Negative" socialization as a political problem in the novel A. Herzen "Who is to blame?".pdf Роман А.И. Герцена «Кто виноват?», появившийся сначала в журнале «Отечественные записки» (1845-1846), а потом напечатанный отдельным изданием (1847), произвел сильное впечатление на российскую публику, но в разные периоды своего бытования в литературной среде различные идеи романа оказывались востребованными читателями и имели влияние на общественную повестку. Журнальные критики и простые читатели на протяжении второй половины XIX в. искали ответ на вопрос, заявленный в назывании романа. И находили разные варианты, которые в большей степени соответствовали их времени, социальному статусу и общественным ожиданиям. Первая часть романа «Кто виноват?» увидела свет в 1845-1846 гг. и сразу оказалась в центре внимания29. Читатели первых семи глав быстро выделили «повесть» Герцена из всего появившегося тогда в русских журналах и много хвалили. В декабре 1845 г. Герцен признавался, что «не ожидал вовсе такого успеха» [3. Т. 22. С. 248]. «Я начинал тогда входить в моду после первой части „Кто виноват?"», - напишет он об этом времени в «Былом и думах» [4. Т. 8. С. 115]. Между тем Герцена нельзя было назвать автором-дебютантом. «Дилетантизм в науке», «Письма об изучении природы» были уже напечатаны и пользовались популярностью, однако роман «Кто виноват?» открыл читающей публике Герцена в новом статусе - как автора интеллектуальной прозы. Именно такой вывод можно сделать, читая отзывы о романе 18451846 гг. Большинство критиков тогда реагировали не на проблематику романа, а на интеллектуализм автора. «Необыкновенный талант в совершенно новом роде», - писал о Герцене В.Г. Белинский в статье «Русская литература в 1845 году», опубликованной в «Отечественных записках» [5. Т. 9. С. 396]. И продолжал: «Автор повести „Кто виноват?" как-то чудно умел довести ум до поэзии» [5. Т. 9. С. 396]. В письме товарищу Т.Н. Грановский отмечал, что Герцен написал «повесть» «исполненную ума, живости и метких замечаний» [6. Т. 2. С. 422]. А критик В.Н. Майков назвал Герцена «первым современным беллетристом» [7. С. 197], по его мнению, сила романа «Кто виноват?» заключалась в том, что его автор занят «популяризацией идей, важных для общества» [8. С. 261]. Герцен, писал Майков, «несравненно более поражает умом, чем художественностью, так что на всю его художественную деятельность мы не можем смотреть иначе, как на средство выражения его идей в самой популярной форме, возводимой иногда наблюдательностью до художественности» [Там же. С. 249]. Публикация первой части романа не вызвала полемики в русских журналах. Все больше хвалили роман и восхищались остроумием автора. К социальной проблематике текста первым обратился Ф.В. Булгарин. В записке «Социалисм, коммунисм и пантеисм в России, в последнее 25-летие» он писал о романе Герцена следующее: «Тут изображен отставной русский генерал величайшим скотом, невеждою и развратником Дворяне изображены подлецами и скотами, а учитель, сын лекаря, и прижитая дочь с крепостной девкой - образцы добродетели». И добавлял: «И чтоб дворянство, поставленное в тень, было мрачнее - в книге набросаны социальные идеи» [9. С. 495]. Л.В. Дубельт, управляющий Третьим отделением, адресат записки, признал «повесть» «предосудительною» (см.: [10. С. 503])30. Когда же к началу 1847 г. роман был опубликован полностью, стало понятно, что произведение Герцена относится к так называемой «натуральной школе» и содержит черты новой словесности и новой социальности31. «Редко появляется произведение, - писал в одной из своих рецензий Н.А. Некрасов, -которое самим делом напомнило бы публике о существовании русской литературы, ее процветании, возмужалости и других похвальных качествах» [13. С. 128]. Но «критический реализм» Герцена теперь вызывал не только восторги. И.С. Аксаков в письме к родным (отцу и матери) от 11 февраля 1847 г. писал, что роман «Кто виноват?» - «произведение современное, 19-го века, болезням которого мы все более или менее сочувствуем», но смущало Аксакова «болезненное желание (Герцена. - Б.П.) всюду острить». «Так тяжело и тоскливо стало у меня на сердце, когда я прочел его», писал Аксаков [14. С. 353]. В марте 1847 г. в «Московском городском листке» № 51 была напечатана статья А.А. Григорьева «Обозрение журнальных явлений за январь и февраль 1847 г.», в которой он признавал «высокое философское значение романа Искандера», но в то же время социальную критику «форм и условий современного бытия» называл «субъективной», носящий на себе слишком явственные следы влияния «известного кружка» (см.: [15. С. 203-204]), что, с его точки зрения, сильно обесценивало роман, далекий в силу своей партийности от полноты охвата действительности. Еще жестче отреагировал на роман С.П. Шевырев в журнале «Москвитянин». Произведения искусства нельзя создавать «на основе ненависти», писал он. «Из ненависти не может выйти ничего изящного, ничего глубокомысленного» [16. С. 54]. Молодой критик М.Л. Михайлов в апреле 1847 г. писал в «Санкт-Петербургских ведомостях», что «беспредельное отрицание», явленное в романе Герцена, «навлекает на читателя глубокую и ничем не преодолимую грусть», что роману не хватает «синтеза», идеала, благодаря которому «мрак картины, изящной по художественной отделке, осветился бы светом абсолютной, вечной Истины» [17. С. 512]. Отзывы на «Кто виноват?» 1840-х гг., как правильно отмечает Г.Г. Елизаветина, и положительные и отрицательные - пока еще не раскладывали роман на отдельные вопросы, как это произойдет позже (см.: [1. С. 63]). Еще слишком важна была злободневность текста, его принадлежность к новой литературной школе. Отсутствие дистанции, сильные эмоции и поправка на цензуру мешали тогдашним критикам подробно разбираться с «социальными идеями» (Булгарин) «известного кружка» (Григорьев), высказанными Герценом в романе. А ведь эти «важные для общества идеи» (Майков) оказывали влияние на современников и способствовали формированию того, что мы можем назвать сегодня «общественной (а то и общественно-политической) повесткой». Важно сказать, что наличие в том или ином художественном произведении социально-политических идей делает его бытование в читающей среде непредсказуемым. В связи с конкретными историческими событиями меняется не только читательское мнение, одни идеи (часто вопреки желанию автора) выходят на первый план, другие уходят в тень; но меняется еще и социальный состав его читателей. А ведь роман Герцена первоначально имел конкретного адресата, людей своего круга и образования, как бы сказали в советское время, «людей передовых убеждений 1840-х годов». Потом, в 1850-1860-е гг., круг читателей расширился, пополнился, например, разночинцами. Для тех и других роман «Что делать?» будет ценен разными идеями. С долей условности можно сказать, что для первой «группы» важна будет социально-политическая линия романа и связанная с ней тема «лишнего человека», с которым могли себя ассоциировать читатели круга Герцена. В письме к Огареву от 3 августа 1847 г. одной из целей своего романа Герцен определял необходимость воздействия на «способных» людей, находящихся в положении, близком к положению Бельтова. Среди таких людей он называл товарищей А.А. Тучкова, Н.И. Сазонова (см.: [18. Т. 23. С. 34-35]). Таким образом, для 1840-х гг. вопрос, заявленный в заглавии романа, будет звучать так: кто виноват, что Бельтов оказался лишним человеком, праздным туристом, не способным найти себе подходящего места в жизни? Сюжет социально-политической линии романа такой: главный герой, Владимир Бельтов, лениво путешествует по Европе в целях «окончания образования» и в одной швейцарской деревне у него случается озарение. На дороге, недалеко от Женевы, во время прогулки он видит группу крестьян, которые проходят мимо, что-то оживленно обсуждая. Бельтов прислушивается и понимает, что они идут на выборы, голосовать. То есть участвовать в управлении своей жизнью. Он заворожен картиной. Эти крестьяне представляются ему народными трибунами, римскими героями гражданственности. Он вспоминает проповеди своего женевца-воспитателя, который говорил, что любой благородный человек должен быть гражданином, познать радость политического активизма, и судьба Бельтова круто поворачивается. Он решает вернуться в Россию и баллотироваться на выборах в дворянское собрание, чтобы приносить пользу людям. Он приезжает в свой уездный город NN, но ведет себя странно: «с дамами разговаривает как с разумными существами», в карты не играет, «визитов не делает», суетится. Все ему улыбаются, но на выборах единогласно голосуют против! Бельтов поражен. Город NN он покидает «как пожарище», не оборачиваясь. От русской политики он бежит в панике. Обратно в Париж. Доживать свой длинный век в праздности и тратить мамины деньги. Почему он, казалось бы, человек образованный, искренне желающий приносить пользу, оказался несовместим с городом NN? Почему он не пригоден ни к какому делу? Может, «крепостнические порядки» виноваты? Или «николаевская Россия», как писали в советское время? Нет. Точнее, не только. Социальный контекст, вопрос взаимоотношений личности и общества, даже - «несправедливого рока» общественных установлений, который губит многие русские таланты в зародыше, был важным для размышлений Герцена. Но в момент написания романа ему казалось, что в несовместимости Бельто-ва и мира города NN гораздо в большей степени виновато воспитание героя и то, что мы сегодня называем негативной социализацией. Мы узнаем, что у маленького Бельтова был воспитатель Жозеф, женевец. Когда мать нанимала гувернера сыну, она готова была платить ему жалования четыре тысячи рублей в год. Женевец сказал, что будет работать за тысячу двести, потому что именно столько ему нужно для жизни, а копить он считает «делом бесчестным». Уже здесь мать должна была почувствовать что-то неладное, но она не почувствовала и приняла «месье» на работу. Жо-зеф подошел к новому делу ответственно: он изучил все прогрессивные на тот момент педагогические труды «от „Эмиля" Руссо до Песталоцци». Только одного не вычитал Жозеф из этих книг, пишет Герцен, что «важнейшее дело воспитания состоит в приспособлении молодого ума к окружающему, что воспитание должно быть климатологическое, что для каждой эпохи, так как для каждой страны, еще более для каждого сословия, а может быть, и для каждой семьи, должно быть свое воспитание» [19. Т. 4. С. 90]. Жозеф же воспитывал мальчика по биографиям великих людей и полумифических героев. И Бельтов оказался социализирован вне конкретного сообщества. Его пеструю систему ценностей составили идеалы эпохи Просвещения, Французской революции, античной героики и литературы сентиментализма. От рационализма Просвещения в этом идейном бульоне был концепт человека, лишенного национальной, сословной и любой другой обусловленности. Разумный человек, который стоит выше старых социальных условностей и предрассудков. Век Просвещения отбросил христианский идеал человека-аскета, высмеял представление о жертве как основе морали. Однако эпоха Французской революции вновь потребовала аскезы и героизма, образец которого был найден в римском стоицизме32. Это был второй элемент. Слабость унижает «римлянина» и должна быть ему чужда. Стремиться к роскоши и богатству -недостойно и пошло. Человек должен себя преодолеть. Этому учили стоики и Жозеф. Но кроме рационализма и героизма, в его педагогическом наборе были еще ценности сентиментализма, которым учили Руссо и Гете (как автор романа «Страдания юного Вертера»), поэтизируя чувствительность и преувеличенную эмоциональность. Человек должен быть мечтательным, слезливым и экзальтированным, иначе - у него холодное сердце. И хоть сентимента-листский человек чувствительный конфликтовал с просвещенческим человеком разумным, а вместе они не имели ничего общего с героем-стоиком, это никого не смущало. Когда же, выйдя в люди, разумно-мечтательный-герой Бельтов столкнулся с российской действительностью, она ему не понравилась. «Бельтов очутился в стране, совершенно ему неизвестной, до того чуждой, что он не мог приладиться ни к чему, - пишет Герцен, - он не сочувствовал ни с одной действительной стороной около него кипевшей жизни; он не имел способности быть хорошим помещиком, отличным офицером, усердным чиновником» [19. Т. 4. С. 120-121]. Неизвестная дотоле Россия не вызвала у него никакого сочувствия. Для человека, социализированного в Древнем Риме или революционной Франции, воспитанного в изолированном пространстве абстрактных идеалов, русское самодержавие казалось самой грубой деспотией, а крепостное право - унизительным рабством. И любое сотрудничество со «старым режимом» было невозможно. И если кто-то по-настоящему и виноват в романе Герцена, то это - педагогическая система XVIII в. И конечно, российская действительность, несовместимая с высокими идеалами. Такая трактовка социально-политической линии романа кажется наиболее адекватной авторской задумке потому, что Герцен в момент написания романа чувствовал, что подобная образовательная система представляет собой конвейер по производству «лишних людей», конвейер, с которого сошел не только он сам, но и многие его друзья, целое поколение талантливых русских людей, воспитанных условным Жозефом, уверенных, что сотрудничество с властью исключено по этическим соображениям33. Роман «Кто виноват?» помогает понять, почему «что-то в организме» Герцена не давало ему возможности существовать в атмосфере николаевской России, «чиновничьего подобострастия и барской тирании». Почему он и эмигрировал. Забавный парадокс: благодаря воспитанию Бельтов приобрел навыки гражданственности, но благодаря ему же - потерял возможность реальной гражданской деятельности. И не только потому, что он хотел оставаться верным своим принципам, а ему сказали, что все серьезные вопросы решаются связями и взятками. Но и потому, что, штудируя Плутарха и Руссо, он не приобрел практических навыков. Бельтов не умеет грамотно составить ни одной бумаги, однако его речи всегда наполнены гражданским пафосом. Надо сказать, что Герцену не нравилась эта черта представителей своего поколения. Собственная черта. Герцен чувствовал себя настолько близким Бельтову, что жил в страхе повторить судьбу своего героя и остаться «умной ненужностью» [11. С. 373-375]. В ссылке он писал, что «лишние» люди его поколения своим возвышенным эскапизмом только «разбазаривают» интеллектуальные силы родины. И если Бог «наделил тебя умом» и талантами, лучше потратить их, создавая новую, «молодую Россию», а не бежать при виде первого чиновника (см.: [22. С. 219-223]). Образ Бельтова, человека с «болезненной потребностью дела» и вместе с тем с «отсутствием всякого практического смысла» должен был, по мысли Герцена, явиться отрицательным примером. И здесь можно согласиться с Я.Е. Эльсбергом: «Роман Герцена, как и его философские работы, как и критические статьи Белинского, звал к деятельности, основанной на верном понимании действительности. По убеждению Герцена, путь к „практической деятельности" могла открыть передовому человеку только глубокая, напряженная и независимая работа мысли» [23. С. 160]. В конце романа учитель Бельтова Жозеф, встретившийся с ним после долгой разлуки, говорит ему, что «достоинство жизни человеческой в борьбе» [19. Т. 4. С. 166]. Бельтов этим достоинством не обладал. А Герцен очень хотел обладать. Одним словом, верность идеалам, трезвое понимание действительности и установка на борьбу с ее пороками ради новой России - вот ответ Герцена на меланхолию, пассивность и курс на внутреннюю эмиграцию «лишних людей» своего времени. Нужно сказать, что Герцен «попал» в своего читателя. В письме от 8-9 июля 1847 г. Огарев писал ему в Париж: «Перечитал я вчера „Кто виноват?". Эта повесть на меня всегда производит сильное впечатление, она слишком близка. А знаешь ли что, Герцен? Ведь метил ты Бельтова поставить очень высоко. А между тем Бельтов - durch und durch34 ложное лицо. Бельтов - романтик и pseudo-сильный человек, хотя все-таки высокий человек. Бельтов - больной человек. Иначе он бы рассчитывал свою силу и объект деятельности и нашел бы среду, где бы мог развернуть ее. Хватание за разные предметы без порядка - признак романтического брожения. Я думаю, неуменье отыскать самого себя в мире при огромном чувстве самобытности составляет последний фазис нашего романтизма. Неужели мы не перейдем этот рубеж! Досадно будет. Мне ни умирать, ни замирать ни в каком отношении не хочется». «Впрочем, это осевшее чувство скорби может быть очищено деятельностью. Деятельность стирает с нее остатки романтической пыли» [24. Т. 2. С. 412-413]35. Герцен отвечал Огареву 3 августа 1847 г.: «Быть современным, уместным, взять именно ту сторону среды, в которой возможен труд, и сделать этот труд существенным - в этом весь характер практического человека. И с этой стороны ты совершенно прав, нападая на Бельтова; ошибка в том, что цель не Бельтов, а необходимость подобного воздействия не на из рук вон сильного человека - но на прекрасного и способного человека. Для того чтоб убедиться в этом, достаточно вспомнить биографии всех знакомых, да и наши несколько. При начальных шагах жизни что представлялось на выбор? Доктринерство, всяческий романтизм, я сделался отчасти доктринером и, может, был бы sehr ausgezeichnet in meinem Fache36, если б не необходимость уехать в провинцию. Там я сделался романтиком. В действительную жизнь, в действительное спасение вышел я женитьбой, - да ведь и ты женился, однако для тебя это имело совсем иную воспитательную силу [18. Т. 23. С. 34]. Этот обмен мнениями о Бельтове, который произошел спустя лишь год после публикации романа, свидетельствует, что вопрос о деятельности был наиболее острым вопросом кружка Герцена того периода, и «романтизм», приобретенный «при начальных шагах жизни», в процессе воспитания, представляется и Герцену и Огареву едва ли не главной опасностью для практической, полезной, созидательной деятельности. «Романтик» для них -это человек слабый, увлекающийся, не умеющий найти дела в жизни, хватающийся без цели за разные предметы. «Романтизм» для Герцена того периода - в философском смысле слова - это «нежелание принять истину такой, какой она является нашему разуму». В статье «Новые вариации на старые темы» 1846 г. Герцен последовательно нападает на старые идеалы «романтиков» и «моралистов», на их абстрактную идею долга, которая заставляет человека «добровольно жертвовать собой», на высокие идеи, перед которыми люди «совершенно стираются» [25. Т. 2. С. 95, 93], одним словом, выступает от имени разума против романтических предрассудков, принимаемых за долг, против идейных последствий воспитания коллективного Жозефа. Здесь нужно сделать небольшое отступление. 1846 г. - это период «теоретического разрыва» в кружке Герцена, философских споров между «идеалистами» и «реалистами». В ходе этой полемики Герцен называл романтиком своего оппонента Т.Н. Грановского, который предпочел остаться идеалистом (подробнее см.: [26. С. 42-45]). В этом контексте, чтобы не запутаться в терминах, уместно говорить о двух типах романтиков в понимании Герцена: «романтиков по воспитанию» (романтиков юности) и «романтиков по мировоззрению» (романтиков зрелости). Следуя логике этого разделения, можно предположить, что Герцену в 1846-1847 гг. не такими уж опасными казались романтическое воспитание и «негативная социализация», если в зрелости «романтик юности» станет реалистом. Но если и в зрелости человек остается романтиком, - это проблема, ничего путного из него не получится. Такие «нравственно слабые люди» обязательно, по мысли Герцена, отдадутся «во власть лени», их любовь к свободе, скорее всего, окажется «чисто платонической, идеальной»: «.. .по ней вздыхают, о ней говорят в ученых предисловиях и в академических речах, ей поклоняются пламенные души, но на благородной дистанции» [25. Т. 2. С. 90]. «Деятелем», пользуясь терминологией Герцена, «романтик по мировоззрению» не станет. Учитывая все сказанное, можно понять, почему Герцен и Огарев в письмах 1847 г. в такой резкой форме отмежевывались от любого проявления романтизма: и в быту и в сознании. Романтическая, по их определению, неумелость и ненужность Бельтова не могла больше вызывать никакого сочувствия. Интересно, что в наиболее «свежей» западной монографии, посвященной Герцену, «Об открытии возможности. Жизнь и мысль Александра Герцена», написанной ученицей Исайи Берлина - Айлин Келли в 2016 г., борьба с романтизмом также называется основной темой романа. В разделе о «лишнем человеке» Келли пишет: «Герцен определяет основную болезнь века как разрыв между теорией и жизнью, но отвергает мнение романтиков, что их отчуждение является признаком принадлежности к духовной элите. До определенной степени в своих затруднениях виноваты сами романтики. Это доминирующая тема романа „Кто виноват?"» [27. P. 167-168]. Но в конце 1840-х гг. был и другой взгляд на Бельтова, более отстраненный. Его высказывали люди, не чувствовавшие близости к герою романа, ни биографической, ни сословной, люди, которые не боялись повторить судьбу «лишнего человека». К примеру, В.Г. Белинский. В 1847 г. Он вновь написал о романе «Кто виноват?». Готовя первую статью, в 1845 г., критик имел возможность ознакомиться только с первой частью «повести» и написал о ней хвалебный, почти восторженный, отзыв. Теперь Белинский прочитал роман целиком, и полная версия понравилась ему куда меньше. В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» он писал, что хотя в романе «бездна лиц, большею частию мастерски очерченных, но нет героя, нет героини», а Бель-тов теперь казался ему «самым неудачным лицом во всем романе» [28. Т. 10. С. 320]. Как и Огарев, Белинский считал, что Бельтов «поставлен» в романе незаслуженно высоко. Но если Огарев видел «ложность» Бельтова в «романтизме», то Белинскому просто не нравилась нелогичность построения персонажа, немотивированность его «гениальности». Но это не самое главное и может увести нас от сути. Важно, что Белинскому, разночинцу по происхождению, приветствовавшему социальную критику, больше нравилась первая часть романа, в которой, живописуя биографии героев, Герцен фиксировал грубость нравов и жестокость поместного дворянства, косность и формализм петербургского и провинциального чиновничества, недалекость провинциальной интеллигенции и т.д. Вторая же часть романа, содержащая историю скитаний «лишнего человека» и «трагическую любовь» неприкаянного барина, казалась Белинскому менее интересной и убедительной. Оценивая проблематику романа под углом социальной критики, Белинский пришел к необычному выводу, он нашел «задушевную мысль Искандера», некую главную тему творчества: «.мысль о достоинстве человеческом, которое унижается предрассудками, невежеством и унижается то несправедливостью человека к своему ближнему, то собственным добровольным искажением самого себя» [28. Т. 10. С. 319-320]. Белинскому казалось, что в социальном фиаско Бельтова в большей степени виноваты не его воспитание, или идейный романтизм, а дурно устроенное общество и его собственная леность и праздность. Фактор «отсталости» российского общества, таким образом, Белинский посчитал первостепенным и определяющим в судьбе героя. Похожим образом «Кто виноват?» интерпретировал в 1847 г. А.А. Григорьев. Как и Белинский, он написал вторую статью о романе. В № 68 «Московского городского листка» общий пессимизм герценовского повествования он объяснял типичным для материалистического сознания представлением о социальной природе зла. По мнению Григорьева, «основная мысль» романа состоит в том, «что виноваты не мы, а та ложь, сетями которой опутаны мы с самого детства. Сколько ума, - продолжает Григорьев, - растрачено на отрицание высшего двигателя человеческой деятельности - свободы и сопряженной с ней ответственности» [29]. Кажется, что общая трактовка постановки Герценом вопроса о личности и обществе в словах Белинского и Григорьева - близка. Только Белинскому картина придавленности героев «средой», действительностью, «всем строем» русской жизни (бытом, нравами) кажется трагичной, и максимально критическое изображение этой картины в литературе представляется полезным в деле эмансипации личности. А Григорьеву излишний пессимизм и «чернуха», как бы мы сказали сейчас, кажутся безответственным проецированием личных проблем на общество. Друзья и оппоненты, как видно, трактовали роман в одних и тех же категориях, но с противоположным знаком и различными выводами в отношении полезности подобного текста для публики37. Таким образом, социально-политическая линия романа и связанная с ней тема «лишнего человека», задуманная Герценом, прежде всего, как послание, как предостережение для «прекрасных и способных людей» близкого круга, критиками, не принадлежавшими к числу этих людей, была прочтена как текст, проникнутый пафосом социального детерминизма. Наступившая после 1848 г. реакция прекратила журнальную дискуссию, посвященную роману «Кто виноват?», но не уменьшила его влияния. Однако со временем изменился социальный состав его читателей, и новым читателям романа в 1850-1860-х гг. основными и наиболее актуальными будут казаться совсем другие темы. Теперь смысл романа будет сводиться не к социальному детерминизму, а, чаще, к вопросу женского равноправия, защитники и оппоненты согласятся, что «главной темой романа» является эмансипация, но разойдутся в оценках этого явления (см.: [31. С. 49]). В завершение нужно сказать о том, как новой генерацией критиков воспринимались Бельтов и социально-политическая проблематика текста, связанная с ним. Упомянутый в двух известных статьях Н.Г. Чернышевского, «Стихотворения Н. Огарева» (1856) и «Русский человек на randez-vois» (1858), Бельтов предстает сначала благородным представителем людей, которые «становятся во главе исторического движения»: «Онегин сменился Печориным, Печорин - Бельтовым и Рудиным» [32. Т. 3. С. 567]. Но в следующей статье Чернышевский будто поправляет себя, говоря, что человек типа Бельтова «обманул нас». Он, скорее, мог стать во главе «исторического движения», но этого не сделал, так как «предпочитает всякому решительному шагу отступление» [33. Т. 5. С. 160]. Так или иначе, Бельтов представлен в текстах Чернышевского «героем», время которого давно прошло. Развивая мысль Чернышевского, Н.А. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина» (1859) также «вписывал» Бельтова в сонм русских литературных «лишних людей», над которыми «тяготеет одна и та же обломовщина», считая, однако, его «гуманнейшим между ними» [34. С. Т. 4. 324]. Но как и Онегин, и Печорин, и Рудин, Бельтов остается персонажем навсегда ушедшего прошлого. «Время Бельтовых, Чацких и Рудиных прошло навсегда», - напишет в 1865 г. Д.И. Писарев в статье «Пушкин и Белинский» [35. Т. 3. С. 337]. Мысль, смягченная у Чернышевского и Добролюбова уважением «к давно минувшему», была сформулирована Писаревым с предельной четкостью. Можно сказать, что Писарев подвел итог: радикальная интеллигенция в середине 60-х гг. считала исчерпанной проблематику романа, связанную с «лишним человеком». Только в начале XX в., когда началось академическое изучение трудов Герцена и появилась возможность ретроспективного взгляда на его художественное наследие, к социально-политической линии романа обратился Д.Н. Овсянико-Куликовский в знаменитой работе «История русской интеллигенции» (1906-1911). В главе, посвященной Бельтову, он вновь задается вопросом: «Кто виноват, что Бельтов оказался лишним человеком, праздным туристом, не способным найти себе подходящего места в жизни?» [36. С. 122]. Овсянико-Куликовский дает несколько ответов. Первый: Бельтов виноват сам. Он «обречен на праздность», потому что сам - «барин, баловень, белоручка». Овсянико-Куликовский таким образом объясняет провал Бельтова, ссылаясь на революционных демократов 1860-х гг., Чернышевского, Добролюбова, которые, по его мнению, питали «органическое отвращение к типу „людей 40-х годов"» [36. С. 122], упрекая их в лености и неспособности к труду. Нужно сказать, что для обоснования такого взгляда в романе найдется немало материала. Вялость и непрактичность своего героя Герцен показывает с какой-то беспощадностью: «Побился он с медициной да с живописью, покутил, поиграл да и уехал в чужие края. Дела, само собою разумеется, и там ему не нашлось; он занимался бессистемно, занимался всем на свете, удивлял немецких специалистов многосторонностью русского ума; удивлял французов глубокомыслием, и в то время, как немцы и французы делали много, - он ничего, он тратил свое время, стреляя из пистолета в тире, просиживая до поздней ночи у ресторанов и отдаваясь телом, душою и кошельком какой-нибудь лоретке» [19. Т. 4. С. 121]. Однако критикуя характер Бельтова, пытаясь понять, почему же, загораясь каким-то делом, вкладывая много усилий в новое предприятие, Бельтов неизменно через несколько месяцев к нему охладевал, бросал и брался за новое, чтобы вскоре бросить и его, Герцен переходит к более общим рассуждениям: «Счастлив тот человек, - пишет он, - который продолжает начатое, которому преемственно передано дело: он рано приучается к нему, он не тратит полжизни на выбор, он сосредоточивается, ограничивается для того, чтоб не расплыться, - и производит. Мы чаще всего начинаем вновь, мы от отцов своих наследуем только движимое и недвижимое имение, да и то плохо храним; оттого по большей части мы ничего не хотим делать, а если хотим, то выходим на необозримую степь - иди, куда хочешь, во все стороны - воля вольная, только никуда не дойдешь: это наше многостороннее бездействие, наша деятельная лень. Бельтов совершенно принадлежал к подобным людям; он был лишен совершеннолетия - несмотря на возмужалость своей мысли; словом, теперь, за тридцать лет отроду, он, как шестнадцатилетний мальчик, готовился начать свою жизнь...» [19. Т. 4. С. 121-122]. Это рассуждение заставляет нас невольно вспомнить строки из «Философического письма» П.Я. Чаадаева, обращенные к России в целом: «У нас совсем нет внутреннего развития, - писал он, - естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели» [37. С. 490]. «Несовершеннолетие» России Чаадаев объяснял историческими причинами. По его мнению, татаро-монгольское иго, «иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала», сковав силы народа, лишило Россию «юности», необходимого для будущего развития исторического этапа, который прошли все другие европейские народы. В этот период «великих свершений, сильных страстей» у народов вырабатываются свои «плодотворные идеи» и «общественные устои», которые потом, со временем, органически трансформируются в эффективные социальные, правовые и политические институты. Так как Россия, по мнению Чаадаева, была лишена «юности», в нашей стране не возникло предпосылок для эффективно работающих институтов. Да что там институтов, нет даже «мыслей о долге, справедливости, праве и порядке», потому что они также формируются на этапе «народной юности». Именно поэтому Россия не может сформулировать собственных идей, а чужие - на русской почве не приживаются. Таким образом, «несовершеннолетие», инфантильность Бельтова можно объяснить в логике мысли Чаадаева - «несовершеннолетием» российского общества в целом. Это второй ответ Овсянико-Куликовского на вопрос: кто виноват, что Бельтов не нашел себе «места в жизни». «Виновато» все наше историческое прошлое. Эти два ответа, по сути, в несколько упрощенной форме были потом взяты на вооружение советскими исследователями, трактовавшими барскую праздность как последствие «крепостничества», а историческое прошлое России - как причину «николаевских порядков». Нужно сказать, что вплоть до 60-х гг. XX в. в советском литературоведении было принято считать, что Герцен в романе «Кто виноват?» хотел показать, как происходит «искажение достоинства человека, калечение его жизни и судьбы» «под гнетом самодержавия и крепостничества» [23. С. 156]. Что «основным» содержанием романа является «пафос борьбы с крепостным правом как основным социальным злом русской действительности» [38. С. 322]. Вполне возможно, что в первой половине XX в. этот роман и воспринимался именно так, как «суровый обвинительный приговор всей системе самодержавно-крепостнических порядков» [38. С. 323]38, поводы к подобной трактовке Герцен, разумеется, давал. Да и сейчас Айлин Келли вполне в духе советских литературоведов пишет, что «несмотря на сокращения, это была самая откровенная критика крепостного права в печати 1840-х годов» [27. P. 169]. С этим трудно спорить, однако тема крепостничества для общественной дискуссии середины XIX в. по поводу романа Герцена отнюдь не была основной. Подводя итоги, надо сказать, что социально-политическая линия романа и связанная с ней тема «лишнего человека», задуманная Герценом, прежде всего, как послание, как предостережение для людей близкого круга, критиками второй половины XIX-XX в. интерпретировалась в основном в духе социального детерминизма. И «негативная социализация», которая казалась Герцену одной из главных политических проблем своего времени, уже следующему поколению читателей представлялась несущественной в сравнении с «отсталостью» российского общества или крепостным правом.

Скачать электронную версию публикации