Metastalinizm: Dialectics of partisanship and party dialectics.pdf Во второй книжке журнала «Октябрь» за 1950 г. была напечатана статья А. Белика «О некоторых ошибках в литературоведении». В ней содержались привычные, в духе ждановских докладов, требования к советской литературе - коммунистической партийности и идеологической выдержанности - и повторялись известные положения изучаемой в школе статьи Ленина «Партийная организация и партийная литература» о том, что беспартийных литераторов не бывает, никакой «свободы творчества» не существует, что литература всегда политически ангажирована, а потому - всегда партийна. Советской же литературе, согласно соцреалистической доктрине, только в 1946 г. подтвержденной Ждановым, присуща открытая партийность. И вдруг 30 марта 1950 г. «Правда» отводит целый подвал развернутой редакционной статье «Против опошления литературной критики» с резкими нападками на «вульгарно-социологические извращения» Белика. Подобные идеологические атаки без санкции Сталина не осуществлялись. «Правда» утверждала, что к ленинской статье надо подходить «исторически»: если в 1905 г. ленинский лозунг «Долой литераторов беспартийных» был политически актуален, то ныне, в условиях «нерушимого союза коммунистов и беспартийных», подчеркивание «партийности» может быть вредным и квалифицироваться как «рецидив рапповщины». В этой связи осуждались призывы к изображению только положительных сторон советской действительности, т.е. именно то, что утверждалось в 1946 г. в связи с критикой кинофильма «Большая жизнь» и творчества Зощенко. Словом, осуждалось то, что стало общим местом в культуре ждановской эпохи. Белик излагал то же, что говорилось в партийных постановлениях, только более прямолинейно. Его статья была написана в лучших традициях передовиц самой «Правды». Но, не узнав себя в ее зеркале, «Правда» с возмущением констатировала: «Окриками и заушательской критикой создать социалистическое искусство нельзя. Читая же статью А. Белика, прежде всего поражаешься ее тону. Эта статья - наглядный пример грубого административного окрика». Белик был объявлен «схоластом-начетчиком», который цитирует отдельные положения из ленинской статьи «без учета конкретной исторической обстановки, в которой она была написана, механически применяет их к современной советской литературе». Поскольку в Советской стране сложился «единый советский народ», «необоснованно и вредно сегодня противопоставлять партийных писателей беспартийным, а именно так получается у автора статьи в «Октябре», жонглирующего цитатами и не понимающего, к чему эта цитаты относятся». Обвинив Белика в возрождении пролеткультовского и рапповского сектантства, «Правда» назвала его доктринером, чем подтвердила, что идеологическая гибкость является ключевым элементом настоящей партийности. Иначе говоря, Белик понимал принцип партийности слишком узко, тогда как принцип этот универсален и к партийной принадлежности литератора отношения не имеет. Реакция руководства Союза писателей на выступление «Правды» оказалась во всех смыслах неожиданной: Фадеев и Симонов, самые приближенные к Сталину писатели, подготовили редакционную статью «Литературной газеты» под названием «Правомерно ли понятие «партийность литературы» в применении к советской литературе? (Ответ читателям)». Поскольку статья не могла быть «выражением только мнения Союза писателей и «Литературной газеты»», Фадеев и Симонов просили разрешения Политбюро ЦК на публикацию, направив документ Сталину на одобрение [1. Л. 33]. В статье руководителей СП СССР предлагался ни больше, ни меньше, как... отказ от понятия «партийность» и перевод его в разряд исторических категорий (где де-факто уже находилось понятие «классовость»). Статья Ленина «Партийная организация и партийная литература», указывалось в направленном Сталину 6 сентября 1950 года документе, имела «конкретно историческое содержание» и не может «механически» проецироваться на советскую литературу, поскольку имела в виду ситуацию классовой и политической борьбы, которой в советском обществе быть не может [1. Л. 37]: Положения статьи В.И. Ленина «Партийная организация и партийная литература» нельзя начетнически, механически переносить на современную советскую литературу. У советской литературы - самой передовой, самой идейной литературы в мире - нет иных интересов, кроме интересов народа и интересов государства. Вся масса советских писателей сплочена вокруг Коммунистической партии, вдохновляется в своем творчестве великими идеями Ленина - Сталина. Коммунистическая партия руководит советской литературой. Советские писатели, как партийные, так и беспартийные, руководствуются в своем творчестве тем, что составляет жизненную основу советского строя, -его политикой. Это идейное единство советских писателей - одно из проявлений морально-политического единства всего советского народа [1. Л. 39]. Перед нами - все категории советской идеологии и эстетики - историзм, народность, идейность и партийность - в действии. Но ключевым для понимания принципа партийности является слово «механически». Хотя «Правда» критикует верные по существу положения статьи Белика, она все равно права, потому что позиция самой «Правды» не может быть «механической» и тем более «начетнической» или «схоластической». Будучи выражением «линии партии», она есть воплощенная «партийность», и главная ее характеристика - диалектичность. «Механичность» - синоним негибкости, прямолинейности и, в конечном счете, принципиальности (и потенциально - фронды). Нельзя быть партийным и принципиальным («механически» прилагать правильные принципы) одновременно. Партийность - это modus operandi, а не позиция или принципы, это способность и готовность к изменению по заданному извне импульсу. Чтобы быть партийной, позиция должна быть гибкой, поскольку партийная позиция - позиция политическая. Диалектика составляет самую суть партийности, если понимать под последней механизм функционирования «жизненной основы советского строя - его политики». Этого Фадеев и Симонов не поняли. Повторив инвективы «Правды» в адрес незадачливого критика, провозгласив вслед за ней, что «противопоставление партийных писателей беспартийным, которое недавно прозвучало в некоторых литературно-критических статьях, было порочной попыткой воскресить осужденное партией рапповское сектантство», они обвинили неназванных «горе-критиков» в том, что, «неправильно, начетнически, схоластически употребляя термин «партийность литературы»», они «пытались подменить этим термином и понятие метода социалистического реализма» [1. Л. 41-42]. Вывод, к которому пришли авторы, был поистине революционным: «употребление понятия «партийность литературы» взамен понятия коммунистической, большевистской идейности советской литературы нельзя считать правомерным»; более того, будучи термином, использованным Лениным в «конкретно-исторических условиях классового общества», он не может «переноситься на советскую литературу нашего времени - эпохи строящегося коммунизма» [1. Л. 44-45]. В приложении к макету статьи Фадеев и Симонов направили Сталину материалы закрытого совещания московского актива критиков, мнения которых разделились: одни считали, что принцип партийности в применении к современной советской литературе вносит путаницу, другие, напротив, утверждали, что это понятие - «душа социалистического реализма» и что «эта формула» содержится во всех школьных программах, поэтому ее нельзя «отменить одним махом». Словом, расхождения были тактического характера. Поскольку материалы эти хранятся в архиве Политбюро, ясно, что вопрос этот готовился, но был Сталиным снят. Отказываться от партийности, подобно тому, как он отказался от гегелевского «закона отрицания отрицания», не упомянув о нем в «философской главе» «Краткого курса», вождь не стал. Можно, впрочем, сказать, что закон отрицания отрицания не был отменен Сталиным, но просто «отмер» (видимо, вместо государства) за ненадобностью: сталинская идеология не содержит в себе компонентов, подлежащих чистому отрицанию -в ней находятся одновременно и тезис, и антитезис, и синтез. Работа этого идеологического perpetuum mobile основывалась на том, что отрицание отрицания находилось внутри него. Выйти из этого круга было невозможно. Чтобы понять, почему Сталин решил оставить принцип партийности в политически удобном «подвешенном» состоянии и не отказался от него в 1950 г., когда все для этого было, казалось, готово, от инвектив «Правды» до написанной статьи руководителей Союза писателей, надо увидеть в партийности не категорию, но принцип прямого политического действия. Партийность позволяла «подвешивать» все -даже самое себя1. Философия и партийность в идеологическом государстве В условиях сформировавшейся в России политической культуры сталинизм стал органической формой реализации революционного проекта. В результате сложилась парадоксальная идеологическая констелляция: революционный радикализм был направлен здесь на утверждение ценностей и идеологии, разрушение которых составляло самое содержание марксистского проекта. Чем дальше, тем больше это создавало глубокое противоречие между реальностью и ее репрезентацией, при том, что последняя была ключевым компонентом легитимации режима. Если в раннем сталинизме это напряжение разрешалось через аггравацию радикальных экономических шагов (коллективизация, индустриализация, культурная революция и т.д.), в которых экономическая модернизация и создание госкапитализма позиционировались в качестве реализации марксистского проекта; если в высоком сталинизме оно снималось в политическом поле - в Большом терроре, выдаваемом за «усиление классовой борьбы», и героической мифологии (стахановцы, полярники, летчики); если в годы войны оно стало нерелевантным, поскольку под вопросом оказалось самое выживание страны (хотя военная победа позиционировалась как «победа советского стоя»), то в позднем сталинизме это напряжение нашло выход в прямых идеологических акциях, направленных на создание культурных, дискурсивных, концептуальных матриц, которые охватывали все сферы жизни - от искусства и науки до экономики и политики. Это обнажение идеологического приема происходило во всех идеологических кампаниях «ждановской эпохи», но наиболее полное свое выражение нашло в так называемой «философской дискуссии» 1947 г. Однако прежде, чем обратиться к сюжетам, непосредственно связанным с послевоенной переналадкой механизма контроля за идеологическим производством, необходимо понять проблему дискурсивного беспокойства в сталинизме в более широком контексте и объяснить, почему именно философии отводилась здесь ведущая роль и почему именно в связи с ней столь остро встала проблема партийности - единая для науки и для искусства. Борис Гройс утверждает, что под коммунизмом следует понимать проект, целью которого является подчинение экономики политике, с тем чтобы предоставить последней суверенную свободу действий. Поскольку «медиумом экономики являются деньги», а «экономика оперирует цифрами», Гройс делает вывод о том, что «медиумом политики является язык. Политика оперирует словами - аргументами, программами и резолюциями, а также приказами, запретами, инструкциями и распоряжениями. В этой проекции коммунистическая революция представляет собой перевод общества с медиума денег на медиум языка» [2. С. 6-7]. Коммунизм посредством «вербализации общества» осуществляет контроль над ним. И философии принадлежала здесь особая роль: «Советский Союз действительно понимал себя как государство, в котором вся власть принадлежит философии. Легитимность коммунистического руководства определялась, в первую очередь, тем, что оно репрезентировало определенное философское учение - марксизм-ленинизм. Другой легитимации это руководство не имело. Поэтому философствование всегда было его первейшей обязанностью» [2. С. 42]. Однако философия была не только доменом советского идеологического языка, но и политическим инструментом, приводящим этот язык в соответствие с актуальными задачами власти. Соответственно, партийность была частью советской философии как практики и как институции. Политическую природу партийности понимают обычно в том только смысле, что она подчиняет любые принципы требованиям политической целесообразности (т.е. попросту релятивизирует и снимает всякие принципы), тогда как главное в ней то, что партийность является идеальным инструментом контроля. Сталинская система была устроена таким образом, чтобы под давлением оказывались все. Каждый был уязвим из-за колебаний политической конъюнктуры, менявших предписания. А поскольку угадать эти колебания не мог никто, любое действие превращалось в своего рода русскую рулетку: никто не мог гарантировать себя от опасности, если и когда эти предписания объявлялись нарушенными. Этой игре без правил и соответствовала адогматическая советская доктрина, основной принцип которой -принцип партийности - и предполагал подчиненность идеологической конъюнктуре, а значит, всякое отсутствие каких бы то ни было гарантий. Эта система давала номенклатуре все, кроме гарантий. В этой подвижности предписаний («догм»), в этом отказе от гарантий и был основной источник террора, в условиях которого жили все. Партийность требовала адогматизма. Он, в свою очередь, - диалектики в качестве обоснования и размывания границ философии - выведения ее за пределы научной дисциплины в область мировоззрения и идеологии. Расплывчатость основных понятий гегелевско-марксистской диалектики («противоречие», «борьба», «отрицание») привела Карла Поппера к мысли о том, что диалектический материализм неизбежно вырождается в чистую софистику, делающую бессмысленной любую критику под предлогом «непонимания» критиками диалектического метода, что в дальнейшем служит предпосылкой для развития «диалектического» догматизма и прекращению всякого развития философской мысли. Причем это софистическое перерождение Поппер приписывал в основном марксистской диалектике, поставленной на службу политике: Марксистская теория [...] в некоторых своих ранних формулировках [...] давала проверяемые предсказания и действительно была фальсифицирована. Однако вместо того, чтобы признать это опровержение, последователи Маркса переинтерпретировали и теорию и свидетельство с тем, чтобы привести их в соответствие. Таким путем они спасли теорию от опровержения, однако это было достигнуто ценой использования средств, сделавших её неопровержимой [.] и благодаря этой уловке они разрушили её широко разрекламированные претензии на научный статус [3. С. 246]. Широко известный софизм Ленина: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» является, по-видимому, лучшей иллюстрацией к попперов-ской критике марксистской диалектики. Как показал ван дер Зверд, самое возникновение «марксизма-ленинизма» ознаменовало перерождение марксизма из революционной теории в консервативную идеологию2. Поскольку революционно-критический (мотивацион-ный) пафос марксизма становился опасным для режима, его задачей оказывается нейтрализация марксизма через консервацию при помощи философов-партаппаратчиков - Марка Митина и Павла Юдина в 1930-е гг., Георгия Александрова - в 1940-е, и так называемых «александровских мальчиков» Петра Федосеева, Леонида Ильичева, Михаила Иовчука, Владимира Кружко-ва - в 1950-1980-е. Введение же понятия «марксистско-ленинская идеология» было связано с утверждением ортодоксии: поскольку с приходом к власти адептов революционных теорий функции этих теорий меняются с мотивационных на легитимационные, «марксистско-ленинская теория» выполняла функцию не столько мотивации, сколько универсальной и всеобщей легитимации. Соответственно, всякая политическая, социальная, экономическая, культурная или интеллектуальная деятельность должна была быть объяснена в актуальном изводе «марксистско-ленинской теории» и обоснована в категориях «марксизма-ленинизма». Поскольку последний именно в своей идеологической функции являлся настоящим доменом легитимности, производя ее словарь и синтаксис, постольку роль «марксистско-ленинского учения» (т.е. собственно «марксистско-ленинской» философии) в функционировании советского «идеологического государства» (Ален Безансон) была уникальна. Мераб Мамардашвили заметил, что «в Советском Союзе сформировалась философия, которая в действительности никогда не была таковой, являясь лишь частью идеологического аппарата государства»3. Вернее было бы сказать, что сама философия стала продуктом идеологического аппарата. Партийность советской философии может быть понята как принцип связи между марксистской философской традицией и партийными институциями, в том же смысле, в каком партийность советского искусства была принципом связи между эстетической практикой и идеологическими институциями государства. Подобно тому, как соцреализм был по форме эстетической практикой, а по функциям - идеологией, советская философия функционально также была именно идеологией. Иначе говоря, не идеология была продуктом «марксизма-ленинизма», а наоборот - сам «марксизм-ленинизм» как конструкт стал продуктом мутации марксистской идеологии. А.А. Зиновьев полагал, что сталинская философия представляла собой мастерскую трансформацию марксистской философии в идеологию, рассчитанную на массовое потребление. Поскольку в отличие от мыслителя-Ленина, обладавшего живой творческой мыслью, Сталин обладал организационно-систематическим умом, «в условиях более простой социально-политической послереволюционной ситуации он создал [...] ту Вульгату марксизма, которая стала мировоззренческой пищей сначала на просторах СССР, a затем и всего «социалистического лагеря»». (Цит по: [4. С.71]). Следует, однако, различать природу и функции философии и природу и функции «марксистско-ленинского учения»: «вульгата марксизма» была продуктом не столько философствования, сколько работы идеологического аппарата государства, симулирующего философскую деятельность. В советское время утверждалось, что у философии есть один «основной вопрос» (о первичности материи), ответ на который определяет всю ее историю. Основным вопросом постсоветской философии стал вопрос о том, была ли советская философия философией (так же, как для литературоведов, была ли литература соцреализма литературой)4. Советская философия (по крайней мере, в ее сталинском изводе), по общему признанию, была чем угодно -идеологией, «мировоззрением», - но не наукой. Парадоксальным образом она сама одновременно и утверждала свою «научность», и боролась с «академизмом». Ее вернее было бы назвать квазинаукой: последняя «заимствует у настоящей науки видимую наглядность и силлогизмы» и, «так как лженаука, не являясь эмпирической, не позволяет констатировать результаты опыта» [5. С. 52]. Проблему связи советской философии с идеологией нельзя понять, не отказавшись от распространенного утверждения, что «марксистско-ленинская философия выполняла функции идеологии». Все было ровно наоборот: «марксистско-ленинское учение» выполняло функции философии. Вот почему определение «марксистско-ленинской философии» как квазинауки менее всего оценочно: в нем лишь констатируются те функции, которые, симулируя философию, выполняли в советском идеологическом государстве философские институции и их агенты. В сталинскую эпоху философия отличалась от всех других наук тем, что позиционировалась как одновременно наука, идеология и мировоззрение. Так, утверждалось, что «идеология есть совокупность представлений и понятий, выраженных в различных надстроечных формах общественного сознания», но «в отличие от других форм идеологии философия есть мировоззрение. В системе идеологической надстройки советского общества марксистско-ленинской философии принадлежит ведущая роль» [6. С. 24, 38]. И действительно, в силу того, что философия занималась по сути артикуляцией советской идеологии в наиболее абстрактных и обобщенных формах и категориях, она играла ключевую роль в создании параллельной аксиоматики, т.е. собственно мировоззрения, которое по ряду фундаментальных параметров действительно отличалось от установившихся аксиоматических констант, принятых за пределами Советского Союза. И хотя начиная с 1930-х годов советская философия находилась внутри идеологии и, согласно официальной доктрине, относилась к надстройке (и, соответственно, «в конечном счете» была обусловлена экономическим базисом), она в то же время характеризовалась «относительной самостоятельностью». Это последнее обстоятельство было поставлено под сомнение одним из главных персонажей философских баталий 1940-х годов Зиновием Белецким, который отрицал относительную самостоятельность в развитии форм общественного сознания при социализме: она-де присуща только антагонистическим формациям. Он утверждал, что в нашем обществе идеология [...] вступила в гармоническое отношение со своим материальным базисом. У нее нет сейчас никаких относительно самостоятельных задач, отличных от задач нашего народа, нашего государства и партии. Сутью нашей идеологии является не сохранение относительной самостоятельности, а как раз наоборот, - окончательное преодоление относительной самостоятельности, как буржуазного пережитка, на почве практически революционного преобразования общества [...] Наша идеология по своему существу не может быть относительно самостоятельной. Цит. по: [7. С. 227]. Иначе говоря, сама природа и назначение философии как формы идеологического и теоретического отражения действительности претерпели радикальное преображение благодаря «преобразующей практике марксизма», в которой философия превратилась, наконец, в инструмент не объяснения, но изменения мира. Это слияние идеологии (философии) с материальным базисом, ее «разли-тость» в материальном мире стали продуктом радикального - поистине эстетического - жеста. По сути, это была своеобразная философская версия формулы Ермилова «Прекрасное - это наша жизнь», которая основывалась на «разлитости» поэзии в самой советской реальности. Подобно тому, как поэзия сливается с советской действительностью, идеология растворяется в жизни, а теория растворяется в практике. Философия сама становится жизнью и значит - поэзией. Советская же действительность становится инкарнацией идеологии, теории (философии) и поэзии. По мере того, как самостоятельности лишается идеология, лишается ее и действительность. Советская мысль не знала подобного слияния ни в 1930-е годы, ни после смерти Сталина. Это чистый продукт позднего сталинизма. В этом свете сталинским философам было ясно, что «марксистская философия качественно отличается от всей предшествующей философии тем, что она содержит в себе не элементы истины, а целиком представляет собой объективную истину» [6. C.31]. Это происходит благодаря партийности: поскольку марксизм есть истина, партия, руководствующаяся этим учением, фактически располагает монополией на нее: «Только философия марксизма, носителем которой является пролетариат, представляет из себя такую систему взглядов, в которой партийность совпадает с объективной истиной» [6. C.31]. Природа этой истины не должна вводить в заблуждение. Как показал Ален Безансон, в самой основе коммунистического дискурса лежит уникальный механизм выворачивания привычных понятий наизнанку таким образом, чтобы между ними и реальностью образовывался зазор, заполняемый содержанием, противоположным исходному: Порождая сознание неравенства, коммунисты не ставят себе целью констатировать недостатки права: их цель - породить жажду такого общества, в котором право перестанет быть инструментом регулирования. Точно так же коммунистическая идея свободы имеет целью возбудить сознание гнета там, где индивидуум, жертва капиталистического отчуждения, считает себя свободным. В конечном счете, все слова, которые служат, чтобы выражать модальности добра: справедливость, свобода, человечество, доброта, великодушие и т.п., - инстру-ментализованы ради единственной цели, которая все их содержит и все их реализует, - ради коммунизма. В перспективе коммунистической идеи эти слова сохраняют с прежними лишь отношения омонимии [5. С.34]. Эта идеологическая омонимия, когда в ритуализированной словесной культуре слова с высокой степенью террористической угрозы, десемантизи-руясь, не просто перестают значить то, что значили, но теряют общие элементы смысла, которые становятся зыбкими и легко заменяемыми, делает всех носителей этого идеологического языка чрезвычайно уязвимыми: плавающие идеологические смыслы несут смертельную опасность. Возникновение этой идеологической омонимии следует отнести к самому началу реализации марксистского проекта в России, когда не произошло ни обещанной мировой революции, ни отмирания государства, ни наступления всемирного братства. «Наутро после 7 ноября 1917 года ничего такого не происходит, а занавес раскрывается над пустой сценой. Куда делись пролетариат, бедное и среднее крестьянство, пролетарский интернационализм? Ленин - один со своей партией да горсткой красногвардейцев во враждебном или равнодушном мире. Однако марксизм-ленинизм - это наука. Значит, надо, чтобы опыт принес доказательства теории» [5. С. 38]. Так начинается конструирование социализма согласно теории, которая на ходу же и переписывается под создаваемый политически целесообразный конструкт, который, в свою очередь, должен соответствовать теории. И так до бесконечности. Роль «теории» в этих условиях резко возрастает. Ни в одном из тоталитаризмов ХХ века ей не отводилось большей роли, чем в большевизме. Так «слой за слоем конструируется поддельная вселенная, предназначенная заменить подлинную. Так сгущается атмосфера всеобщей лжи настолько, что факты все больше отдаляются от слов, которым поручено их описывать. Неистово самоутверждается добро, отрицающее реальность зла» [5. С. 38]. Реальность вообще становится главным врагом этого «научно обоснованного» мира, весь потенциал которого направлен на дереализацию жизни. И действительно, после войны советское общество вступает в завершающую (третью, согласно Безансону) стадию, когда партия «удовлетворяется рутинным отправлением власти и своей безопасностью. Она больше не верит в идеологию, но продолжает говорить на ее языке и следит за тем, чтобы этот язык, лживость которого ей известна, оставался единственным разговорным языком: это знак ее господства. Партия накапливает привилегии и льготы. Она преобразуется в касту» [5. С.39]. Гармонизация связей языка и идеологической реальности на всех уровнях референции - семантическом, прагматическом и синтаксическом - составляла истинную цель существования «марксистско-ленинского учения» и определяла его статус. Философия превратилась в своего рода идеологический perpetuum mobile, который не только непрестанно производил легитимирующий идеологический язык, но и обновлял его. Для того, чтобы смена политически актуальных версий «марксистско-ленинского учения» происходила плавно и при всяких поворотах легитимно, и нужен был принцип партийности. Этот язык, в свою очередь, позволял производить советскую идеологическую реальность, став универсальным языком советского общества и советских институций. Особенность этого «большевистского языка» в том, что его референты являлись идеологическими фикциями и располагались в мерцающей зоне семантической неопределенности. Обеспечение его когерентности требовало соблюдения трех условий: закрытости, контроля над информацией и, наконец, «замены действительности псевдодействительностью». Как замечает Безансон, целое сословие специализируется на производстве псевдожурналистики и псевдоистории, псевдолитературы и псевдоискусства, и все это имеет задачу фотографически отражать несуществующую действительность [...] На воздвижении этих гигантских декораций заняты миллионы людей. Чему это служит? Тому, чтобы доказать, что социализм не только возможен, но что он строится, укрепляется и, более того, уже осуществлен: уже существует новое, свободное, самоуправляющееся общество, где растут "новые люди", которые стихийно думают и действуют по канонам действительности-вымысла. Самый могущественный инструмент власти - выработка нового языка, где слова принимают смысл, отличающийся от общепринятого. Его особый словарь и манера выражаться ставят его на уровень богослужебного языка: он означает трансцендентность социализма. Он сигнализирует всемогущество партии. Его употребление в народе - очевидный признак порабощения [5. С.40]. Специфика этого идеоязыка состояла в его «научности». В конце концов, именно «марксистско-ленинское учение», т.е. собственно философия, поставляла ему референтов. И функция домена большевистского языка возводила ее в статус своего рода советской scientia scientiarum, а точнее - комиссара наук. Как замечает И. Яхот, философия стала играть исключительную роль в период культа Сталина. С этого момента она стала чем-то вроде комиссара среди наук, цензором, законодателем. Принцип партийности философии стал магическим ключом, который открывал руководящим философам все двери во все научные учреждения, чтобы выяснить, нет ли там крамолы. Он был объявлен относящимся к любой науке, и логично, что именно философы должны были выполнять роль инспекторов. Они распространяли свое влияние на физику, генетику, статистику, социологию. И везде это имело драматические, а то и трагические последствия [8. С.95]. И все же, утверждение, что «философское отделение всегда воспринималось в Академии наук как политотдел и вызывало опасения у специалистов» [7. С. 202; 9. P. 182], верно лишь с поправкой: так было не всегда. (Тезис) Марксизм-ленинизм: Закон единства и борьбы противоположностей Поскольку марксизм, из которого в Советском Союзе в 1920-1930-е гг. было создано «стройное философское учение», был, прежде всего, радикальной политической и экономической критической теорией, он не только не был философией, но исходил из идеи «конца философии». Как раз когда в СССР установилась «марксистская ортодоксия», в 1932 г. на языке оригинала (а в следующем году и по-русски) была полностью опубликована «Немецкая идеология» Маркса и Энгельса, где утверждалось, что «Философия и изучение действительного мира относятся друг к другу как онанизм и половая любовь» [10. С. 225]. Известный одиннадцатый тезис Маркса о Фейербахе, который в советской школе учили наизусть, гласил: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» [11. С. 4]. «Переделка мира», ориентированная на сциентизм, утверждение «позитивной науки», оставляла мало места для традиционного философствования. Борьба радикальных марксистов со сторонниками классической философии вылилась в 1920-е гг. в ожесточенную полемику между «механистами» и «диалектиками». В ходе этой дискуссии решался, по сути, не только вопрос о предмете советской философии или интерпретации в ней тех или иных положений марксизма, но - о ее месте, роли и функциях в новом государстве. В равной мере, здесь решался вопрос о природе этого государства: процесс утверждения советской философии совпал со становлением советской идео-кратии, в которой новому «учению» предстояло играть совершенно особую роль. Вопрос о том, в какой мере философия является идеологией, сводился к вопросу о статусе философии в советском «идеологическом государстве». Слияние философии с идеологией лежало в основании формирования в начале 1920-х гг. так называемого философского фронта, в котором активно участвовали Лев Троцкий, Лев Каменев, Николай Бухарин, Михаил Покровский, Вагаршак Тер-Ваганян, Абрам Деборин и др. видные большевики, создавшие главный философский журнал «Под знаменем марксизма». Спор об идеологии начался статьей Владимира Адоратского «Об идеологии», опубликованной на его страницах в 1922 г. Автор, следуя марксистской традиции, видел в идеологии «ложное сознание». Под подозрение ставилось всякое оторвавшееся от материального мира, а потому извращающее его мышление. Адоратский утверждал, что «для того, чтобы окончательно освободиться от идеологического извращения, надо идеологию преодолеть и на место нее поставить трезвое, научное изучение фактов действительности, изучение материального бытия человеческого общества» [12. С. 207]. А поскольку философия рассматривалась как завершенная форма идеологии, то, в полном соответствии с диалектическими законами, диалектический материализм означал, по сути, отмену философии. Согласно этому взгляду, «научной идеологии» быть не может - это contradictio in terminis. Эту последовательно марксистскую (и потому негативистскую) программу первым озвучил ректор Петроградского университета и видный больше -вик Сергей Минин, выступивший в 1920 г. со статьей, где утверждал, что, «подобно религии, философия враждебна пролетариату». Статья называлась в духе времени: «Философию за борт» (в те же годы Пролеткульт и ЛЕФ сбрасывали «с корабля современности» Пушкина и «прочих генералов классики»). Спустя два года в том же номере журнала «Под знаменем марксизма», где была опубликована статья Адоратского, Минин будет утверждать, что «термин «философия марксизма», во-первых, антилогичен, во-вторых, опасен и вреден, в-третьих, когда он не опасен, он излишен и уже по одному этому вреден». Отсюда делался вывод о том, что новому обществу «нужна наука, только наука, просто наука» (См.: [13. С. 194, 195]). В этой «просто науке» не могло быть место партийности. Их несовместимость объяснялась тем, что наука понималась как «объективное» знание, а партийность предполагала классовую «субъективность». Позиция «механистов» еще более укрепится, когда к Минину в 1924 г. присоединится другой видный большевистский функционер Иван Скворцов-Степанов, полагавший, что единственно научное знание является результатом естественных наук - именно они дают материалистическую и объективную картину мира. Философия опасна, поскольку она основана на филиации идей и к материализму отношения не имеет. На стороне Скворцова-Степанова оказались многие ученые-естественники. Так, в поддержку этой позиции выступил коллектив НИИ им. К.А. Тимирязева и сын Тимирязева Аркадий. Одним из лидеров «механистов» стала Любовь Аксельрод. Противостоявшие им «диалектики» во главе с Дебориным, напротив, утверждали, что только философы могут защитить и развить марксизм. «Механисты» были названы «талмудистами» [14], не понимающими, какое важное место должно быть отведено идеологии (и соответственно, философии) в марксизме (См.: [8. Гл. 7]). Спор быстро перерос в политические обвинения и прямое политическое давление. «Диалектики» обвиняли своих оппонентов в том, что те отказались от диалектического материализма, погрязнув в «механическом» материализме и став на путь ревизионизма (т.е., по сути, оказались врагами марксизма). Наконец, прибрав к рукам власть в Обществе воинствующих материалистов, «диалектики» смогли в 1928 г. окончательно расправиться с «механистами». Решающими оказались «административный ресурс» (на стороне «диалектиков» стояло партийное руководство, в их руках был главный философский журнал «Под знаменем марксизма»), облыжные политические обвинения, недобросовестные приемы ведения спора, интриги, неуважение к оппонентам, полное пренебрежение этикой научного спора и политические доносы. Перед советской философией как «идеологической дисциплиной» стояла серьезная задача: обосновать статус философии как комиссара наук, тогда как идеология никак не вписывалась в систему позитивных марксистских понятий. Не говоря уже о невозможности вписать в систему марксистских понятий такие, к примеру, широко распространенные определения, как: «Марксизм это не философия одиночки-социалиста, a символ веры рабочего класса» (Из выступления П.Н. Федосеева в философской дискуссии 1947 г.) [15. С. 451]. Выход был найден в том, чтобы различать идеологию «научную» и «ненаучную»; именно последнюю якобы имел в виду Маркс, когда выступал против идеологии как таковой (ведь до марксистской философии «научной философии» быть не могло). Результатом этой «сциентизации духовно-идеологической сферы общества на большевистский манер» стали «научная идеология», «научная философия», «научное мировоззрение», «научный атеизм» и т.д. Но эта «сциентизация по-советски», как точно заметил К. Делокаров, мало походила на сциентизацию на Западе: Разве

Скачать электронную версию публикации