The Autobiographical Aspect of Wittgenstein's Philosophy: Life Sub Specie Aeternitatis.pdf Введение В одном из своих дневников начала 1930-х гг. Людвиг Витгенштейн писал: «Движение мысли в моей философии должно быть различимо в свете истории моего мышления, его моральных концепций и понимания моей ситуации» [1. P. 156], тем самым призывая исследователей его творчества иметь в виду не только «чистые» логико-философские идеи, но также антропологический и автобиографический контекст, в котором они возникли. Такое обращение во многом объясняется обеспокоенностью Витгенштейна тем, что дух его работ будет понят превратно, и стремлением предотвратить подобный сценарий [2. C. 32; 3. C. 31, 101]. В контексте столетия со дня выхода в свет «Логико-философского трактата» и семидесятилетия со времени ухода из жизни самого Витгенштейна актуальность и проблематичность вопросов интерпретации его творчества подтверждает полемика, развернувшаяся в этом году на страницах журнала «Эпистемология и философия науки». В рамках этой дискуссии были представлены диаметрально противоположные взгляды на ценность Трактата - от утверждения ничтожности, бедности и плоскости его философского содержания [4. С. 23] до максимально взвешенного признания определенных достижений, которые Витгенштейн сделал в отношении логики и оснований математики [5. С. 62-63], и оригинального предложения этического прочтения Трактата с акцентом на его метафилософское измерение [6. С. 36]. На мой взгляд, внимательное обращение к автобиографическим материалам (дневникам, заметкам и письмам) - многочисленным свидетельствам, которые сохранили его друзья, родственники и ученики, - может позволить прочитать философские работы Витгенштейна именно в том духе, в котором они были задуманы, а также показать общность его философских интересов с духовыми и этическими переживаниями. В данной статье исследуется антропологическое значение философской и автобиографической практики для самого Витгенштейна. При этом я стремлюсь избегать редукционистских стратегий и односторонних попыток «полностью свести философию к жизни философов или, наоборот, их полностью разделить» [7. С. 45]. Также рассматривается вопрос о том, как теория и автобиография связаны друг с другом, акцентируется внимание на проекте автобиографии, которую Витгенштейн планировал написать, и на дихотомии между тщеславием и смирением, пронизывающей его дневники. Автобиографические свидетельства: от «Логико-философского трактата» к «Философским исследованиям» Как известно, первые сохранившиеся и доступные читателю автобиографические свидетельства философского характера, связанные с жизнью Л. Витгенштейна, - это «Дневники 1914-1916», на основании которых в дальнейшем возник «Логико-философский трактат», и так называемые «Тайные дневники 1914-1916», имеющие более личный характер и написанные особым кодом [8. С. 23]. Подобные записи - личные документы, в которых автор делится сведениями о своих делах, мыслях и опыте, - в контексте различных подходов к автобиографии именуют или эгодокументами (egodocument), или свидетельствами о себе (Selbstzeugnis), или жизнеописаниями (life-writing) [9. С. 26-30]. Несмотря на различие наименований, принципиальной особенностью такого типа письма является его экзистенциальная значимость: автор рефлексирует над происходящими с ним событиями и тем самым выстраивает определенного рода «философию себя», анализирует свой жизненный путь и конструирует некий личностный идеал, в котором выражаются его ценностные установки. Нередко необходимость в автобиографических заметках возникает тогда, «когда человек теряет жизненные ориентиры и опоры и, желая их восстановить, вынужден осуществлять специальную рефлексивную работу по реконструкции и восстановлению собственного места, смысла собственной жизни» [10. С. 25]. Безусловно, обстоятельства жизни Витгенштейна в указанный период способствовали практике такого рода: речь, конечно, идет об участии в Первой мировой войне, во время которой и были написаны упомянутые дневники [11. С. 139]. Часть из них Витгенштейн успел уничтожить незадолго перед смертью [8. С. 4], однако оставшиеся материалы доподлинно демонстрируют духовные и этические переживания, которые сопутствовали написанию Трактата, и отчасти проясняют сам замысел произведения. Примечательно, что философские и личные записи соседствовали на одном развороте: «на левую страницу дневника Витгенштейн заносит секретным шрифтом личные заметки, правую покрывает теоретическими рассуждениями» [12. С. 44]. В условиях военного времени, перед лицом смерти обе стороны дневника предстают для Витгенштейна практикой сохранения себя, в которой прослеживается глубокая связь между его философией и жизнью. Неоднократно, почти речитативом в Тайных дневниках встречается, словно некое заклинание: «Пусть я никогда не потеряю себя самого» [13. С. 250], «Только не теряй себя самого!» [Там же. С. 266], «Не работал. Только не терять себя» [Там же. С. 278]. Именно работа над философскими вопросами позволяла Витгенштейну абстрагироваться от низости, жестокости и непристойности окружения, «спастись бегством в себе самом», чтобы жить [Там же. С. 264], тогда как периоды философского бездействия сопровождались предельно депрессивным состоянием и унынием. Возможность служить Духу помогала сохранять чувство собственной свободы, внутренней чистоты и преодолеть свое бессилие в отношении происходящих событий мира, став независимым от них. Этический смысл, находящийся за пределами того, что может быть сказано ясно, и который Витгенштейн впоследствии признал (в одном из писем Людвигу фон Фикеру) основным смыслом Трактата, пронизывает его личные заметки. Он размышляет о том, что действительно ценно и важно, о том, что делает жизнь стоящей и в чем состоит правильный образ жизни, однако не презентует какую-то безусловную позицию и тем более не выстраивает этическую теорию [14. P. 112]. Единственно правильной, гармоничной и благоразумной, согласно Витгенштейну, является счастливая жизнь [13. С. 132], однако выявить определенную, объективную и универсальную черту, которая делает жизнь счастливой, представляется невозможным. Для самого Витгенштейна счастливая жизнь - это жизнь познания, в которой размышления о цели жизни - лучшее, что можно сделать [Там же. С. 295]; однако он не возводит этот тезис в абсолютный этический принцип, которому все должны следовать. Решение проблемы жизни, чувствование мира как целого, а также удивление тому, что мир в принципе существует, является уникальным опытом и относится к сфере метафизического, выходящего за пределы языка, т.е. мистического. Эти рассуждения о смысле человеческого существования и этические пассажи, так же как и понимание задач философии, в отличие от представлений о языке, значении и методе анализа высказываний, оставались, по сути, неизменными в ходе философской эволюции Витгенштейна. После войны и итальянского плена, продлившегося до августа 1919 г., Витгенштейн вернулся в Вену, где первым делом совершил «финансовое самоубийство» - отказался от внушительного наследства в пользу своих сестер, Хелены и Гермины, а также брата Пауля. Более того, в послевоенный период у Витгенштейна появляются мысли и о реальном самоубийстве10 [15. С. 371372], обусловленные переживанием смерти его близкого друга, Дэвида Пин-сента, сложностями адаптации к мирному времени, неопределенностью своего жизненного пути и перспектив издания давно завершенного к тому моменту «Логико-философского трактата». Свое новое призвание Витгенштейн решил найти в преподавании: в 1919 г. он поступил в педагогическое училище и после завершения учительских курсов отправился работать школьным учителем в удаленных австрийских деревнях (1920-1926). Затем, в 1926 г., отчаявшись после своей очередной педагогической несдержанности, Витгенштейн некоторое время проводит в роли садовника в монастыре и следом возвращается в Вену, где вплоть до 1928 г. выступает в качестве одного из архитекторов при строительстве дома для сестры. В этот период, судя по всему, Витгенштейн приостановил практику ведения дневника, свойственную военным годам. По крайней мере каких-либо автобиографических свидетельств этих лет - самих дневников, записных книжек или их упоминания в письмах - не сохранилось. О состоянии Витгенштейна и его отношении к жизненным событиям тех лет свидетельствует «от первого лица» его личная и деловая переписка. Именно по переписке мы можем реконструировать перипетии, связанные с изданием «Логикофилософского трактата»: неудачу в переговорах с издательством Вильгельма Браумюлллера, безрезультатное рассмотрение возможности публикации в журнале Beitrage zur Philosophie des deutschen Idealismus, продолжительное и не увенчавшееся успехом общение с Людвигом фон Фикером насчет издания рукописи, а также отказ издательства Reclam. В итоге Трактат впервые вышел в свет только в 1921 г. в немецком журнале Annalen der Naturphilosophie, а в 1922 г. появилось и английское издание1. К практике ведения личных и философских заметок Витгенштейн снова приступил в 1929 г., когда вернулся в Англию, чтобы активно продолжить свои занятия философией. В одной из записей этого времени он пишет: «Столько лет я не чувствовал ни малейшей необходимости строчить в записной книжке», - и рассуждает, с чем связано возвращение к этой привычке [16. С. 277]. Эта фраза подтверждает предположение о длительном перерыве в ведении автобиографических записок. Как мы упоминали, во время войны дневники были для Витгенштейна определенной антропопрактикой, с помощью которой он стремился сохранить себя, преодолеть и пережить бесчеловечность происходящих событий. Жизнь в Австрии не ставила перед ним таких предельных экзистенциальных вызовов, это была естественная для него языковая и культурная среда в отличие от Англии, где он нередко чувствовал непонимание со стороны окружающих. Дневник в этом контексте, с одной стороны, «заменял человека, которому можно довериться» [Там же], и, с другой стороны, являлся пространством для самоанализа и даже исповедания. Интересную, но, на мой взгляд, не вполне корректную интерпретацию взаимоотношений между двумя страницами упомянутых военных дневников, а также между личным (автобиографическим) и философским письмом в контексте философии Витгенштейна в целом предлагают авторы книги «Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография» [12. С. 43-55]. С их точки зрения, эти отношения первоначально выстраиваются в полемическом ключе: «сопоставляются и борются друг с другом две стороны (Seiten) и две страницы (Seiten)» [Там же. С. 44], и логико-философская часть, оформленная затем в виде Трактата, есть не что иное, как «обездвиживание, приостановка, устранение мира, некоторого рода гигиена, или иммунизирование, против беспорядка» [Там же. С. 47], в котором упраздняется все личное, тогда как поздний период творчества знаменуется преодолением этого раско-ла11 12. Безусловно, весь спектр внутренних переживаний остался в итоге за рамками Трактата - кристаллической, идеально выстроенной и словно претендующей на неопровержимую истину структуры, в которой тем не менее удивительным образом сосуществует два аспекта - логический и мистический [14. P. 112; 16. С. 170]. Однако дело не в том, что на раннем этапе личное, жизненное остается на периферии теории, а на позднем теория «отсылает к человеческой жизни с нередуцируемой личной повесткой» [12. С. 55], но в том, что изменилось или, даже точнее, последовательно реализовалось само отношение Витгенштейна к теоретизированию: теория отбрасывается, словно лестница, поднявшись на которую можно увидеть мир в правильном свете (6.54), и в связи с этим трансформируется и сам стиль его философских рассуждений. От поиска априорного порядка в мире, выраженного в системе логически упорядоченных предложений, Витгенштейн переходит в «Философских исследованиях» к осознанию ограниченности научно- 1 го метода и поиску понимания, заключающегося в видении связей и аспектов, описанию всевозможных различий - грубой почве языковых игр, форм жизни и семейного сходства, которым свойственны неопределенность и бесконечное разнообразие. При этом задача самой философии принципиально не меняется - она, как и прежде, остается терапевтической и состоит в разрешении философских дилемм, возникающих из-за нарушения языковых правил; только сам язык - это уже не безупречный язык формальной логики, а естественный, обыденный язык, в котором значение слов определяется их употреблением, т.е. акцентируется внимание на прагматическом, даже перформативном характере речевой практики [18. С. 44]. Витгенштейн не стремится что-то сказать, декларировать философские истины - «псевдопредложения», но показывает, словно в художественном альбоме [19. С. 14], варианты прояснения различных языковых связей. Как и в Трактате, философия остается для Витгенштейна пространством битвы «против зачаровывания рассудка посредством языка» [Там же. С. 81] и при этом предельно личным делом, практикой, связанной в том числе и с работой над собой. Еще в Дневниках 1914-1916 гг. Витгенштейн упоминал в качестве гипотетического примера возможность написания книги «Мир, который я нахожу» [13. С. 94], а из записей конца 1929 - начала 1930-х гг. мы видим, что он всерьез задумывался о написании автобиографии. Несмотря на то, что этот проект, как и многие другие, не был реализован, он заслуживает отдельного внимательного рассмотрения в рамках нашей темы. Автобиография и автобиографические заметки: тщеславие vs смирение Размышляя над проектом автобиографии, Витгенштейн пишет о возможности самых разнообразных форм повествования о себе, как достойных, так и недостойных: «.среди искренних автобиографий, которые можно бы написать, есть все градации от высшей до низшей», - а самим фактом написания автобиографии человек может не улучшить себя, но сделаться даже «хуже, чем был изначально» [16. С. 291]. Речь в данном случае идет об искушении эстетизации своей жизни в автобиографии [20. С. 73], дистанцировании автора (себя в настоящем) от персонажа (себя в прошлом) и попытках ретроспективно выявить (или даже сконструировать) жизненные последовательности, создав некий нарратив о себе. Автобиография - это интеллектуальный акт по презентации личного опыта с поправкой на потенциальных читателей, и в ней я сам представлен себе как другой, тогда как автобиографические заметки, дневники - это духовный, волевой акт, экзистенциальная практика, разворачивающаяся в настоящем времени и потому фрагментарная, в которой нет столь явно выраженной дихотомии автора и героя, но есть исповедаль-ность13, самопознание и поиск правды о самом себе. Однако даже в своих дневниках 1930-х гг. Витгенштейн постоянно рефлексирует над тем, действительно ли он честен перед самим собой, и беспокоится, что его записи пронизаны тщеславием. Он презирает тщеславие, но постоянно обнаруживает его в себе: «.все или почти все, что я делаю, включая эти записи, окрашено тщеславием, и лучшее, что я могу сделать, это как бы отделить тщеславие, изолировать его и, несмотря на него, поступать правильно, даже если оно всегда наблюдает . Только иногда его нет» [14. P. 132-133]. Посягательство тщеславия может исказить любое стремление к незапятнанному, чистому движению мысли к самопознанию [1. P. 167] и превратить самооткровение в самообман, побуждая представлять себя в лучшем свете, нежели на самом деле. Дневники этого периода показывают самую суть дилеммы Витгенштейна: «Могу ли я быть достаточно скромным, чтобы достичь своего рода истинного самопознания? Скажу ли я что-нибудь о себе, что не было бы ложью, выдумкой, предназначенной для того, чтобы улучшить портрет самого себя, который не имеет никакого отношения к тому, кем я являюсь за пределами этого портрета? Неужели автобиография, независимо от намерений, обречена быть par excellence тщеславным проектом?» [21. P. 325]. Более того, даже в своих попытках признать и исповедовать тщеславие Витгенштейн обнаруживает тот же тщеславный мотив: «Когда я говорю, что хотел бы избавиться от тщеславия, возникает сомнение, не является ли это желание опять-таки разновидностью тщеславия. В уме я уже оцениваю выгоду, которую получу от „отбрасывания“ тщеславия» [14. P. 134]. Тем самым отмечаются авторефе-рентность, рекурсивность и возможность бесконечного регресса как самого процесса самопознания, так и выявления тщеславности в нем. Безусловно, в таком самообличении отражаются гиперкритическое, требовательное отношение Витгенштейна к самому себе, сопротивление поверхностности и ориентация на этическую серьезность и целостность. Автобиографические заметки с их покаянным характером, несмотря ни на что, функционируют для Витгенштейна как реагент на самовозвеличивание и в определенной степени наследуют античную практику ппоцт^цата (ведения заметок для самого себя), которая должна поддерживать и усиливать чувство прооо'/т| - внимательности к себе и бдительности в каждое мгновение [21. P. 328]. В качестве антитезы тщеславию позиционируется стремление к смирению, к которому Витгенштейн регулярно себя призывает, начиная еще с военных лет и продолжая в дневниках позднего периода: «Стало быть, в смирении выполнять работу» [13. С. 246], «Работай смиренно, для того чтобы жить!» [Там же. С. 266], «Если я пойму, насколько сам мелок и ничтожен, я стану более смиренным» [3. С. 61]. С его точки зрения, требуется разрушить собственную гордыню, чтобы заниматься честно и достойно как написанием дневника, так и философской деятельностью. При этом и философия, и автобиографическое письмо выступают не в качестве объяснения, но в качестве описания, которое позволяет внести ясность и правду в понимание себя и мира. Заключение Таким образом, тесная взаимосвязь между философией и личными заметками (да и в целом жизнью) Витгенштейна определяется тем, что данные практики для него - это прежде всего работа над самим собой, собственной точкой зрения и своим способом восприятия вещей [3. С. 46; 22. P. 25]. Более того, разрешение как философских, так и жизненных проблем он видит в избавлении от них, их исчезновении. Сама же философия предстает для Витгенштейна образом жизни - жизнью познания, в которой размышления о логике естественным образом соседствуют с покаянием в своих грехах как две стороны одной личной задачи. Ибо, как он однажды сказал Расселу: «Возможно, вы считаете эти размышления о себе пустой тратой времени - но как я могу быть логиком, пока не стану человеком! Самое главное - свести счеты с самим собой!» [23. P. 10]. Траектория жизненного пути Витгенштейна демонстрирует наличие у него непрерывной этической рефлексии, следование неподдельному требованию честности, несокрытости и стремление прожить достойную, хорошую жизнь, видимую sub specie aeternitatis.

Скачать электронную версию публикации