Conflict Facets of the Cultural Field of Russian Politics.pdf Постсоветский генезис поля политики Как известно, состояние массовой политической культуры позволяет надежно судить о потенциале и траекториях развития политического порядка. Особенно в условиях кризиса. Будучи весьма рутинным образованием, она формирует партийно-политические пристрастия людей, идентификационные модели, степень лояльности к действующим институтам, характер поддержки или оспаривания государственных решений и другие смыслозначимые интенции, покоящиеся на фундаменте ценностных ориентаций и верований, задающих понимание общественного и индивидуального опыта, прав и возможностей в сфере власти. Соотнесенные с течением всей человеческой жизнедеятельности, эти приоритетные для индивида «референтные рамки действий» (Т. Парсонс) и формируют тот внутренний ориентационнодеятельный каркас, который не меняется подчас даже под влиянием важных для его жизни событий. Неудивительно поэтому, что, несмотря на мощные постсоветские трансформации, массовая политическая культура сохранила как свою внутреннюю интерференцию, так и основные разрывы между традиционалистскими (с их властецентричностью, ресентиментом, чванливой имперскостью, мессианством и склонностью к агрессивным формам защиты собственной «правды») [1. С. 21] и демократическими субкультурами, утверждающими приоритеты свободы и прав человека (cm: [2-7]). На этом фоне подвижные состояния массового сознания (оценки реальной политики, запросы на перемены, проявления лояльности властям или же чувства стыда за проводимую ими поли- 1 тику и т.д.) не только сохраняют неоднозначную корреляцию с политическим участием, но и оказываются неспособными изменить конфигурацию ценностных установок человека. Однако несмотря на внутреннюю пластичность сочетания глубинных смыслов с обусловленными контекстом формами поведения, политическая культура сохраняет все возможности для саморазвития. Как свидетельствует ряд научных подходов (социокультурного институционализма, антропной гносеологии, биополитики и др.), поиск смыслов и выработка ценностных ориентиров в сфере политики (а равно и рекомбинация культурных параметров), прежде всего, обретают ту или иную динамику под влиянием властной (организационной) среды и характера политических коммуникаций, непосредственно обусловливающих выполняемые людьми функциональноролевые нагрузки. С этой точки зрения последние полтора десятилетия стали мощным импульсом порождения новых конфликтов и тенденций в культурном поле политики. Причем, как представляется, важнейшим источником культурных трансформаций стали конструкции правящего режима и, прежде всего, кон-ституализация закрытой зоны принятия ключевых государственных решений, влияющих на «ход событий» и основные траектории общественного развития [8]. Наследуя ряд привычных для элитарных слоев тенденций (в том числе использование неформальных коммуникаций, которые так или иначе «противостоят государственному управлению» [9]), сетевые коалиции правящего класса в первое десятилетие нулевых окончательно сформировали локальную политико-административную структуру, использующую прерогативы и символы государства в целях распределения (перераспределения) общественных благ в интересах коррумпированных чиновников, политиков и аффилированных с властью крупных бизнесменов. Перестроив основные финансово-экономические потоки (породившие беспрецедентную в истории страны социальную дифференциацию) и последовательно колонизировав публичные институты, сетевые коалиции не только изменили функционал последних (сведя их основные задачи к снижению трансакционных издержек распределительной политики и охране доминирующих сетей), но и вытеснили на периферию все формы гражданского контроля, лишив партии, гражданские структуры и механизмы онлайн-делиберации возможностей фактического влияния (оспаривания) на цели правительства. Став основным средством распределения общественных благ, межсетевые коммуникации правящей элиты (превратившей желания бенефициаров в императив политической целесообразности) оставили за разделением властей, самостоятельностью публичных институтов и особой ролью судебных органов лишь символические очертания. Даже представительные органы оказались встроенными в новые порядки, превратившись (вместе с системной оппозиции) в инструмент дополнительного давления власти на общество и продвижения интересов сетевых сообществ. Одним словом, закрытая от общества (и даже многих административных органов) зона принятия ключевых решений, по сути, превратилась в механизм отчужДения общественных ресурсов в пользу узкого круга привилеги- 1 См. например: https://www.newsru.com/blog/28dec2020/isterika.html; https://www.inopressa.ru/article/28dec2020/wsj/putinnewyear.html и др. рованных группировок. Основным источником воспроизводства этого властно-распорядительного механизма были и остаются личные интересы доминирующей группы лиц, которые не хотят делиться с абстрактным «обществом» никакими ресурсами. И хотя СМИ пестрят материалами об умопомрачительной собственности политиков, чиновников и предпринимателей, работающих с государственными активами, у властей и судебных органов отсутствует воля для разбирательства этих фактов. Существенным инструментом укрепления политического порядка, оказывающим влияние на все общество, является и информационная активность властей. Поддерживая имидж государства, сопереживающего проблемам населения, власти применяют разнообразные «контрриторические стратегии», направленные на умиротворение общества, отвлечение граждан от принципиальных вопросов социального развития, что в итоге снимает запрос общества на прозрачность политики, честность и справедливость правления [10]. Параллельно действуют и мощные пропагандистские центры, уверяя граждан в их непоколебимом суверенитете, но при этом дискредитируя несогласных, распространяя фальшивые ценности и используя фейки в целях «очернения оппонентов» и стремления «убедить... граждан в... необходимости следовать обозначенному. курсу» [11. С. 21]. Как полагает С. Холмс, для такой правящей элиты общество утратило статус довлеющей и контролирующей ее силы, в результате чего власть не управляет обществом, а просто игнорирует его запросы, занимаясь перераспределением благ в своих интересах [12]. Культурные следствия режимных трансформаций в российском обществе Основные проявления сетевого механизма правления (институциональная коррупция, нарушение принципов социальной справедливости, избирательное правоприменение, ужесточение регулирования общественнополитической активности населения, сокращение прав граждан, ограничения общественных расследований злоупотреблений властью и т.д.) существенно изменили политико-организационную среду формирования культурных кон-струкций60. Ряд ученых связывает это с «исчерпанием» общественного договора, (предполагающего «обмен экономической и политической стабильности на монопольное право властей на управление»), заключенного с властью в начале нулевых [14. C. 103]. Однако протестные акции 2011-2021 гг. показали, что катализаторами общественного напряжения становятся и реакция населения на недопредставленность интересов, потребность людей в гражданском самоуважении, критическое отношение к несменяемости власти и праву последней самостоятельно проводить границу между законом и беззаконием. В таких условиях люди все больше убеждаются в том, что их жизнь становится похожа «на игру. в которой один из игроков. ведет себя, не раскрывая. карт», и потому «ненадежность становится перманентной», а жизнь в обществе «все меньше воспринимается как связанная. законами и соблюдающая законы» [15. C. 148]. Однако пренебрежение властями правами «бесполезной общественности» и незаинтересованность в поиске общественного консенсуса порождают неоднозначную реакцию населения, способствуя дальнейшей поляризации массовой политической культуры. Так, среди той части населения, которая выработала устойчивые антитела к демократическим ценностям и искренне считает, что «от нас ничего не зависит», нарастают пассивность, чувства «терпения-пережидания», «выживания», «непротивления» [16. C. 123], разрастаются формы «терпеливого неравенства» [17. C. 60]. Однако под давлением «социально дозволенного» в этой культурной среде не только разрастается покорное восприятие «русской доли» с ее «гипертрофированным адаптивно-интеграционным началом», снижающим потребность людей в просвещении, индивидуальности, ответственности и гражданском самоуважении [18. C. 73]. Заметно актуализируются и действующие, помимо культурных норм, защитные механизмы социального существования человека - страх, агрессия и другие чувства, включающие механизмы прямого этологического подчинения и актуализирующие биологически заданные зависимости от центров доминирования. Иначе говоря, влияние «дисциплинирующей» среды разрывает внутреннюю «сцеплен-ность» гуманистических, ментальных и витальных механизмов культуры, изменяя профиль ориентационных структур человека и создавая у него новые биосоциальные мотивационные ансамбли [19. C. 62]. По сути, «обучение» социума властной средой запускает в культурном пространстве традиционализма инверсионные механизмы, меняющие ментальные фильтры и систему кодирования общественного опыта человека в сторону уменьшения «родственного альтруизма», его внутренней кооперации с другими и усиления вовне направленной конкуренции (по отношению к носителям «другой» правды), свидетельствуя, таким образом, о его переходе на более автономные жизненные стратегии, сохраняющие приоритет врожденных форм активности [20. C. 16-17]. Эта редукция к биологическим основаниям защиты организма и увеличение витальных смыслов культурной активности не только сводят «суверенитет индивида до оснований его биологического существования» [20. C. 18] или модифицируют его идентификационные модели и поведенческие паттерны, но и трансформируют моральные ценности и даже травмируют рефлексивные механизмы (выдвигая на первый план - вместо соотнесения причин и следствий, индивидуального и коллективного опыта, рациональной интерпретации фактов - беспочвенные иллюзии и надежды). Характерно, что такие культурные трансформации касаются и значительной части чиновников, которые будучи в большей степени приближены к центрам сетевого давления действуют уже не как «опосредующие власти» или «промежуточные тела» между государством и обществом (Ш. Монтескье), а как группы, придерживающиеся «кодекса товарищества» и законов делового «братства», направляющих свою активность против «чужаков» и «конкурентов» [21. C. 93]. Руководствуясь биореакциями для защиты своих позиций (в виде формализма, угодничества, недоброжелательства, тщеславия, зависти и др.), они неизбежно отодвигают на второй план цели профессионального и продуктивного госрегулирования. Одним словом, элитарные и массовые последствия дисциплинарного конструирования «биосоциальных» образований культурной активности не только оборачиваются разноликими формами «безответственного» правления. Можно видеть, как немалое число людей подделывает избирательные бюллетени, прикрывает лиц, совершивших противоправные поступки или нарушающих воинскую присягу; лжесвидетельствуют на политизированных судебных процессах; покорно позволяют «свозить» себя на проплаченные митинги и пассивно взирают на необоснованное насилие над мирно протестующими гражданами; сознательно распространяют фейки и дезинформацию и т.д. Такие факты свидетельствуют о результатах систематического растления людей, которым сетевые коалиции внушают нормы гражданской пассивности, преданности «своим» и циничного отношения к окружающим. В силу этого установка на самосохранение (вперемешку со страхом) на глазах превращается в фундаментальную ценность людей, отказывающихся и от своей индивидуальности, и от гуманистических норм и принципов жизнедеятельности в сложно организованном обществе. Понятно, однако, что сетевая нормативистика провоцирует и иные изменения в культурном теле политики, отражающие актуализацию демократических ценностей и рост гражданской активности. Прежде всего, это заметно на примере самодостаточных групп граждан [22] и особенно молодежи61, стремящихся, опираясь на собственные силы, защищать свое личное жизненное пространство от вмешательства государства. Активно используя инструменты «онлайн-солидарности» [23] и другие возможности публичного пространства, формирующие взаимные коммуникации помимо государства [24], эти группы населения демонстрируют потребность в активизации политической рефлексии и несогласии (что, впрочем, не исключает формирования различных контркультурных сообществ). В результате общество сталкивается не с идейно-политическим разломом (сторонников либеральных, социалистических, национальных и прочих привязанностей или же ориентирами истеблишмента и основной массы населения), а с конфликтом субкультур, противостоящих друг другу в понимании более глубинных ценностей человеческой жизни. Покорности «русской доли» противостоит убежденность людей, отвергающих лекала властецентричного общества и ориентированных на траектории самореализации, политически свободной жизнедеятельности. Так что если на рубеже веков социологи фиксировали наличие немалого числа людей, которые, чтобы «выжить... будут готовы адаптироваться к любому режиму и любой его перемене», то для новых поколений максима «жить трудно, но терпеть можно» показывает свои принципиальные ограничения [25. C. 174]. В этом смысле конфликт ценностей не желающих отказываться от своих прав поколений с ментальными конструкциями традиционалистского толка (соскальзывающими к антропных нормам жизнедеятельности) одновременно усугубляет разрыв между полюсами культурного поля и создает предпосылки для вытеснения гуманистических принципов за рамки политического пространства. Неочевидные прогнозы Чем и когда закончится спор несовместимых «культурных объектов», покажет жизнь. Пока же нарастающая между ними конфронтация провоцирует разрушение внутренней кооперации общества, тот «разрыв» социальной ткани (У. Бек), который разрушает общегражданскую солидарность, тот сакральный центр отечественной культуры и бытования, то «неразложимое единство» «мы», из которого вырастает «я» каждого россиянина [26. C. 159]. Причем попытки властей сплотить общество на фундаменте «национальной идеи» с использованием «образа (внешнего. - С.А.) врага» исключает позитивный потенциал для поддержания должного единства общества [27]. Поскольку в настоящее время не видно факторов, способных существенно изменить сложившийся стиль сетевого правления и принципы императивной координации, думается, в ближайшем будущем не стоит ожидать снижения в правящих кругах «безответственного» индивидуализма или покоящегося на принудительной лояльности «морального безразличия» людей и, как следствие, вытеснения из общественной жизни «публично-правовых отношений» [13. C. 122, 124]. Даже массовая депривация, обусловленная социальноэкономическими проблемами, предопределяя известный уровень внутренней напряженности, скорее всего не будет иметь значимого для власти политического выхлопа. Одним словом, сегодня «связанная с властью действительность», как и в прошлое историческое время, не расширяет демократические возможности и не создает «благоприятные условия для развития духовности человека» [28. C. 171]. И к этой оценке нельзя относиться как к абстрактной прокламации. Уместно вспомнить, что Т. Манн в разгар националистического угара в Германии писал, что немецкий народ пал жертвой «тотальной государственности» и «антидемократического отношения к политической и социальной сфере» в силу «высокомерного отношения к демократии» и «презрения к свободе», которая, сохранив в обществе «гибельный для культуры пробел», лишила его «гражданской и нравственной свободы» (цит. по: [29. C. 6-8)]. К слову сказать, и сегодня европейские политики полагают, что к демократическим ценностям российские власти относятся как к «экзистенциональной угрозе» (Ж. Боррель). Одним словом, сетевой характер применения власти, приучая людей к необходимости опираться на неформальные принципы предлагаемого порядка (причем даже там, где «сетевое влияние слабо, а ресурсы общедоступны» [30. P. 67]), формирует новые источники культурной антитезы не только принципам демократии и гуманистическим нормам, но и официальному ин-ституализму. Как итог - расширение пространства навязанного консенсуса, чреватого разрастанием напряженности и паттернов отчужденной культуры гражданственности. Однако в цифровом обществе не может повториться «кухонная» фронда советской эпохи. Так что культурные конфликты могут стать триггером политических испытаний.

Скачать электронную версию публикации