The “A Priori” History of Philosophy of Kant and Hegel in the 19th Century Historiography of Philosophy.pdf Обширные дискуссии XX в. о том, как писать историю философии1, могут показаться обескураживающими на фоне вполне успешной на первый взгляд историко-философской работы: каких кризисов и переломов можно ожидать от дисциплины, чьей задачей считается «летопись» философских фактов, фиксация последовательности школ, направлений и имен? История философии неискушенному взгляду представляется столь же древней, как и сама философия, и вопрос к ее содержанию кажется тривиальным. Однако если вспомнить, насколько радикально менялось понимание задач и целей истории философии на протяжении конца XVIII и XIX вв., то становится оправданным постоянное обращение к этому вопросу сегодня. Философия XIX в. оформилась под влиянием таких непревзойденных по своему масштабу фигур, как Кант и Гегель, благодаря которым не только принципиально изменились траектории развития философии, но и были пересмотрены прежние подходы к написанию истории философии. Благодаря им на много десятилетий вперед оформилась та парадигма, которую безуспешно пытались «снять» историки философии второй половины XIX в., и в этих почти бесплодных попытках ее преодоления сформировалось понимание истории философии как самостоятельной дисциплины. Строго говоря, если до XIX в. история философии была вспомогательной информативной дисциплиной, к XIX в. в ней стали формироваться спекулятивные либо критические подходы, поставившие под сомнение ценность информативного способа ее написания, то XIX в., его вторая половина, в переосмыслении той и другой тенденций, позволил истории философии стать автономной дисциплиной с собственными методами, отличными как от сугубо исторических, так и философских. О содержании дискуссий см. [1. C. 1-26]. Кант и Гегель, формируя новый образ истории философии, по-разному трактуют ее отношения с историей и философией. Примечательно, однако, что ни тот, ни другой не озабочены не только включением специального историко-философского раздела в систему собственных представлений, но даже его созданием. Ни тот, ни другой не пишут отдельных трактатов, учебников, посвященных истории философии. У Канта мы находим небольшую главу в семь страниц книжного текста «Краткие очерки истории философии» в достаточно объемном учебном пособии по логике [2. C. 334-340]. Известно, что текст пособия подготовлен по просьбе самого Канта учениками на основании записей его лекций 1755-1796 гг. и опубликован в 1800 г. Также среди заметок Канта есть небольшой текст (пара страниц), написанный между 1791 и 1795 гг., «Von einer Philosophirenden Geschichte der Philosophie» (О философской истории философии) [3], содержание которого, несмотря на предельную краткость, тем не менее, оказывается ключевым для кантовского понимания истории философии. При этом крайне неожиданно обнаружить в «Критике чистого разума» пусть и скупые, хронологически не выдержанные, но вполне ясные и емкие экскурсы в историю философии. Некоторым персонажам здесь уделяется только по строчке текста, а некоторым - по десятку страниц (такими оказываются Юм, Лейбниц, Эпикур), что создает впечатление историко-философского текста - аномального для XVIII в., но вполне состоятельного по меркам для XX в. Гегель, как и Кант, не видит историю философии как отдельную часть своей системы и не пишет специального труда. Она производит впечатление в лучшем случае вспомогательной дисциплины (Гегель не отводит ей места в «Энциклопедии философских наук»)19, и только после смерти Гегеля благодаря его ученику Шарлю Михелету выходит первое издание «Лекций по истории философии» (1833), отражающее содержание гегелевских лекций 1817-1830 гг. [4]. Считается, что история философии Канта мало интересовала20. С этим можно согласиться, тем не менее у Канта есть четкое представление о том, какой должна быть история философии. Его подход к ней трудно назвать «стандартным», историческим, который реализуется через выстраивание определенной хронологический линии развития философских взглядов, - для Канта история философии сугубо философская дисциплина. В заметке «О философской истории философии» Кант вслед за Аристотелем различает два способа познания - познание фактов и познание принципов. Кант отмечает, что историческое познание является эмпирическим, оно направлено на познание вещей как они есть (dinge wie sie sind), но познаваемые таким образом вещи не существуют таковыми с необходимостью [3]. Только рациональное познание представляет вещи в соответствии с необходимостью. В таком случае историческая идея философии способна представить только то, как и в каком порядке до сих пор философствовали, но она не может показать само развитие человеческого ума, рациональности [Ibid.], в чем и должна заключаться задача истории философии. Это созвучно с теми идеями, которые Кант высказывает как в докритиче-ских произведениях, так и в критический период: невозможно изучать философию, поскольку она еще не дана, не состоялась, не завершилась, и соответственно все, кто так или иначе претендовал называться философом, оказывались лишь примером философствования, обреченного на историческое познание [6. P. 755]. Отсюда становится ясным, что и быть написанной, исходя из эмпирических предпосылок, история философии не может. Нет смысла в философской истории заниматься изложением фактов, поскольку развитие человеческого разума нельзя отразить эмпирическими средствами. Именно в этом кантовском контексте правомерен вопрос о том, что именно считать философским фактом: деятельность человека, которого привычно называют философом на том или ином отрезке его жизненного пути, или конкретное состояние мысли, результаты рационального мышления. Потому и способы написания состоятельной - философской - истории философии должны отличаться, опираясь не на представление о вещах или факты, а на рациональные предпосылки, на первые принципы. Разумеется, Кант отдает себе отчет, что как бы ни хотелось рассматривать философскую историю как возможную априори, логически, а не исторически, априорной историей нельзя подменить эмпирическую, и это в полной мере касается и истории философии: в поисках фактов разума она будет обращаться к природе человеческого разума, который сам зависит от исторического повествования (Кант, рассуждая таким образом, вероятно, прокладывает дорогу Гегелю)21. Как следствие философская история философии фактически не будет отличаться от самой философии, тогда как более привычная историческая история философии, описывающая линию преемственности и развитие философии, для Канта невозможна. Кант стоит на той позиции, что каждое последующее философское учение не столько наследует предшествующему, сколько оценивает его критически, тем самым разрушая, нивелируя его значимость. По словам Канта, каждый последующий философ строит свою философию на развалинах предшествующей [5. С. 5], а это означает, что философствование пребывает в состоянии разрушения, а не становления, а подлинная, критическая философия, которая придет им на смену, не будет нуждаться в истории -ведь эмпирические факты философствования, которые фиксировались до того момента, не будут иметь к ней никакого отношения. Данная позиция Канта крайне оригинальна и радикальна и полностью расходится с представлениями об истории философии XVIII в., которые отдают приоритет историческому принципу, доставшемуся в наследство и XIX в.22 Историцисты во главе с Леопольдом фон Ранке и его принципом «wie es eigentlich gewesen» отодвинут на второй план кантовские рассуждения о рациональных основаниях истории философии. Достаточно сильна истори-цистская компонента в работах Гегеля, в первую очередь в «Лекциях по истории философии», и тем не менее Гегель в его понимании истории философии поддержал кантовский философский поворот, оказавшись в этом его прямым последователем. Можно сказать, что XIX в. достаточно ясно различил два варианта написания истории философии: один тяготеет к информированию о фактах и элементах преемственности (при этом такие факты не всегда были достоверны, т.е. научно подтверждаемы), другой ориентирован на поиск либо причин и оснований становления разума и рациональности, либо на поиск конечных целей, к которым эта рациональность устремлена. Выразителями первой традиции являются авторы стандартных для рубежа XVIII-XIX вв. томов по истории философии, сторонниками второй - Кант и Гегель. Гегель в «Лекциях по истории философии» в обзоре популярных источников (т.е. учебников) истории философии предлагает любопытную компиляцию информирующей истории философии и ее оценку [8. С. 155-158]. На первый взгляд, странно читать его рассуждения о том, что источниками истории философии являются ее учебники или, как выражается Гегель, их авторы, историографы, которые в свою очередь полагаются на других историографов, что, по мнению Гегеля, нормальный подход для политической истории, но совершенно несерьезный, если у нас на руках имеются обширные трактаты-первоисточники [Там же. С. 154]. Однако порой эти трактаты настолько пространны и многотомны, отмечает он, что нередко другого способа усвоить мысль какого-либо философа, кроме как прочитав его через историографа, у нас просто нет. Вместе с тем Гегель ясно дает понять, высказываясь прямо и в ряде случаев весьма едко, что историографы как авторы разных информирующих историй философий, порой весьма объемистых, заслуживают мало доверия. Преследуя историческую цель и претендуя на информирование читателя о фактах истории, в действительности они предлагают ему свои досужие домыслы, за которыми порой трудно обнаружить зерна истины (а судя по язвительным оценкам Гегеля, и здравого смысла). Из историко-философских работ предшествующего века Гегель в «Лекциях» не удостаивает вниманием ни Пьера Гассенди (три упоминания на все три тома «Лекций»), ни Якоба Тома-зиуса (дважды упомянут только его сын Христиан), а сразу начинает с первой английской трехтомной «Истории философии» (впервые опубликованной в 1655 г.) Томаса Стенли, который пишет только о древних, словно философия закончилась с наступлением христианства и, судя по всему, новая философия еще не заслужила такого уважения, чтобы о ней писать. Остальные замечания Гегеля касаются многотомных изданий XVIII в. «Критическая история философии» «отца истории философии» И.Я. Брукера, в пяти томах (1742-1744) -многословная компиляция с примесью собственных рассуждений, совершенно неисторична и по сути - балласт. Шеститомный «Дух спекулятивной философии» Д. Тидемана (1791-1797) написан деревянным и аффектированным языком, лишен доверия философам прошлого в состоятельности их рассуждений. «Учебник по истории философии и критической литературы о ней» И.Г. Буле в восьми томах (1796-1804) излагает историю непропорционально, кратко о древних и подробнее ближе к современности. Одиннадцать томов «Истории философии» В.Г. Теннемана (1798-1819) грешат анахронизмами и порой заставляют философов говорить совершенно противоположное тому, что они на самом деле писали. Приводимые у Теннемана цитаты это наглядно демонстрируют, что совершенно не смущает автора: заявляя, что историограф не должен придерживаться какой-либо философской позиции, сам он оказывается критицистом. «Очерк истории философии» (1807) Фридриха Аста запутан. Издание Вендтом (который после смерти Теннемана стал издателем полного собрания его томов, не успевших выйти при жизни и восстановленных по рукописям) извлечений из одиннадцатитомного Теннемана (1829) выдает за философию все что угодно, и новые философские системы в них вырастают как грибы после дождя. Более или менее хорош только трехтомник Т. Рикснера «Пособие по истории философии» (1822-1823), но и он не удовлетворяет всем требованиям к истории философии. Хотя на упомянутых выше книгах выросло не одно поколение философов и вообще европейских интеллектуалов23, Гегель не делает на это никакой скидки. Однако такие крайне критические оценки свидетельствуют не столько о качестве перечисленной историко-философской литературы, сколько о разнице в подходах к ее написанию24. Если на Стенли далее в самом тексте «Лекций» Гегель не ссылается, что говорит о том, что этот текст для Гегеля уже не актуален и принадлежит вчерашнему дню, то практически всех остальных авторов он активно использует. Наиболее часты ссылки на Брукера, Буле, Теннемана и Тидемана там, где Гегелю требуется дать информирующее историческое изложение. Собственная оценка Гегелем истории философии на первый взгляд не чужда историчности и установлению преемственности, однако ни то ни другое не является ее самоцелью: в первую очередь, задача истории философии состоит в том, чтобы обнаружить некоторую универсальную схему или систему, в соответствии с которой весь фиксируемый в эмпирических фактах процесс смены философских учений разворачивает и определяет сам себя, поскольку имеется некоторая причина, послужившая исходным толчком для всего процесса, и конечная цель, ради которой и осуществляется все развертывание фактов и последовательных событий в истории. При этом целесообразность и каузальность оказываются определяющими в истории философии: именно исходная причина и конечная цель всего процесса позволяют задать единство для имеющихся фактов, а не наоборот, и сами исторические факты не позволяют усмотреть и реконструировать единство происходящего. «...когда мы отграничим как следует область философии... [С]амо понятие предмета... должно определить характер общего обзора хода этой истории и ее деление на необходимые периоды; это деление должно показать ее органически прогрессирующим целым, разумной связью, и благодаря единственно лишь этому сама история философии приобретает достоинство науки» [8. С. 74]. Однако ошибочно понимать историческое у Гегеля как эмпирическое. Историческое возможно только в силу предсуществующего единства разума и посредством этого эмпирических фактов, благодаря чему только и возможно последовательное представление крайне различных, но при этом сменяющих друг друга философских школ и учений. Историки философии предлагают конкретную схему развития и прогресса не потому, что им так удобнее систематизировать факты, а потому, что эта схема или система изначально существовала ради некоторой цели и определяла происходящие процессы. «...вся история философии есть по своему существу внутренне необходимое, последовательное поступательное движение, которое разумно внутри себя и определяется своей идеей a priori; история философии должна подтвердить это на своем примере. От случайности мы должны отказаться при вступлении в область философии. Подобно тому как необходимо развитие понятия в философии, точно так же необходима и ее история. .каждая система философии необходимо существовала и продолжает еще и теперь необходимо существовать: ни одна из них, следовательно, не исчезла, а все они сохранились в философии как моменты одного целого.» [Там же. С. 98]. Таким образом, по Канту, рациональная упорядоченность фактов только гипотетически задается в процессе критического отбрасывания более слабых версий философий, и последовательная смена учений, их некоторая упорядоченность и желание усмотреть за этим философский прогресс несостоятельны: в процессе критического переосмысления предшествующих учений происходит их отбрасывание, полный отказ от них, уничтожение. Для Гегеля философские процессы историчны, и историки способны показать, как действительно происходили события, но только потому, что за этими процессами стоит отнюдь не гипотетический, а реальный рациональный порядок, что они обусловлены исходной причиной и конечной целью. Но и в том и другом случае происходит полный отказ от информативной функции истории философии: ее целью больше не является информирование читателя о конкретных исторических фактах или последовательных событиях, хотя она и сохраняется в качестве сопутствующего и не специфического для истории философии элемента. Главная ее цель теперь видится в установлении предельных, конечных, основополагающих принципов разума (духа) и существования, но в таком случае - это снова лишь модус существования самой философии, но не ее истории. В этом плане Гегель - очевидный сторонник философской истории философии. Однако чуткость Гегеля к историчности философии, стремление видеть за философским процессом системность способствовали сохранению информирующих историй философии, которые к этому времени переживают своего рода ренессанс, и к середине XIX в. историографии, полагающиеся на другие историографии, многократно приумножаются. Они по-прежнему видят свою задачу в фиксации исторических фактов, но теперь уже с претензией на системность и прогресс философского знания, отчасти вдохновленные гегелевским подходом, а с другой стороны, этому в немалой степени способствовали значительные успехи классической немецкой филологии. Прецедент создания модели профессионального гуманитарного образования, основание университетов в Германии в первом десятилетии XIX в., идея Bildung, на которую наложились идеал нации и концепция развития немецкого языка, резко изменили как статус профессуры, так и ее профессиональный уровень. Основанием этих процессов во многом послужили работы о природе языка, формировании наций Гамана и Гердера. В конечном итоге все эти процессы привели к появлению филологического ренессанса: стремление к формированию и упрочению национального языка сопровождалось стремлением создания в том числе и корпуса переводов классических текстов, обусловивших уникальный именно для Германии масштабный интерес к античной классике25. В 1799 г. начинается инициированный Шлегелем проект перевода корпуса диалогов Платона, к которому он привлек молодого Шлейермахера, и спустя десять лет продолженный последним уже в одиночку. В 1792 г. вышло многотомное исследование о Платоне Г. Теннеманна «Система платоновской философии», и Шлейермахер в своей работе ориентируется именно на него, однако стремится дать не анализ платоновской философии, а как можно более точно изложить взгляды Платона, для чего, по его мнению, необходимо было установить подлинность произведений и их порядок, формируя некоторую иную систему платоновской философии, хотя история, обсуждая вклад Шлейермахера, чаще обращается к его методу, чем к предложенному им порядку диалогов. Благодаря протекции и поддержке Шлейермахера, немецкая филология обретает еще одного видного представителя - И. Беккера, который внес значительный вклад в издание классических текстов, в первую очередь Платона (1816-1823) и Аристотеля (1831-1836)26. Тем самым формируется не только научный подход к переводам классических текстов и их изданию, не только методы правильной, истинной и даже документальной интерпретации античных текстов (к слову, подходы к интерпретации древних текстов переносятся в XIX в. на понимание и интерпретацию современной истории), но теперь уже и научно подтверждается начало философии в лице Платона и Аристотеля, что дает все основания для написания более точной системной и линейной истории философии. Претензия Гегеля на научность истории философии обретает свое реальное воплощение. Изложение «Истории философии» Теннеманом (нестрогое, по мнению Гегеля) или двенадцатитомная «История философии» (1829-1853) Г. Риттера, переведенная на большинство европейских языков, включая русский, становятся образцами линейной истории философии, тогда как «История философии» Гегеля предлагает образец системного ее написания. Однако под «системой» теперь понимается нечто иное, чем подразумевали Гассенди или Теннеман. Это не просто связь элементов, это их абсолютное единство, универсалистский принцип, который позволяет интегрировать различные элементы в единую линию прогресса, развития не только исторического, но и логического. История в таком системном подходе конструируется абстрактно: один этап исторического развития сменяется другим, но в расчет берутся и представляют интерес только те эмпирические образцы, которые укладываются в изначально заданную логическую схему. Идея единства или целостности исторического процесса, за которой стоит научное понимание как философии, так и ее истории, в кантовском и гегелевском выражении представляет собой априорную логическую кон-струкцию27, жестко подчиняющую себе эмпирическое собрание фактов и их интерпретацию. Историография философии, несмотря на присутствие значительного исторического элемента, вплоть до середины XIX в. остается философской, а историографические методы исторической истории философии все еще пребывают в зачаточном состоянии, придерживаясь линейного принципа компоновки фактов. Хотя уже в первой половине XIX в. появляются попытки «изгнать» Гегеля из историографии философии, - наибольшую роль в этом сыграл А. Тренделенбург28, - его влияние по-прежнему остается сильным. Только во второй половине XIX в., когда окончательно произойдет оформление отдельных гуманитарных «наук», историография философии расколется на профессиональную античную историю философии и более современную и распределит права: более философская составляющая в лице младогегельянцев будет продолжать линию системного и прогрессивного философского развития, а более историческая составляющая начнет закреплять свою причастность к истории науки и использовать точные филологические методы, ориентируясь на исследование индивидуального творчества отдельных философов, а не развитие Разума как такового. В явной мере это можно будет увидеть в работе Целлера [10], а затем и через формулирование представлений о контексте - у В. Виндельбанда [13. С. 7-9]. Именно Целлер первым заговорит о невозможности априорного построения такой истории философии, которая учитывала бы индивидуальные устремления отдельного мыслителя, биографические и психологические основания его размышлений таким образом, чтобы включить их в единую совокупность исторических событий, установить связь единичных фактов в единой системе, что можно сделать только исторически; именно с этого он начинает свои «Очерки по истории греческой философии» [10. С. 20-22]. Те же мотивы можно найти и у Виндельбанада, он полагал, что независимо от того, каким было мировоззрение определенных исторических групп, «оно является продуктом индивидуального творчества конкретного мыслителя и обусловлено обстоятельствами его жизни (происхождением, воспитанием, судьбой, характером и т.д.). Поэтому без учета индивидуального фактора понять специфику историко-философского процесса невозможно» [13. С. 9]29. Однако XIX в. ни в лице Целлера, продолжившего традицию истори-цистского поворота, ни в лице Виндельбанда, завершившего его в конце века включением контекстуалистских принципов в историю философии, так и не возьмет на себя смелость отказаться от усмотрения определенного представления об общности и о последовательной смене учений в их единстве и системности, несмотря на значительное внимание к роли индивидуального в их построениях. К слову, именно историцистский поворот в истории философии конца XIX в. дал основания снова трактовать ее как вспомогательную информирующую дисциплину, что дало толчок философам и историкам XX в. обратиться к пересмотру статуса дисциплины как автономной. В то же время кантовское и гегелевское стремление подчинить историю философии рациональным предпосылкам, свести ее к философии или подменить одну другой оказались удивительно созвучны тем положениям, которые высказывали в отношении истории философии аналитические философы в XX в., и нашли в них свое продолжение.

Скачать электронную версию публикации