Kholmskaya Rus' i polyaki [Rus' in the Lands of Kholm and the Poles].pdf По этим заглавием появилась в кадетской газете «Речь» (от 28 декабря 1906 г., №253) статья гр. Владислава Тышкевича, в которой он от имени польского общества протестует против плана выделения из Польши Холмской Руси и включения ее в состав Киевского или Виленского генерал-губернаторства, апеллируя в этом отношении к русскому обществу. С полным вниманием относясь к мнению столь авторитетного в польской среде лица, стоящего, по-видимому, очень близко к варшавскому генерал-губернатору Скалону и к директору его канцелярии г. Ячевскому, нигде не опубликованные мнения которых по данному вопросу, а равно и направление их чувств он также излагает в своей статье, мы позволим себе остановиться на тех соображениях, которыми по этому изложению поляки и их русские союзники мотивируют свой взгляд на невозможность перечисления Холмщины и Подляшья из состава Польши в состав западнорусских областей. Соображения опираются отчасти на данных этнологии, отчасти же - истории и политики. В числе данных этнологических гр. Тышкевич приводит, в сущности, теорию или, вернее, гипотезу пана Духинского о племенной отдельности западнорусской и восточнорусской ветвей русского народа, из которых первую пан Духинский, как известно, признавал славянской, а вторую - финно-татарской. Конечно, печатаясь в газете проф. Милюкова, гр. Тышкевич не решился обозвать его в глаза татарином, а прибег к другой, более салонной терминологии, очень ходкой ныне в Галиции, где любят противопоставлять «русинов» «великороссам», или, как в Вене и Кракове охотнее выражаются, «рутенов» «москалям», «московитам». Но гр. Тышкевич забыл при этом, что псевдоантропологическая теория пана Духинского давно сдана в архив и на Западе; австро-польская же теория о племенном и историческом дуализме русинов и москалей выдумана политиками, а не учеными и ныне забракована даже на филологической кафедре Венского университета, где ее отчасти отстаивал одно время австрийский гоф-славист Миклашич. Неопровержимыми данными славянской диалектологии теперь установлено, что все наречия русского языка составляют столь же прочное единство, как все наречия польского, чешского, сербского или любого другого славянского языка. По единству же языков можно с уверенностью заключать и о единстве народов. Если же это оспаривается и теперь некоторыми профессорами Краковского, Львовского и Черновецкого университетов, то это объясняется их зависимостью от австро-польской администрации, которая со времен гр. Агенора Голуховского ревниво следит за недопущением на галицких и буковинских кафедрах опасного учения о племенном и культурном единстве русского народа. Гр. Тышкевич должен согласиться, что и мазуры «ни в коем случае не могут быть отождествляемы» с великополянами или малополя-нами, а тем менее со слензаками или кашубами, и что, следовательно, на его противопоставление «русинов» «москалям» мы всегда можем возразить: не следует ли в таком случае и мазуров выделить из Польши? И этому предложению можно бы дать историческое обоснование, ибо известно, что еще в XIV в. Мазовия входила по временам в состав не Польши, а Чехии; другие же мазовецкие области до XVI в. были под немецким орденом - приблизительно те же, какие ныне входят в состав Восточной Пруссии. Утверждение гр. Тышкевича, будто «за семь веков общей истории Польша органически слилась с Холмщиной», так что ныне «наиболее изящная искусственная оконечность не могла бы заменить полякам ампутированного члена», основано, очевидно, на предположении, что читателям «Речи» вовсе не знакома ни русская, ни польская история. Ведь коренным фактом польской истории, начиная с древних времен и до самого падения Речи Посполитой, был неорганический характер польской государственности. Сначала это был союз польских уделов с несколькими династиями, отчасти онемеченными. Со времени же Ягайлы это была федерация или, как поляки любили выражаться, уния двух государств, имеющих отличный племенной состав (в Польше - польский, а в Литве и входившей в нее Западной Руси - главным образом русский), два особых вероисповедания (там католическое, здесь православное и впоследствии униатское), два государственных языка (там латинский и позже польский, здесь же церковнославянский, а позже западнорусский), две системы права (ср. Volumina legum и Литовский статут) и даже две отдельные администрации (там король, здесь великий князь, а позже - особые коронные и литовские маршалы, канцлеры, гетманы и т. д.). Поляки стремились, правда, ассимилировать обе части государства в смысле племенном и культурном путем перенесения в Литву и Русь польских колоний, польской шляхты, ксендзов, иезуитов, польских школ, языка, законов. Но справиться с этой задачей они никогда не могли. Отсутствие прочного национального единства, в частности же непобежденный дуализм восточной и западной частей Речи Посполитой, был одной из главных причин ее падения. И в этом дуализме Холмщина, составлявшая издревле органическую часть Волыни и червонорусских областей, бесспорно, всегда принадлежала если не формально, то по существу к восточной, а не западной части конфедерованного государства. Русский народ искони населяет эту область; к русской системе княжеств принадлежала Холмщина со времен Владимира Святого; русские, а не польские государи построили Холм, как соседнее Берестье, а, вероятно, и Люблин (поляки назвали бы его Любином); русские епископы издревле имели в Холме свой престольный храм. И этого коренного факта не могли уничтожить ни червенские походы Болеслава Храброго, ни захват червенских городов Казимиром Великим, ни насильственное включение Холмщины и Подляшья Люблинским сеймом 1569 года в круг воеводств малопольских и русско-украинских, ни присоединение ее по третьему разделу в состав Австрии, а впоследствии - в герцогство Варшавское и, наконец, в «Конгрессувку». То обстоятельство, что Холмщина в смысле географическом стояла несколько ближе к Кракову и Варшаве, чем Восточная Волынь или Белая Русь, и что вследствие того Холмщина раньше и сильнее пришла в зависимость от Польши, чем эти последние, не изменяет факта исконной принадлежности Холмщины к культурной системе литовско-русских областей. Не меняет существенно дела и то, что после воссоединения всех западнорусских униатов с православием, сначала при Екатерине II, а затем при Николае I, одна Холмщина с Подляшьем оказалась прикованной еще на несколько десятилетий к тем промежуточным формам церковной жизни, какие издавна придумываемы были Римом - в Лионе, Флоренции, Бресте - для незаметного передвижения православных в лоно латинской церкви. Только для теоретиков догматики уния, хотя бы в формах Брестской, представляется ближе к церкви западной, чем к восточной. Для масс населения, которые в религиозной области питаются более стихиями нравственно-бытовыми и художественно-обрядовыми, чем догматическими тонкостями, уния, особенно наша западнорусская уния, сохранившая церковнославянское богослужение, старорусскую обрядность и народную иерархию, всегда представлялась в тысячу раз ближе к церкви православной, чем к римской, с ее латинским богослужением, напыщенными обрядами и цели-батным клиром. Потому-то гр. Тышкевичу и не следовало бы так высокомерно относиться к описанному им влодавскому крестьянину, который находил, что уния, очищенная в своих обрядах, становится для русского поселянина настоящим православием. Ведь не мог же этот крестьянин находить последнее в догматических тонкостях о filioque, о папской непогрешимости и об immaculatа conceptio!.. Этого рода взглядами простых людей на унию объясняются и известные из истории римской церкви массовые совращения униатов в православие при первом облегчении над народом гнета латинни-ков, как это имело место и в византийских владениях, и в польско-русских. Мы не сомневаемся, что и в Холмщине еще в сороковых годах прошлого века исчезла бы уния, если бы на эту область распространялась иерархическая власть приснопамятного Иосифа Семашко -не сомневаемся потому, что в ту пору под влиянием религиозного движения на Волыни и в Белой Руси несколько униатских приходов Люблинской губернии (Бабичи и другие селения) добровольно перешли в православие и доныне верны ему. Об аналогичном настроении червонорусских униатов в Галиции и Угорской Руси можно судить по энергическим усилиям заменить унию православием в галицком селе Гнилички и закарпатском селении Иза. Но чем же в таком случае объясняется неудача той попытки возвращения униатов в православие, которая имела место в Холмщине и Подляшье в 1875 г. и которая ныне разрешилась неожиданным переходом в латинскую церковь 150 или даже, по другому счету, 200 тысяч коренных русских людей? Гр. Тышкевич объясняет этот факт главным образом тремя соображениями: во-первых, искренней привязанностью бывших холмских униатов к «римской церкви», в которой одной они могли-де «славить своего Бога» сначала тайно, а потом явно; во-вторых, своеобразным составом холмского духовенства, в котором преобладают-де политические, а не пастырские задачи; и, в-третьих, своеобразной миссионерской деятельностью «бывшего жандармского офицера», а позже седлецкого губернатора С.С. Громеки. Первое из приведенных соображений опровергается тем общеизвестным фактом, что холмские униаты тысячу раз имели возможность осуществить свою «преданность римской церкви» не только в период Речи Посполитой, но и в эпоху Варшавского герцогства и Конгрессовой Польши, когда эта церковь считалась здесь господствующей, а прочие лишь терпимыми. Холмские униаты предпочли, однако, тогда «славить своего Бога» в церквах греко-славянского обряда, а не в латинских. В 1840-х же годах, как выше упомянуто, между ними обнаружилось даже сильное стремление к православию, которое, однако, было задавлено униатской и латинской иерархией при содействии польских панов и обычном бездействии русского правительства. «Русификаторское» направление холмского православного духовенства со времени воссоединения в 1875 г. не могло особенно пугать холмское население, потому что оно еще со времен св. Владимира было русским и этого не стыдилось. Что же касается предпочтения задач политических пастырским, то всему миру известно, что воинствующая церковь римская с ее дрессированным целибат-ным духовенством не уступала в этом отношении никакой другой. Зато мы вполне согласны с гр. Тышкевичем, что в неудаче воссоединения в 1875 г. много провинился С. С. Громека, как и те - прибавлю - светские и духовные люди с гр. Толстым и епископом Попелем во главе, которые разделяли взгляд Громеки на характер унии и на способы ее устранения. Но, по нашему мнению, беда заключалась не в том, что Громека служил прежде «жандармским офицером», ибо гр. Тышкевичу должно быть известно, что и знаменитый архимиссионер Игнатий Лойола был офицером раньше, чем сделался основателем Ордена иезуитов. Неверно и то обвинение Громеки, будто он не понимал речи местных крестьян и введен был в заблуждение приводимой гр. Тышкевичем со слов прот. Н. Ливчака фразой на местном просторечии. Если бы даже предположить, что Громека, бывший, кажется, сам малороссом, не понял такой простой фразы, то при нем находился отец Ливчак и многие другие местные люди, которые, конечно, всегда могли ему ее растолковать. Грех и Громеки, и тогдашней греко-униатской канцелярии заключался в том, что они не поддержали епископа Куземского, который наметил для Холмской Руси испытанный способ незаметной замены унии православием - старых церковных деятелей вроде Георгия Кони-ского и Иосифа Семашко. Вторая же ошибка и гр. Толстого, и г. Громеки, и еписк. Попеля состояла в том, что они считали унию какой-то народной религией, которая будто коренится в чувствах и потребностях масс населения, тогда как на деле это был искусственный налет, задевавший только иерархические верхи народа, но вовсе не проникавший в его толщу. Если Петр Скарга, Антоний Поссевин и другие деятели русской унии, следуя, конечно, инструкциям Рима, могли ограничивать свои переговоры по этому вопросу с одними иерархами русской церкви, а эти последние считали достаточным вводить в свои изменнические планы только подведомственный им клир и более влиятельных бояр, вовсе не осведомляясь о желании или нежелании принять унию у народных масс, то очевидно, что и разуниачение русской церкви не должно было касаться последних, а ограничиваться высшей, а затем средней и, наконец, низшей иерархией, где, собственно, и пребывала идея унии. Так поступил в Белоруссии Иосиф Семашко, вследствие чего крупный по виду вероисповедный переворот прошел для народа почти не замеченным. Деятели же холмского воссоединения требовали подписки на переход в православие не только от священников, но и поголовно от каждого домохозяина, притом в такое время, когда масса населения была еще безграмотна, почему и избегала ставить даже кресты под любым письменным актом! К этому присоединилась еще агитация со стороны ксендзов и панов, на подмогу которым даже из Кракова приезжали потом иезуиты и змартвыхвстанцы, совершавшие для «упорствующих» «краковские браки» и другие требы. И все-таки, несмотря на указанные ошибки с русской стороны и безустанную агитацию с польской, число «упорствующих» в Люблинской, а особенно Седлецкой губ. не превышало 80 000 душ. Под влиянием школы и жизни это число, вероятно, постепенно сократилось бы до нуля, несмотря на всю польскую агитацию, если бы с 90-х годов прошлого столетия не начались постоянные колебания в направлении и общей администрации, и школьного дела в русском Забужье. Но окончательный удар нанесен был русскому его населению смутами нашего лихолетия и в частности тем террором, какой развит был в Люблинской и Седлецкой губерниях местными ксендзами и панами при преступном бездействии русской администрации после издания манифеста 17 апр. 1905 г. Вот в эту-то пору откололись от православной церкви не только остатки вышеупомянутых 80 000 «упорствующих», но и еще большее число твердых дотоле в православии русских забужцев! Гр. Тышкевич, конечно, изображает все это в другом виде: он утверждает, будто отложившиеся в 1905 г. от православия в количестве 200 000 душ русские люди суть те же самые «упорствующие», которые в 1875 г. в таком же количестве отторглись от унии и тайно перешли в лоно римской церкви. Но он при этом забывает, что с 1875 г. прошло уже 30 лет, т. е. сменилось целое поколение, причем большая часть отпавших 1875 г., очевидно, почиет уже в могилах; во-вторых, если бы его утверждение было верно, то могло ли бы случиться, что после 17 апр. 1905 г., как он сам уверяет, «целые приходы остались совершенно без прихожан» (значит, раньше они были); «в десятках церквей к богослужению не является никто» (значит, раньше являлись); «выдвинулась естественная мысль упразднения многих штатов за полной их ненадобностью для местного населения» (следовательно, раньше оно имело в них надобность). Не допускает гр. Тышкевич и явлений польско-католического террора, вызванных манифестом 17 апр. 1905 г.: «Никто, - уверяет он, -не задается замыслами окатоличить или ополячить Холмскую Русь»; в частности же ручается он как один из польских помещиков, что «польский землевладельческий класс нигде не обращается в орудие политического или религиозного угнетения». Увы, эти голословные уверения опровергаются бесчисленными фактами и нашей, и галицкой жизни. В представленных холмскими жителями адресах, в живых рассказах местных людей, в газетных сообщениях множества наших и галицких повременных изданий приведены бесчисленные случаи преследований, угнетений, изгнаний, даже поджогов и смертоубийств, имевших место в целых сотнях русских селений Забужья на почве вероисповедной агитации и террора. Случаи эти, бесспорно были бы констатированы и судебным порядком, если бы наша администрация и суды в Царстве Польском не были охвачены каким-то непонятным и возмутительным столбняком по вопросам этого рода... Гр. Тышкевич упрекает ген. Гурко за то, что он выселял в Сибирь «русинов-католиков, тайком посещавших костелы», усматривая в этом «напоминание эпохи религиозных волнений в средние века». Но, вероятно, ген. Гурко выселял не всех таких «русинов», а только главных агитаторов между ними, ибо иначе как могли бы 200 000 тайных отщепенцев 1875 г. благополучно дождаться не в Сибири, а в Холмщине указа 17 апр. и поголовно заявить себя явными католиками? Таким образом, не ген. Гурко, а скорее нынешнее поколение польских ксендзов и панов напоминает своим террором в русском Забужье средневековые преследования и костры инквизиции. С таким же скептицизмом должны мы отнестись и к уверениям гр. Тышкевича, будто и в случае дарования Польше автономии не понадобятся никакие меры для ограждения Холмской Руси от польского гнета, ибо, по словам графа, «польское общественное самосознание искренне проникнуто желанием обеспечить права национальных меньшинств». «Слишком долго, - прибавляет он, - сами поляки были уязвляемы в своих лучших национальных чувствах, чтобы не уметь уважать их у других». Если сопоставить эти уверения с тем, что делается теперь в Хол-мщине и Подляшье, в Варшаве, Вильне, Минске, Киеве, особенно же если присмотреться к образцам «польской автономии» в Галиции, хотя бы по данным нашей статьи «О старых и новых опытах польской государственности» («Окраины России», 1906 г. № 35, 36, 37, 42), то придется признать, что успокоительные уверения графа по адресу холмских русских представляют не что другое, как политическую иллюстрацию к крыловской басне «Добрая лисица». После всех жалобных причитаний о необходимости помогать осиротелым птенцам малиновки, когда последние? «...Не могши с голоду сидеть в покое, Попадали в лисе на низ... ...Она тотчас их съела И поученья не допела». варшавского генерал-губернатора, чем с духом Христова учения». При возбуждении вопроса о выделении Холмской губернии это духовенство руководилось-де вовсе не желанием спасать в Холмщине русское дело, которому «никто не угрожал и не угрожает», а «чисто материальными соображениями» о сохранении тех усиленных окладов, о каких не смеет-де и мечтать великорусское духовенство. Желание сохранить эти оклады и заставляет-де их быть «пионерами воинствующей русификации». Собственные же авторы проекта выделения Холмской Руси заинтересованы-де и в том, что тогда «поднимутся цены на землю в г. Холме». Словом, этот проект, на котором «настаивает исключительно местное духовенство с преосвященным Евлогием во главе», продиктован-де не какими-нибудь патриотическими или «общегосударственными интересами», а «узкоклассовыми и низменными вожделениями». Чем же подтверждает гр. Тышкевич эти обвинения в низменном политиканстве и корыстных расчетах, которые он бросает в лицо всему холмскому духовенству? Ничем, ибо те факты, которыми он пытается мотивировать свою клевету, основаны на выдумках и явных несообразностях. Кто дал, например, ему право приписывать возбуждение вопроса о выделении Холмщины из Царства Польского «исключительно местному духовенству», когда он сам раньше признал, что вопрос этот имеет уже длинную историю, восходя своими началами к 1863 г., когда в Холмщине почти не было еще православного духовенства? Ужели он забыл, что дело это начато было Милютиным и Черкасским, и что в дальнейшем его развитии принимали ближайшее участие то петербургские, то местные администраторы, как, например, гр. Н. П. Игнатьев и К. П. Победоносцев, ген. Гурко и гр. Шувалов, Мир. Добрян-ский и губернатор Тхоржевский, кн. Имеретинский и ген. Чертков, кн. Оболенский и гофм. Петров и многие другие светские деятели, не имевшие никакого отношения к «холмскому духовенству»? Да и при выработке всеподданнейшего адреса по этому предмету, поднесенного государю императору в ноябре 1905 г. особой депутацией из духовных и светских лиц, между которыми было несколько местных крестьян, вовсе не замечается «исключительно духовного» почина и авторства. Если бы главным мотивом возбуждения этого вопроса была забота холмского духовенства о сохранении усиленных окладов жалования, то стало ли бы оно хлопотать о перечислении Холмщины и Подляшья из Царства Польского, где такие оклады существуют, в состав северо-западного или юго-западного края, где их вовсе нет? Спекуляция на подъем цен на землю в г. Холм, которая, скажем в скобках, принадлежит и польским мещанам, выразилась бы в том видоизменении проекта о выделении Холмской Руси - о чем гр. Тышкевич старательно умалчивает, по которому южные уезды Забужья могут быть перечислены в состав Волынской губернии, а северные - в состав Гродненской, причем холмские землевладельцы и домовладельцы остались бы на бобах? Но всего нелепее утверждение гр. Тышкевича, будто холмское духовенство раболепствует перед канцелярией варшавского генерал-губернатора. Решились ли бы в таком случае еп. Евлогий и подчиненное ему духовенство хлопотать о выделении Холмской Руси, когда им было хорошо известно, что «против этого плана», как констатировал и гр. Тышкевич, «высказывается светская администрация в лице начальника края ген. Скалона и директора его канцелярии г. Ячевского»? Возмутительная несправедливость голословных нападок гр. Тышкевича на холмское духовенство настолько бросается в глаза, что не может быть двух мнений о тяжком положении, в каком очутилось бы это духовенство под автономным управлением подобных этому графу польских государственных мужей. Но не в лучшем положении оказались бы под таким управлением и светские деятели в царстве, хотя бы они стояли на уровне не б. губернатора Громеки, а самих Милютина, Черкасского, Самарина. Гр. Тышкевич обвинил бы всех этих деятелей, как обвиняет ныне преобразователей Польши 1863 и следующих годов, в стремлении к «располячению поляков». Этим именем у него окрещена система управления, приведшая в Польше к освобождению холопов от панов, мирян от ксендзов и монахов, школ от фанатического мракобесия, страны от революционной эмиграции! Во многом, конечно, система эта изменилась в последнее десятилетие. Но все же прочно заложенные Милютиным в 1863 г. основы русской политики в Царстве Польском остаются еще в силе, так что при введении в нем рекомендуемого гр. Тышкевичем и его единомышленниками нового управления несдобровать бы, очевидно, и г. Ячевскому, несмотря на его трогательное единомыслие с гр. Тышкевичем по вопросу о выделении Холмской Руси. Что касается масс русского Забужья, то гр. Тышкевич сулит им в составе Царства Польского лишь такие сомнительные блага, как сохранение совершенно чуждого им Code Napoleon и ипотечных форм земского кредита, которым, конечно, им редко приходилось пользоваться при незначительности их земельных участков, и не отрицаемой самим графом «экономической зависимости русинов от польского землевладельческого класса». Затем осталась бы еще для этих «русинов» столь подчеркиваемая польским графом возможность «славить своего Бога» в «римской церкви»! Конечно, это привело бы их постепенно к окатоличению и ополячению, то есть к гибели в смысле национальном и культурном. Но гр. Тышкевич успокаивает их и нас тем, что и ныне между «русинами и великорусами существует только довольно отдаленная связь», а во-вторых, тем, что, и ополячившись, русины не сделались бы «изменниками общеславянской идеи». Насколько надежна такая общеславянская связь между поляками и русскими, показывает девятивековая история взаимоотношений между Россией и Польшей. Несмотря на свое племенное братство и непосредственное соседство, русские вели с поляками бесконечные войны - быть может, еще более упорные, чем какие происходили встарь между Францией и Англией, причем войны эти со времен Болеслава Храброго и Владимира Святого вплоть до разделов Польши велись со стороны поляков наступательно, а со стороны русских только оборонительно - в национальном отношении. Когда же славянство из факта этнологии и истории стало фактом сознания или, выражаясь словами гр. Тышкевича, проявилось в формах «общеславянской идеи», то и к этой идее поляки из всех славянских народов оказались наименее восприимчивыми. В первом поколении деятелей славянского возрождения мы встречаем еще несколько польских приверженцев этой идеи (Линде, Сташиц, Ходаковский, Суровецкий, Воронич и нек. др.). Но позже эта общеславянская струя в польской литературе и жизни все более ослабевала, так что несколько лет тому назад один из видных польских деятелей галицкий депутат Поповский в публичном заседании Венской государственной думы не устыдился заявить, что в его глазах общеславянская идея не стоит и одной щепотки табаку для трубки! В Кракове есть, правда, теперь польский кружок, собравшийся под знаменем всеславянства и издающий посвященный ему журнал. Но этот кружок очень тесный и невлиятельный. Да и понимает он славянскую идею, как некогда Юрий Крижанич, а в новое время еп. Штросмайер, в смысле сближения славянских народов на культурных началах латино-немецкого Запада, а не славянского или греко-славянского Востока. Довольно трудно рассчитывать на дружественное отношение между двумя столь различными по культурным основам системам славянства, из которых одна группировалась бы вокруг Австрии, а другая - России. Делались попытки примирения этих контрастов и у нас, и на Западе, но они не имели успеха. Даже дружба Пушкина с Мицкевичем не могла победить глубокого антагонизма, разделяющего польское общество от русского. Поэтическим выражением этой дружбы и этой вражды служит нарисованная Мицкевичем картина двух альпийских утесов, которые, наклоняясь друг к другу, словно шепчутся заоблачными вершинами, тогда как их скаты навек разделены ложем шумящего в пропасти потока. То же замечается исстари во взаимных отношениях между сербами и хорватами, которые, составляя по происхождению и языку один народ, глубоко расколоты культурными антагонизмами, или, что то же, различным пониманием «общеславянской идеи». Да и из статьи гр. Тышкевича, несмотря на все ее неясности и колебания, просвечивает взгляд о преобладании культурных факторов над племенными в современной польской политике. В одном месте статьи он высмеивает, правда, ходячее у нас в народных массах отождествление терминов «поляк» и «католик», равно терминов «русский» и «православный», приписывая это отождествление совершенно неповинному в нем Святейшему синоду и его «долговременному руководителю» К. П. Победоносцеву. Но из других мест статьи гр. Тышкевича видно, что он сам, наверно, больше К. П. Победоносцева грешит по части отождествления этнографии с религией. Это можно заметить и в самом центральном месте разбираемой статьи, которое формулировано так: «.Русские и польские поселения в Холмщине так капризно вкраплены друг в друга, что не представляется никакой возможности выкроить на карте территорию с этнографически однородным населением. В лучшем случае в новой Холмской губернии все-таки останется от 50 до 60 % католического населения.» Так что же, что «католического», если громадное число этих «католиков», совращенных в то старую, то в новую пору в папизм из унии и православия, живут на исконно русской земле, происходят от русских дедов и прадедов, испокон века говорят на одном из русских просторечий, живут русскими преданиями, в русских формах быта и, следовательно, этнографически не имеют ничего общего с поляками! Что есть возможность выкроить в Люблинской и Седлецкой губерниях область с большинством русского населения, это подробно показано в записке, представленной в ноябре 1905 г. холмской депутацией П. А. Столыпину, при которой приложена была и карта такой - невозможной, по гр. Тышкевичу, - территории. Если граф желает ознакомиться с этим проектом, то мы можем рекомендовать ему, во-первых, брошюру «К вопросу о выделении Холмской Руси», изданную в Петербурге Галицко-русским обществом в 1906 г., и, во-вторых, статьи на ту же тему, напечатанные в № 41 и 42 «Окраин России» за прошлый год. Объем подлежащей, по этому проекту, выделению из Царства Польского площади приблизительно совпадает с тем, какой был определен еще в 1898 г. при генерал-губернаторе гр. Шувалове. На площади этой, пространством до 12 000 кв. верст, вычислено было к 1 ноября 1898 г. 844 612 душ, между которыми приходилось: православных 389 804 д., католиков (русского и польского происхождения) 293 684 д., протестантов 27 872, евреев 133 196 и прочих нехристиан 57. Какое же право имел гр. Тышкевич, без сомнения, прекрасно об этом осведомленный, признавать Холмскую Русь «национальным достоянием поляков», якобы «исторически признаваемым и Россией»? Эта свобода обращения гр. Тышкевича и с этнографией, и с историей возмутила даже газету «Товарищ», которая в статье по этому поводу 29 декабря 1906 г. признала недопустимым и с украино-манских точек зрения признавать Холмщину «национальным достоянием поляков», не справившись даже у жителей этой области, хотя бы путем плебисцита, о их желании или нежелании принадлежать к Польше. Но пойдут ли гр. Тышкевич и его единомышленники на плебисцит, если он находит, что отторжение от Царства Польского нескольких уездов Люблинской и Седлецкой губернии было бы «новым расчленением Польши», «ампутацией» одного из членов польского организма, нарушением «сто лет тому назад Венским конгрессом определенно очерченных границ Польши» - словом, «четвертым ее разделом»? Из последних слов как будто следует, что гр. Тышкевич, стоя на почве третьего раздела, признает лишь то положение дел, какое было фиксировано в 1795 г. Но ужели он не замечает, что по третьему разделу в Варшаве сидели прусаки, а в Холме и Люблине австрийцы? Если бы он порылся в летописях польского народа за последние сто лет, то убедился бы, что за это время произошло много новых видоизменений в размежевании областей, принадлежавших некогда Речи Посполитой, то есть своего рода новых разделов или переделов Польши, каковыми были, например, переделы: Четвертый, в 1807 г., когда по Тильзитскому миру из прусских владений в Великой Польше и Мазовии образовано было Варшавское герцогство, причем область Белостокская была выделена в состав России. Пятый, в 1809 г., когда к этому герцогству присоединены были от Австрии нынешняя Холмщина и часть Малой Польши с включением г. Кракова. Шестой, в 1813 г., когда Россия заняла Варшавское герцогство и навсегда его уничтожила. Седьмой, в 1815 г., когда на Венском конгрессе, по настояниям Александра I, образовано было Царство Польское в его нынешних границах, с передачей Пруссии Познанского вел. княжества и части Мазовии и с учреждением в Кракове независимой республики; причем Россия в виде компенсации Австрии - быть может, именно за Холмщину - уступила ей часть кровной русской Подолии, именно Тернопольский округ, где находилось в ту пору 328 греко-униатских церквей, то есть приблизительно такое же число, как в Холмщине. Восьмой, в 1831 г., когда вследствие вооруженного бунта поляков и низложения ими русской династии Царство Польское потеряло свою политическую автономию и слилось в законодательном и административном отношении с прочими областями империи. Девятый, в 1846 г., когда Краковская республика после бунта была упразднена и вместе со смежными малопольскими областями включена в состав Галицко-Владимирского королевства (Regnum Galiciae et Lodomeriae). Наконец, передел десятый, в 1863 г., когда вследствие нового бунта Царство Польское было упразднено как таковое и переименовано в Привислинские губернии, разграничение которых вслед за тем было совершенно изменено, и число их увеличено вдвое. Замечательно, что когда у нас возникла уже в 1865 г., при Милютине и Черкасском, идея образования особой Холмской губернии, а впоследствии, в 1885 г., проект К.П. Победоносцева об отделении Холмщины и Подляшья от Привислинского края и подчинения их непосредственно министру внутренних дел, то в числе возражений против этого проекта, формулированных ген. Гурко, кн. Имеретинским, ген.-губ. Чертковым и ген. Скалоном, мы нигде не встречаем указаний на административную неделимость нынешней нашей Польши, как на ее старое право, восходящее к эпохе разделов или Венского конгресса! Даже московские земцы, обсуждавшие на двух съездах 1905 г., совместно с панами Новодворским, Ледницким и другими польскими представителями вопрос о польской автономии, вовсе не считали нынешних границ Польши чем-то неприкосновенным. Наоборот, они признавали «возможную необходимость исправления ее границ». Так же смотрят ныне на этот вопрос и литовско-жмудские патриоты, несколько раз уже возбуждавшие ходатайства о перечислении Сувалкской губернии из Царства Польского к Литве. Известно, что и в нашей Государственной Думе 1906 г. бесследно прозвучала политическая декларация членов польского кола, опиравшаяся в своих требованиях на постановления Венского конгресса. Даже польские газеты признали тогда неуместность подобных архивных справок, особенно по отношению к международному договору, в котором поляки не участвовали и, следовательно, не являются договорной стороной. Чем же руководился гр. Тышкевич, когда в своей статье еще раз попытался стряхнуть архивную пыль, покрывающию дипломатические акты «времен очаковских и покорения Крыма»? Ужели расчетом на невежество читателей «Речи»? И если бы еще автор мог гарантировать, что признание Буга восточной границей Польши навсегда обезопасит нас от польских притязаний на Волынь, Белоруссию, Украину! Так нет. Из самой его статьи видно, что он очень смакует включение в царство «некоторых уездов северо-западного края с преобладающим польским населением (Белостокский, Сокольский и др.)». А между тем гр. Тышкевич не мог не знать, что снаряженная в 1906 г. в Белостокский и Бельский уезды «филологическая комиссия» вовсе не нашла там селений «с преобладающим польским населением», так как тамошние католики оказались в большинстве белорусами и малорусами; живущие же в тех уездах мазуры, принявшие сначала унию, а со времен Семашки - православие, настолько уже обрусели, что не желают менять своих русских школ на польские. Эта неудача польских стремлений раздвинуть границы царства на восток в Гродненскую губернию вызвала очень желчную статью - по поводу означенной «филологической комиссии» - польского славяноведа Парчевского (ср. «Dzwon Polski», 17 ноября 1906 г. №339), который предлагает даже решать вопросы о принадлежности того или другого селения к польской либо русской народности не по данным славянской диалектологии, а на основании личных симпатий каждого! Очень жаль, что об этом открытии польского слависта не знали деятели нашей последней переписи 1897 г. Тогда, вероятно, при должных указаниях польских руководителей переписи в наших западных губерниях вовсе не оказалось бы тех полутора миллионов белорусов и малорусов католического вероисповедания, которые значатся там ныне, по переписи 1897 г. Задача бар. Роппа, пана Ледницкого и других польских политиков из Белоруссии и Украины была бы тогда значительно легче. Опираясь на эти 1У2 миллиона якобы польского населения, они с большим правом признали бы все наши западные губернии «национальным достоянием» поляков, подкрепивших такую статистику ссылкой на границы Речи Посполитой в 1772 г. Тогда бы наши поляки не очутились в столь трудном положении и в виду новейшего папского циркуляра от 13 октября 1906 г., которым разрешается употребление у русских католиков русского языка в проповеди и дополнительном богослужении. Им стоило бы только сослаться сверх цифр переписи еще на пресловутую теорию о «gente Ruthenus, natione Polonus», чтобы доказать, что означенный циркуляр относится собственно к Петербургу, Москве, Саратову и другим «российским» местностям, но никак не к Холму, не к Городну, не к Минску, где дополнительное богослужение издревле допускалось лишь на польском языке, что еще недавно было подтверждено папским циркуляром от 11 июля 1877 г. Теперь же каждый русский человек - православный ли он или католик - может сказать полякам: какое право имеете вы вмешиваться в отношения между папой и русским народом, навязывая себя в непрошенные опекуны русских людей в Холмщине, Белоруссии, Украине? Да и самого гр. Тышкевича, ведущего свой род не от польских, а от западнорусских бояр, крепко стоявших за православие ещё в XVI в., мы могли бы спросить: почему именно он взял на себя роль «представителя польского общества» в качестве «ответчика» «при пересмотре исторической тяжбы», как он выражается, без особых к тому полномочий, уж не потому ли, что он принадлежит к породе людей, именуемых в Галиции «gente Ruthenus, natione Polonus»? Во всяком случае, мы считаем себя вправе напо

Скачать электронную версию публикации