Wittgenstein’s Unaussprechliches: What Cannot Be Said Cannot Be Said Clearly.pdf Понятие ‘видеть’ представляется смутным. Да оно такое и есть. Л. Витгенштейн. Философские исследования Основной тезис, который мы будет отстаивать, следующий: если вы о чем-то говорите, но при этом у вас нет ясности сказанного (или иногда говорят, что вы не обладаете отчетливым видением этого), то на самом деле вы ни о чем таком не говорите, вы вообще не говорите о том, о чем собирались сказать, потому что ваш взгляд затуманен и вы не видите ясно то, что собирались описывать. На это можно возразить: своим высказыванием вы имели намерение передать некоторое значение - и вам это, безусловно, удалось; вы высказывались посредством предложений, которые в свою очередь не могли обойтись без знаков (слов), а применение последних не могло не дать вам некоторого значения1, которое всегда более или менее понятно (особенно в случае носителей языка). Иными словами, было бы совершенной ерундой, с вашей точки зрения, настаивать на том, что произнесенных вами предложений недостаточно для полной ясности сказанного. Но понять здесь как раз не означает сделать что-то ясным; понимание, скорее, указывает на наше согласие вступить в некоторую связь с чем-то (или кем-то) иным, другим. Мы пытаемся это интерпретировать и рано или поздно достигаем некоторой степени понимания - слов, состояний, чувств, реакций и т.д. Действительно, мы можем согласиться с тем, что предложение (если оно истинно) показывает нам реальное положение вещей2. Однако из-за своего 1 Витгенштейн подчеркивает, что свою работу знак выполняет только в случае своего применения. ЛФТ § 3.328: «Если знак не применяется, то он не имеет значения» [1. С. 66]. Ср. также с этим: «то, что отличает один знак от других, и есть все то, что его составляет» [2. С. 154]. 2 ЛФТ §4.022: «...предложение показывает свой смысл. Предложение показывает, как обстоит дело, если оно истинно. И оно говорит, что дело обстоит так» [1. С. 78]. И.Н. Нехаева 58 способа выражения1, оно гораздо быстрее вовлекает нас в процесс слушания, нежели в целостное схватывание образа всего происходящего2. Когда мы только видим предложение (в письменной форме), не читая его, мы не извлекаем из этого предложения того, что нам обычно нужно, а именно - сообщения. Поэтому чтобы быть, предложение должно быть произнесено (не важно, вслух или про себя). Особую роль здесь, конечно же, играют звуковые изменения, поскольку звук, являясь материальным свойством знака, быстро и легко подчиняет себе разум, влияет на него и задает ему нужное направле-ние3. Именно поэтому Жан-Жак Руссо в своей известной работе Опыт о происхождении языков подчеркивает особую роль музыки - в отличие, к примеру, от живописи, которая, по его словам, «часто изображает мертвые и неодушевленные предметы»4 [4. С. 260]; музыкант же, хотя и «не изобразит непосредственно все эти вещи, но возбудит в душе те же чувства, которые мы испытывали при их виде» [Там же. С. 261]. Таким образом, первостепенное значение Руссо придавал воздействию на чувства людей со стороны движения и голоса, но он также настаивал и на том, что «видимые знаки воспроизводят мысль более точно» [Там же. С. 224]. Такая их точность прежде всего обусловлена схематизмом5 изображения, а поскольку схема не столько говорит, сколько делает возможным переход от одного действия к другому (например, от ‘говорения’ к ‘показыванию’), то схема является идеальным инструментом конструирования образа действительности, суть которого в том, что это - логический образ, а предложения служат тому, чтобы отражать в себе логическую форму или показывать ее6. Рэй Монк в своей работе Витгенштейн. Долг гения приводит занимательный пример с автомобильной аварией, вернее, схемой этой аварии, представленной в суде, о которой Витгенштейн прочитал в одном из журналов. Его поразила схожесть, усматриваемая между ‘графическим’ и ‘логическим’: «как рисунок или живопись изображают нечто графически, так предложение изображает логически» [6. С. 133]. Предполагается, что схожесть, которую передает логическая структура, и является тем, что есть общего между предложением и реально складывающимся положением дел; именно общая структура, согласно Витгенштейну, позволяет языку воссоздавать реальность че- 1 ЛФТ § 3.251: «...предложение членораздельно произносится» [1. С. 58]. 2 ЛФТ § 4.011: «.на первый взгляд, по-видимому, предложение - например, как оно напечатано на бумаге - не является образом действительности, о которой оно говорит. Но ведь и ноты тоже не кажутся на первый взгляд образом музыки, и наши фонетические знаки (буквы) не кажутся образом нашей устной речи. И все же эти символические записи даже в обычном смысле слова оказываются образами того, что они изображают» [Там же. С. 74]. Ведь образ показывает то, что он изображает. 3 По мнению Фердинанда де Соссюра, «все происходит независимо от разума, в сфере звуковых изменений, которые быстро и полностью подчиняют разум и задают ему особое направление, обусловленное материальными свойствами знаков» [3. С. 98]. 4 Идеальным примером в этом случае может стать натюрморт (от франц. naturemorte - мертвая природа). Несмотря на кажущуюся простоту и примитивность, сам натюрморт может восприниматься как некая схожая с языковой структурирующая структура. В качестве цели натюрморта можно предположить выстраивание некоторой композиции из неодушевленных предметов - именно здесь возникает аллюзия с языковым действием, в ходе которого эти предметы подменяются знаками (как отмечал Августин, «знак есть предмет, иначе он был бы ничем»). Таким образом, сам натюрморт выступает в роли способа по упорядочиванию входящих в него предметов. 5 С точки зрения Канта, «формальное и чистое условие чувственности, которым рассудочное понятие ограничивается в своем применении, мы будем называть схемой этого рассудочного понятия, а способ, каким рассудок обращается с этими схемами, - схематизмом чистого рассудка» [5. С. 124]. 6 Подробнее об этом см.: ЛФТ § 4.121 [1. С. 92]. Unaussprechliches Витгенштейна: о чем невозможно сказать, о том невозможно сказать ясно 59 рез образ, который складывается за счет того, что предложение либо согласовывается с действительностью, либо не согласовывается. Здесь явно намечается разрыв между Руссо (акцентирующим роль движения и голоса в воздействии на чувства людей) и Витгенштейном с его все подчиняющей себе логической формой. И тем не менее такая ‘согласованность с действительностью’, складывающаяся при изображении, или воссоздании реальности1, лишает нас живости переживания, - мы чувствуем, как это искривляет наше восприятие, в основном, из-за недостатка реальности. Подчеркивая большую живость (в медиальности) именно показывания (нежели сказывания), Руссо отмечает: «То, что древние высказывали с наибольшей живостью, они передавали не словами, а знаками; они не говорили, а показывали. Самый энергичный язык тот, где знак говорит все до начала речи». Получается, что знак сам по себе, обладая сильной и живой способностью к показу, сохраняет живость благодаря обнаружению себя самого (для себя же, показывая себя) и для других знаков - для себя и для них. Иными словами, знак начинает действовать в окружении других знаков, а возникающий при этом эффект зеркального отражения дает выход оптической природе знака, цель которой не означать (т.е. быть приверженным к чисто логическому), а выражать (как это делает, например, музыка). Возьмем известный пример с утко-кроликом2. Витгенштейн рассуждает следующим образом: «‘Я вижу совершенно определенное выражение лица, которое называю выражением лица кролика, - и совершенно другое выражение, которое я называю выражением лица утки’. Позволь мне называть первое просто А, а второе - Б: как я теперь смогу объяснить кому-нибудь значение А и Б, никак не ссылаясь на кролика или утку? Это было бы возможно, например, так: я говорю ему ‘А’ и имитирую выражение лица кролика и т.д.» [9. С. 19]. В повседневной жизни мы находимся как бы внутри картины, или в ‘здесь и сейчас’ некоторого положения дел: мы занимаем некую позицию, или точку зрения, но, как отмечает Витгенштейн, наши глаза не видят самих себя (ЛФТ § 5.633, § 5.6331 [1. С. 176]), они сами не в поле нашего зрения, поэтому мы видим только то, на что мы смотрим, и не видим то, чем мы смотрим3. Именно поэтому мы не способны преодолеть границу языка, поскольку «Я вступает в философию благодаря тому, что ‘мир есть мой мир’» (ЛФТ § 5.641 [Там же. С. 178; курсив мой. - И.Н.]. В том числе «это связано с тем, что ни одна часть нашего опыта не является также априорной. Все, что мы видим, может быть также другим» (ЛФТ § 5.634 [Там же. С. 176]). Полу- 4 чается, что граница мира и есть то, что дает нам возможность не соскальзывать в мир, не становиться частью мира, удерживаясь ‘на поверхности вещей’ ; это также позволяет нам как бы переключаться с одного слоя на другой 1 Джон Бергер следующим образом комментирует связь между изображением и видением: «Изображение - это воссозданное видение. Это явление (или множество явлений), изъятое из пространства и времени, где оно впервые явилось, и сохраненное - на несколько мгновений или на несколько веков» [7. С. 11]. 2 Подробное описание самого примера и рисунок см.: [8. С. 278]. 3 Подобным образом ведут себя и наши предложения. ЛФТ §3.13: «Предложению принадлежит все то, что принадлежит проекции; но не проецируемое. Следовательно, - возможность проецируемого, но не оно само» [1. С. 52]. 4 В терминах Витгенштейна - метафизический субъект (ЛФТ §5.641 [Там же. С. 178]). И.Н. Нехаева 60 (поэтому все может быть иным). Для этого хотя бы что-то одно должно оставаться тем же самым, и в нашем случае это - метафизический субъект, граница мира, или линия, вырисовывающая утко-кролика, которая всегда постоянна, но именно она позволяет нам видеть то утку, то кролика\\ Но показывать само изменение (дабы все могло быть иным) и означало бы ‘делать видимым’2 - и делать это исключительно потому, что оптическое3 (линия, за которой закреплен метафизический субъект) нацелено на схватывание способов выражения знака4. Но зачем нам непременно требуется схватить изменение? Это даст нам доступ к символическому5, и не столько даже с точки зрения вопроса, поставленного Витгенштейном в работе О достоверности [15. С. 328], - как нам удается прийти к основополагающим достоверностям, закрепленным в языке, сколько с позиции, скорее акцентирующей эстетическую суть вопроса, а именно, как это работает. Ведь точное описание символического - невыполнимая задача6, поэтому наиболее существенным здесь становится не столько обоснование достоверного знания, сколько сам процесс его обретения и схватывание этого процесса [17. С. 244]. Как известно, Альфред Уайтхед непосредственно сам акт опыта уже относил к символическому, которое, по его мнению, суть собственно выражение: «Кажется, что человечество ищет символ, чтобы выразить себя. И действительно - ‘выражение’ есть ‘символизм’» [18. С. 46]. Именно такой поиск возможности для выражения, подобный оп- 1 Здесь мы, конечно же, не достигаем, но, как кажется, существенно продвигаемся навстречу Вальтеру Беньямину в его настойчивом требовании так называемого ‘адамического языка’. В своей так и не защищенной диссертации Беньямин предъявляет научному сообществу и в целом всей современной философии языка серьезные обвинения, в частности, связанные с непростительной оплошностью с их стороны, а именно - допущением принципиальной произвольности языковых знаков (весьма иронично об этом пишет Вольфрам Айленбергер [10. С. 217-235]. Такому допущению он противопоставляет концепцию ‘райского’, или ‘адамического’ языка, где имена и знаки вещей устанавливались бы не в произвольном, а в необходимом (сущностном) отношении к означаемому. Причина - в первостепенности языковой медиальности, позволяющей человеку посредством называния окружающих его вещей познавать их и себя, а не просто сообщать некую информацию: «Адами-ческое именование столь далеко от того, чтобы быть игрой и произволом, что именно в нем находит свое подтверждение райское состояние как таковое, которому еще не было нужды бороться с означением слова, предназначенным для сообщения» [11. С. 17]. 2 По аналогии с тем, как Пауль Клее, используя данный оборот, определяет искусство: «Искусство не воспроизводит видимое, а делает видимым» [12]. 3 Интересно, что оптическое вбирает в себя как то, что Витгенштейн называет ‘существенными’ чертами предложения, - это то общее, что есть у всех предложений (например, логическая форма), так и то, что именуется им как ‘случайные’ черты предложения (ЛФТ §3.34 [1. С. 68]). Все дело в том, что оптическое не есть требование общего, не есть также некоторая функция, но это - возможность схватывания происходящих здесь и сейчас изменений в наблюдении. 4 Традиционно принято считать, что творчество Витгенштейна следует разделять на два периода - ‘ранний’ и ‘поздний’. Однако нам ближе так называемое решительное прочтение Витгенштейна, инициируемое Джеймсом Конантом и Кором Даймондом. Соответственно, для нас важнее допущение самых смелых интерпретаций взглядов Витгенштейна, нежели принятие ортодоксальных, которые могут быть использованы, с нашей точки зрения, лишь для удобства и ситуативно, - следовательно, они не имеют под собой никаких фундаментальных оснований (даже несмотря на то, что, как иронично отмечает Конант, «каждый образованный человек, конечно, знает, что существует два Витгенштейна» [13. P. 32]). Анат Билецки также утверждает, что «строгие требования Витгенштейна не являются алгоритмами, это не процедурные правила и не четкие рецепты...» [14. P. 17]. 5 Под символическим мы будем понимать одновременно нашу внутреннюю убежденность, например, в существовании некоторого предмета и того, как именно мы пришли к этой убежденности в момент произнесения предложения, констатирующего факт существования этого предмета. 6 По мнению Сергея Никоненко, «значение символа не может быть точно определено и является открытой структурой» [16. С. 39]. Unaussprechliches Витгенштейна: о чем невозможно сказать, о том невозможно сказать ясно 61 тическому подкручиванию, и вводит нас в поле символического, одновременно образуя само это поле как нечто общее - связь знака с устанавливающимися здесь и сейчас правилами логического синтаксиса; это своего рода момент узнавания (оптического) специфики той практики, в которую мы вовлечены.

Скачать электронную версию публикации