Post-Political Studies and the Phenomenon of Information Redundancy.pdf Череда переворотов и трансформаций в гуманитарной культуре Запада (феноменологический, текстуалистский, лингвистический, семиотический и т.п.) продолжается, и указанный процесс, как нам представляется, достигает некоего предела в развитии и самораскрытии своих интеллектуальных интенций и творческих интуиций. Если принять максиму о перерастании лингвистической революции в революцию информационно-коммуникационную, лингвоцентризма [1] в информационизм [2] в роли идеологического обоснования новой социоментальной реальности, то это действительно предел, за которым контуры и очертания вменяемой («воплощенной») социальной картины мира оказываются под вопросом. Информация, понимаемая как сведения о «лицах, предметах, фактах, событиях, явлениях и процессах независимо от формы их представления» [3], в ситуации нынешнего катастрофического и неконтролируемого разрастания («триумф информации», «апогей информационной открытости») перестает отвечать такому непременному и обязательному условию, как возможность адекватной переработки и осмысления. В указанной связи выскажем достаточно спорное предположение относительно невозможности в информационно-коммуникативной парадигме редукции сколько-нибудь общезначимых (универсальных) оснований в построении аутентичных образов социальной реальности. Любая социальная практика конституируется и генерируется недостаточностью информации, «пробелами в осведомленности», а не переизбытком и заинформированностью, которые создают пелену и завесу «общих мест» и самоочевидностей в исследуемом предметном кластере. Парадоксально, но сегодняшним социальным мирам в большей степени угрожает не информационная недостаточность и закрытость, а информационная открытость и избыточность. Мы имеем дело с экспоненциальным ростом количества и объемов информации или с «энтропией информационного пространства» [4. С. 115]; ею, собственно говоря, и завершается «нарастание абстрактности духовного освоения человеком мира по линии восхождения от „поэмы к матеме“: мифо-логия-онтология-гносеология-эпистемология-когнитология» [5. С. 25]. Обретение когнитологией статуса метанауки или метапарадигмы, в рамках которой остается лишь способность редуцированности мышления «как видоспецифичного, опосредованного культурой средства или инструмента информационного контроля» [6. С. 11], меняет статус-кво в системе наших общих представлений о соотношении знания и реальности, «слов и вещей», референта и репрезентации. Субстанцией мира теперь становится информация, как нечто более фундаментальное и первичное, поэтому не она «отражает и копирует мир, а мир является ее отражением и кодом» [5. С. 40]. Неконтролируемая экспансия информации приводит к информационным перегрузкам [7] на всех уровнях функционирования современной социальной системы, вплоть до содержательно-процессуальных характеристик акта элементарного социального взаимодействия. Предлагаемые сегодня масштабы и интенсивность коммуницирования провоцируют «хаос в индивидуальных картинах мира, распад знакомых образов и себя, и общества, и природной реальности» [7. С. 4]. Происходит своего рода «заражение» индивидуального от социального», в ситуации, когда само «социальное», не выдержав последствий информационного взрыва, стремительно фрагментируется, индивидуализируется и перевоссоздается вновь. Так называемое индивидуализированное общество [8] - это тип социальности, который характеризуется частичной или полной утратой человеком контроля над наиболее значимыми социальными процессами, высокой долей неопределенности и, как следствие, приходом новой «краткосрочной ментальности на смену долгосрочной» [8. С. 29]. Как нам представляется, господство краткосрочной ментальности есть результат того интеллектуального запаздывания и отставания за событиями, происходящими в истории человечества, которое ряд исследователей уже успело поименовать «фундаментальной инфляцией sapientia» [9]. Рост информации не имеет положительной корреляции в актах эффективной интерпретации. Информации, в том числе общественно-политической информации, действительно становится все больше, а способов и форм ее дешифровки - все меньше. В акте попрания границ, в стратегии «пересечения рвов и засыпания границ» [10] мы оказываемся тотально заинформированы и просвещены элементарной событийностью, оставаясь одновременно критически неосведомленными относительно глубинной сути происходящего. Собственно говоря, в нынешнем социоментальном контексте, способности установления дистинкции «поверхности и глубины», разграничения реальности и симулякра, обособления оригинала и копии существенно пробле-матизированы. Принципиально и подчас безапелляционно актуализирована лишь такая способность социальных институций, прежде всего массмедиа, как производство и обоснование «трансцендентальных иллюзий», более или менее релевантных и когерентных современным практикам наблюдения и восприятия. Согласно Н. Луману, «массмедиа - как наблюдающие системы - вынуждены проводить различение между самореференцией и инореференцией они должны конструировать какую-то реальность, а именно, еще одну реальность, отличную от них самих» [11. С. 14]. Массмедиа (их можно понимать и интерпретировать максимально широко) ежечасно и ежедневно конструируют и воссоздают социальную реальность, реальность деонтологизированную, развоплощенную («перевоплощенную») в медийных образах. Сама эта реальность лишена какой-либо онтологической глубины или метафизической высоты, представляя собой лишь «внутренний коррелят системных операций» [11. С. 16] по наделению и приданию смысла текущей событийности. Таким образом, лишь констатируется и постулируется свершившийся факт медиатизации социального [12] во всех его семантических проекциях и измерениях. В более умеренной интерпретации, а также с учетом продолжающихся в социальной теории дебатов по содержательной определенности и семантике концепта «медиатизации», можно говорить о принятии посреднической, а иногда и ведущей роли медиа в социальных процессах, об осознании того, что «социальные изменения в определенных (или во всех) областях общества были сформированы средствами массовой информации» [13. P. 704]. Итак, по нашему мнению, медиатизацию следует адекватно воспринять как непреложный факт социальной реальности и рефлексивно проанализировать как весьма неоднозначный и противоречивый факт той же самой социальной реальности. Как нам представляется, возможно и необходимо подвергнуть обоснованному сомнению сами операциональные и иные когнитивные возможности медийных структур в сфере «sensemaking», а также усомниться как в адекватности воспроизводимых ими «образов реального», так и в степени самостоятельности и автономности самой медийной сферы от других сфер и полей социальной коммуникации. На это важное обстоятельство обращает внимание Луман, говоря о смещении фокуса наблюдения или модуса рефлексии в плоскость «наблюдения второго порядка», когда «общество, передающее свое самонаблюдение в ведение функциональной системы массмедиа, принимает такой способ наблюдения в модусе наблюдения наблюдателей» [11. С. 134]. В первую очередь и прежде всего медиатизация охватывает поля взаимодействия и сферы коммуникации в политической среде как наиболее фундированной повседневной событийностью и квазисобытийностью, эксплуатирующей разного рода стереотипы, мифологизации, симуляции и мистификации. Особенно очевидной эта взаимосвязь и взаимообусловленность медиа и политики становится в современном информационном обществе, обществе информационной плюральности и открытой манипулятивно-сти [14]. Как неоднократно подчеркивал Бурдье, поле журналистики, в силу возрастания своей гетерономности, т.е. возрастания своей вовлеченности и связанности с процессами политико-экономической жизни, с одной стороны, «все больше и больше навязывает свои требования всем остальным и, особенно, полям культурного производства, полю социальных наук, философии и т.п., а также полю политики» [15. С. 130] - с другой стороны. Теряя свою реальную автономность и независимость, «поле журналистики», будучи максимально интегрированным в те или иные социальные институции, начинает парадоксально, но предсказуемо подрывать самостоятельность и суверенность самих этих социальных учреждений. В этом смысле можно и нужно специально говорить о политизации медийности и медиатизации политики, когда «триумф информации убивает политическое сознание масс, сон политического разума рождает политических чудовищ» [16. С. 21]. Современные массмедиа все чаще используются «не как форма социальной рефлексии и практика усовершенствования социальной действительности, а как универсальная технология влияния на общественное сознание и поведение аудитории» [17. С. 134]. С точки зрения дискурсивного подхода, взаимодействие медийного и политического полей раскрывается с помощью понятий «политический медиадискурс» и «символическая политика». Политический медиадискурс трактуется как инструмент создания виртуальной политической реальности, один из ресурсов власти и способов ее легитимации, а суть медиатизации политики усматривается в перемещении политической жизни в символическое пространство средств массовой информации [18. С. 29]. Реальное политическое действие подменяется его имитацией в медийном поле - исключительно медийным конструктом политической реальности [19. С. 15]. В этом контексте феномен легитимности власти рассматривается как такой же конструкт, создаваемый в пространстве политического дискурса, а теоретическая модель легитимности тесно увязывается с дискурсивным полем [20. С. 10]. В рамках гипотезы перехода общества от информационной парадигмы к парадигме коммуникационной, отечественный политолог С.В. Володенков приходит к выводу, что коммуникация «становится принципиально важным условием осуществления любых процессов в сфере публичной политики» [21. С. 290]. Формируемая средствами интернет-коммуникации медиареальность в значительной степени состоит из искусственных симулякров, не имеющих своих прототипов в действительности. В итоге медиатизация и виртуализация публичной политики приводят к ее «симулякризации» [21. С. 296], когда политическая событийность оказывается скреплена химерическими образами и сформирована действиями фантомных персонажей и симу-лятивных агентов. В конкурентной борьбе политических медиадискурсов победа достается тем силам, которые «утверждают в качестве доминирующих собственные медиаверсии событий и собственные медиаобразы их участников» [22. С. 68]. В системе массовых политических коммуникаций в настоящее время особую роль играют социальные сети и интернет-сообщества. Присущие их участникам горизонтальные информационно-коммуникационные взаимодействия способны создавать собственный информационный контент и собственные модели политической реальности, а также отличное от формируемого политтехнологами отношение к тем или иным политическим лидерам, явлениям и процессам [21. С. 299-300]. Более того, значительный мобилизационный потенциал сетевых технологий позволяет рассматривать их в качестве «инструмента формирования новой политической субъектности» и «движущей силы социальных и иных революций» [22. С. 74]. Анализ текстуальных аспектов политики проводится в исследованиях политического конструирования реальности. Власть, рассматриваемая в качестве конструктора политической реальности, задает интерпретационные фреймы, формирует представление о самой себе, редефиницирует реальность и конструирует социально привлекательный образ будущего. В основе текста политически конструируемого будущего лежит мифосхема «хаос-космос» -движение от состояния беспорядка и близости к гибели к спасению и возрождению к новой жизни [23. С. 285-287]. Взаимодействие массмедиа и политических институтов «превращает политику в символический идеологический конструкт», в котором особо важную роль начинают играть разного рода политические церемонии и шоу, символические фигуры и мифологические образы [24. С. 105]. В качестве типичных виртуальных конструкций, создаваемых в медийном поле публичной политики, могут рассматриваться политические имиджи и бренды. Чем привлекательнее такие образы, тем они успешнее и тем дороже ценятся на рынке политических коммуникаций. «Население демократических стран... больше не формирует реальные демократические институты, а выбирает одну из предложенных на политическом рынке виртуальных моделей» демократии [25. С. 69]. Важнейшим ресурсом «симуляционной» стратегии власти и «символической политики» в целом становится эксплуатация образов «актуального прошлого». Правящая элита «предпочитает не касаться „трудного прошлого“ и стремится, насколько это возможно, избегать определенности в оценках тех исторических событий, процессов и фигур, которые вызывают горячие споры в обществе» [26. С. 126-127]. Нынешняя профанизация и демагогизация политики являются одновременно и общим мировоззренческим трендом, и важнейшим инструментом манипулирования коллективным сознанием. В качестве инструментальнотехнологического средства «цифровая демагогия» упраздняет каноны политической коммуникации, девальвирует стилистические и языковые нормы политики, провоцирует кризис «доверия не просто к фигурам отдельных политиков, но и к институтам власти, СМИ, дискредитирует политическую информацию в целом» [27. С. 43-44]. В указанной связи необходимо специально выделить технологизацию и алгоритмизацию форм и методов осуществления виртуальной публичной политики, основанной на конструировании имитационных политических институтов и процессов, воспроизводстве искусственно создаваемых образов [28. С. 10-11]. Отмечая расширение возможностей для манипулирования общественным мнением и управления политической активностью в условиях формирования «культуры политического развлечения», отечественный политолог А.И. Соловьев вместе с тем полагает, что стереотипы развлекательной культуры «популяризируют нормы политического участия, сокращая дистанцию между человеком и властью», а свойственный ей стиль современного информирования и коммуникации дает «современным поколениям возможность адаптироваться к политическим трансформациям» и формирует основы политической культуры будущего с характерным для нее оптимистичным, но более упрощенным взглядом на политику [29. С. 8-9]. Описываемые трансформации в сфере политического, будь то «медиатизация» политики, и коррелятивные ей категории «виртуализации», «деонто-логизации» политической сферы, не имеют пока общепринятого и общезначимого денотата. Есть попытки охарактеризовать современное состояние по-литосферы как некую прогнозируемую смерть («смерть политики») или постполитику. По утверждению А. Дугина, постполитика приходит на смену традиционной политике «через пролиферацию гносеосимуляционных потоков, через наращивание интенсивности, жара и объема информации» [30. С. 644], т.е. посредством зримой утраты государством контроля над производством и обоснованием как социальной информации, так и механизмов и инструментов воспроизводства символической власти в целом. Указанная дисфункциональность государства и аффилированных с ним публично-правовых институций ожидаемо влечет за собой сбои в практиках формирования легитимной социальной идентичности. Как неоднократно подчеркивал Бурдье, традиционные представления о государстве как производителе инструментов построения социальной реальности позволяли ему «насаждать когнитивные и оценочные структуры», а «значит и учреждать консенсус о смысле мира» [31. С. 326], т.е., собственно говоря, регулировать и координировать не только и не столько физические действия граждан, сколько определять степень лояльности и конформности их когнитивного поведения. Однако в постполитическом состоянии, когда происходит «информатизация как парадигмальный переход политики в информационное русло» [9], все нити контроля переходят в руки медиакратии, которая сама по себе является символом оторванности и отстраненности современного политического инфобытия от реальности и от тех смысловых коррелятов (бытийное, сакральное, субстанциальное, метафизическое и т.п.), которые ее фактически олицетворяли. Напомним, что в канонической версии теории информации предполагалось, что информация «как устраненная неопределенность» снижает стоха-стичность системы и «позволяет сделать правильный выбор из нескольких вариантов... нарушает равновесие системы и уменьшает энтропию... заставляет систему работать, вызывает в ней изменения» [32. С. 9]. Однако то, что мы наблюдаем в реальности, заставляет нас усомниться в действенности и эффективности существующих методов и способов генерирования, обработки и передачи информации, которая все больше выходит из-под контроля, приводя к зримым и осязаемым информационным перегрузкам в системах социальной коммуникации. Сегодняшняя информационная свобода, информационная открытость и демократичность, как правило, оборачиваются лишь ростом популизма и соразмерным понижением общего уровня политической культуры. Поэтому если на семантической поверхности, в нескончаемой череде инфоповодов и ощущается некий динамизм и изменчивость, в действительности же имеет место «стагнация в деградации», нескончаемая неопределенная рециркуляция отживших политических форм и структур. То, что мы наблюдаем в политической сфере, можно было бы назвать заключительной фазой «десакрализации» политического, девальвацией всех ее ценностных регулятивов и принципов в обмирщенной и «демократизированной» информационной среде. Неминуемая угроза распада и всеобщей дезинтеграции социального будет предполагаемым исходом нынешней общественно-политической драмы. Единственным же эффективным средством преодоления и выхода из нее, как нам представляется, может стать частичная ресакрализация политико-духовной жизни общества, когда базовые и фундаментальные принципы воспринимаются не в качестве конвенциального компромисса в политической игре, а в формате «политического a priori» универсальных ценностей и норм. Таким образом, можно просто говорить о возрождении коллективной веры в государство, которое по своим онтополитическим чертам и характеристикам всегда представляло собой «иллюзорную, но коллективно подкрепляемую консенсусом реалию» [31. С. 62], реалию, которая была явлена общественному сознанию изначально как «теологическая сущность, т.е. то, что существует благодаря вере» [31. С. 63].

Скачать электронную версию публикации