Philosophical and Poetic Experience of the World as Part of the Slavic Artistic Consciousness: Skovoroda and Dragomoshch.pdf Присутствие образа и философских идей славянского философа XVIII в. Григория Сковороды в поэзии второй половины ХХ - начала XXI в. свидетельствует о важности философа для современного поэтического сознания. Философское наследие Сковороды по-разному осмысляется в истории философии. Ориентирующийся на западную феноменологическую традицию ПП Шпет считал, что «самой философии у Сковороды немного» (Шпет 1989: 84). Рассматривая западную философию как отвлеченный рационализм, по-другому оценивал идеи Сковороды, например, В. Эрн, который полагал, что в творчестве Сковороды «закладываются основы совершенно иного самоопределения философского разума» (Эрн 1912: 333). Очевидно, что философские идеи Сковороды оказываются, таким образом, в контексте споров об отличии западного и славянского видения и понимания мира, о котором писали любомудры, славянофилы и западники. С точки зрения С.Л. Йосипенко, «сегодня он [Сковорода. - С.С., П.Ц.] превратился в эмблематичную фигуру - это «украинский философ № 1», «народный философ», «родоначальник русской философии», выразитель русского или украинского мировоззрения и т.д.» (Йосипенко 2015). Вторая половина ХХ в., сопровождавшаяся формированием релятивистской философско-эстетической парадигмой постмодернизма, обострила проблему не фрагментарного, а целостного видения мира, что проявилось в обращении многих русских поэтов этого периода к поэтическому и философскому наследию Григория Сковороды. В философско-поэтическом наследии в первую очередь, на наш взгляд, была воспринята идея синкрезиса, нерасторжимости сущности и существования, воплотившаяся в его творчестве как особый тип мифопо-этического славянского мироощущения и ментальности, а в творчестве поэтов второй половины XX в. трансформировавшаяся в тему особой славянской чувствительности, о чем свидетельствует большое количество поэтических текстов. Упоминание имени Сковороды встречается в поэтических текстах Арс. Тарковского («Григорий Сковорода», «Где целовали степь курганы», 1976), С. Липкина («Сковорода», 1991), С. Стратановского («Диалог о грехе между старчиком Григорием Сковородой и обезьяной Пишек» (февраль 1979), «Григорию Сковороде.» (2010)), А. Драгомощенко («Григория Сковороды возвращение»). В ряде текстов используется изречение-автоэпитафия П Сковороды (Е. Бояских «Мир не ловил меня, но поймал» («Изгнание», 2005), Т. Кибиров «Мир ловил, да не поймал. / Плюнул и ушел» (1998)) либо его модификация (А. Парщиков «Мир шел через тебя» («Прозрачен, кто летит, а кто крылат - оптичен...»)). В поэтической рефлексии феномена Сковороды можно выделить несколько аспектов: во-первых, образ жизни и существования, его поэзия: «поэт, мудрец, бродяга» (С. Липкин), «Я жил, невольно подражая Григорию Сковороде» (Арс. Тарковский); во-вторых, идеи философа и способ философствования (С. Стратановский), которые становятся основой лирического сюжета. Наиболее сложный уровень - эстетический - объединяет все аспекты в единое символическое целое, которое само способно становиться гносеологическим инструментом и языком описания реальности (А Драгомощенко, А. Парщиков). Космос в восприятии П Сковороды «состоит из трех сфер: макрокосм, или вселенная, микрокосм - человек и символическая реальность, связывающая две первые, квинтэссенциальным воплощением которой является Библия». Каждая из этих сфер, в том числе и язык как символическая реальность, обладает двойственной природой - божественной и тварной (Молнар 1985). Этот гносеологический аспект философии Григория Сковороды воплощается в текстах С. Стратановского во взгляде на Библию как тонкую ткань, «сгусток жизни трепещущей / корчащееся бытие» (Стратановский 1993) и реализуется в поэзии Аркадия Драгомощенко и Алексея Парщи-кова на эстетическом уровне наряду с философской идеей Сковороды о глубинном смысле, скрытом за вещественной формой произведений искусства. Особенности славянской ментальности, в которой «разум изначально погружен в экзистенцию» (Бальбуров 2006: 42), связаны у Сковороды с идеей глубинного смысла, скрытого за вещественной формой, что определяет особенности философско-поэтического языка, истоки которого сам поэт и философ связывал с древнегреческими мыслителями. С точки зрения Сковороды, древние философы создавали мыслеобразы, используя символическое уподобление образов материального мира «различным тленным фигурам», что давало возможность проникнуть в суть бытия: «. древние мудрецы имели свой язык особливый, они изображали мысли свои образами, будто словами. Образы те были фигуры небесных и земных тварей. Отсюда родились hieroglyphica, embLemata, symbda, таинства, притчи, басни, подобия, пословицы» (Сковорода 1973а: 79). Единство мысли и образа как способ замены языка первичного моделирования на символический язык превращает язык в посредника, проводника в мир символической реальности («Сковорода щедро умножал реальности, простирая их вдаль и вширь» (Молнар 1985)), что стало важным для А. Драгомощенко, стихотворения которого, по мысли М. Молнара, не имея «закрепленного раз и навсегда центра или точки зрения в привычном понимании этого слова, являются опытами в духе Сковороды» (Молнар 1988). Характер мировоззренческой константы славянского сознания (приоритет существования над сущностью) проявился как в жизнетворчестве Сковороды, так и в идее о возможности «свертывания» множественных реальностей в одну точку, что символически представлено образом «яблочного зерна», скрывающем в себе дерево с корнем, ветвями, листьями и плодами: «Уразумей единое зерно яблочное, и достаточно тебе. Видишь в маленькой нашей крошке и в крошечном зерне ужасную бездну Божией силы? И наоборот, разве наша простирающаяся выше звезд обширность во единой Божией точке утаиться не могла бы?» (Сковорода 1973а: 300-301). Картина мира, типы и формы славянского синкрезиса, свойственные философии и поэзии Сковороды, максимально полно воплотились на всех уровнях поэтики стихотворения А. Драгомощенко «Григория Сковороды возвращение» (Драгомощенко 2011: 174-175), в котором основные элементы интерпретации фигуры Г Сковороды (христианские тексты, Библия как основа символической реальности, связывающая микрокосм и макрокосм, образ жизни, идеи сродства) также свернуты в одном образе-символе вишневой косточки - аналоге «яблочного зерна» Сковороды. Вишня трижды упоминается в стихотворении, реализуя синкретизм славянского мироощущения, причем всегда в сильной позиции: это и буквальный смысл изображенного, и метафора райского плода с древа познания добра и зла как вариант яблока, «божественное деpево», символ «крови Христовой», согласно христианской иконографии устойчивый символ жизни и радости, и символ родной земли, матери, родовой укорененности на Украине («садок вишневий коло хаты» (Т. Шевченко)) (Вишня 2015). Возвращение Григория Сковороды воплощается в сюжете стихотворения как длящаяся, протяженная во времени метаморфоза соединения с бытием: ноги, корням подобные, в которых застывает и цепенеет сок движенья, «стебельки пространства шелестели нежно / в том, что еще именовалось горлом, / сухую, как стерня, перерастая кровь». Обнажен сам процесс метафоризации. Кровь становится стерней, а горло - травой, стеблями в непосредственном актуальном восприятии читателя, для чего введена прямая речь персонажа: «Да, это я иду, - промолвил, - это мне травою». Точка, прервавшая реплику персонажа, словно в реальном времени демонстрирует утрату голоса, речи вследствие конечной фазы метаморфозы, переводящей реальность в сон: «Стопы легки столь странно, будто и не были, / но только нитью беспокойства снились». Сны в свою очередь продолжают метаморфозу тела («И в каждом теле / вьют гнезда, словно птицы в осокорях»), а вновь появляющийся образ вишни вводит мотив памяти-забвения, которые становятся неразличимы: «так помнилось, вернее, забывалось». Трансформация тела связана с особым отношением к памяти, особым статусом памяти, ее блаженного приятия и неотличимости от забвения («И, остров памяти блаженно обтекая / песками смутными мерцающего тела, / он вишни ел»). Соединение в одном комплексе растекшегося песком тела, «заснеженных глаз» и дороги, цветовое восприятие которой соотносится с зажатой в кулаке горстью вишен («Медью глина в краснеющих коснела колеях»). Но это усилие уже не телесное - «поистине смехотворное» - так оценивается скорее усилие познания Григорием Сковородой мира (вишня в кулаке), сродность этому миру, органичность познания, доминанта которого - восторг перед божественным устройством мира: «он по дороге изумленья шел». Итог этой метаморфозы -освобождение от мирской, видимой натуры в полном совпадении / растворении в бытии, равном Богу, «жнецу»: «Припасть и боле ни о чем не знать». «Движение вспять - это и движение к смерти, как к «спрес-сованности», к потенциальности, не знающей расхождения и различий» (М. Ямпольский) (Драгомощенко 2000). Стихотворению предпослан эпиграф из письма Григория Сковороды Ковалинскому: «Nam mea frustra genetrix enixa fuit, ni / Tu genuisses me, o lux mea, vita mea» («Ведь напрасно моя мать родила бы, если бы ты не родил меня, о мой свет, моя жизнь!»). Это фрагмент шестистишия -стихотворения, истолкованию которого посвящено письмо Г Сковороды своему ученику (Сковорода 1973в). В этом письме речь идет о рождении телесном (prima elementa vitae) и духовном (In me natus erat spiritus ille tuus), смысле рождения в этот мир. Месяцем ранее (октябрь 1763 г.) было написано письмо, в котором Г. Сковорода высказывает отношение к смерти телесной и духовной. Поддерживает символику возвращения-смерти образ коршуна как устойчивого авгурического символа и предвестника смерти. Коршун связан с вишней синтаксически, в пространстве текста (диэгесисе) дважды: «вишни ел, а коршун.»; «он вишни ел. А коршун.». У Драгомощенко звезда полей расширяет семантику первоначального рождения, матери (genetrix), сопоставленной и противопоставленной в эпиграфе Свету духовного рождения. Объекты онтологии (природы), выходя за рамки изобразительности, обладают иным, большим смыслом, повторяя метаморфозу персонажа в макромире и в мире символической реальности, квинтэссенцией которой предстает в художественном сознании Драгомощенко не Библия, а поэзия: «По сути, нет как такового разрушения и нет как такового возникновения. Есть амбивалентность, какая только и возможна в поэзии. Происходит трансформация, превращение, когда что-то перестает быть одним, но еще не стало другим. И вот эта плавающая точка и есть тот самый зазор, тот самый разрыв, в котором только и возможно появление интенциальной возможности смысла вне заполнения и свершения в нем» (Сидоркин 2011). Сковорода-персонаж становится воплощением поэзии, ее амбивалентности, разрушения и возникновения одновременно. Таким образом, один из первых славянских философов поэт-мыслитель Сковорода в тексте стихотворения выступает как носитель особой славянской синкретической ментальности, в которой за вещественностью всегда проявляется сакральное содержание, «вещественный вид дает знать об утаенных под ним формах, или вечных образах» (Сидоркин 2011). В образах и семантике стихотворения воплощены идеи Г. Сковороды о глубине невещественного образа, который «пребывает в сокровищах ума»: «Самые точные образы еще прежде явления своего на стене всегда были в уме живописца. Они не родились и не погибнут. А краски то, прильнув к оным, представляют оные в вещественном виде, то, отстав от них, уносят из виду вид их, но не уносят вечного бытия их так, как исчезающая тень от яблони не рушит яблоню» (Сковорода 1973б: 150). Поэзия А. Драгомощенко связана с философией языка Сковороды, в рамках которой современный поэт рассматривает идею символического мыслеобраза как путь формирования метаязыка для преодоления вещественной плоти реальности, осуществляемой поэзией, и выхода к метареальности абсолюта. Обращение современного поэта к идеям и образам Сковороды связано с попытками преодоления в рамках славянского мироощущения западных идей о постмодернистском распадающемся мире и с поисками нового философско-поэтического неосинкретизма, укорененного, как показывают история и культура, в славянском сознании.

Скачать электронную версию публикации