Ukraine crisis and crisis of Europe (translated by N.K. Rozhanovskaya).pdf Когда разразилась Первая мировая война, Папа Бенедикт XV объявил, что она олицетворяет «самоубийство Европы»1. Сто лет спустя мы можем говорить о новом самоубийстве, поскольку идеализм, связанный со всей эпохой европейской интеграции, оказался тщетным и иллюзорным. Конечно, европейская интеграция в своем узком и эксклюзивном варианте продолжается, но усилия по достижению преобразовательной цели, а именно цели объединения континента на основе мира и справедливости, зашли в тупик. В основе Европейского союза (ЕС) лежит мирный проект, и до 1989 г. он блестяще выполнял свою задачу в Западной Европе. Однако ЕС потерпел неудачу, столкнувшись с не менее сложной задачей посткоммунистической эпохи - задачей устранения разногласий холодной войны и построения основ объединенного континента. Он стал лишь гражданским крылом атлантического союза в сфере безопасности, хотя должен был предложить общее мировоззрение для всего континента. Даже его все более ограниченная приверженность социальной и межнациональной солидарности ставится под угрозу идеей Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства. В данной статье в словосочетание «смерть Европы» вкладываются три смысла. Во-первых, это исчерпание устремлений, закрепленных в Парижской хартии для новой Европы, принятой на втором совещании глав государств и правительств государств - участников Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе в Париже 19-21 ноября 1990 г. Преамбула хартии недвусмысленно провозглашает: «Эра конфронтации и раскола Европы закончилась. Мы заявляем, что отныне наши отношения будут основываться на взаимном уважении и сотрудничестве». В основу документа легла общая приверженность принципам демократии, прав человека и верховенства закона. Документ настаивает: «Составляющая единое целое и свободная Европа зовет к новому почину» (Парижская хартия, 1990). Во-вторых, это трансформация ЕС из мирного проекта, основанного на ясно различимой гражданской программе, в конкурентоспособного геополитического игрока. В ходе этой трансформации его более ранние нормативные обязательства постепенно замещаются собственными национальными интересами (raison d'etat). Вызывающее споры поглощение территорий и попытки создать сферу влияния, приходящие на смену предыдущим установкам государств, выглядят как типичное поведение империи, причем империи отчетливо неосредневекового, а не классического вестфальского типа (Zielonka 2007; 2008: 471-484). Экспансионистский импульс задается внешним спросом, а также классическими императивами, а именно необходимостью обеспечить безопасность путем нейтрализации угроз, исходящих из оспариваемых пограничных территорий. В-третьих, хотя Европу, разумеется, не следует отождествлять с Евросоюзом, имеет место более широкий кризис в развитии европейского континентализма, концепции некоего «общеевропейского дома» (по выражению Михаила Горбачёва), который простирается от Лиссабона до Владивостока. Вместо этого в западной части континента мощный «новый атлантизм» (обсуждаемый далее) обретает форму в противопоставлении России и ее союзникам в Евразии. Эти три аспекта взаимосвязаны и пересекаются между собой. Россия, как всегда, представляет собой неудобного «другого». Даже будучи слабой и бедной в 1990-е гг., она продолжала претендовать на статус великой державы, что проявлялось в сочетании элементов соперничества и сотрудничества в ее политике на Балканах2. Став сильнее и богаче в 2000-е гг., она все более уверенно отстаивала этот статус, бросая тем самым вызов самонадеянности / презумпции атлантической системе в собственной благотворной, прогрессивной и универсальной роли в Европе. Формулу для включения России в расширяющуюся атлантическую систему найти не удалось. С самого начала к ней относились как к «другому» и исключали из коллективной динамики ЕС, что в сочетании со многими другими факторами способствовало ее превращению в неоревизионистскую державу. Конец иллюзий Высказывалось множество предупреждений о хрупкости, замкнутости и неустойчивости мирного порядка в Европе после окончания холодной войны. Имели место явные элементы того, что Эдвард Халлетт Карр в межвоенный период назвал «двадцатилетним кризисом». В ходе него отстаивание мирной и нормативной программ сопровождалось новой версией карательной динамики Версальского договора июня 1919 г. (Sakwa 2008: 241-267). Вопреки благородным декларациям конца холодной войны российские комментаторы указывали именно на «версальский» элемент в новой мирной системе. Эту точку зрения изящно сформулировал Сергей Караганов, декан факультета мировой экономики и мировой политики Высшей школы экономики и почетный председатель президиума Совета по внешней и оборонной политике. Объясняя кризис отношений в 2014 г., он утверждает: «Важнейшая причина русского поворота - отказ Запада признать за Россией то место в европейской и мировой политике, которое она считает для себя естественным и законным. Запад пытался проводить, отказываясь признать это, политику победителя, де-факто версальскую политику, хотя и в "бархатных перчатках", без прямых аннексий и контрибуций. Но, систематически ограничивая свободу, сферы влияния и рынки России и, наоборот, расширяя свою зону политического и военного контроля и влияния - через расширение НАТО, политического и экономического -через расширение ЕС» (Караганов 2014). Это классическое проявление асимметричного окончания холодной войны. С точки зрения Караганова, к России отнеслись как к побежденной державе, хотя страна не считала себя таковой, и отвели ей скромную роль в мировых делах. В итоге, как он утверждает, это вызвало своего рода веймарский синдром в стране, достоинство и интересы которой были проигнорированы. Этот довод стал стандартным для всего российского политического спектра, за исключением все более маргинализируемой группы либеральных западников. Этот тезис высказывал в том числе не кто иной, как Михаил Горбачёв, архитектор завершения холодной войны. Уже в 2000 г. он отмечал: «Очевидно, что Запад неспособен разумно реагировать на результаты нового мышления, которое освободило мир от блоковой политики и тотальной конфронтации» (Gorbachev, Ikeda 2000: 147). Это побудило Горбачёва, по сути, поддержать политику Владимира Путина в 2014 г., включая так называемое воссоединение с Крымом, что ознаменовало конец эпохи оптимизма, порожденной перестройкой в конце 1980-х гг. С этой точки зрения в конце холодной войны Запад не имел «большой стратегии», на основе которой он мог бы объединить континент, и вместо этого продолжил по инерции расширять свои институты и структуры. Россия в конечном счете рассматривалась как слишком слабая и слишком маргинальная, чтобы навязать существенные изменения, а к тому времени, когда Россия стала сильнее, было уже поздно3. На Западе распространен совсем другой нарратив. Его наиболее изящно сформулировали Иван Крастев и Марк Леонард, которые утверждают, что события марта 2014 г. (присоединение Крыма) ознаменовали отступление европейского постмодернистского порядка и конец сложившегося после холодной войны европейского порядка в целом (Krastev, Leonard 2014: 1). По их словам, старым представлениям о балансе сил, имперском возвеличивании и геополитических методах пришел конец, а им на смену пришли взаимное проникновение внутри-и внешнеполитических вопросов, растущая проницаемость границ и универсалистское стремление применить новую нормативность ко всему остальному миру. Европейский проект в такой интерпретации был одновременно «исключительным и универсальным», что сделало «невозможным для европейцев принятие альтернативных проектов интеграции на континенте». «Укрывшись в своей постмодернистской экосистеме, Европа потеряла интерес к тому, как Россия видит мир, и к ее планам» (2). А главное, ослепленный собственным успехом «Евросоюз не отдавал себе отчета в возможности иной интерпретации. То, что он считает благожелательной - практически "травоядной" - силой, иные вполне способны воспринимать в качестве угрозы» (3). Это довольно необычная, благодушная трактовка современной международной политики Европы. Серьезная претензия на нормативное превосходство подорвала способность ЕС взаимодействовать с другими акторами в Европе на основе суверенного равенства. Политическая субъектность других принижается, если не подчиняет себя логике нормативного превосходства ЕС, что в итоге препятствует нормальному дипломатическому взаимодействию между двумя суверенными игроками. Возмущение и сопротивление России были отнесены к категории реакционного и невежественного поведения, что довольно логично с точки зрения ЕС. Так начался так называемый ценностный разрыв, который в конечном итоге подорвал серьезные продуктивные отношения. Именно это фундаментальное противоречие европейского развития и спровоцировало кризис 2014 г. Отношения ЕС с Россией были сложными с самого начала, а с течением времени стали еще сложнее. Как показал Сергей Прозоров, отношения были выстроены не на основе суверенного равенства, а на основе покровительственного принципа отношений учителя и ученика (Prozorov, 2006). На практике это проявилось в процессе разработки Общей стратегии ЕС в отношении России 1999 г. Несмотря на некоторое взаимодействие с российскими представителями на раннем этапе, разработка документа представляла собой, «тем не менее, весьма одностороннее занятие». В тексте было не так много «общего» как результата взаимных консультаций двух партнеров, вместо этого под «общей» подразумевалась позиция стран - членов ЕС (Maresceau 2004: 183). Это в той же степени касается Соглашения о партнерстве и сотрудничестве, подписанного в 1994 г., но вступившего в силу только 17 декабря 1997 г., а также Промежуточного соглашения по торговым вопросам, подписанного в 1995 г.: «оба оказались неадекватными двусторонними инструментами для целей регулирования отношений между двумя сторонами» (184). Многие комментаторы в России были готовы принять тезис о том, что расширившийся ЕС является краеугольным камнем стабильности в Европе, но несогласные голоса звучали с самого начала. Например, бывший посол СССР при Европейском сообществе Владимир Шемятен-ков утверждал, что «несмотря на все сладкие слова о партнерстве, оно [расширение ЕС] означает фактическое исключение России (и россиян) из зоны мира, стабильности и благополучия» (184). И по сей день «правовые рамки отношений [между ЕС и Россией] остаются в некотором роде неурегулированными» (David 2014: 5). Логика исключения достигла апогея в систематических усилиях, предпринятых, чтобы не допустить Россию к переговорам относительно Соглашения об ассоциации Украины с ЕС, хотя ее участие имело бы большое значение для двусторонних отношений между Россией и Украиной (Dragneva, Wolczuk 2014: 213-244). Были неправильно сформулированы проблема влияния расширения на соседей ЕС и проблема качества политических отношений между ЕС и его партнерами в так называемой новой Восточной Европе (Tholens, Del Sarto 2014). Вместо того чтобы создать Европу «без разделительных линий», расширение закрепило новое разделение Европы, при этом вызвав к жизни классические имперские клише об отношениях между центром и периферией. Критика Евросоюза через призму реализма, разумеется, далеко не нова, но с учетом украинского кризиса в настоящее время стоит вопрос о самом выживании ЕС как способного к преобразованию института4. Доводы ранних критиков ЕС, которые считали его лишь инструментом холодной войны, теперь получили дополнительную силу. Как я подробнее проанализирую далее, нормативная риторика, сопровождаемая практическими шагами в парадигме реализма, подкрепляется явлением, на которое слишком часто не обращают внимание, относя ЕС к категории постмодернистских и поствестфальских институтов. Речь идет о фактической конвергенции ЕС и НАТО и формировании того, что я называю «новый атлантизм». У дилемм безопасности, которые создает новый атлантизм, есть множество аспектов. Один из них - неспособность ЕС регулировать размещение внешних сил на своей территории. С либеральной точки зрения Евросоюз в своих устремлениях, несомненно, является благотворным и прогрессивным явлением, но он лишь половина атлантического грецкого ореха. Другая половина - НАТО, а скорлупой, обрамляющей обе части, является американское лидерство вне обеих структур, быстро развивающееся в рамках нового атлантизма. Таким образом, ЕС может и является посттерриториальным образованием, но объявление в апреле 2007 г. о планах НАТО по созданию системы противоракетной обороны в Центральной Европе стало суровым напоминанием о том, что Европа остается неотъемлемой частью разделенного и военизированного мирового порядка. Разработка Евросоюзом Общей политики безопасности и обороны и размещение НАТО систем противоракетной обороны в Европе поднимают основополагающие вопросы, в том числе вопрос о том, как нам следует понимать дилеммы европейской безопасности в контексте, в котором существуют конкурирующие концепции европейской безопасности, а один важный актор находится вне этих процессов. На глубинном уровне приверженность ЕС комплексу нормативных общественных благ, включая эффективное управление, верховенство закона, защиту прав собственности и по-настоящему конкурентные рынки, рискует быть сведена на нет способом реализации этих обязательств. Источником противоречий стала так называемая новая Восточная Европа, включающая три государства, расположенные непосредственно между Россией и ЕС, а именно Беларусь, Молдову и Украину, а также три республики Южного Кавказа: Армению, Азербайджан и Грузию. Противоречие заключается в том факте, что нормы, по сути своей технократические, оказались политизированы. Им не хватает всеохватной нормативной приверженности идее разнообразной и объединенной Европы, вместо этого растет приверженность новому атлантизму. Отсутствие общего континентального мировоззрения означает, что когда эти нормы встретили сопротивление «другого», в данном случае России, они приобрели геополитический характер, даже если в их основе лежали благородные намерения и стремление к преобразованию. ЕС и НАТО утверждают, что безопасность можно укреплять, продвигая либеральную демократию и интеграцию в европейские институты, но в итоге этот «трансдемократический» импульс стал предметом серьезных разногласий, когда начал восприниматься как стремление к смене режима посредством цветных революций. В основе трансдемократической идеи лежит идеология демократизма, которая исходит из того, что если демократия - лучшая из возможных форм правления и должна принести союзников заинтересованным государствам, то необходимо предпринять все возможные шаги для достижения желанной цели5. Основным инструментом достижения цели стала считаться так называемая цветная революция, т. е. массовая народная мобилизация против попыток «украсть» выборы. Классическим образцом такой мобилизации стали украинские события осенью 2004 г. Идеология демократизма опирается на широкую сеть объединений гражданского общества, финансируемых США и европейскими странами. Ощущение, что Запад использует продвижение демократии как прикрытие для достижения своих стратегических целей, включая изменение режима, вызвало широкий спектр защитных реакций в России. Неудивительно, что трансдемократическая трактовка идеологии демократии и военной мощи атлантической системы безопасности воспринимается как угроза для тех, кто выступает в качестве объекта. Это особенно актуально в том случае, когда данная трактовка сопровождается дискурсами исключения, такими как продвигаемый некоторыми элитами в ряде бывших коммунистических стран тезис о якобы исконном стремлении России к империализму6. У России и других стран раздражение вызывает не столько демократия как практика, сколько ее продвижение как проект, который воспринимается как агрессивный, экспансионистский и в конечном итоге подрывающий государственный суверенитет. Разумеется, критика демократизма может использоваться как прикрытие для авторитаризма, но это также и призыв к плюралистическому международному порядку, который признает альтернативные виды развития и разные модели модерна. Сопротивление трансдемократии необязательно имеет антидемократический характер. Асимметричное окончание холодной войны, при котором трансдемократические державы провозгласили свою победу, в то время как Россия - в отличие от Германии или Японии по окончании Второй мировой войны - отказалась принять поражение, вызвало конфликтный цикл, который далек от завершения (Dower 2000). В отношениях России и Запада установился продолжительный период «холодного мира», перемежающийся попытками обеих сторон уйти от логики новой конфронтации. Именно это я называю имитацией холодной войны, которая воспроизводит практики холодной войны без открытого принятия логики соперничества, лежавшей в ее основе (Sakwa 2013). Это постидеологическая холодная война, поскольку столкновение происходит между разными вариантами капиталистического модерна и нацелено на достижение «концерта капиталистических держав, [который] мог бы регулировать конкуренцию между интегрированными, но различными моделями политической экономии». Это был бы «плюралистический порядок», в котором были бы «уважение или, по крайней мере, терпимость к различиям и готовность адаптироваться к реальным условиям силы» (Buzan, Lawson 2014: 90). Вместо этого возобладало монистическое видение, формирующее конкурентную динамику в европейских международных отношениях, несмотря на благие намерения сторон. Хуже всего, что посткоммунистические страны, поощряемые неоконсерваторами в Вашингтоне и «реваншистами» в Центральной и Восточной Европе, подогревали тревоги по поводу якобы присущей России склонности к деспотизму и империализму. Это стало самоисполняющимся пророчеством: к России относились как к врагу, в итоге она им стала. Североатлантический альянс при этом обрел новую роль, которая удивительно похожа на ту задачу, ради которой организация была создана изначально, - задачу сдерживания России. Следования структурной логике конфликта теоретически можно было избежать, углубив институты и практики либерального интернационализма в рамках Большой Европы (обсуждается далее). Рыночные отношения и плотные сети глобального и регионального управления могли бы сдержать конфликтный потенциал. Евросоюз основан именно на расширении дуги эффективного управления, но выполнение этой задачи оказалось слишком тесно связано с динамикой соперничества с Россией. Нормативные заботы ЕС в итоге были перекрыты трансдемократическим геополитическим стремлением нового атлантизма расширить свою сферу влияния на восток. Таким образом, ЕС вступил в конфликт с Россией, борясь за территории в новой Восточной Европе, которые раньше воспринимались как общие соседи, а теперь как оспариваемый регион. Я не утверждаю, что Евросоюзу следовало оставить попытки распространить влияние на новую Восточную Европу, но следовало делать это посредством классических дипломатических механизмов согласования и переговоров со всеми заинтересованными сторонами. Различие между европейским и атлантическим проектами следовало выразить более ясно. Вместо этого Европейская комиссия, особенно под резким и нечутким руководством Жозе Мануэла Баррозу, стала воплощением имперского высокомерия. Отношения между Москвой и Комиссией были на пределе задолго до украинского кризиса. Подход к политике в духе парадигмы реализма, который концентрируется на интересах и вопросах национальной безопасности, предупредил бы политиков об опасности продвижения в регион, насыщенный своими нормами и традициями и занятый собственным интеграционным проектом. Как настойчиво напоминает нам Джон Миршаймер, большинство реалистов были против расширения НАТО. Он также вспоминает критику Джорджа Кеннана в отношении безрассудного расширения (Mearsheimer 2014). Генри Киссинджер тоже подчеркивает, что жизнеспособность международного порядка зависит от достигнутого им равновесия между легитимностью и силой, при котором обе составляющие эволюционируют и изменяются. «Когда это равновесие разрушается, ограничения исчезают, открывается пространство для самых экспансивных притязаний и самых безжалостных акторов; наступает хаос, который существует, пока не будет создана новая система порядка» (Kissinger 2014: 66). По его мнению, версальское урегулирование уделило слишком много внимания легитимности и призывам к общим принципам, игнорируя составляющую силы и тем самым практически спровоцировав немецкий ревизионизм (83). Это довольно точное описание сегодняшнего европейского беспорядка. Новый атлантизм На месте, которое раньше занимала идея Европы, появился вакуум. С одной стороны, Россия занята собственными интеграционными проектами, прежде всего формированием Евразийского экономического союза, договор о создании которого вступил в силу 1 января 2015 г., а также начинает выстраивать более тесные связи с азиатскими державами, особенно Китаем. С другой стороны, атлантическое сообщество в сфере безопасности постепенно превращается в более широкий союз, сочетающий безопасность с более интенсивными политическими и экономическими связями. Между тем новый атлантизм постепенно превращается в политическую силу, которая преодолевает утрату цели и направления, произошедшую вскоре после окончания холодной войны. После утраты своей изначальной рациональной основы атлантическое сообщество находилось в поисках новой цели, которую оно в итоге и нашло, вернувшись к сформулированной по-новому версии собственной первоначальной задачи - к сдерживанию России. Два десятилетия развития после окончания холодной войны были переходным периодом, в ходе которого Североатлантический альянс вел войны на юго-востоке Европы и в Афганистане, но главное, стремился достичь невозможного: сохранить изначальный атлантический характер организации, обеспечив преобладание США в расширяющемся альянсе по безопасности, и вовлечь Россию в процесс в качестве партнера по безопасности. Усилия, направленные на достижение второй цели, были искренними и интенсивными, но в итоге были подорваны расширениями, которые привели альянс к границам России, а также введением системы противоракетной обороны на европейскую территорию, уверенностью в идейном превосходстве и продолжающимся преобладанием Вашингтона в альянсе. Новый атлантизм был ослаблен разногласиями между разными флангами, а также сокращением бюджета в условиях продолжающейся рецессии и идеологическим противостоянием новому разделению Европы, однако он выходит на первый план как доминирующая политическая сила в западной части континента. Новый атлантизм является одновременно герметичным7 и всеохватным. Под герметичным я подразумеваю, что система безопасности, созданная после Второй мировой войны, существенно расширилась после 1989 г. и охватила широкую полосу бывших стран советского блока и даже часть Советского Союза (прибалтийские государства), но ее внутренняя логика и институты остались удивительно невосприимчивы к изменению, несмотря на падение железного занавеса и неуверенное движение России к капиталистической демократии и международной интеграции. Россия не стала полноправным членом нового сообщества по безопасности, что вызвало потенциальные поводы для споров и разногласия, которые достигли апогея в ситуации вокруг Украины в 2013-2014 гг. А главное, атлантический альянс становится все в большей степени идеологической инициативой, а значит, по определению теряет гибкость и прагматизм. Украинский кризис продемонстрировал новую ригидность в политике и избирательность в понимании сложных информационных потоков. Простота, с которой Североатлантический альянс соскользнул обратно к установкам холодной войны и конфронтации с Россией, иллюстрирует герметичный и идеологический характер организации. Воззвания к американскому обязательству по защите Европы приобретают свойства мантры, скрывая динамику, посредством которой это обязательство подрывает панъевропейскую безопасность. Любые уступки или даже понимание российской позиции рассматриваются как слабость, если не умиротворение агрессора, что и приводит к эскалации конфронтации8. Идея многополярного мирового порядка, громко отстаиваемая Россией и более тихо Китаем, атлантистами воспринимается как проклятие. Окружающие условия значительно изменились, однако идейное и корпоративное мировоззрение холодной войны сохранилось и теперь оживает вновь, чтобы возглавить стратегию нового сдерживания России. Что касается всеохватного характера, он набирал силу в последние годы, по мере того как внешнеполитическое измерение и измерение безопасности ЕС фактически сливались с атлантическим сообществом по безопасности. С Лиссабонского договора ЕС от 13 декабря 2007 г., вступившего в силу в 2009 г., Общая Внешняя Политика и Политика Обороны ЕС (ОВПБ) представляет собой по сути элемент атлантической системы. От кандидатов на вступление в ЕС теперь требуется привести свою политику обороны и безопасности в соответствие с политикой НАТО, что фактически приводит к милитаризации ЕС. Даже традиционная нейтральность некоторых стран оказывается под вопросом, поскольку атлантисты в Швеции и Финляндии используют украинский кризис, чтобы сблизить свои страны с НАТО. Разработка политики безопасности в ЕС даже после Лиссабона остается межправительственным процессом на основе консенсуса, однако учреждение Европейской службы внешнеполитической деятельности создало ощущение большей согласованности, хотя в ходе украинского кризиса она и не смогла выступить в качестве отдельного игрока и сыграть роль посредника между Вашингтоном и Москвой. Новый атлантизм формировался долго и представляет собой внутреннее преобразование традиционной системы безопасности в новый тип сообщества. Все это вместе создает впечатляющее сосредоточение силы. В соответствии со своим герметичным и всеохватным характером новый атлантизм фактически сделал безопасность эксклюзивным общественным благом. Если в прошлом безопасность порождалась балансом сил или каким-либо соглашением, при котором разные государства решали разногласия дипломатическими методами, то новая система гарантирует безопасность своих участников и союзников (хотя, конечно же, в разной степени для первых и вторых), но ощущает все большую нехватку механизма для действительно сбалансированных отношений безопасности с другими игроками. Это позиция однобокого геополитического нигилизма, при котором сама мысль о том, что другие государства имеют геополитические интересы, не совпадающие с интересами атлантического сообщества, рассматривается как отклонение и кощунство. Такое отношение не только подрывает легитимность тех, кто отстаивает эти отличающиеся интересы, но и легко ведет к де-монизации лидеров и элит, которые противостоят атлантистской гегемонии. Универсалистская трансдемократическая взаимосвязь безопасности и нормативности отрицает саму идею альтернативных вариантов модерна. Арсенал атлантического реагирования на кризис теперь включает все четыре аспекта: милитаризм, безопасность, экономику и СМИ - для очернения собеседника и подрыва его силы. Санкции, медийные кампании и скрытые операции - все это является частью всеобъемлющей атаки на внешних акторов и антагонистов. Российский неоревизионизм В отличие от Германии межвоенного периода (1918-1939 гг. - ред.), современная Россия не является ревизионистской державой, хотя она и бросает вызов равновесию между силой и легитимностью, воплощенному в европейском урегулировании после холодной войны. Этот вызов заставил Россию стать тем, что я называю неоревизионистской державой, которая не подвергает сомнению ни базовое территориальное устройство Европы, ни даже базовые нормативные положения, на которые опирается современный мировой порядок. При этом она требует признания своих притязаний на равноправное положение в этой системе и, таким образом, на статус законного партнера в руководстве мировыми делами. Таким образом, под сомнение ставятся американские притязания на место «незаменимой державы» и претензии ЕС на нормативное покровительство. В 1990-е гг. Россия мало что могла сделать по поводу асимметричного конца холодной войны, поскольку была экономически слаба и завязла в долгом переходном периоде, создавая систему, приближенную к рыночной экономике. Вступление Владимира Путина в должность президента в 2000 г. совпало с началом продолжительного периода высоких цен на сырьевые ресурсы, в первую очередь на нефть и газ. Россия переживала ежегодный рост в 8% вплоть до начала мирового экономического кризиса в 2008 г. Российское государство существенно увеличило свои возможности по извлечению сырьевых ресурсов, а налоговые поступления росли в результате поражения олигархической модели капитализма в начале 2000-х гг. Во многом это было связано с делом «ЮКОСа» в 2003 г., в результате которого данная нефтяная компания фактически была экспроприирована и передана в руки принадлежащей государству «Роснефти», а ее глава Михаил Ходорковский провел в тюрьме больше десяти лет (Sakwa 2014а). В 2008 г. Путин покинул пост после двух сроков, разрешенных ему Конституцией, и четыре года страной управлял относительно либеральный Дмитрий Медведев. Он обещал вдохнуть жизнь в демократические институты страны, которые все больше душила система «управляемой демократии». Медведев достиг лишь скромного успеха, но он обозначил повестку дня по реформированию путинской системы, которая актуальна и по сей день (Sakwa 2014b). По мнению Д. Тренина, во внешней политике Медведев по поручению Путина выполнил «своего рода разведывательную миссию на Запад, чтобы выяснить, чего можно добиться от Соединенных Штатов и Европы». Когда три с половиной года спустя Путин посмотрел на итоги (этой миссии. - ред.), результаты не были впечатляющими, и последний сделал вывод о том, что Запада не высказывает достаточно уважения к интересам или мнениям России (Trenin 2014). В итоге именно реальные внешнеполитические угрозы, например в связи с западным военным вмешательством в Ливию в 2011 г., обеспечили возвращение Путина на пост президента в 2012 г. В ходе голосования в Совете Безопасности ООН 17 марта 2011 г. по вопросу о создании бесполетной зоны Россия воздержалась, что по сути позволило западным державам свергнуть Муаммара Каддафи. Это был еще один пример смены режима, которая так беспокоила Россию и которая уже спровоцировала внутриполитическое «закручивание гаек» в середине 2000-х гг. (Horvath 2013). К тому времени, когда Путин вернулся на пост президента в мае 2012 г., Россия стала значительно сильнее и была готова заявить о себе в мировой политике. После войны России и Грузии в августе 2008 г., которая выявила ряд проблем, российские вооруженные силы стали объектом масштабной программы реформ и переоснащения. При Путине Россия преподносила себя не столько как антизападную державу, сколько как продолжение «подлинного» Запада другими средствами, демонстрируя приверженность консервативным ценностям, традиционным вариантам государственного суверенитета и многополярной международной системе (под этим подразумевался отказ принять гегемонию атлантической системы)9. Россия была далека от того, чтобы стать полностью ревизионистской державой, поскольку выступала в защиту системы ООН и международного права, которые, по многочисленным заявлениям ее официальных лиц, Запад подрывает своими действиями. Этот тип неоревизионизма не стремится изменять основополагающие принципы международного порядка, но желает сделать Россию и другие «восходящие» державы равными в данной системе. Несомненно, сама Россия нарушила важнейший международный принцип суверенитета, присоединив Крым в 2014 г. (Allison 2014). Однако это те правила, которые, по утверждению Москвы, неоднократно нарушал Запад. Как заявил Путин в эмоциональном выступлении в защиту российских действий в отношении Крыма 18 марта 2014 г.: «Нам говорят, что мы нарушаем нормы международного права... Хорошо, что они хоть вспомнили о том, что существует международное право, и на том спасибо, лучше поздно, чем никогда» (Путин 2014). С его точки зрения, именно Запад стал ревизионистом, попирая международное право для своей выгоды. Примером может быть вторжение в Ирак в 2003 г., которому Путин яростно противостоял. Однако вопреки большинству комментариев это не означало появления полномасштабного ревизионизма, который повлек бы за собой серьезный отказ от оперативной структуры международного права и существующего территориального устройства. Вместо этого Путин провел большую часть своего времени во главе страны, пытаясь укрепить существующие границы и государственную систему. Череда договоров с соседями, для стабилизации существующих границ, отражает глубокий консерватизм этой системы. По мнению Путина, одностороннее провозглашение независимости Косова в феврале 2008 г. и его быстрое признание независимости рядом ведущих атлантических держав являются вызовом международной стабильности. Действительно, российское руководство долго сопротивлялось признанию независимости Южной Осетии и Абхазии, которые объявили о своем суверенитет 26 августа 2008 г. после короткой войны с Грузией, а попытки Южной Осетии присоединиться к России были отвергнуты. Воссоединение с Крымом было ответом на серьезную угрозу безопасности, и прежде всего, на опасность утраты Севастопольской военно-морской базы. Как отметил бывший посол Великобритании в России Тони Брентон, «захват Крыма и поддержка повстанцев на востоке Украины были незаконны и имели дестабилизирующий эффект, но они были ответом на уникальный комплекс исторических и политических обстоятельств» (Brenton 2015). Все эти действия являются неоревизионистским ответом на то, что воспринималось как угроза для России, и представляют собой отказ от статуса подчиненного, но не отказ от существующей системы международных отношений или начало попыток вернуть себе территории. Россия больше не является уступчивым партнером, как в ранний период после окончания холодной войны. Болезненный опыт более чем двух десятилетий внутриполитического и международного беспорядка сделал и российскую элиту, и российское общество готовыми к тому, чтобы бросить вызов западной гегемонии. Это более широкое явление, чем предполагаемый эффект от так называемой путинской пропаганды в средствах массовой информации (Mickiewicz 2014). Хотя (западные средства массовой информации и политические лидеры. - ред.) часто возлагают личную вину на Путина за ухудшение отношений с Западом, его взгляды на самом деле отражают более глубокие изменения в российском обществе в последние два десятилетия. Бунин и Макаркин описывают четыре долгосрочные тенденции, которые подчеркивают растущее отчуждение между Россией и Западом: сильное чувство самодостаточности страны в сочетании с приверженностью ее статусу великой державы и ведущей роли в мире; устойчивое ощущение исторической преемственности, несмотря на многократные разрывы, основанное на стремлении к державности и сильной социальной политике; глубоко укорененный страх утраты территории и восприятие утраты как духовной катастрофы; наконец, акцент на конспирологической трактовке общественно-политических процессов. Маловероятно, что в ближайшее время в Россию вернется идеализация Запада, которая была характерна для эпохи перестройки и раннего посткоммунистического периода. Попытки Путина установить новые отношения с Западом на основе равенства представляли собой уникальное «окно возможностей», но теперь оно утрачено. Согласно опросам общественного мнения большинство россиян разделяют мнение Путина о том, что Запад больше не является приемлемым партнером России (Бунин, Макаркин, 2014). Это свидетельствует о начале продолжительного периода конфронтации, которого вполне можно было избежать. Две концепции Европы Две концепции Европы уже долго борются между собой. Тимоти Гартон Эш указывал на разногласия между евроатлантизмом и евро-голлизмом внутри ЕС (Garton 2005), но эти разногласия не ограничиваются Евросоюзом. По сути, это раскол между очень разными представлениями о Европе и соответствующими ей представлениями о качестве политических отн

Скачать электронную версию публикации