On impossibility and necessity to speak about evil.pdf УДК 740М.Ю. КречетоваО НЕВОЗМОЖНОСТИ И НЕОБХОДИМОСТИ ГОВОРИТЬ О ЗЛЕУказывается противоречие между воздержанием от этических суждений в постметафизической европейской континентальной философии XX в. и чудовищными преступлениями в европейской истории того же времени. Высказывается гипотеза о релевантности кантовского различения личности как цели и вещи как средства для мышления о зле в постметафизическую эпоху. Ключевые слова: невозможность этики, зло, лицо, вещь, убийство.Шестьдесят лет назад Ханна Арендтвысказала опасение, что мы не будемзнать, как говорить о зле, и потомуникогда не постигнем его значения.Тони Джадт(The New York Review of Books)Современная интеллектуальная ситуация (речь идет, прежде всего, о постметафизической философии XX в.) характеризуется радикальным отка-зом от постановки и решения этических вопросов. Имеются в виду, главным образом, наиболее сильные образцы этой философии, такие как программа раннего М. Хайдеггера или программа раннего Л. Витгенштейна. Предание сохранило до нас разговор, относящийся к 20-м годам XX в., М. Хайдеггера с неким студентом. Студент, вдохновленный лекцией Хайдеггера, спросил у мэтра: «Профессор, а когда Вы собираетесь написать свою этику?» На что получил ответ: «А от какого авторитета я мог бы предложить ее миру?» Так и в основном труде М. Хайдеггера «Бытие и время» мы не находим поста-новки этического вопроса в сколько-нибудь эксплицитной форме. Фунда-ментальное различение Хайдеггера на подлинное (собственное, бытие самим собой) и неподлинное (несобственное, быти е не самим собой ) не несет, по всей видимости, нормативного смысла1. У Л. Витгенштейна же мы находим ясное указание, что этика относится к сфере того, «о чем следует молчать»: у нас нет никаких оснований для осмысленных высказываний в этой области.Одновременно с этим воздержанием от этических суждений в европей-ской (континентальной) философии мы констатируем ряд исторических со-1 «Два бытийных модуса собственности и несобственности - эти выражения избраны тер-минами в строгом смысле слова - коренятся в том, что присутствие вообще определяется через всегда-мое. Несобственность присутствия означает однако не где-то меньше бытия или низшую ступень бытия. Несобственность может наоборот обусловить полнейшую конкрет-ность присутствия в его деловитости, активности, заинтересованности, жизнерадостности» [3. С. 42-43]. С одной стороны, здесь автор отчетливо указывает, что различение собственное -несобственное не коррелятивно различению правильное - неправильное. С другой стороны, читатель чувствует все-таки неприязненное отношение автора ко всякой деловитости, жизне-радостности etc.О невозможности и необходимости говорить о зле95бытий в европейской же истории (уничтожение евреев в лагерях смерти: Ос-венциме, Бухенвальде и др.), которые требуют, по всей видимости, не только прецедентной юридической оценки1, но и прецедентной этической оценки. Сам по себе разрыв между молчащей философией и деяниями (преступле-ниями) эпохи не может не настораживать как с сугубо экзистенциальной, так и с собственно теоретической точки зрения. Философия, которая «со-вершенно тождественна со своей эпохой»2, не может игнорировать ее основ-ных событий.Небезынтересным в этой связи представляется то обстоятельство, что философы второй половины XX в., обосновывая необходимость возобновле-ния этического дискурса, часто апеллируют к неким новым реалиям, кото-рые только еще должны появиться в связи с ускорением темпа социальных изменений и с коррелятивным им развитием науки и техники. Примером такой постановки вопроса является работа Ю. Хабермаса «Будущее челове-ческой природы». Разбирая несоответствие между уровнем теоретической рефлексии (послекантовские деонтологические теории, теория справедливо-сти Д. Ролза и пр.) и уровнем прогресса наук и технологий (прежде всего биологических), Хабермас констатирует нормативную неготовность евро-пейской цивилизации к различным возможным будущим вмешательствам в природу человека (как-то преимплантационная диагностика с вытекающей из нее дилеммой между селекцией негативных и оптимизацией позитивных качеств, с перспективой евгенического решения этого вопроса etc.). Надо отметить при этом, что поставленная Ю. Хабермасом проблема не касается, собственно, только и исключительно возможного будущего или уже имею-щегося настоящего (донорское материнство, анонимное предоставление спермы, возможность трансплантации органов и пр.). Социальная и полити-ческая практика нацистской Германии, конечно, далеко не обладая совре-менным арсеналом технических средств и возможностей, явила собой обра-зец «решения» вопросов селекции. При этом надо отметить, что именно из нацистской социальной практики селекции (гитлеровская программа эвтана-зии душевнобольных и смертельно больных) вырастает проект умерщвления с помощью газа. Ханна Арендт констатировала: «Первые газовые камеры были сконструированы в 1939 году в ответ на декрет Гитлера от 1 сентября того же года, в котором говорилось, что «неизлечимым больным должна быть гарантирована милосердная смерть» [1. С. 163].1Нюрнбергский процесс потребовал создания свода законов (устава) для данных конкрет-ных преступлений, поскольку они не подпадали под действующие ранее нормы международ-ного права.2«Определенный образ философии одновременен, следовательно, с определенным обра-зом народов, среди которых она выступает, с их государственным устройством и формойправления, с их нравственностью, с их общественной жизнью… с их военными судьбами ивнешними отношениями, с гибелью государств, в которых проявил свою силу этот определен-ный принцип, и с возникновением и выступлением новых государств, в которых высшийпринцип находит свое рождение и развитие» [4. Т. 1. С. 110-111]. При всей специфичностипостановки вопроса у Гегеля, а именно однозначной корреляции исторической эпохи с «иде-альным» (логическим) планом развития, невозможно не признать верности базовой интуицииоб укорененности философии в исторической эпохе.М.Ю. Кречетова 96Таким образом, необходимость этического дискурса вытекает не из не-кой ближайшей или отдаленной перспективы, связанной с небывалым разви-тием техники и ее возможным (действительным) применением к природе человека. Необходимость этического дискурса была очевидна уже тогда, когда философы констатировали его невозможность.Попробуем, не претендуя не то что на окончательное, но даже на предва-рительное решение этого противоречия, высказать некоторые гипотезы, опираясь на уже упомянутый текст Ханны Арендт, которая как раз в нем и осуществила попытку говорить о зле в постметафизическую эпоху. Итак, текст анализирует процесс над Адольфом Эйхманом, нацистским преступ-ником, которого израильские спецслужбы выкрали 11 мая 1960 г. в Арген-тине, где он скрывался, и процесс, начавшийся в Иерусалиме 11 апреля 1961 г. Эйхман обвинялся по 15 пунктам, в числе которых были обвинения в преступлениях против еврейского народа и в преступлениях против всего человечества. Опираясь на многочисленные документы и свидетельские по-казания, Х. Арендт анализирует биографию А. Эйхмана. Попробуем для на-чала каталогизировать некоторые ключевые моменты этой биографии, опи-раясь на текст:1)«…из них (детей. - М.К.) только Адольф, старший, оказался неспособ-ным окончить школу: он не окончил даже профессионально-технического училища, в которое его запихнул отец» [1. С. 51]. Это первая неудача, кото-рую фиксирует Х. Арендт. Позже в тексте постоянно идут упоминания о тех или иных неудачах, что в целом рисует картину неудачной (неудавшейся) жизни.2)Постоянные нелады с продвижением по социальной лестнице, скорее даже скольжение вниз по социальной лестнице. Это и увольнение из Верх-неавстрийской электрической компании, где Эйхман работал агентом по продажам, в 1933 г. в связи с экономическим спадом, и переход в СД в 1934 г., где ему «снова пришлось начинать с самого нуля» и многие другие эпизоды. Арендт постоянно упоминает о том, насколько болезненны были для Эйхмана вопросы карьеры и что в нацистской иерархии он смог дослу-житься только до обер-штурмбанфюрера СС. Показателен в этой связи эпи-зод, относящийся уже ко времени процесса в Иерусалиме и носящий явно ресентиментный характер. Арендт описывает его следующим образом: «Ко-гда капитан Лесс попросил его высказаться по поводу показаний некоего бывшего полковника СС, Эйхман, заикаясь от ярости, воскликнул: Я пора-жен, что этот человек вообще смог стать штандартенфюрером СС, я поисти-не поражен! Это невозможно, просто невозможно себе представить! Даже и не знаю, что сказать!» [1. С. 84]. В развитие этой темы следует отметить, что, судя по описанию Х. Арендт, первый карьерный успех Эйхмана был свя-зан с высылкой австрийских евреев во время его работы в Вене в 1938 г. Эта связь между первым продвижением по службе и «решением» еврейского во-проса весьма показательна для понимания дальнейшей «эволюции» Эйхмана.3)Полная неспособность автономно (самостоятельно) принимать какие-либо решения и, соответственно, неспособность быть вне организации, пар-тии или иной большой социальной структуры. При этом характер этойО невозможности и необходимости говорить о зле97структуры не имел какого-либо значения. В этой связи показателен эпизод, относящийся к 1932 г. В тот момент перед Эйхманом стоял вопрос, к какой организации примкнуть - к Шлараффии (некая организация бюргеров, бе-рущая свое название из немецкой сказки и созданная ради «веселого» прове-дения досуга: шутки, розыгрыши etc.) или к СС (организации, не нуждаю-щейся в дополнительных характеристиках). Нельзя сказать даже, что это был вообще выбор, поскольку из Шлараффии Эйхмана уже турнули, а в СС он попал практически бессознательно. В тот же момент (май 1945 г.), когда он оказывается вне рамок организации, он вообще не знает, как ему быть. Хан-на Арендт цитирует в этой связи показания Эйхмана на процессе: «Я чувст-вовал, что мне предстоит трудная жизнь, жизнь индивидуума, у которого нет вождя, мне больше не от кого будет получать указания, больше мне не будут отдаваться приказы и команды, и больше не будет четких предписаний, с которыми я мог бы сверяться, - короче, передо мной лежала совершенно неизвестная и непонятная мне жизнь» [1. С. 58].4)Далее - три связанных между собой характеристики: неспособностьмыслить, неспособность выразить свою мысль и «неспособность оцениватьситуацию с иной, отличной от собственной точки зрения» [1. С. 82]. Перваянеспособность проявилась и в уже упомянутой неспособности учиться, и вотсутствии всякой потребности в чтении книг, и в нечувствительности кпротиворечивости своих суждений, и в неспособности анализировать ин-формацию и пр. Вторая неспособность описывается Х. Арендт как использо-вание в речи Эйхманом исключительно фраз-клише, лозунгов, канцеляриз-мов и всякой прочей бюрократической лексики. Говоря иными словами, не-способность говорить от себя, неспособность к «авторским» высказываниями, соответственно, неспособность понимать неклишированную речь других.Коррелятивно этому - неспособность видеть ситуацию глазами собеседника.Арендт описывает множество случаев, иллюстрирующих эту неспособность.Один из них - поездка Эйхмана в Освенцим на встречу с отправленным тудадеятелем еврейской общины Шторфером, с которым он был знаком в вен-ский период. Эйхман описывает эту встречу как нормальную, человеческую,чуть ли не теплую. Х. Арендт цитирует показания Эйхмана на допросе: «Онповедал мне о своих бедах, я сказал: Что ж, мой дорогой старый друг, я по-нимаю! Какая несчастливая судьба!» [1. С. 85]. Через 1,5 месяца после этойвстречи Шторфера расстреляли.5)Отсутствие личных чувств, вернее их несущественность. Самые раз-ные факты (факт интимных отношений Эйхмана с еврейкой, относимый к1932 г.; наличие евреев среди родственников; друг-одноклассник - еврей ипр.) указывали на то, что у Эйхмана не было никаких личных причин нена-видеть евреев.Прервем на этом пункте каталогизацию1. Попытаемся сформулировать некоторые гипотезы, не претендующие при этом на полное объяснение или полное понимание изложенного материала. Итак, с одной стороны, эмоцио-нальная и интеллектуальная тупость, неспособность понимать другого и пр.,1 Следует отметить, что далеко не все пункты анализа Х. Арендт были каталогизированы, но для исследовательских целей данной статьи перечисленных пунктов вполне достаточно.М.Ю. Кречетова 98с другой стороны, существование только и исключительно в рамках органи-зации, иерархической структуры, ресентиментная сосредоточенность на карьере. В таком контексте любое дело становится гешефтом со своими эко-номическими и административными реалиями. Организация продажи и дос-тавки товаров в качестве коммивояжера (ранний этап карьеры Эйхмана) ни-чем по сути не отличается от организации принудительной эмиграции евреев или от их транспортировки в концлагеря (поздний этап «карьеры»). Везде нужны порядок, расписание, «слаженная работа всех служб», правильный подход к предмету, прыткость в деле обгона конкурентов. Конкуренцию же в «решении» еврейского вопроса составляли друг другу различные бюрокра-тические подразделения Третьего рейха, которые пытались перещеголять друг друга на этом поприще. Заводской же (или фабричный) характер дела весьма точно описывается в свидетельских показаниях, относящихся к ран-нему этапу «решения» еврейского вопроса - этапу принудительной эмигра-ции: «Это напоминало хлебозавод вроде тех, где мельница соединена с пе-карней. В здание входит еврей, у которого есть хоть какая-то собствен-ность - фабрика, магазин или счет в банке, он движется по зданию от кон-торки к конторке, от кабинета к кабинету и выходит из здания без денег, без прав, но зато с паспортом, при вручении которого ему говорят: Вы обязаны покинуть страну в течение двух недель. В противном случае вы будете от-правлены в концлагерь» [1. С. 77]. Схожесть обоих гешефтов - в подходе к предмету: евреи рассматриваются просто как объекты, с которыми нужно осуществить некоторые манипуляции. Или, говоря кантовским языком, как вещи, которые могут использоваться как средства для той или иной цели. То есть для описания этой ситуации мне представляется вполне релевантным кантовское различение личности как цели и вещи как средства. Напомним одну из основных формулировок этого различения: «И вот я говорю: человек и вообще всякое разумное существо существует как цель сама по себе, а не только как простое средство для произвольного употребления со стороны той или другой воли; во всех своих действиях, направленных как на самого себя, так и на других разумных существ, он должен всегда рассматриваться в то же время и как цель» [2. Т. 3. С. 165].Здесь следует сделать небольшое отступление для разъяснения предло-женной интерпретации. Для начала следует оговорить: традиционно счита-ется, что кантовские этические различения не могут быть апплицированы на современную ситуацию (те или иные моральные вопросы) в силу их явно метафизического характера. Имеется в виду, прежде всего, различение чув-ственного и сверхчувственного (умопостигаемого) миров. При этом бытие в чувственном мире маркируется в кантовской этике как дурное, злое, плохое, искаженное и т.д. Сверхчувственный же мир представляет некий идеал - то, как должно быть. Как должен быть человек. Постметафизическая же аргу-ментативная стратегия представляет вышеприведенное различение неподхо-дящим для современной ситуации, поскольку для последней не может быть выставлен некий единый идеал или нормативный образец. Однако в проти-вовес этой аргументации можно выставить соображение, что различение личности (человека) как цели и вещи как средства не теряет своего онтоло-О невозможности и необходимости говорить о зле99гического значения и вне метафизического фона различения чувственного -сверхчувственного мира, вне различения всеобщего идеала, относящегося к плану идеального, и индивидуальной порочной практики, относящейся к плану реального. Формула «человек как цель сама по себе» вполне допуска-ет прочтение и в индивидуальной перспективе - «каждый человек как цель сама по себе». Любой человек не может выступать как средство манипули-рования со стороны той или иной воли. Бытие любого человека представляет абсолютную ценность саму по себе etc.Итак, онтологическое различение между вещью и лицом есть различение между вещью как средством и лицом как целью. В этой связи можно пред-ложить следующую пробную интерпретацию, опираясь на текст Х. Арендт. Судя по всему, отношение Эйхмана к другим как личностям (лицам) или объектам (вещам) было жестко завязано на социальную иерархию. Чем бо-лее низкий статус имел человек в этой иерархии, тем в большей мере он мог использоваться как объект тех или иных манипуляций. Попробуем реконст-руировать подобную иерархию относительно евреев в Третьем рейхе1:1)полноценный гражданин (Reichsbuerger) de jure, но не de facto;2)не гражданин, но под юрисдикцией германского государства (Staatsge-hoerige): лишение части прав, к примеру, запрет сексуальных связей между немцами (немками) и евреями (еврейками) и смешанных браков (Нюрнберг-ские законы 1935 г.);3)обязательное ношение нашивки в виде желтой шестиконечной звезды;4))принудительная эмиграция (при этом, как правило, не применялось физическое насилие, но уже вовсю отбиралась собственность);5))принудительная депортация (при этом еврейские функционеры неко-торое время обладали иммунитетом от депортации);6)создание гетто (среди гетто одно было «привилегированным», речь идет о гетто в Терезине);7)концентрация в лагерях и убийство (при этом в первое время еще дис-кутировался вопрос, не ограничиться ли стерилизацией применительно к евреям «на половину», «на четверть» etc., а потом уже было принято реше-ние об убийстве: умерщвлении газом или расстрелах).Таким образом, помимо многих иных обстоятельств, мы видим в этой иерархии последовательное овеществление лица. Как это ни кощунственно звучит, в немецком образе мыслей того времени, судя по всему, помимо возможности «быть человеком» и «не быть человеком» существовали и иные альтернативы: «человек на половину», «человек на четверть», «человек на одну десятую» и т.д. В этой связи показательны два эпизода, описывае-мых Х. Арендт. Первый касается времени, когда «милосердную» программу умерщвления газом применяли в Германии к своим «неполноценным» граж-данам - умалишенным. При этом обычные немецкие граждане, узнав об1 Следует подчеркнуть, что нижеприведенные пункты не существуют в чисто хронологи-ческой последовательности. Многие из них могут существовать (и существовали) параллельно друг другу. И это связано со многими обстоятельствами, в частности, и с существенными раз-личиями в «решении» еврейского вопроса в разных европейских странах: Австрии, Италии, Румынии и т.д.М.Ю. Кречетова 100этом, бы ли возм ущен ы . Но ка к только эта «прог ра мма » перекл ючи ла сь на евреев, никаких протестов от немецких граждан не последовало. Второй эпизод относится к 1941 г., когда группу немецких евреев прислали для «специальной обработки» в Минск. Х. Арендт цитирует в этой связи письмо генерального комиссара оккупированной Белоруссии Вильгельма Кубе на-чальству: «Я человек мужественный и я готов содействовать решению ев-рейского вопроса, но люди, которые прибыли из нашей культурной среды , несомненно, отличаются от местных звероподобных орд» [1. С. 155].Если вернуться к Эйхману, то для него переход от одной стадии «реше-ния» еврейского вопроса к другой всегда был завязан на вопросах карьеры, а всякие личные переживания носили окказиональный характер и «выноси-лись за скобки», когда речь шла о продвижении по службе или мнении вы-шестоящих о предмете. Особенно показательной для понимания личного отношения Эйхмана к делу, которым он занимался, была Ванзейская конфе-ренция. Приведем пространную цитату из Х. Арендт: «Хотя он вносил свой трудовой вклад в дело окончательного решения, его все еще одолевали сомнения об уместности такого кровавого решения путем насилия, но те-перь эти сомнения были рассеяны. Здесь, на этой конференции, выступали выдающиеся люди, столпы Третьего рейха. И теперь он своими глазами уви-дел и своими ушами услышал, что не только Гитлер, не только Гейдрих сфинкс Мюллер, не только СС и партия, но и элита старой доброй госу-дарственной службы сражалась за честь возглавить этот кровавый про-цесс… Ну кто он такой, чтобы осуждать? Ну кто он такой, чтобы иметь собственное мнение по этому делу?» [1. С. 172]. Таким образом, в сознании Эйхмана пересеклись и наложились друг на друга рост социального статуса палачей и снижение социального статуса жертв. В результате жертва пере-стает быть лицом и становится объектом «специальной обработки», «меди-цинских процедур» и прочих рутинных действий.В качестве небольшого резюме хочу еще раз подчеркнуть, что предложен-ная гипотеза исходит из посылки сохранения значимости кантовского онтоло-гического различения лица как цели и вещи как средства и вне отсылки к ме-тафизическому различению чувственного и умопостигаемого миров, подобно тому, как платоновское различение мнения и знания сохраняет свою значи-мость и вне отсылки к различению мира идей и мира вещей. Возможно, что это кантовское различение поможет найти один из способов говорить о зле в постметафизическую эпоху.Литература1..Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М.: Европа, 2008.2..Кант И. Основоположение к метафизике нравов // Кант И. Сочинения: В 4 т. на нем. и рус. яз. М.: Московский философский фонд, 1997.3..Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997.4.Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Книга первая. СПб.: Наука, 1993.

Скачать электронную версию публикации