Thought Experiment in Search of Nature: Denaturalization and Performativity.pdf Я хотел бы оттолкнуться от интуитивно понятного определения мысленного эксперимента (МЭ) как оксюморона, упомянутого Т.А. Вархотовым в начале своей статьи (подробнее об этом см.: [1]). Я кратко намечу, во-первых, некоторые дополнительные следствия «социализации воображения», связанные с природой как эпистемологическим режимом, во-вторых, возможный путь переосмысления МЭ через иное онтологическое понимание природы. Как указывает Тарас Александрович, «эмпирический» эксперимент отличается от МЭ наличием «материальных практик получения данных». Источником же этих данных и причиной научного познания является природа (или реальность - конкретный термин здесь не важен). Природа должна открыть тайну своего устройства в эксперименте. В этом отношении идеология науки опирается на обобщенный западный здравый смысл, согласно которому природа - это нечто внешнее, предшествующее и независимое по отношению к субъективному миру, действиям и восприятиям человека, а также определенное, неизменное единичное и пассивное, состоящее из форм или отношений [2 С. 55-58]. МЭ - оксюморон, так как в нем недостает именно такой природы, контакт с ней даже не предполагается. Если проводить эксперимент - значит манипулировать вещами и получать от них сдачи, то МЭ в предельной скептической интерпретации - «только» слова, за которые ничто «реальное» сдачи не даст. Действительно ли ничто не может дать сдачи МЭ? МЭ адресуются неопределенному множеству индивидов с общим опытом и потому интерсубъективны. Они легко мобилизуют воображение практически любого индивида, поскольку почти всегда предлагают представить нечто простое и близкое, интуитивно понятное. При этом задействуется само собой разумеющееся, а зачастую даже не осознаваемое, фоновое знание (здравый смысл, опыт в широком смысле). Это, например, интуитивные представления о соотношении скоростей падения тел с разной массой, о характере одновременности событий, о том, почему мы приписываем другим тот же субъективный мир и опыт, которым обладаем сами, что считаем границами личности и как оцениваем рост рождаемости или смертности и многие-многие другие. Такие знания разделяемы и коллективны, и в этом смысле условием успешности МЭ является, по выражению Тараса Александровича, «социализация воображения». Одним из следующих шагов МЭ уже дискурсивными средствами про-блематизирует эту недискурсивную легкость предложенной воображению ситуации, которая опосредована фоновым знанием. В этой коллективности кроется природа, с которой МЭ все же имеет дело, причем работая против нее: природа как эпистемологический режим самоочевидности. Знание, бывшее самоочевидным - будто бы независимым от любого индивидуального произвола, укорененным в самом порядке вещей, «самой природе» и потому необходимым и защищенным от сомнений - должно перестать быть таковым, чтобы впоследствии получить научное обоснование или же быть отвергнутым в пользу новых, контринтуитивных пока что представлений, которые будут обоснованы дискурсивно. Чтобы произвести кардинальную перемену в плоскости теории, необходимо предварительно что-то изменить в том фоновом знании, на которое теория опирается. «МЭ могут обнаруживать напряжения между разными видениями мира. Они могут сбить индивида с определенного пути описания мира. Они могут заменить одну картину другой» [3. P. 307]. МЭ уже на полпути к успеху, если успешна такая денатурализация, если удалось расшатать привычный образ мысли. Говоря словами Пьера Бурдье, «я могу продвинуться в объективации моего объекта в той мере, в какой смогу объективировать мою собственную позицию в пространстве, отличном от пространства, где помещается мой объект, а следовательно, - в объективации моего бессознательного отношения к объекту, которое может продиктовать целиком все то, что я собираюсь сказать об объекте» [4]. Таким образом, негативная, критическая функция денатурализации требуется для реализации позитивной трансформативной функции МЭ: «преодолеть косность привычек мышления и спровоцировать изменение точки зрения в эпистемологии» [5] при помощи логических и риторических средств. В этом смысле МЭ - это эксперимент над тем, что функционирует для нас как природа, но оказывается лишь нашими произвольными представлениями, скрытым рядом натурализирующих механизмов в фоновом знании. Исход этого эксперимента не предзадан и даже иногда более непредсказуем, поскольку речь идет об экспериментировании над ассамбляжем социальных и психологических реалий. Эта двойная функция МЭ напрямую связана с еще одним моментом, на который я хотел бы обратить внимание. Современные исследования науки и технологий проблематизируют упомянутое выше привычное для нас понимание природы как независимой внешней реальности. Ключевой для них оказывается перформативность наших методов и знаний. Джон Ло, Бруно Латур и ряд других исследователей, анализируя различные эмпирический кейсы, показывают, что невозможно изолировать друг от друга производство реалий, производство утверждений о них и производство релевантных технических, инструментальных, человеческих конфигураций и практик, устройств записи, производящих эти реалии и утверждения [2]. Такой подход предполагает перевод базовых оппозиций мышления - природа и культура, внутреннее и внешнее, микро и макро, репрезентация и репрезентируемое - из разряда объясняющих в то, что требует объяснения и производится в практиках. Природа, относительно которой МЭ определялся как оксюморон, оказывается не столько причиной и последней судьей научного познания, сколько его результатом. Этот результат натурализируется различными механизмами, его «сделанность» стирается, и он превращается в слепок с природы. МЭ как одна из научных практик принимает участие в этом производстве природы, теперь уже неотделимой от самих научных практик и техник. О перформатив-ности образов - как визуальных, так и аудиальных - написано немало [6-9], но на фоне этих образов МЭ выделяется двойной функцией денатурализации и смены взгляда. Из этой перспективы МЭ - аппарат, производящий перформативные эффекты, причем по обе стороны раскола на внешнее и внутреннее, природное и культурное. И, разумеется, воображение - его топливо и тот троянский конь, через который он внедряется в глубины нашего фонового знания и атакует его. МЭ переопределяет наши взгляды на те или иные реалии и принимает участие в учреждении этих самых реалий в качестве объектов последующего исследования. Выражение «мысленный эксперимент» навязывает нам образ мыслителя, уединившегося в изолированном пространстве - декартовском кабинете с камином, «лаборатории разума» (Джеймс Браун). Вероятно, стоит оставить эти нововременные «места разума» и обратиться к более открытым и проветриваемым пространствам, в которых разворачиваются разногласия, крутятся вальцы практик, строятся сети циркуляции фактов и зоны обмена и производится привычная нам природа.

Скачать электронную версию публикации