Galician-Volhynian Rus: Between Byzantium, the Mongols and Rome (Achievements and Challenges of Modern Historiography).pdf Международные связи и значение Галицко-Волынской Руси в первой половине XIII в. выделяют ее среди прочих русских земель. В силу своего географического положения на окраине восточнославянского мира и исторических традиций эта земля теснее других была связана с Византией, Западной Европой и степными кочевниками, постоянно испытывала значительные внешнеполитические и культурные влияния. Исторические судьбы Галиции и Волыни, Червонной Руси, как называли эти земли в научной литературе XIX в., всегда привлекали живой интерес исследователей. В последние годы этот интерес усилился, появился ряд новых работ, написанных российскими, украинскими и польскими историками, расширяющих и углубляющих проблематику исследования путем постановки новых вопросов, связанных преимущественно с внешней политикой галицко-волынских князей, изучением русских и иностранных источников. Прежде всего отметим работы, посвященные исторической оценке деятельности князя Романа Мстиславича, объединившего под своей властью галицкие и волынские земли. Его успешная внешняя политика способствовала установлению военно-политического союза с Византией. История русско-византийских отношений времен князя Романа до недавнего времени оставалась слабо изученной. Несомненно, более внимательного отношения требуют свидетельства русских и европейских источников, ранее считавшиеся сомнительными, согласно которым византийский император Алексей III Ангел, лишенный престола участниками IV крестового похода, нашел убежище в Галиче при дворе князя Романа. В «Польской истории» Яна Длугоша (вторая половина XV в.) читаем: «Аскарий же, константинопольский император, после взятия города (крестоносцами. - И.Ф.) перебрался к Понтийскому морю, в Терсо-ну, а оттуда впоследствии прибыл в Галацию, или Галицкую землю, которая является частью Руси, до сих пор состоящей под Польским королевством, и, будучи милостиво и благосклонно принят и размещен князем Руси Романом, некоторое время пребывал там» (Ioannis Dlugosii Annales: 177). Сходное по содержанию сообщение приводит русский книжник начала XVII в., автор так называемой Густынской летописи (Густынская летопись: 108). Неубедительными, на наш взгляд, представляются аргументы новейшего польского историка И. Грали, отрицающего достоверность приведенных свидетельств как слишком поздних по отношению к описываемым событиям, искажающим их суть (Grala 1986: 639-661). Рассказанная Длугошем история пребывания свергнутого константинопольского императора на Руси, по всей видимости, была заимствована из более ранних итальянских источников второй половины XIII -начала XIV в. Так, в «Церковной истории» Бартоломео дель Фиадони (Птолемей из Лукки) читаем: «Во время его (Константинополя. - И.Ф.) падения правил Аскарий, как пишет Кузентин, который немедля сам направился через Черное море в Херсонес и оттуда отбыл в Галатию, что ныне есть часть Руси» (Tholomeus Lucensis: 509-510). Имя Кузентин (Cusentinus), по-видимому, обозначает некоего хрониста из города Козенцы в Калабрии; под хроникой Кузентина, на которую неоднократно ссылается Фиадони, скорее всего, следует понимать продолжение «Анналов» архиепископа Ромоальда из Са-лерно (умер в 1181 г.), составленное при архиепископской кафедре в Козенце и охватывающее период с 1177 по 1264 г. (SchmeidLer 1906-1907: 252-261). Как и другие европейские хронисты, Фиадони и Кузентин распространяли родовое прозвище Aschkarius (Laskaris) не только на представителей правившей в Никее династии Ласкарей, но и на их предшественников из династии Ангелов. Будучи библиотекарем папы Иоанна XXII, Фиадони проявлял значительную осведомленность в вопросах внешней политики курии и повышенное внимание к деталям IV крестового похода, в частности к обстоятельствам завоевания Константинополя. Кроме того, Фиадони много лет был епископом Торчелло (город и остров в Венецианской лагуне), жители которого вместе с венецианцами принимали активное участие в крестовом походе. Понятно, что как епископ Торчелло Фиадони мог владеть дополнительной информацией о подробностях завоевания Константинополя, полученной от своих прихожан. Известная ныне история изгнания Алексея III, в частности, подтвержденные аутентичными источниками факты его пребывания в Болгарии и переговоров с царем Калояном, подкрепляет возможность контактов экс-императора с галицко-волынским князем. В пользу этого говорят и сведения о военно-политическом союзе Романа с Алексеем III, а также традиционно активная роль Галича в поддержке претендентов на византийский и болгарский престолы (Maiorov 2016a: 343-376). Как установлено новейшими исследованиями, Роман Мстисла-вич стал главным военным союзником Византийской империи в начале XIII в. В этот период держава ромеев переживала глубокий политический кризис, вызванный восстаниями сербов и болгар, а также постоянными набегами придунайских половцев (команов). По свидетельству Никиты Хониата, только благодаря военной помощи галицкого князя Романа удалось прекратить агрессию степняков: «Именнo Роман, князь галицкий, быстро приготовившись, собрал храбрую и многочисленную дружину, напал на команов и, безостановочно прошедши их землю, разграбил и опустошил ее. Повторив несколько раз такое нападение во славу и величие святой христианской веры, которой самая малейшая частица, каково, например, зерно горчичное, способна переставлять горы и передвигать утесы, он остановил набеги команов и прекратил те ужасные бедствия, которые терпели от них римляне, подавши таким образом единоверному народу неожиданную помощь, непредвиденное заступничество и, так сказать, самим Богом ниспосланную защиту» (Nicetas Choniates: 522-523). Обстоятельства и время похода Романа на половцев в рассказе Хониата совпадают с сообщениями русских летописей о походах в степь галицко-волынского князя (Лаврентьевская летопись: 417-420; Новгородская первая летопись: 45, 240). Все византийские источники именуют Романа «игемоном Галиции» (ГаЛЬ^пс nY£M^v). Термин игемон, в отличие от других византийских определений русских князей, подразумевал военного союзника и родственника (или свояка) императора. По всей видимости, союз Романа с Алексеем III проявился также в стабилизации отношений с русским населением низовьев Днестра и Дуная («ветвью тав-роскифов» из «Вордоны», как его именуют византийские источники) (Maiorov 2015b: 272-303). Принижение роли галицко-волынского князя Романа Мстислави-ча в политической жизни Южной Руси и организации совместных походов русских князей против половцев, свойственное летописям Северо-Восточной Руси, объясняется прежде всего политическими взглядами летописца Симона, который в начале XIII в. прибыл из Киева во Владимир-Суздальский, где впоследствии стал епископом (Насонов 1969: 199-201). Тесно связанный с семьей киевского князя Рюрика Ростиславича, главного противника Романа в борьбе за Киев, прибыв во Владимир, Симон начал служить интересам великого князя Всеволода Большое Гнездо, который в лице Романа также видел опасного конкурента в борьбе за влияние в южнорусских землях. Залогом военной помощи, которую Роман предоставлял Алексею III, был брак галицко-волынского князя с некоей византийской царевной. Вопрос о нем имеет значительную литературу, в которой высказывается немало различных версий (Dqbrowski 2002: 34-40). Большинство авторов склоняется к выводу о высоком византийском происхождении «великой княгини Романовой», однако идентификация ее личности по-прежнему вызывает значительные трудности. Отметим интересное решение этого вопроса, предложенное недавно А.В. Майоровым. Второй женой Романа Мстиславича могла стать старшая дочь императора Исаака II Ангела, отданная им в детстве в монастырь. После дворцового переворота 1195 г. сложились благоприятные условия для отмены монашества дочери экс-императора (в Византии подобная практика была обычным делом); свою племянницу новый правитель Алексей III решил выдать замуж за галицко-волынского князя, в чьей военной помощи крайне нуждались обессиленные половецкими набегами балканские провинции империи (Майоров 2011d: 287-409; Maiorov 2014a: 188-233). Одним из ярких материальных свидетельств в пользу этой версии, как нам представляется, можно считать существующую доныне вблизи польского города Хелма (древнерусский Холм) древнюю каменную постройку в виде башни загадочного предназначения. На верхнем (пятом) ярусе ее сравнительно недавно выявлены остатки часовни. Не вызывает сомнений, что эта башня возвышается на месте, где когда-то существовал древнерусский город Столпье. По данным новейших исследований, Столпьевская башня воспроизводит архитектурные сооружения, которые в поздневизантийское время были распространены на территории Северной Греции и представляли собой культовые постройки, принадлежавшие местным монастырям и представителям светской знати. Проделанный Д. Домбровским анализ письменных источников позволяет заключить, что Столпьевская башня скорее всего была возведена в 1220-1240-х гг. Этот вывод подтверждается и результатами архитектурно-археологических исследований. В итоге с большой вероятностью можно предположить, что башня и существовавший возле нее в древности монастырь предназначались для пребывания «великой княгини Романовой», на склоне лет вновь принявшей монашество (Zespot wiezowy 2009). Из сообщений Никиты Хониата известно, что у императора Исаака II была еще одна дочь по имени Ирина. Впоследствии она вышла замуж за немецкого короля Филиппа Швабского. В церковном помян-нике (синодике) Шпайерского собора, где захоронена королевская чета - Филипп и Ирина, среди греческих родственников последней значится ее сестра Евфросиния (Effrosina) (KaLendarium necroLogicum: 323). Произведенные Р. Хистандом расчеты показывают, что этой сестрой немецкой королевы могла быть только старшая дочь Исаака, еще в детстве отданная отцом в монастырь (Hiestand 1997: 201-207). Однако, вопреки ожиданиям, Евфросиния упоминается в церковном синодике без указания ее монашеского чина, т. е. как светское лицо. Даты памяти греческих родственников германской королевы даны в синодике условно, по случаю больших церковных праздников. Это показывает, что при составлении списка точных сведений о смерти названных лиц у шпейерских каноников не было. Как ни удивительно, точные данные о гибели германского короля Филиппа Швабского летом 1208 г., вскоре после которой умерла и его жена Ирина, были хорошо известны в Галиче. Галицко-Волынская летопись, единственная среди всех древнерусских источников, приводит подробности убийства Филиппа и называет виновников этого (Ипатьевская летопись: 723). Детали столь далеких от Руси событий должны были заинтересовать галицкого летописца, поскольку касались родственников погибших - княгини Евфросинии и ее детей. Деятельность галицкой княгини Евфросинии нашла отражение в памятниках древнерусской сфрагистики. Из древнего Новгорода происходят несколько печатей с изображением св. Евфросинии, на которых с обратной стороны изображена также сцена Преображения Господня на горе Фавор. Нет достаточных оснований идентифицировать обладательницу этих печатей как Евфросинию Полоцкую, игуменью Спасского монастыря. Последнюю не удается связать с каким-либо особым почитанием культа Преображения. Вопреки распространенному в литературе мнению, она не имела отношения к учреждению в Полоцке Преображенской церкви или монастыря. Основанные же при ее жизни Спасский монастырь и храм в нем были посвящены древнему празднику Всемилостивейшего Спаса, иконография которого никак не связывается с тематикой Преображения (Майоров 2011а: 5-25). Новым подтверждением сказанному стала находка в мае 2015 г. во время раскопок на территории Спасо-Евфросиниевского монастыря в Полоцке печати с поясным изображением Христа Вседержителя и надписью на обороте «+ ГН ПОМОЗН РАБ£ СВО£Н ОФРО^Н!». Идентичная печать, но с плохо читаемой надписью, была найдена там же в 1998 г. Обе печати с большим основанием можно атрибутировать княжне-монахине Евфросинии Полоцкой (Дук, Калечыц, Коц 2015: 13-18). По внешнему облику они существенно отличаются от указанных выше новгородских печатей и должны были принадлежать разным лицам. В распоряжении историков нет никаких фактов, подтверждающих личные отношения полоцкой игуменьи с кем-нибудь из новгородских князей. Зато тесные отношения с Новгородом поддерживала галицкая княгиня Евфросиния. Она, несомненно, вела переписку с новгородским князем Мстиславом Удалым, на дочери которого Анне женился старший сын вдовствующей галицкой княгини Даниил (Ипатьевская летопись: 732). Согласно Д. Домбровскому, этот брак был заключен в 1217 г. (Dqbrowski 2002: 67-71). Сам Мстислав под влиянием сведений, поступавших к нему из Юго-Западной Руси, отрекся от новгородского стола и решительно вмешался в борьбу за Галич с венгерским королевичем Коломаном, став вскоре галицким князем (Фроянов, Майоров 2000: 74-94). Кроме того, есть веские основания связывать именно Евфросинию Галицкую с фактами распространения в Галицко-Волынской Руси культа Преображения. В XIII в. здесь возводятся многочисленные Спасо-Преображенские монастыри и храмы, сведения о которых сохранились в различных источниках (Рожко 1999: 42-49). С конца XIII-XV в. до нашего времени дошли многочисленные иконы Преображения, происходящие из западноукраинских земель и бывшие некогда престольными образами древних храмов (Димитрш 2005: 42, 46-48, 213, 397-398). Историками уже давно замечено, что христианским именем, под которым галицкая княгиня Евфросиния получила известность на Руси, было имя Анна. Об этом определенно свидетельствует возведение над княгининой могилой часовни в честь св. Иоакима и Анны (Ипатьевская летопись: 937-938). Можно допустить, что имя Анна стало для Евфросинии вторым монашеским именем. С «великой княгиней Романовой» связывается появление в Га-лицко-Волынской Руси нескольких известных христианских реликвий, которые, наряду с литургическим, имели также большое политическое значение как инсигнии высшей власти. Наиболее интересным в этом отношении артефактом можно считать драгоценный крест-реликва-рий с частицей Древа Истинного Креста Господня, который сейчас хранится в соборе Парижской Богоматери (Durand 1992: 139-146). Упомянутого в греческой надписи на реликварии «венценосца Мануи-ла Комнина», вероятнее всего, следует отождествлять с византийским императором Мануилом I (Dqbrowska 1991: 67-89). В литературе высказываются различные версии происхождения реликвии. Как бы то ни было, ясно, что реликвия такого характера могла попасть на Русь в силу особых обстоятельств, - вероятнее всего, в качестве приданого, которое Роман Мстиславич получил за византийской царевной Евфросинией, ставшей его новой женой. Это тем более вероятно, что, согласно Никите Хониату, отправив в монастырь свою старшую дочь, Исаак II исполнил то, что некогда «предполагала сделать еще царица Ксения по смерти своего супруга, царя Мануила Комнина» (Niketas Choniates: 419). Таким образом, будущая галицкая княгиня сызмальства была связана с особым почитанием императора Мануила в кругу ее родительской семьи. После захвата Львова войсками Казимира III в 1340 г. реликвия несколько столетий хранилась в сокровищнице польских королей. Рочник Траски (середина ХМ в.) сообщает: «Там (во Львове. - И.Ф.) [была взята] многочисленная военная добыча великие сокровища древних государей, среди которых было несколько золотых крестов, особенно один, в котором была обнаружена большая частица Древа Креста Господня » (Rocznik Traski: 860). В 1669 г. польский король Ян Казимир, отрекшись от престола, уехал во Францию, похитив несколько особо ценных реликвий из польской казны, в том числе крест императора Мануила (Raffin 1935: 286-287). Появление у галицко-волынских князей ХШ в. целого ряда необычных для Рюриковичей и даже уникальных княжеских имен (например, Ираклий), по-видимому, также было обусловлено влиянием великой княгини Евфросинии. К числу таковых относится и имя князя Даниила, которое впоследствии переходит в именослов московских князей. Весьма вероятной нам представляется версия, объясняющая появление такого имени в княжеской среде усилением культа св. Даниила Столпника и подъемом интереса к внешним атрибутам столпничества. Это подтверждается данными сфрагистики, а также проявляется в памятниках архитектуры Галицко-Волынской Руси XIII - первой половины XIV в. Благодаря родственным связям галицко-волынских князей с владимиро-суздальскими, этот культ распространился в Северо-Восточной Руси и впоследствии в Москве. Недавно предложено убедительное, на наш взгляд, объяснение этому феномену. Как кажется, именно происхождение Евфросинии Галицкой, дочери василевса Исаака II, дает ключ к пониманию неожиданного подъема интереса к столпничеству в среде русских князей. По свидетельству Никиты Хониата, император Исаак проявлял особое покровительство и горячую симпатию в отношении столпников и отшельников, поражая тем своих современников (Niketas Choniates: 383), ведь со времен иконоборчества столпники утратили прежнее влияние на императоров, и это движение постепенно клонилось к упадку (Kazhdan, Sevcenko 1991: 1971). Связь имен Даниила и Льва среди потомков Романа Мстиславича и Ефросинии также находит удовлетворительное объяснение с учетом византийской агиографической традиции. Св. Даниил Столпник был духовным отцом и политическим советником императора Льва I (впоследствии канонизированного). Видимо, это обстоятельство и отразилось в паре имен галицко-волынских князей: отца и сына - Даниила Романовича и Льва Даниловича (Maiorov 2015c: 345-366). Внимание исследователей издавна привлекают отмеченные летописцем характерные атрибуты царского достоинства Даниила Га-лицкого, которых не имели другие русские князья. Прежде всего, речь идет об описанном в Галицко-Волынской летописи небывалом случае ношения «греческого оловира», из которого было сшито парадное платье князя Даниила. В таком великолепном наряде он однажды предстал перед изумленными послами германского императора Фридриха II (Ипатьевская летопись: 814). Этот в высшей степени примечательный случай до недавнего времени оставался неразъясненным историками. При его толковании, на наш взгляд, нужно исходить из установления смысловых параллелей для др.-рус. оловир в Византии. Специальным термином 6Л6Pnpov греки обозначали не любую шелковую ткань (как иногда считается), а только ткань определенного цвета: «истинный», или «царский», пурпур (SophocLes 2005: 801). Носить одежду из драгоценного пурпура по законам империи имели право только императоры и их ближайшие родственники. Ткани из оловира, которые считались главным атрибутом царской крови, нельзя было свободно продавать и вывозить в другие страны. Следовательно, одежда из греческого оловира могла появиться у Даниила, прежде всего, благодаря его родственным связям с императорским двором. Это обстоятельство является еще одним, пусть косвенным, но весьма красноречивым свидетельством в пользу царского происхождения Евфросинии Галицкой, матери Даниила (Maiorov 2014b: 147-161). Внешние атрибуты царского достоинства, несомненно, должны быть поставлены в связь с претензиями на царский титул со стороны галицко-волынских князей. В русских средневековых источниках неоднократно отмечается применение титулов царь и самодержец,а также производных от них эпитетов к князьям Галицко-Волынской Руси на протяжении всего XIII в. Напротив, интерес к царскому титулу со стороны правителей других русских земель в это время уходит в прошлое, и этот титул применяется преимущественно к великим монгольским ханам и ханам Золотой Орды (Майоров 2009: 250-262). Падение византийской столицы под ударами крестоносцев отображено в «Повести о взятии Царьграда фрягами». Наиболее вероятным автором этого произведения, древнейшая редакция которого дошла до нас в составе Новгородской Первой летописи старшего извода, следует считать новгородского боярина Добрыню Ядрейковича (впоследствии архиепископ Антоний). Тесно связанный с галицко-во-лынским князем Романом Мстиславичем, Добрыня по его поручению несколько лет провел в Константинополе и был свидетелем разгрома византийской столицы латинянами в апреле 1204 г. (Seemann 1976: 213-221). Личными связями с галицко-волынским князем можно объяснить внимание Добрыни к свояку Романа Мстиславича, германскому королю Филиппу Швабскому, и роли последнего в организации IV крестового похода. Исследователи отмечают «ибеллинскую» точку зрения автора повести, состоявшую в стремлении снять с германского короля ответственность за разорение Константинополя, а также знание русским книжником деталей побега царевича Алексея (будущего императора Алексея IV) из византийской столицы к королю Филиппу, равно как и употребление характерной немецкой лексики (топонимов и антропонимов). Все это, несомненно, указывает на использование автором произведения сведений, полученных от хорошо информированного немецкого источника. Весьма вероятно, что информатором Добрыни мог быть один из сторонников короля Филиппа, хальберштадтский епископ Конрад фон Крозиг, участвовавший в осаде Константинополя в 1203-1204 гг. (Freydank 1968: 334-359; Maiorov, Metelkin 2016: 809-820). Вполне естественно, что богатое византийское наследие Романа Мстиславича и «великой княгини» Евфросинии-Анны должно было проявиться во внешней политике их сыновей и внуков. В этой связи следует рассматривать, прежде всего, историю борьбы Даниила Га-лицкого за Австрию и попытку его сына Романа Даниловича овладеть престолом австрийских герцогов в 1252-1253 гг. Весьма нетипичный для внешней политики Древней Руси «австрийский эпизод» середины XIII в. до недавнего времени также оставался слабо изученным. Родство с династией Бабенбергов по женской линии (после пресечения ее мужской линии) должно было выдвигать Романовичей в число законных претендентов на «австрийское наследство». Их мать и бабка Евфросиния Галицкая приходилась двоюродной сестрой австрийской герцогине Феодоре, а бездетный герцог Фридрих II Воинственный -троюродным братом Даниилу. Без учета этих обстоятельств трудно понять политические и правовые основания претензий галицко-во-лынских князей на австрийский престол, силу которых признавала также часть австрийского дворянства и другие претенденты (Майоров 2011с: 32-52). Участие в австрийских делах галицко-волынских князей началось, по-видимому, еще во второй половине 1230-х гг., когда герцог Фридрих Воинственный вступил в конфликт с императором Фридрихом II и вскоре был отстранен им от власти. Заслуживают самого серьезного внимания установленные недавно новые факты истории русско-австрийских отношений, отразившиеся в документах императорской канцелярии. Первоначально намереваясь выступить на стороне своего австрийского родственника, герцога Фридриха Воинственного, Даниил Галицкий после встречи с императором Фридрихом II весной 1237 г. в Вене перешел на сторону последнего. За это галицко-волынский князь получил от императора денежную награду в размере пятисот марок серебром, а также был отмечен королевским титулом (rex Rusciae) (Майоров 2010: 140-148). Этот факт, разумеется, не может свидетельствовать о коронации Даниила императором Фридрихом. Однако он определенно обозначает тенденцию рангового предпочтения Даниила другим русским князьям, проявившуюся затем в дипломатической корреспонденции папы Иннокентия IV (Майоров 2015с: 53-61). Под влиянием венгерского короля Белы IV весной 1246 г. Даниил Галицкий оказался в стане врагов Фридриха Воинственного. Есть достаточные основания полагать, что на стороне венгерского короля Даниил мог принимать участие в битве на реке Лейте, закончившейся гибелью герцога Фридриха. Вопрос этот в последнее время вызывает повышенный интерес у исследователей, высказывающих по нему различные суждения (Майоров 2012b: 54-77; Мартынюк 2013: 49-55; Войтович 2014: 55-57 Dqbrowski 2012: 268-272). Исходя из всей совокупности известных на сегодня фактов, нам представляется, что галицко-волынский князь мог быть лично причастен к смерти герцога, павшего в поединке с неким «королем Руси». Разрыву Романовичей с Фридрихом Бабенбергом, очевидно, способствовал острый конфликт последнего с его собственной матерью Феодорой Ангелиной, искавшей защиты у своих родственников в разных странах. Неудача австрийской эпопеи Романовичей, подробно освещавшейся придворным летописцем (Ипатьевская летопись: 822-825), в значительной мере была обусловлена позицией Иннокентия IV, не желавшего появления на престоле Бабенбергов русского князя. В свою очередь эта неудача, как нам представляется, могла спровоцировать колебания Даниила в дальнейших отношениях с Апостольским престолом и, в частности, его нежелание принимать присланную папой королевскую корону, а также демонстративный отказ встречаться с папским легатом в Кракове. Лишь спустя полгода Даниил согласился короноваться, поддавшись уговорам своих польских союзников (декабрь 1253 г.). Сам факт коронации хотя и не подтверждается сохранившимися папскими актами, тем не менее не может быть поставлен под сомнение (как делают некоторые новейшие авторы). Помимо русской летописи, этот факт засвидетельствован в составленном сразу после кончины папы Иннокентия IV его официальном жизнеописании (Майоров 2011b: 42-49). В то же время не подлежит сомнению, что коронация Даниила и переговоры о церковной унии с Римом проходили на фоне более широких политических и экуменических процессов. Их инициаторами были папа Иннокентий IV и никейский император Иоанн III Ватац. В обмен на возвращение Константинополя император и патриарх соглашались признать верховенство Рима в церковных делах и подчинение папе православного духовенства. Нельзя забывать, что пока в Кракове и Холме шли переговоры Даниила с папским легатом Опизо, из Никеи в Рим отправилось полномочное посольство для заключения соглашения об унии Западной и Восточной церквей (вторая половина 1253 г.) (Papayianni 2000). В Галицко-Волынской Руси верным защитником никейских интересов оставалась мать Даниила Романовича Евфросиния-Анна. Проведя несколько десятилетий в монастыре и достигнув уже преклонных лет, она в последний раз выходит на историческую сцену, чтобы сыграть важнейшую роль в деле коронации и церковной унии. По словам придворного летописца, согласиться с предложениями Рима Даниила «убедила его мать» (Ипатьевская летопись: 827). Союз с папой сильнейшего из князей Руси был выгоден тогда правителям Никеи, поскольку способствовал достижению их собственных политических целей. Однако последовавшие вскоре со стороны нового никейского императора Феодора II Ласкаря отказ от политики уступок папе и курс на возвращение Константинополя военной силой привели к разрыву отношений с Римом и со стороны галицко-волынских князей (Майоров 2012а: 33-52; Maiorov 2015a: 11-34). С конца 1230-х гг. в судьбы Галицко-Волынской Руси, как и большинства других русских земель, вмешивается новый внешнеполитический фактор - нашествие монголов, установивших свое вековое господство и изменивших весь ход русской истории. Эта общая оценка характера и последствий монгольского завоевания в целом остается неизменной в работах последнего времени, однако многие факты Батыева нашествия на Южную и Юго-Западную Русь, роль местных князей и городов в отражении агрессоров существенно пересматриваются. По сведениям Рашид ад-Дина, после захвата Киева монголами в три дня был взят Учогул Уладмур и «все города Уладмура» (Рашид ад-Дин 1960: 45). В литературе прочно утвердилось мнение, высказанное еще первыми переводчиками русских известий этого автора, что в приведенном отрывке говорится о городах Галицко-Волынской Руси. Выдержавший трехдневную осаду город Учогул Уладмур одни историки считают Галичем (Толочко 2003: 145; Котляр 2005: 257), другие - Владимиром-Волынским (Почекаев 2007: 134-135; Измайлов 2009: 160; Карпов 2011: 308, прим. 18; Хрусталев 2013: 227-228). Насколько можно судить, основанием для таких заключений служит только общее соображение о том, что, двигаясь далее на запад, монголы вслед за Киевом должны были захватить и разрушить города Волыни или Галичины. Указав на отсутствие фонетических и семантических оснований для подобных отождествлений, А.В. Майоров предлагает новое толкование этого эпизода. Названные Рашид ад-Дином города, взятые сразу после падения Киева, могли находиться в Киевской земле. Более основательной нам представляется возможная связь названия Уладмур не с топонимом, а с антропонимом Владимир. Такая интерпретация более соответствует семантике выражения Учогул Уладмур: в тюркских языках уч огул буквально значит «три сына» (Minorsky 1952: 227), что не находит смысловых параллелей в исторической топонимике Волыни или Галиции. Напротив, личное имя Владимир, как известно, весьма распространено среди русских князей. Его, в частности, носил князь Владимир Рюрикович, занимавший киевский стол незадолго перед нашествием Батыя. Этот князь был хорошо известен монголам, так как он, по данным летописей новгородско-софийской группы (более точно, чем Галицко-Волынская летопись передающих первоначальный текст «Повести о нашествии Батыя»), вступил в мирные переговоры с царевичем Менгу во время его пребывания под Киевом в 1239 г. Для Рашид ад-Дина и использовавшегося им тюркоязычного источника характерно внимание не только к названиям захваченных монголами земель и городов, но и к именам побежденных правителей. В частности, этот интерес можно видеть в описании завоевания Вла-димиро-Суздальской Руси: монголы в пять дней взяли «город Макар (вероятно, Москва. - И.Ф.) и убили князя [этого] города, по имени Улайтимур (вероятно, Владимир. - И.Ф.)»; или «город Переяславль, коренную область Везислава (вероятно, Всеволода. - И.Ф.), они взяли сообща в пять дней» (Рашид ад-Дин 1960: 39). Примечательно, что в сообщении о взятии монголами столицы Северо-Восточной Руси Владимира-на-Клязьме Рашид ад-Дин вообще обходится без упоминания названия города, ограничиваясь указанием имени князя: «Осадив город Юргия Великого, взяли [его] в восемь дней» (Рашид ад-Дин 1960: 39). Нет ничего удивительного в том, что и при описании завоевания Южной Руси Рашид ад-Дин и его монгольский источник приводят имя русского князя, с которым связывают захваченные монголами города Уладмура и город трех сыновей Уладмура. Такое решение, на наш взгляд, более предпочтительно. Перенос личных имен правителей на подвластные им города и области - обычное дело для географической ономастики Рашид ад-Дина. В то же время образование названия целой страны (области) от названия одного из ее городов - явление в своем роде исключительное. Во всяком случае, ничего подобного при описании завоевания других частей Руси мы не встречаем. Сыновья Владимира Рюриковича, по всей видимости, оставались в Киевской земле в период нашествия Батыя. Одного из них, по имени Ростислав, в числе выживших южнорусских князей называет «Летописец Даниила Галицкого» (Ипатьевская летопись: 788-789). Городом «трех сыновей Владимира» мог быть летописный Колодяжин, действительно оказавший сопротивление монголам (Майоров 2015b: 169-181; Maiorov 2016b: 473-499). Как в русских, так и в иностранных источниках отсутствуют какие-либо подробности, проливающие свет на обстоятельства завоевания монголами городов Галицко-Волынской Руси. Этот факт не может не вызывать удивления, ведь при дворе Даниила Галицкого велось собственное летописание, сохранившее немало сведений о жизни князя. Складывается впечатление, что монгольское завоевание вообще мало интересовало придворного летописца Даниила, тогда как в других землях Руси, письменные памятники которых сохранились до нашего времени, нашествие Батыя и его разрушительные последствия воспринимались и описывались, несомненно, как крупнейшая катастрофа своего времени. Как бы мимоходом, одной фразой летописец Даниила упоминает о взятии и разрушении монголами Владимира-Волынского, Галича «и иных городов многих» (Ипатьевская летопись: 786). Сам галицко-волынский князь Даниил Романович, не дожидаясь начала вражеского нашествия, покинул территорию родной земли и вернулся на Волынь только после того, как получил известие об уходе монголов за пределы Руси. Поведение князя, разумеется, не осталось без последствий. Как заметил еще Д.И. Иловайский, «Южная Русь сравнительно с Северной оказала гораздо слабейшее сопротивление варварам» (Иловайский 1880: 387). Следы постигшего страну бедствия южнорусский летописец отмечает лишь постольку, поскольку они попадались на глаза Даниилу. Когда после неудачной попытки отбить у тамплиеров пограничный с Мазовией город Дрогичин (Майоров 2014: 36-51) Даниил и Василько Романовичи вернулись на разоренную татарами Волынь, первым на их пути оказался город Берестье. По словам летописца, очевидно, лично сопровождавшего князей и наблюдавшего все происходящее своими глазами, по прибытии в Берестье Даниил и Василько не могли выйти из города в поле из-за сильного смрада от множества неубранных тел погибших: «Данилови же со братомъ пришедшоу ко Берестью, и не возмогоста ити в поле смрада ради и множьства избьеных» (Ипатьевская летопись: 788). Заметим, что тела «множьства избьеных» находились не в самом Берестье, как можно было ожидать, а где-то в его окрестностях - «в поле». Сам же город не только не был уничтожен, но и, насколько можно судить, не понес значительных разрушений (Лысенко 1985: 21; Лысенко 2007: 28). Чтобы яснее представить картину трагических событий, произошедших под стенами Берестья, на наш взгляд, следует присмотреться к некоторым известным фактам из истории монгольских завоеваний в Средней Азии и на Ближнем Востоке, иллюстрирующим регулярно применявшиеся способы подчинения городов и обращения с покоренным населением. Со времен Чингисхана жителей захваченных городов монголы выводили в поле, где устраивали массовые казни. Такая судьба постигла обитателей Балха, Бенакета, Багдада, Харима и др. (Рашид ад-Дин 1946: 44, 50; Рашид ад-Дин 1952: 201, 218). Даже если город сдавался монголам без всякого сопротивления, его жители должны были выйти в поле без оружия и покорно принять свою судьбу. Однако в таких случаях, как правило, обходилось без массовых убийств. Так, сдавшихся без боя жителей Джента монголы оставили в живых, выведя из города на девять дней, пока шло разграбление их имущества. Сдавшихся без боя жителей Зарнука монголы вывели за городские стены, молодых людей забрали в хашар (вспомогательные войска, использовавшиеся при штурме городов), а остальным разрешили вернуться домой. Капитулировавших жителей Нура вывели в поле, шестьсот юношей отобрали в хашар, а остальных заставили уплатить выкуп (Ata-MaLik Juvaini: 88-90, 98-100; Рашид ад-Дин 1952: 200, 204-205). В свете приведенных фактов убийство монголами жителей Бе-рестья за пределами города позволяет думать, что в начале осады берестяне оказали какое-то сопротивление захватчикам, но затем были вынуждены покориться, безоружными вышли в поле, где и были убиты. Тот факт, что тела погибших несколько месяцев оставались неубранными, наводит на мысль, что все это время некому было их хоронить: берестяне были либо убиты, либо забраны в хашар. Схожая судьба постигла Владимир-Волынский. Его погибших жителей Даниил нашел в городских храмах: «церкви святои Богородици исполнена троупья, иныа церкви наполнены быша троубья и телесъ мертвых» (Ипатьевская летопись: 788). Эта трагическая картина, а также указание летописца, что Владимир был «взят копьем», по-видимому, свидетельствуют о штурме города монголами и, следовательно, о каком-то сопротивлении, оказанном его жителями захватчикам. В то же время подозрительное молчание летописи о падении Галича и отсутствие каких-либо упоминаний об этом в монгольских источниках заставляет думать, что захват города был заурядным событием, не оставившим повода отметить героизм его защитников или доблесть монгольских полководцев. В момент татарского нападения в Галиче не было не только князя, но и какой-то части местных бояр, сопровождавших Даниила и его сына Льва в Венгрию и остававшихся там до ухода татар. Это обстоятельство, разумеется, не могло способствовать успеху обороны города (Майоров 2015а: 11-24). Археологические исследования памятников средневекового Галича не выявили, как и во Владимире-Волынском, следов тотальных разрушений середины XIII в. Главный храм города - Успенский собор -и многие другие постройки пережили нашествие Батыя и были разрушены позднее, вследствие иных причин. По всей видимости, в результате захвата монголами Галич, как и другие города Юго-Западной Руси, лишился значительной части своего населения, убитого или забранного в хашар. Захваченных на Волыни и в Галичине русских пленников мы затем видим в авангарде монгольских войск, вторгшихся в Польшу. Так, по словам Яна

Скачать электронную версию публикации