвещении единственный путь совершенствования человека и общества в целом, в связи с чем мыслитель, что тоже известно, и разошелся с энциклопедистами. Подробный анализ восприятия Жуковским трактата Руссо, проведенный Ф. З. Кануновой на материале читательских помет русского поэта [5. С. 76-85; 8. Ч. 2. С. 236-249], а также выполненный нами анализ перевода данного сочинения, сделанного Жуковским в начале 1800-х гг. [11], позволяет опустить здесь описание этого материала, но опереться на него в нашем исследовании. Руссо - автор трактата «О науках», его теория противостояния естественного и общественного начал природы человека, безусловно, нашли свое отражение в образе мыслителя, созданном Жуковским на страницах «Вестника Европы». Однако поэтом-романтиком были сделаны свои, принципиальные акценты, выразившиеся и в переводе Жуковского, и в его читательской рецепции трактата. В публикациях «Вестника Европы» тоже заметно неприятие Жуковским и утопизма социальной концепции Руссо, и его радикального демократизма. В связи с этим и находится изображение Руссо человеком, недовольным окружающими, обидчивым и обиженным на весь свет. Вместе с тем в публикациях «Вестника Европы» мягко, но последовательно корректируется и даже отрицается клише о мрачности духа Руссо, его желание скрыться от общества мотивируется психологически, сиюминутными настроениями. Так, в повести «Путешествие Ж.Ж. Руссо» читатель видит мгновенное преображение Руссо, а точнее - момент, когда с него спадает защитная маска мизантропа, обнаруживая настоящее лицо героя: - Кто вы, государь мой? Чего вам надобно? - спросил Руссо, приближаясь к нему (к посетителю. - И..А.) с суровым лицом и с смутною подозри-тельностию смотря ему в глаза. Незнакомый встал, несколько минут, безмолвно, с почтением и чувством, рассматривал творца «Элоизы»; наконец, опомнился и подал ему письмо. Глаза Жан-Жака заблистали, когда он прочёл надпись. Он бросился с живостию обнимать молодого человека, осыпал его множеством нежных вопросов; на обвертке письма узнал он почерк милади Говард, любезной, великодушной, чувствительной женщины, единственной из многих, так называемых друзей его, мужеского и женского пола, которая ни на минуту не сомневалась в благородном сердце Жан-Жака, единственной, которой образ, идеально прелестный, как гений-утешитель, являлся душе его в ту минуту, когда она свергала с себя тягость печали; которой дружба и уважение так сильно трогали его сердце, что он без зависти и с некоторым наслаждением смотрел на счастливого, прекрасного юношу, избранного обладателя её прелестей [10. 1808. № 2. С. 99-100]. Или: ...в эту минуту отворяется дверь, входит незнакомый человек с шляпою на голове, приближается к философу, спрашивает с некоторою дикостью: «Вы ли Жан-Жак Руссо?» Руссо испугался. Подозрительность, которая так часто его мучила, привела в смятение сердце его; он устремил проницательные, острые взоры свои на незнакомца; одежда его была в крайнем беспорядке, волосы, темно-каштанового цвета, всклочены, а глаза, полные глубокой задумчивости, впалы и мертвы; в движениях его заметна была необыкновенная живость; словом, наружность его говорила всякому: вот существо, уничтоженное судьбою! (повесть «Эдуард Жаксон, Милли и Ж.Ж. Руссо» [10. 1810. № 2. С. 97]. Далее по сюжету Руссо внимательно слушает рассказ Эдуарда о его несчастьях и берется помочь ему). Кроме того, многие фрагменты, ка

Скачать электронную версию публикации